На мой взгляд, летом 2008 года Россия миновала развилку, на которой была возможна модернизация. Произошедший поворот кажется мне не менее важным, чем предыдущая развилка 2003—2004 гг. 2008-й — это очередная развилка и очередная потерянная возможность. Была ли реальная возможность модернизации, или те признаки оттепели, которые мы наблюдали весной, были просто блуждающими огоньками? Я думаю, что возможность была. И основанием для этого является расчет.

Размывание правил

Давайте сравним 2003 и 2008 годы. К 2003 году был завершен первый раздел активов России, возникло первое поколение олигархии. И возникла развилка. Еще в 80-е годы  были построены модели МакГира и Олсона, которые показывают, как развивается процесс складывания социального контракта. Государство выступает как стационарный бандит; группы интересов, которые используют государство, делят активы. Когда основные активы поделены, а до остальных трудно дотянуться, возникает вопрос. Либо начинать новый передел, либо попытаться создать новую систему правил, чтобы наладить систему эксплуатации уже захваченных активов. Это был вопрос 2000—2002 годов. После захвата ЮКОСа, после выборов в парламент этот вопрос решился не в пользу новой системы правил. Почему? Те же модели Олсона—МакГира показывают, что принятие новой системы правил происходит при условии, если не появляются новые «голодные» группы, претендующие на крупные активы. Тогда они появились — и игра пошла на новый цикл. Этот цикл завершался в 2006—2007 годах. Снова вышли на ту же развилку.

Политическая конструкция, которая возникла в апреле-мае, свидетельствовала о том, что эта проблема осознана. В то время как правительство Путина завершало передел, администрация Медведева формировала повестку, направленную на закрепление существующих прав собственности. Очевидные признаки спроса на изменение правил были. Но цикл опять сорвался. Почему? Новые «голодные» группы? Маловероятно. Думаю, что произошло нечто иное.

Еще в 2007 году кризис вокруг проблемы третьего срока, изменения Конституции решился в пользу сохранения Конституции. На мой взгляд, это произошло потому, что доминирующим группам важно было не потерять капитализацию их отечественных и особенно зарубежных активов, возможность вхождения в транснациональные проекты. А летом 2008-го это оказалось уже неважным. Мировой кризис уже развивался. Признаки показывали, что декапитализация зарубежных активов может произойти независимо от того, соблюдает ли Россия правила. Вместо отказа от перераспределительной игры в пользу правил эксплуатации активов она (игра) была вынесена на новые пространства. Оказалось возможным вести ее в международном пространстве и продолжать наращивание активов. Почему? Потому, что шло размывание правил на мировом рынке. Не только экономических, но и политических институтов послеялтинской системы. Я бы не сказал, что это прямой умысел российской власти. Она как раз всегда отстаивала сохранение послеялтинской системы (что, правда, малоперспективно: за шестьдесят с лишним послевоенных лет многое в мире изменилось). Размывание правил было проведено в первую очередь Западом. Белград, Ирак, Косово. Очень страшный прецедент. Что может хорошо работать в условиях беспредела? Российский бюрократический капитал. Он вырос в таких условиях: игра без правил, «по беспределу» — наш национальный вид спорта. Поэтому понятно, почему доминирующие группы отказались от идеи спроса на право.

Патриотическая консолидация

А почему это так хорошо было воспринято внизу? Социология показывает, что произошла мощнейшая патриотическая консолидация. Если сравнивать с 2003 годом, то тогда произошло следующее: центральная для 90-х годов (хотя и вызывавшая споры) ценность свободы была фактически заменена ценностью стабильности. Следствием этого стало формирование полноценного авторитарного режима. Реакции часто наследуют революции, поскольку у реакции есть позитивные функции по восстановлению порядка.

Что произошло дальше? Стабильность начала уходить. Сначала была проблема с управлением инфляцией в 2007 году. А с февраля-марта 2008  года в России впервые за 8 лет стала падать норма сбережения. Люди до этого охотно сберегали, предполагая стабильность. Люди осознали уход стабильности еще до основных ударов мирового кризиса. Стабильность ушла внутри до того, как ушла снаружи. Появился спрос на другие ценности. Социология довольно четко показывает, что, как и в 2003 году, вторая по значению ценность, которая поднималась в массовом сознании, — это справедливость. Причем в 2003 году она стала удобным моментом для манипулирования вокруг «дела ЮКОСа» и выборов в парламент. По-моему, именно эта ценность должна была определять следующий политический цикл. Спрос на справедливость довольно близок к спросу на право, который предъявляли бизнес и доминирующие группы. Видно, что речь идет о равенстве перед законом и т.д. Тем не менее не справедливость стала победителем этого выбора. Доминирующей стала идея великой державы.

Это и требует анализа. Такого масштаба патриотической консолидации, как в августе 2008 года, за все время социологических наблюдений в России не наблюдалось. Что этот выбор значит? Ведь он создает существенные изменения ситуации и влияет на то, что называется социальным контрактом. Я попробую дать некоторый анализ того, что это будет означать для изменения внутренних отношений и для перспектив модернизации.

Знаменита фраза Николая Бердяева: «Между февралем и октябрем 17-го года перед изумленным русским взглядом прошли все возможные партии и идеи. Что же выбрал русский человек? То, что имел до этого. Царя и державу». Похоже на прямую аналогию. В 2003-м выбираем царя, в 2008-м — державу.

