После Французской революции родственники казненных регулярно собирались на «балы жертв» (Bals de victimes). Женщины стригли волосы так, как это делал палач, обнажая шею жертвы, и повязывали шею красной лентой – там, куда падал нож. Приглашая дам, мужчины не кивали головой, а дергали ею, подражая движению тела в момент удара гильотины. Танцуя и флиртуя, участники макабрических балов разделяли горе по погибшим.

Во-первых, почему развлечение приобретает сегодня, причем, чем дальше, тем сильнее, такой мазохистский характер? Зачем человек платит за свой страх и ужас? Массовая культура середины XX века, а в СССР вплоть до 1980-х годов, обходилась без столь объемного изображения насилия и нагнетания страха, хотя отмеченная Вальтером Беньямином «шоковость» и возникла как конструктивный принцип сразу с рождением культурной индустрии.

В этой статье я попытаюсь соединить смыслы и возможности понятия «руины» с изменениями, порождаемыми неолиберальной политикой управления городами. Уйдя из сферы социальной политики, государство увеличивает свою активность в сфере социального контроля, усиливая бюрократическое дисциплинирование и пропагандируя ценности сплоченности и экономической эффективности. Эта пропаганда ведется не без лукавства: есть слои населения, которые не могут на равных участвовать в гонке за призовые места в мировой экономике. Также есть и те, кто не желает сплотиться на предлагаемых условиях. Страх социального недовольства побуждает государство наращивать авторитарные меры. При этом новая рабочая сила состоит из мигрантов и частично занятых людей. Первые включены в культурные и социальные сети, основанные на этнических связях. Вторые – в силу частичной занятости – не могут претендовать на связанные с их социальным воспроизводством ресурсы. В результате возникает вопрос о точках соединения между социальным упадком, которым отмечена жизнь многих городских и пригородных районов, и упадком поэтизированным, одним из топосов которого являются руины