Еще одна заявка на «Крымский текст»?[1]

Существует несколько значений слова медиализация. В медицине это способ коррекции переломов костей посредством аппарата Илизарова. В рекламе — построение усреднённой модели покупателя. В узком филологическом смысле это усреднение фонетического облика слова, заимствованного сразу из нескольких языков. В широком гуманитарном — функциональная и смысловая интерпретация реальности посредством различных технологий. Центральным событием недавней ярмарки современного искусства АРТ-Москва-2010 стала международная конференция «Медиализация». Вот и в сборнике «Беглые взгляды: Новое прочтение русских травелогов первой трети XIX века», задачу описания которого в целом и уровня редактуры я здесь не ставлю, одна из статей называется «Путешествия Осипа Мандельштама в Крым: поэтическая медиализация». Ее автор, славист из Гамбурга Дагмар Буркхарт, делает заявку на глобальный «Крымский текст» — вопреки некому «Люзый» (тем cамым как бы насыщая мою фамилию дополнительным свистом южного ветра, Süd, немаловажного понятия в общей концепции автора статьи).

Д. Буркхарт утверждает, что «для А. Люзыго» (так в тексте! — А. Л.), напротив (? — А. Л.) русская литература является всеохватывающим понятием, в которое вписывается и Крымский текст»; сразу же оговорю, что смысл первой части этого сложно-подчиненного предложения безоснователен[2]. Сама же Д. Буркхарт, «ориентируясь на такие понятия, как “Петербургский текст”, “Кавказский текст”, “Итальянский текст”» выражает желание охватить «Крымским текстом» более глобальную целостность, от античных мифов об Артемиде и Ифигении до фильма А. Попогребского и Б. Хлебникова «Коктебель». Крымский текст тут — это «глобальный текст, в целом тематизирующий природу и культуру региона “Крым”, который писался рядом авторов в течение более чем двух столетий»[3].

Отметим, однако, что автор концепции Петербургского текста, вызвавшей «текстуальную революцию» в гуманитарном знании, В. Н. Топоров оговаривал интенсивный, а на экстенсивный характер данного концепта. Т. е. сущность имеющего «ядерную» структуру локального текста культуры — не в глобальном охвате, а в самоцитировании.

В качестве методологической базы для своего текстостроительства Д. Буркхарт избирает известные работы Эдварда Саида об ориентализме как культурном колониализме[4], а также «Топографию чужого» Б. Вальденфельса. Что получается в итоге? «Художественный хронотоп (в котором, по Бахтину, пространственные и временные свойства сливаются в одно многосмысленное текстуальное целое) в случае Крыма (Крым по-монгольски — “крепость”) с исторической точки зрения представляет собой греко-скифско-татарско-генуэзско-еврейско-османскую территорию; она была захвачена и аннексирована Россией в 1783 году…»[5]. В действительности «захватчиками» по отношению к Крыму были четыре из пяти перечисленных с «исторической» точки зрения, которые почему-то противопоставляются какой-то «неисторической» в данном контексте России (а вполне «эндемичные» тавры, поделившиеся с греками культом Девы, не упомянуты вообще).

Мне уже приходилось высказываться в защиту самого имени Э. Саида[6]. Но теперь ситуация сложнее. И Российская империя, и Советский Союз в работах самого Э. Саида упомянуты лишь мельком, в основном как объект западной политики, а то и как сопоставимый с ориентализированным Востоком образ Иного[7]. Подробно разбирая роль европейской беллетристики XVIII–XX вв. в распространении ориенталистских стереотипов, он из русских классиков вскользь упомянул лишь Льва Толстого, вообще не коснувшись ни Александра Пушкина, ни Михаила Лермонтова, при всем значении для их творчества восточной экзотики. Э. Саид предупреждал, что русский ориентализм требует дальнейшего изучения, оговаривая его отличие от «классических» европейских образцов (и при этом указывал на более «чистое» в научном отношении прошлое немецкого ориентализма, в отличие от однозначно «колониального» британского и французского).

Принимаясь за критику российского ориентализма, необходимо учитывать, что появление «своего Востока» для России означало возможность подтверждения статуса Европейской державы[8]. Русские историки конструировали идентичность России, противопоставляя его другому пространству — по аналогии с западной традицией. Они создали свой «непросвященный», «нецивилизованный», дикий «Восток», который в процессе формирования идентичности России выполнял функцию «Другого», но роль Крыма далеко не исчерпывалась в качестве способа такой ориенталистской европеизации.

«Крым стал местом национальной самоидентификации русского образованного общества в смысле отторжения (? — А. Л.) последним Востока», — придумывает свою схему Д. Буркхарт[9]. Во-первых, не отторжения, а просвещения. Во-вторых, собственно национальной самоидентификацией всегда лучше было заниматься в гуще своей собственной нации. Для образованных Крым стал в первую очередь вариантом «своей» античности. Т. е. , местом идентификации с мировой культурой, еще одним — и античным, и ориентальным «окном в Европу». А теперь и «окном в Саида» — хорошо бы вместе с «Бахчисарайским фонтаном», благодаря которому крымскотатарская культура вошла в мировой контекст. Механический перенос схем Э. Саида на постсоветское пространство, без учета местной специфики, к примеру, работ крымскотатарского просветителя Исмаила Гаспринского, проповедника славяно-тюркского культурного единства, продуцирует теперь новейший методологический колониалиализм, при всех заявках на постколониальность.

О поверхностности суждений Д. Буркхарт свидетельствует процитированное выше однозначное определение топонима «Крым» как монгольского. В действительности, это не единственная версия. Более распространенная гипотеза — что это слово производно от тюркского «къырым», что означает ров. По одному из вариантов этой гипотезы, полуостров стал называться «Къырым адасы», что по-татарски означает «остров за рвом» (откуда и «глобальность» образа «Остров Крым»).

Особо вопиющая топонимическая ошибка в статье — путаница с названием крымского мыса и почти одноименного ему стихотворения Осипа Мандельштама. «Второе стихотворение, “Меганом”, … название его указывает на мыс Меганон Юго-Восточного побережья Крыма»[10]. На самом же деле все наоборот: мыс называется Меганом (с греческого «большое пастбище»), а Мандельштам переделал его в «Меганон» в угоду рифме к слову «похорон» («Туда душа моя стремится, // За мыс туманный Меганон, // И черный парус возвратится // Оттуда после похорон»)[11].

Поэту подобная вольность простительна, но не ученому, при всей ориентации на «медиализацию» и неоколониальные «беглые взгляды».