Мне кажется, что кроме институтов, связанных с сообществом (правы этнологи и социологи: нет больше в России ни крестьянской общины, ни патриархальной большой семьи), есть другие институты, способные транслировать традицию — культурные институты. Хочу напомнить о статье Ю.М. Лотмана «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры». Он писал о том, что русской культуре в отличие от Запада свойственен второй вариант. Да, модернизация втягивает договор в русскую культуру. Но есть трансляция, которую осуществляет культурный институт,  например через язык. Давайте возьмем слово «государство». Что такое государство? Это не только чиновники, правительство, но и население, проще говоря, — это страна. И отсюда эта позиция: государство может все. И должно делать все. Это, на мой взгляд, и есть этот архетип вручения себя, который транслируется языком. Принятие великой державы в качестве первой ценности имеет несколько довольно неожиданных последствий. Во-первых, закрепление отчуждения людей от государства, во-вторых, необходимость компенсации этого отчуждения во внешней экспансии влияния, в-третьих, создание действительных пределов модернизации. Попробую далее разъяснить.

Государство как ценность

Год назад я предложил весьма спорную гипотезу о том, что национальные ценности уравновешивают этнические стереотипы. Я и сейчас от этого не отказываюсь, но одну поправку должен внести. Когда я выдвинул это суждение, я основывался на опыте модернизированных наций. Теперь хочу сказать: у них ценности действительно уравновешивают этнические стереотипы, а у традиционных этносов — нет. У них ценности подчиняются не законам дополнительности, а законам тождества. Государство как ценность — это консервант, типичная традиционная ценность. Вообще государство как ценность возникает у немногих этносов. Это типично для молодого этноса, который пережил экзистенциальный кризис, который стоял на грани уничтожения. В великорусском этносе это было, но очень давно. Это было в период ига, когда писали «Слово о погибели Русской земли». И тогда появление этого было объяснимо.

Избрание государства в качестве ценности, а не в качестве инструмента дает неожиданные последствия. Если государство — инструмент, то естественно приспосабливать его к тому, что требует общественная эволюция. Это же инструмент. А если это ценность, то его нельзя менять. В результате уже не раз историческая эволюция выводила на отчужденное отношение с таким государством. Это парадокс, но это так. И я хочу показать, как это работает в нынешней структуре социального контракта. Под социальным контрактом я понимаю обмен ожиданиями по поводу прав собственности и свободы. Полезно посмотреть, какие ожидания есть в отношении поведения государства у людей. Неформальные правила в любой стране не совпадают с правилами формальными, они же разные! И по-разному соотносятся с нормой, возведенной в закон.

Например, отношение к заключенным или беглым каторжникам. В России к ним через эпохи проходит сочувственное отношение. В США люди, узнав о побеге, брали винчестеры и шли искать беглеца. А в Сибири еще в XIX веке  для беглых оставляли молоко и хлеб на подоконниках, понимая, что человек, скорее всего, не виноват.

Отношение к доносу. Донос, который в Европе является способом отстаивания своих гражданских прав, в России морально запрещен. Глава «Мемориала» Арсений Рогинский пояснял: в ходе Большого террора количество арестов по доносу никогда не превышало 6%, притом что Сталин требовал от органов НКВД поднять уровень народной поддержки. Не сумели. Донос запрещен.

«Правовой нигилизм». Это не правовой нигилизм. Это саботаж тех норм, которые предлагает власть. Все это вместе создает картину, про которую Ходорковский сказал: «У нас любая власть превращается в оккупационный режим». Любая. Боязнь провокаторов, саботаж, сочувствие зэкам.

Статус и воля вместо достоинства и свободы

Есть и обратная сторона. Чего ожидают от государства? Во-первых, постоянно есть ожидание экспроприации. В 2006—2007  годах бизнесмены постоянно спрашивали экономистов: «Ну не может же быть так долго. Ведь должны же прийти и отнять?!» Кстати, это фиксируется не только в России. Даглас Норт доказал, что при наличии вертикального контракта правитель никогда не заинтересован в достижении подданными максимального благосостояния, потому что это увеличивает их переговорную силу, протестный потенциал (политологи называют это «закон Токвиля»), поэтому периодически должны проводиться конфискационные реформы. Это закономерность.

Но есть и второе — разрешение казнокрадства. Я процитирую историка Евгения Тарле, который привел анекдот из эпохи экономического подъема 80-х годов XIX века. «Приходят к высокому чиновнику и говорят: «Мы дадим Вам три тысячи, и об этом не будет знать ни одна живая душа». А тот отвечает: «Дайте пять тысяч и рассказывайте кому хотите». Нынешняя ситуация не отличается — ведь на всех есть чемоданы компромата. Ну и что? От власти и не ожидается, что она не будет воровать. Требуется, чтобы она не убивала. И фактически возникает негативный контракт. Власть ожидает, что люди не будут платить налоги, а люди ожидают от власти казнокрадства. Помните у Бродского: «Но ворюги мне милей, чем кровопийцы»?

Понятно, что такой контракт нужно прикрывать мнимой сделкой. Ведь предполагается, что люди должны платить налоги и т.д. Это очень точно отразил Жванецкий еще в 80-е годы. У него был рассказик «Разговор народа с властью», где власть убеждает народ, что надо работать и что она о нем заботится. А народ говорит: «Да-да». А сам все время что-то откручивает, прячет за спиной.

Когда сталкиваются внешняя и внутренняя стороны сделки, побеждает именно внутреннее содержание. Откуда такое изуверское обоснование по УДО Ходорковского: «Не желал учиться быть швеей-мотористкой»? Это подчеркивание того, где доминирующая сторона контракта, а где вторичная. Власть руками не трогать! При таком контракте эффективность и моральная ситуация не очень хороши. Есть ли пути для развития? Да. Но только выход на внешнее поле дает позитивный вектор.

Понятно, почему экспансия устраивает элиты. Но почему это устраивает массы? Я думаю, что здесь действует ряд компенсационных механизмов. Расширение пространства при торможении времени дает некоторый баланс и положительные эмоциональные ощущения. Я, например, испытываю положительные эмоции от того, что в Абхазию можно ездить без границ, а Арктика — это наша экономическая территория. Есть несколько положительных эффектов. В.К. Кантор писал о толерантности империи. Откуда она? При расширении пространства растут издержки контроля над каждой единицей в этом пространстве. И идет ослабление давления. Происходит включение твоих бывших конкурентов, которые раньше возили спирт из Южной Осетии по каким-то непонятным правилам, в систему правил, которые контролируемы для империи.

Но происходят и более важные вещи на уровне ценностей. Отсутствие человеческого достоинства внутри страны компенсируется статусом принадлежности к великой державе. Алла Гербер как-то процитировала таксиста, который сказал про советское время: «Сам-то я был дерьмо полное, а страна какая великая была!» Наконец, воля — это ценностное понятие, которое неэквивалентно свободе. Оно включает в себя выход на пространственную свободу — «выход на волю». Дополнение авторитаризма экспансией создает гармонию и некоторые позитивные ожидания. Каждый раз в такой ситуации возникает еще и надежда на то, что империя будет заниматься модернизацией. Эту надежду высказывал еще Пушкин: «Правительство — единственный европеец» (это про империю Николая I!). Позвольте с этим не согласиться.

Модернизацию представляют как некую задачу: есть политическая воля, где-то добываются средства и ресурсы — занимаются, отнимаются, накапливаются — покупаются технологии. Надо понять, какие и где покупать, и все — вперед. Если бы все было так просто, если бы модернизация была «задачей», то мы бы давно наблюдали модернизированный мир. Но мы этого не видим, мы видим очень небольшое количество модернизированных стран. Потому что модернизация — это не задача, а проблема. Задача решается по определенной формуле: есть формула, работали по этой формуле — получили решение задачи. А с модернизацией так не получается.

У Гегеля была замечательная фраза про людей, которые возбуждение принимают за вдохновение, напряжение — за работу, а усталость — за результат. Я бы сказал, что ХХ век, особенно вторая его половина, дал довольно много примеров, как нации двигались по этой формуле, принимая революционную эйфорию или реформаторский зуд за вдохновение, за порыв в будущее. Напряжение, которое рвало жилы и истощало ресурсы, принимали за работу модернизации, а потом наступала усталость, и шло обсуждение великого исторического прошлого и рывка, который мог получиться. Не получается. У очень многих не получается.

Cмена траектории

Когда начинаешь смотреть на картины развития стран не за 10, не за 15 лет, а на более широких горизонтах, возникает очень интересная картина. Эти вещи очень хорошо видны, когда смотришь так называемые таблицы Артура Мэдисона, статистические таблицы о том, как развивались страны с 1820 года и до конца ХХ века — по объемам, по оценкам того, какой валовой продукт они производят, что происходит с населением, как растет валовой продукт на душу населения. Отчетливо видны две траектории движения страны — высокая и не очень… Модернизация и есть способ сменить траекторию. Однако Испания два века пытается войти в ту траекторию, которая свойственна большинству западных и североевропейских стран, и у нее это не очень получается до сих пор, хотя сейчас она немножко приблизилась. Аналогичная история происходит в Америке. Аргентина, которая стартовала одновременно с Соединенными Штатами Америки и до середины ХХ века держала очень близкие темпы, где она теперь? Кто сейчас помнит, что в середине ХХ века Аргентина входила в десятку ведущих стран мира? Это, кстати, очень печальная история, потому что я считаю, что Россия во многом напоминает как траекторию Испании, так и, к сожалению, траекторию Аргентины. Если не сменить траекторию, 50 или 60 лет спустя скажут: «Вот интересная такая второразрядная страна с великой культурой и трагической историей». Это угроза вполне реальная.

Интересно изучать не печальные истории тех, кто не сумел войти в эту траекторию, а успешные истории тех, кто смог. Таких не очень много. Самый яркий пример — это Япония. Теперь уже, видимо, можно говорить о Сингапуре, но пока рано говорить о Южной Корее, Тайване. На старте находятся, уже отошли от старта, идут по высокой линии Малайзия и Таиланд. Интереснее говорить про ключи к успеху, а не о причинах неудач. Но вот странно:  Япония проложила путь от низкой траектории к высокой — это точно, это бесспорно, этому уже 50 лет; открыл Колумб путь в Америку, чего ж все другие-то не плавают — или у них не получается доплыть?

Первое, что сразу напрашивается, — все дело в культурных ограничениях. Потому что, когда применяют опять популярную ныне теорию Шумпетера «о творческом разрушении» уже не к техническому развитию, а к культурному развитию и к историческому развитию в целом, то возникает идея, что, может быть, для того чтобы выйти на высокую траекторию, нужно пожертвовать парадигмой. Нужно сменить парадигму, то есть набор национальных ценностей. И эта догадка по Японии проверяется, потому что Япония наряду с экономическими успехами имеет, например, очень высокий уровень суицида. Это единственная, наверное, из ведущих стран, которая всерьез обсуждает вопрос перевода делового оборота на английский язык, потому что для софта японский язык очень нехорош. Но ведь язык — одна из очень существенных характеристик. Поэтому, если проверять такого рода версии, там могут неприятные ответы появиться.

Давайте посмотрим, работает культурная блокировка или нет. С одной стороны, когда смотришь на сравнительные траектории стран за 10 лет, то имеются подтверждения того, что это связано с определенным типом культуры. Например, кто в других регионах мира, не в Северной Америке и не в Западной Европе, близок к этим траекториям? Израиль на Ближнем Востоке, Тринидад и Тобаго, Пуэрто-Рико в Латинской Америке. Я уж не говорю про Австралию, Новую Зеландию, Канаду — то, что Мэдисон назвал western offshoots («западные отростки»). Это такие культурные пятна, которые заполнены населением с очень близким к европейскому культурным кодом.

Но есть и другие факты. Например, никто ж не скажет сейчас, как говорили после популярной книги Макса Вебера, что дело в протестантской этике, потому что проблему решили и многие католические страны, как и синтоистская Япония. Да и многорелигиозная и во многом атеистическая Южная Корея, похоже, что решила проблему, близки к этому конфуцианские Сингапур, Гонконг, Тайвань. Похоже, что мусульманская Малайзия движется по этой траектории, есть некоторые признаки и в отношении Турции. То есть вроде бы дело не в религиозных и культурных ограничениях, потому что мы говорим о разных цивилизациях и о почти полном наборе культур.

Мне кажется, есть еще более убедительные доказательства того, что здесь нет однозначной культурной блокировки, а дело в использовании культурной специфики. Когда начинаешь смотреть на графики движения таких «взлетающих» стран за последние 50 лет, то вдруг начинаешь понимать, что наши разговоры про Китай не вполне корректны. Потому что речь идет всегда о Китайской Народной Республике, а во второй половине ХХ века существовало четыре китайских государства. Кроме КНР это Тайвань, Гонконг и Сингапур. Сейчас их осталось три: Гонконг вошел в состав КНР. Да, конечно, два из этих Китаев — города-государства с английской правовой системой, но Тайвань — не таков. И когда вы начинаете смотреть на сравнительные данные четырех Китаев — стран одинаковой культуры, то видите, что у трех остальных китайских государств динамика намного лучше. Потому что большой Китай пока находится в рамках той динамики, которую СССР показывал в 1920-е годы во времена нэпа, при довольно близких политических и экономических условиях до 1929 года. Это наиболее высокие темпы, и это совершенно другая фаза, это фаза перехода от аграрного общества к индустриальному. Про Сингапур и Тайвань так уже не скажешь. Оказывается, что одна и та же культура, культурная специфика может быть использована очень разным образом и привести к очень различающимся результатам.

Общие черты успешных

Понятно, что у многих возникало желание исследовать успешную динамику ряда стран. Начавшийся мировой кризис заслонил довольно интересное исследование, которое в 2008 году, прямо накануне кризиса, было опубликовано Всемирным банком, а провела эту работу так называемая Комиссия по экономическому росту и развитию, в которую входили бывшие президенты и премьеры ряда стран и целый ряд очень видных экономистов. Чем они занимались? Они отобрали 13 стран по следующему признаку: это страны, которые в течение 25 лет показывали средний темп роста не ниже 8%, то есть устойчиво растущие страны, и пытались найти общие черты. И они нашли пять таких черт.

Во-первых, нужно полностью использовать возможности включения в мировое хозяйство. Я бы сказал, из этого очевиден вывод: страны, которые проводят изоляционистскую политику, не имеют шансов, хотя что такое «полностью использовать» — это очень сложный вопрос. Вот когда на сырье стоит страна, она использует все возможности, продавая это сырье?

Признак номер два: нужно поддерживать макроэкономическую стабильность. С этим несколько проще: инструменты поддержания макроэкономической стабильности известны. Довольно многие страны этим пользуются, иногда с большим успехом пользуются страны, от которых этого и не ожидаешь. Вот, например, из стран постсоветских очень неплохо проходит кризис Азербайджан: и вошли мягко, и девальвация маната не потребовалась. А страна-то полностью стоит на нефтяном бюджете, полностью от нефти зависима, ее кризис должен был разрушить — нет, ничего, грамотным макроэкономическим регулированием кризис проходят. В принципе десятки стран в мире владеют этим инструментом, хотя не у всех это получается.

Третий признак — рыночное распределение ресурсов. Опять-таки законодательство необходимое принять в общем-то можно — все знают, какое это законодательство. Но рынки получаются у многих перекошенные, потому что монопольная власть существует на этих рынках, соединение власти и собственности. Поэтому никакой тайны в этом признаке нет: известно, как его использовать, известно, с какими трудностями сталкиваются страны, когда это все внедряют.

А дальше начинаются очень интересные вещи. Два признака успешно растущих стран — это высокие нормы сбережений и инвестиций и довольно туманный признак, который комиссия называет «эффективность и целеустремленность лидерства и координации», имея в виду наличие национального консенсуса по поводу долгосрочных целей развития. Вообще, эти два признака говорят про одно и то же, что людей удалось убедить отказаться от сиюминутных выгод и поверить в то, что можно вкладываться в будущее. Причем не только потребителя, который готов сберегать, — это многим удается и на постсоветском пространстве: и в России, и в Украине, где довольно высокие нормы сбережения по итогам подъема, — а вот убедить еще эти сбережения превращать в производственные инвестиции да в долгосрочные инвестиции, вот это непонятно, как удается.

Национальный консенсус

Нельзя сказать, что комиссия не описывает методы, которыми это делается, которыми достигается национальный консенсус. Только они оказываются очень разными, потрясающе разными. От заключения пакта между партиями в многопартийных обществах — есть некоторые незыблемые основания, которые при парламентском и правительственном перевороте не меняются, — до заключения или объявления однопартийным правительством открытого и публичного социального контракта. Это правительство объявляет, что будут соблюдаться определенные нормы в течение 10 или 20 лет в отношении населения: по поводу образования, здравоохранения и распределения бюджета. Возможно также создание независимого правительственного агентства, как это сделано в Австралии. Правительства меняются, а независимое правительственное агентство непрерывно работает над реформой, не позволяя кардинально переменить стратегии, с одной стороны, а с другой стороны, собирая обратную связь от бизнеса и населения для корректировок в рамках этой стратегии. В Ирландии были подписаны четыре социальных контракта между разными силами, которые форматировали сами реформы и обеспечивали подъем в стране.

В комментарии комиссии есть прекрасные фразы: там говорится, например, о «сделке» между прошлым и будущим, о том, что надо попытаться достичь этого соглашения, которое одновременно было бы соглашением между разными группами в обществе. Это сказать легко, а как это сделать? Как достичь этого национального консенсуса по долгосрочным целям, который был бы сделкой между прошлым и будущим?

Настолько разные методы и механизмы, что начинаешь приходить к выводу, что комиссия открыла не формулу успеха, а придумала кроссворд, где довольно много неизвестных, надо заполнять эти строчки, но каждый пишет свое. Думаю, этот вывод довольно близок к действительности, потому что исследование опыта модернизации и успешных и неуспешных случаев позволяет говорить о национальной формуле модернизации. Только эти национальные формулы очень разные, поскольку задача состоит в том, чтобы как-то сочетать известные методы с существующими социокультурными особенностями и превратить эти социокультурные особенности в преимущество.

Если мы говорим, что национальные формулы разные, но это формулы, то можем ли мы определить эти неизвестные? Существуют ли для этого методы? Мне представляется, что они есть. Я дальше буду говорить о том, как мне видится выход на эти разные национальные формулы, и о расчете разных элементов в этих формулах.

От обычая к закону

Давно известен метод SWOT-анализа, когда смотрят на конкурентные преимущества, ресурсы, вызовы для каждой отдельной страны и т.д. Странность состоит в том, что почему-то их учитывали по одним видам ресурсов и не учитывали по другим. Скажем, природные ископаемые учитываем, а культурную специфику нет. Скажем, трудовые навыки населения или образование, даже качество человеческого капитала учитываем, а, например, социальный капитал — наличие накопленного доверия в обществе — нет. Хотя уже пару десятилетий известны методы, как оценивать тот же самый социальный капитал, это несколько сложнее, но это можно делать. В последние годы я довольно много работаю не только с российскими властями, но и с властями некоторых других постсоветских стран. При этом обнаружил удивительную закономерность: когда начинаю говорить о патриархальном секторе, о традиционных отношениях, о кланах, о большой семье, министры-модернизаторы — очень современные люди, говорят: «Вот не надо…», «давайте про это забудем», это «уходящая натура», не надо смотреть патриархальный сектор. Я им отвечаю: «Слушайте, господа, все как раз наоборот. Вы же всему миру говорите, вот у нас есть золото, а тут есть газ, а тут есть уран… У вас в патриархальном секторе заключены ресурсы, которые могут быть использованы для модернизации. Это большие хранилища социального капитала».

К сожалению, это почти не относится к России и, боюсь, не относится и к Украине. В России это относится только к некоторым регионам: конечно, к северокавказским республикам, к Бурятии — там есть традиционные сообщества, где хранятся неиспользованные запасы социального капитала — взаимного доверия, связанного с традиционными сетями. Но к основному населению, к основной территории России это не относится. Но есть целый ряд стран постсоветского пространства, где просто залежи этого социального капитала. В принципе значение социального капитала для экономического подъема известно. Например, не только Япония перед японским экономическим чудом показала существенный прирост социального капитала, но даже Германия показала скачок социального капитала перед тем, как началось немецкое экономическое чудо. Только, строго говоря, наличие социальных сетей и наличие социального капитала — это не одно и то же. Для того чтобы социальные сети стали социальным капиталом, нужно, чтобы они были результативны для развития, но как их сделать результативными?

Несколько примеров того, что мы с коллегами рекомендуем тем странам постсоветского пространства, где есть запасы традиционных социальных связей. В этих странах, как и у России и Украины, довольно слабенькие банковские системы. Но наличие традиционных сетей позволяет делать очень сильными не банковские системы, а кредитные союзы, общества взаимного страхования, больничные кассы. Я не уверен, что в России сейчас можно сделать больничную кассу: в начале ХХ века можно было, а сейчас нельзя. А в Казахстане можно сделать больничные кассы — это один из вариантов решения уже не чисто финансовых проблем.

На базе традиционных социальных сетей можно создать крупные организации — не нужно забывать, что южнокорейские чеболи строились на личных родственных связях. В России и Украине не построишь крупную организацию на личных родственных связях: нет такой большой семьи. А в Азербайджане, Узбекистане это возможно. Понятно, что эти социальные сети несут и негативный эффект, потому что есть кланы, которые блокируют какие-то направления развития. С ними что делать? Надо понимать, что задача не в том, чтобы устранить эти кланы, а в том, чтобы ввести их в режим конкуренции, — ровно так, как это было с чеболями в Южной Корее. Пока они делили между собой рынки, страна стояла на месте. Когда их удалось ввести в режим конкуренции между собой, страна стала двигаться — и двигаться довольно быстро. Как ввести их в режим конкуренции?

Для этого есть некоторые пути. Мы же понимаем, что эти кланы блокируют развитие благодаря тому, что у них есть административные рычаги: вот этому клану принадлежит таможенный комитет, а этому — министерство сельского хозяйства. Можно делать вполне модные на вид административные системы, когда имеются правительственные национальные хозяйственные агентства с пересекающимися разрешительными полномочиями. Следующий шаг — акционирование, потом приватизация. Вы получаете переход структуры, которая была основана на обычае, была нелегальной и коррупционной, к конкурентной структуре с легальными доходами и по возможности без революционных переворотов.

Путь от обычая к закону — это стандартный вариант модернизации. Ровно таким путем шли и Англия, и Испания, и Бельгия, и Германия. А вот в России (за исключением нескольких регионов) у нас нет этой точки опоры, связанной с традиционными сообществами. Почему?

Жизнь «по понятиям»

В странах, переживших длительный тоталитарный режим, уничтожаются обычаи вместе с традиционными сообществами. Это еще Фридрих фон Хайек установил, а мы, к сожалению, на себе практически это чувствуем. В тех регионах, которые были особенно важны для тоталитарного режима, в них этот традиционный слой вычищен, его нет. И мы получаем совершенно другую постановку задачи. У нас нет обычаев, которые живут в традиционных сообществах. А есть атомизированное население, а вместо обычая — криминальные «понятия». Приходится говорить о нестандартном варианте модернизации, когда нет исходной точки — обычая, а есть исходная точка криминального «понятия».

На первый взгляд «понятия» — это тоже такая традиция. Действительно, воровские сообщества существовали давно. Мы даже понимаем, что есть в России различия между «бандитским» Санкт-Петербургом и «воровской» Москвой, это даже на методах людей, которые приходят из того или иного региона, отражается. В смысле воровских традиций Москва — город старый, там был воровской закон. А Петербург возник на болотах — не на чем там было основывать воровской закон. В Петербурге возник бандитизм и, соответственно, другая система правил преступного поведения. Такие исторические различия есть, но я бы ими не увлекался.

Если посмотреть всерьез, а когда же возникли «понятия» организованного преступного сообщества, то выясняется, что они возникли в середине ХХ века, в условиях тоталитаризма. Кстати, я думаю, не только СССР показал этот пример. Посмотрите, на фашистский режим в Италии: из традиционной организации, которая была связана с традиционными сообществами — я имею в виду разные виды итальянской мафии, — тоталитарный режим выковал и довел до алмазной твердости организации, которые заранее настроены на работу вне закона и против закона. Таково чрезвычайное давление, которое развивает тоталитарный режим. И я думаю, что Италия и до сих пор расхлебывает эту кашу на юге страны. Она экспортировала эту проблему в США (следующий «завоз» мафии осуществил СССР), и это следствие не традиционных отношений, а тоталитарных режимов, которые создали такой продвинутый тип преступного сообщества. «Понятия» — набор правил, который сформировали эти преступные сообщества, с ними невозможно поступать, как с обычаем. Потому что обычаи предшествуют закону, и закон не порождает обычая, а вот «понятия» порождены противостоянием закону.

«Черные крыши» в России давно вытеснены «красными», то есть «понятия-то» остались, но они размываются «беспределом». Есть уже 20 лет развивающееся направление — экономическая теория преступления и наказания, основанная Гари Бекером. Есть достаточно продвинутые модели, и там есть положение, которое очень хорошо иллюстрируется советским воровским законом. Вор «в законе» не имел права заводить семью и имущество. Как только это правило нарушается, начинается размывание преступного сообщества. Почему? Теория отвечает на этот вопрос так: потому что рискованному стохастическому доходу от преступной нелегальной деятельности начинают предпочитать постоянный доход от легализованной деятельности, и мафия начинает превращаться в один из видов капиталистической деятельности. Преступная деятельность уходит все дальше на периферию. Видно, как в США это произошло — от 20% национального оборота в начале 1930-х годов до где-то 3% национального оборота в конце ХХ века.

Поэтому главная проблема не в том, что делать с преступными группировками, а что делать с «понятиями», которые продолжают работать не только в лексике первых лиц, но и в лексике разных общественных групп. Возьмите «беспредел», который характеризует неработающие законы и «понятия», — ведь это слово из того же самого ряда. Мои замечательные друзья и партнеры из московского клуба «2015», куда входят известные предприниматели и менеджеры, хорошо описывали развитие России в 2000-е годы следующими формулами: сначала у них была формула «бабло побеждает зло», а в 2005 году они уже говорили: «да, бабло побеждает зло, но фуфло побеждает бабло». «Понятия» остаются основой для суждений и, если хотите, инструментом разбора конфликтов, интерпретации конфликтов. Чичваркин недавно из Лондона объяснял, что произошло с его бизнесом: по существу, его «крышевал» Таможенный комитет, а тут, видите ли, пришло Управление «К» и потребовало денег, но это же не «по понятиям». Все понимают — не «по понятиям». Один очень высокий чиновник толковал, в чем, с его точки зрения, заключается для российских верхов проблема Ходорковского. В том, что с серьезным пацаном поступили не «по понятиям», и теперь, если он выходит, то «по понятиям» он «имеет право», и вот это — проблема.

Образуется целая сетка таких суждений, и в итоге мы выходим на довольно серьезный вопрос. Потому что суждения суждениями, а ведь есть такая функция суждения, без которой общество не в состоянии прожить даже одного года. Я имею в виду суд. Потому что без законодательной власти можно жить веками в традиционном обществе, без исполнительной власти можно жить годами и даже десятилетиями. Могу привести примеры, в том числе и не очень древние. Например, Калифорния в середине ХIХ века 18 лет прожила формально в составе Соединенных Штатов Америки, а фактически без какого-либо правительства и губернатора. Но без судебной власти невозможно прожить и одного года. Невозможно, потому что постоянно возникающие конфликты надо как-то решать. А если судебная власть должна исполняться, она должна исполняться на основе чего-то, на основе какого-то суждения, какого-то правила. И если не работает государственная судебная власть, то будет работать традиционный авторитет, а если нет традиционного авторитета, то будет действовать криминальный авторитет. Последнее, что остается, — это суд Линча, самосуд. И я не знаю, какой из вариантов хуже.

Успешнее всего проблему конкуренции обычая и закона решили англосаксонские страны, когда они создали прецедентное судебное законодательство. Но на той же почве суда, видимо, придется решать и проблему отношений «по понятиям». Как решать? Например, через формы примирительного правосудия, которое основывается не на «понятиях», а на удовлетворенности сторон. Суды присяжных. Пусть они рассуждают даже «по понятиям», а не по закону, но возникает переливание этих суждений в норму законного решения. Третейские суды. Там, где существует сообщество, третейские суды эффективны — но только там, где существует сообщество.

Откуда взять культурный капитал

Суд — это способ примирения с настоящим, а не создание целей будущего. Как быть с целями будущего? Может быть, мы выруливаем в этом нестандартном нашем варианте, когда нельзя опереться на обычай, двигаясь к закону в ходе модернизации, но куда мы выруливаем? Можно ли говорить об ожиданиях и доверии, которое возникает на долгосрочных горизонтах? Откуда берутся эти вещи? И теперь я буду говорить уже не о социальном, а о культурном капитале. Потому что суд в лучшем случае восстановит социальный капитал, правда, уже не традиционного типа, а того, который действует между сообществами, что хорошо. А вот культурный капитал — опять-таки он от культурной специфики отличается, и он довольно сильно воздействует на реализацию критериев успеха.

Сначала я приведу экзотический пример, а потом вернусь к родной России. Экзотический пример называется Объединенные Арабские Эмираты. Обычно — и это видно по графикам — это страны «нефтяного пузыря», но интересно, что в ОАЭ уже 60% валового национального продукта не связано с нефтью. Как они этого добились? Им удалось, на мой взгляд, опереться на культурный капитал в этом процессе модернизации. У кочевых обществ есть свои особенности этноэкономического поведения: скажем, высокая коллективная автономность, способность к управлению процессом, потому что некогда спрашивать шейха или султана, направо гнать верблюдов или налево. Поэтому исторически выработаны способности, которые они использовали для других вещей. Кто такие эти люди в белых одеждах, граждане Арабских Эмиратов, подданные шейхов? Это люди, которые занимаются регулированием и ротацией мигрантов, работающих на разных направлениях: пакистанцев — в такси, индийцев — в софте, иранцев, которые взяток не берут, — в таможне. И каждые два-три года — менять, для того чтобы эти уезжали, приезжали другие, чтобы не нарастали скрытые коррупционные сети. Они занимаются управлением сами и, по-моему, успешно занимаются. Правда, для того чтобы они смогли это делать, нужно было, чтобы эта их роль была поддержана определенными статусными институтами, которые гарантируют и образование, и пенсии, и устойчивый доход. Вот эти институты нужно было создать. Это не просто так повезло, что вырос в пустыне цветок и зреют ягодки развития от нефтяного настоящего к какому-то более модернизированному будущему. Эти свойства были реально поддержаны созданием институтов, которые воспроизводят и усиливают культурную специфику, превращая ее в культурный капитал.

Давайте теперь поговорим про Россию. Президент Медведев в программной статье назвал пять приоритетных направлений развития страны. Прекрасно, что там не оказалось ни одного вида массового производства (есть «новое медицинское оборудование», но я надеюсь, что президент имеет в виду не шприцы. Потому что если будут делать шприцы, то Россия их будет делать очень плохо). Хорошо, что там нет автопрома. На самом деле, ситуация с российским автопромом трагикомическая. Трагическая, потому что как раз сейчас стоит вопрос об увольнении тысяч человек в Тольятти, и АВТОВАЗ впервые признал, что он производит некачественные автомобили. А с другой стороны, страна удивляется: мы сто лет не можем освоить автомобильные технологии, а узбеки «Дэу» делают.

Когда говорят об успешных истоках русского автопрома, то вспоминают «Руссо-Балт». Но сколько машин производил «Руссо-Балт»? Пока делаются единичные экземпляры или мелкие серии, как с ракетами, как с турбинами — все хорошо. Ведь за время, пока не смогли освоить массовые автомобильные технологии, космические-то создали и освоили. «Руссо-Балт» — не аргумент, потому что, знаете, сколько автомобилей производили Соединенные Штаты Америки в 1917 году? 1 миллион штук, а в 1929-м — 5 миллионов штук в год. Так что не надо про «Руссо-Балт». А понимание того, что что-то не так с автопромом, уже, по-моему, в народное сознание вошло — стало грустным анекдотом.

Стоит российский автомобильный завод — плохие машины сходят с конвейера. Заменили всех менеджеров немцами — опять плохие. Заменили все технологии на немецкие — хоть убей, машины все равно плохие. Рабочих привезли немецких — машины все равно сходят плохими. Сидят на холме недалеко от завода бывший директор завода и бывший главный инженер, и один другому говорит: «Я тебе говорил, что место проклятое».

В каком-то смысле это правда — Россия сейчас проклятое место для массовых технологий, но благословенное для другого. Потому что это повторение кукурузных проектов: есть места, где кукуруза растет, а есть места, где не растет, а растут совершенно другие растения. Массово-поточные технологии в России реализуются плохо. Посмотрите на этносоциологические исследования, и они вам скажут, что по ряду причин в России с соблюдением стандартов и технологий дело очень плохо обстоит. Об этом я много говорил в своей лекции «Национальные ценности и конституционный строй». Зато хорошо обстоит дело с креативностью, и это доказано, скажем, исследованиями, которые делаются по школам. Когда ребенок приходит в школу — Россия, по данным международных исследований, абсолютный лидер, а вот когда он выходит из школы — все гораздо хуже. Проблема состоит в том, что здесь, как и в экзотическом примере с ОАЭ, есть то, что может быть превращено в культурный капитал. И речь идет не только о мозгах. Между прочим, конструкторы автомобильные, вывезенные из России в Южную Корею, сыграли немалую роль в создании автомобильного производства. «Левши» есть, которые в забытых городах блох подковывают, но это касается индивидуальных случаев, опытных образцов, малых серий.

Боюсь, что попытки развиваться в сторону массовых технологий сегодня обречены, а попытки двигаться в сторону нестандартных технических решений заблокированы другим. Если хотите, чтобы это был культурный капитал, нужно что-то делать с системой образования, прежде всего со школами и техникумами. Система образования сегодня гасит креативность. В советские времена существовало определение, что процесс образования — это процесс борьбы системы образования с природной одаренностью обучающихся. Оказывается, это не шутка, ровно так и есть — и система образования в наше время, наконец, одержала победу над одаренностью учащихся. Поэтому придется строить институты, которые превращают эти особенности этнокультурного поведения в культурный капитал.

А время для успешных массовых технологий в России наступит тогда — и только тогда — когда законопослушание будет возведено в ранг национальной ценности. Потому что закон и технологический стандарт — это братья-близнецы. Они про одно и то же: про правила, которые нужно соблюдать.

Нация в отпуске

Но и этого недостаточно. Может быть, достаточно для выбора направления и специализации, включения в мировые рынки, но недостаточно для долгосрочных целей. Долгосрочные цели-то в чем, откуда их брать? Я бы сказал, что существует два способа их формирования, причем самый простой опять-таки для России не подходит. Существуют способы компаративного кластерного анализа, которые позволяют проложить маршрут с использованием других успешных примеров. Например, постсоветской республике можно двигаться в сторону Малайзии, чтобы потом повернуть в сторону Италии. Потому что вполне реально за 15 лет воспроизвести институты, близкие если не к Северной Италии, то к Южной. Такого рода кластерные расчеты по рейтингам институтов возможны. Цели в этом случае — вешки, через которые нужно проходить. Но только для России это не годится, как это не годилось для Испании. Страны, которые были центрами империй, находятся в мучительном положении — мечта о будущем скована успехами прошлого.

Конечно, и в прошлом можно находить разные точки успеха, которые могут определять образ желаемого будущего. Например, в ХIХ—ХХ веках Россия несколько раз выдвигалась на положение научного и культурного лидера мирового значения, правда, это возвышение касалось далеко не всех, а сами «счастливцы» нередко заканчивали жизнь в эмиграции, а то и в лагере или в петле — чтобы потом стать объектом народной любви и государственной гордости. Отсюда одно из популярных объяснений этого феномена — авторитаризм и «закрытый тип» культуры заталкивал людей в среду духовного и интеллектуального поиска, а потом, естественно, выносил им свой приговор…

Я бы, однако, обратил ваше внимание на другое, более позитивное обстоятельство. Лет за двадцать до каждого заметного научно-культурного взлета происходили важные изменения в российской школе. Может быть, в школе опять пора что-нибудь всерьез поменять? Потом, правда, и вне школы менять придется, чтобы не засовывать творческого выпускника в массово-поточное производство чего-нибудь потребительского, а обеспечить институциональную среду для малого инновационного предпринимательства с большими результатами.

Рождению ценностей, определяющих долгосрочные цели, обычно предшествует осознание пустоты.

Социолог и политолог Рональд Инглхарт, представитель мичиганской школы кросс-культурных исследований, сформулировал две гипотезы. Одна — о дефицитности, а вторая — о социализационном лаге. Достижение прежних ценностей рождает вакуум и требует появления новых; это изменение довольно длительное, потому что только до 25 лет поколение может воспринять новые ценности. Нужно, чтобы подвижка поколений была, тогда новые ценности утвердятся.

Я думаю, это вполне применимо к тому, что происходит в наших странах. Мы ведь наблюдали, как сработал этот механизм за последние 20 лет. Та революция, которая произошла в начале 90-х, разметала в клочья СССР. Она, конечно, по-разному проходила, скажем, в России и в Украине и ориентировалась на разные ценности, но думаю, что в России преимущественно, а в Украине в значительной степени она была ориентирована на цели «антидефицитной революции» — на достижение общества потребления. Строго говоря, это не ценности, это — утилитаристские нормы, «удобства». И достижение этих норм в России происходит, когда торговые сети пришли в областные города и пошли в районные, туда же двинулась мобильная телефония — общество потребления побеждает в России. Эти прежние ценности достигнуты тем поколением, которое выходило из дефицитной экономики. Правда, вследствие наиболее полного достижения этих целей комфортности нация уходит в отпуск.

Знаете, у Виктора Шендеровича есть такая миниатюра, немножко страшненькая. Лежит человек вечером, ворочается в постели. Не может заснуть, думает: «А вдруг Бог все-таки есть? Господи, как мы все неправильно живем, с завтрашнего дня надо начать делать добрые дела. А если Его нет, тогда зачем все? А если Он все-таки есть?.. А вдруг Его нет?». Тут раздается голос: «Да, нет меня, нет, спи ты, наконец». Вот в России нация ушла в отпуск, она сейчас спит. Бог сказал, что его нет. Высокие цели еще не рождены, хотя, на мой взгляд, прежние исчерпаны. Отпуск является следствием их исчерпания. Но без появления этих целей не запускается процесс долгосрочной модернизации. А он долгосрочный, и он социокультурный, а не технико-экономический. Вот когда вы его считаете технико-экономическим, происходит прыжок, удар головой о потолок и падение, потому что быстро можно только мобилизацию проводить, а не модернизацию.

Наиболее популярное сейчас изречение среди моих коллег в группе независимых экономистов СИГМА звучит так: «Те, кто хочет все и сразу, получают ничего и постепенно».

Опубликовано: Новая газета 09.12.2009

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором