Введение

Господствующие формы глобализации, вовлекая и подчиняя своей логике развития экономику, общество и культуру разных стран, включая Россию, с одной стороны, открывают перед ними новые формы сетевой «Интернет-цивилизации», с другой – вовлекают их в неразрешимые для данного типа глобализации противоречия.

Современная Россия в лице ее властного истэблишмента, хотя и «комплексует» по поводу своего непрочного признания в глазах Запада, тем не менее, давно включена (как и в качестве кого – это уже другой вопрос) в его социально-политические процессы, все более откровенно выражающие симптомы глубокого системного кризиса. Рост гражданского протеста почти во всех странах Европы и глубокий культурный кризис – симптомы достаточно серьезные. Конечно, далеко не всегда политический кризис сопровождается культурным кризисом (вспомним, например, расцвет советской культуры в брежневский период), но последний всегда есть свидетельство того, что «подгнило что-то в Датском государстве».

Развивающийся сегодня культурный кризис – не столько причина, сколько следствие того, что отчужденные формы реальности (порожденные властью капитала, бюрократии, рынка) уже давно доминируют как господствующая субстанция общественного бытия современного индивида, обрекающего его на функциональное существование – рабство частичного бытия.

Этот новый тип социального рабства, порожденный господствующими капиталистическими формами глобализации, есть следствие доминирования отчуждения как субстанции бытия общества, культуры, человека. То, что всегда считалось сакрально неприкосновенным для власти отчуждения, – имею в виду культуру, – сегодня пронизано тотальными отношениями купли-продажи. Такого прямого рыночного диктата в сфере культуры (причем влияющего не только на ее форму, но и на содержание), как это наблюдается сегодня, еще не было. Ладно, существует рынок «рукописей», но реальностью нашего времени стал уже и рынок «вдохновения». Бежать больше некуда – ниши побега для индивида больше нет. И как специально для этой статьи – именно вчера мне попалась на глаза броская надпись на заборе детской музыкальной школы: «Продай музу!». Устами младенца...

Другими словами, отношение отчуждения, пронизывая все сферы общественной и человеческой жизнедеятельности, стало настолько всеобщим, что даже культура, которая всегда была тем идеальным, которое несло в себе критику господствующих форм отчуждения, теперь уже сама стала мега-производством самых изощренных форм отчуждения. А ведь культура до некоторого времени оставалась нишей бытия человека как представителя рода Человек. Кстати, не следует забывать, что Октябрьская революция 1917 г. и предшествующие ей революционные процессы расширили рамки этой ниши: с их развитием не только культура, но и история стала пространством пусть трагического, но полноценного бытия родового человека. Сегодня нет ни того, ни другого. Вместо этого в качестве господствующего, а по сути – лавочного идеала сегодня российскому гражданину предлагается онтологический принцип комфортного не-бытия.

Это положение есть следствие того, что индивид разорвал свою пуповинную связь с родовым человекам. Сегодня нет ни материальных, ни идеальных форм, в которых эта связь с родовым человеком удерживалась бы. Постмодернизм, однако.

Правда, кое-где эта связь еще как-то теплится, да и то главным образом на отдельном индивидуальном уровне. Но эта отдельность погоды не делает. И даже религия здесь не спасает, превратившись в частное дело каждого либо в сферу рыночного и бюрократического бизнеса. Сегодня, несмотря на бурные пятилетки храмостроения, все острее заявляет себя противоречие, когда индивид и хочет, да не может верить в бога из позитивных интенций. А если и верит, то разве только из негативных – из чувства тотального страха перед настоящим и будущим.

Распад всеобщности до частного или превращение всеобщего в частное – вот что составляет конкретно-всеобщее отношение современной российской реальности во всех ее конкретных проявлениях и развивающееся на основе попятной диалектики.

Соответственно всеобщим результатом такого типа мутации (очастнивания) всего и вся, включая индивида, является порождение симулятивных форм бытия индивида, его деятельности и ее результатов.

Генезис и формы симулятивной природы современных российских реалий – вопрос специального исследования. В данной же статье автор попытается рассмотреть лишь некоторые предпосылки и некоторые формы симулятивной природы российской реальности.

1. Негация как симулякр перехода

Одной из важнейших предпосылок развития симулятивности как конкретно-всеобщего отношения современной российской реальности стал сам характер процесса перехода ее от советской системы к постсоветской. Понятно, что этот переход являл собою достаточно сложный процесс, который, с одной стороны, имел объективные исторические предпосылки, возникшие еще в советский период (но не ограниченные рамками лишь СССР), а с другой – был обусловлен тем, что принято называть субъективным фактором. Роль этого субъективного фактора, как показала история 1990-х гг., в действительности оказалась настолько значительной, что уже не описывалась понятиями ортодоксального марксизма, а требовала принципиально нового теоретического осмысления на основе качественной «перезагрузки» соответствующих методологических положений. Необходимость теоретического осмысления этого вопроса до сих пор остается вызовом современному критическому марксизму.

В данной же статье мы попытаемся показать философскую природу субъективной стороны этого перехода хотя бы в его самом общем виде. Как известно, понятие «переход» предполагает развитие нового этапа системы на основе разрешения противоречий ее предшествующего периода. Говоря языком диалектики, «переход» предполагает отрицание отрицания предшествующего состояния системы. «Переход» же от советской системы к постсоветской в действительности осуществился вне классической диалектики исторического развития, т. е. не на основе позитивной критики (отрицания отрицания), а в форме лишь негативного («голого», «пустого») отрицания всей советской системы в целом как таковой.

На этой же основе, т. е. на основе деконструктивной (разрушительной) негации советской системы, как раз и возникала постсоветская реальность. Возникая из логики распада, она сама являлась продуктом разложения. Деконструктивный генезис определил и общественную природу всей российской системы в целом (экономику, социальные отношения, политику), равно как и эсхатологический дух ее культуры. Надо отметить, что постсоветская культура как alter ego российской общественной системы как ничто иное несет на себе печать ее негативного генезиса. В частности, это проявилось в том, что «новая» культура даже получила свое название – «российская», но она так и не обрела своего имени[1], того имени, которое означало бы вектор перспективного развития человека и общества.

Уже одно это обстоятельство говорит о том, что осуществленные в 1990-е гг. политические, социальные и экономические перемены, в сущности, явились принуждением к негативному (не диалектическому) отрицанию советской системы, а это значит – еще и принуждением к негативному отрицанию самого потенциала развития. Именно в этом принуждении к негации как раз и заключалось значение субъективного фактора.

Переход по либеральной модели был осуществлен таким образом, что острейшие противоречия советской системы, требующие своего диалектического разрешения, так и остались неразрешенными, но зато потенциал, необходимый для их разрешения, этой же либеральной моделью был разрушен. Противоречие налицо: общественные противоречия системы объективно нуждаются в разрешении, а необходимый для этого диалектический потенциал уничтожен. Сам по себе факт противоречия общественной системы еще не несет в себе угрозу ее существованию, ибо, как известно, противоречие является условием ее развития. Но именно этот вид противоречия для системы оказался смертельно опасным, ибо потенциал ее развития, будучи разрушенным, теперь являл собой ничто, а это значит, чтоданное противоречие в диалектическом отношении оказалось «обесточенным».

Можно сказать, что мы получили не просто пустое, но именно мертвое противоречие – противоречие без потенциала его разрешения. Но ведь это уже само по себе есть противоречие, причемуже самого противоречия. В рамках классической диалектики (теза – антитеза – синтез) оно уже в принципе не могло разрешиться, становясь тем самым мертвой точкой развития. Сойти с этой мертвой точки оказалось возможным только в одном направлении – в направлении развития попятной диалектики, которая заявила себя сначала как разрушение антитезы (потенциала развития), затем как разрушение уже самой тезы (исходной основы советской системы). И уже в качестве квази-синтеза как необходимой составляющей диалектической триады утверждается распад как конкретно-всеобщее отношение системы.

Таким образом, переход от поздней советской системы к российской на основе либеральной модели, осуществленной с «ускорением» и под лозунгом «Только не назад – в СССР!» как раз и породил ту попятную диалектику, разворачивание которой привело к утверждению распада как всеобщего отношения российской действительности. Соответственно, «разрешение» кризиса советской системы на основе ее голого отрицания (негации), в сущности, явилось симулятивной формой снятия позднесоветских противоречий. Результатом этой симуляции стало разрУшение фундаментальной основы советской системы вместо разрЕшения ее противоречий. Более того, эта симулятивная форма перехода породила и превратную форму ее разрушения: негативные стороны советской системы, которые требовали своего диалектического изживания, были сохранены и усилены, а потенциал действительного развития – разрушен. Так что этот переход нельзя назвать даже историческим транзитом, ибо в основе его лежало не диалектическое снятие советской системы, а разрыв с ней. Но разрыв – это еще не изживание самого системного качества СССР как особого типа человеческого сообщества. Более того, диалектическое снятие негативной стороны советской системы, без чего невозможно было ее дальнейшее перспективное развитие, вовсе не означало обязательность распада самого СССР.

Но здесь возникает другой и не менее важный вопрос: почему переход произошел именно таким образом? Почему субъективный фактор «сработал», как показала дальнейшая история, против объективной заинтересованности большей части советского общества в сохранении и развитии СССР? И это, кстати, есть еще одно из противоречий перехода от советской системы к постсоветской: субъективный фактор стал решающим по отношению к объективному интересу большей части общества СССР. Да, ситуация складывалась именно так, и в значительной степени потому, что это самое большинство не сумело в нужный момент истории выступить в качестве ее решающего субъекта.

В любом случае приходится признать, что общественные перемены, вызванные этим переходом, напоминают в некотором роде прощание истории с гуманистически идеалами Ренессанса, о котором выдающийся советский режиссер Г. Козинцев написал следующее: «Теперь титаны должны научиться хитрить, скрывать свои мысли, прятать чувства. За буйные страсти сажают в Тауэр. Мечту скоро сменит чтение Библии у домашнего очага…. Возникает начало пути от трагедии к фарсу[2] …Языческий восторг перед возможностями человека сменялся интересом к ценам на мировом рынке…. Кончилась молодость эпохи. Кончился век поэзии. Наступал век прозы»[3]. Но это одна сторона генезиса симулятивной природы современной российской системы.

2. Современный обыватель: отказ от субъектности

Другая сторона – это уже непосредственно субъективный фактор, обусловливающий развитие симулятивности российских реалий.

В данном случае имеется в виду следующее: человек всегда в той или иной мере раб истории. Смысл, вкладываемый в этот тезис, состоит в том, что индивид есть некая функция господствующих общественных сил. В то же время человек является творцом той же истории – в смысле творчества тех или иных форм общественных отношений. Возникает вопрос: какова мера этого соотношения (рабского и творческого бытия в истории) для индивида, той или иной социальной группы, человеческого сообщества в целом в те или иные исторические эпохи. Диалектика развития между рабским и творческим принципами общественного бытия индивида в значительной степени определяет меру и характер субъектности индивида как одного из важнейших критериев его феноменальности как Нового человека.

Сегодня сама идея субъектного бытия остается закрытой, лежащей вне «зоны доступности», как когда-то гелиоцентрическая система Коперника для его современников. И причин для этого несколько.

Во-первых, мировоззрение российского индивида сегодня покоится, как правило, на признании господствующих отношений в качестве неких абсолютно неизменных трансценденций, определяющих его бытие, но от него никак не зависящих. Причем набор этих трансценденций может быть самым разнообразным по своему содержанию:

• идея частной собственности;
• бог как субстанция всего сущего;
• рынок как универсальный механизм регулирования всех отношений;
• государство как социальный patron;
• «русская идея» как знак особой национальной интеграции;
• Сталин как символ сильного государства;
• права человека как теодицея современного либерализма и т. д.

Во-вторых, современный индивид, находясь во власти превратных форм общественной реальности и постепенно становясь их продуктом, в итоге оказывается в состоянии, когда он способен понимать только превратные смыслы. Понятия (в том числе такие, как социальное творчество, энтузиазм), несущие в себе альтернативу миру господствующего отчуждения, оказываются недоступными для его понимания[4].

В-третьих, индивид в значительной степени сегодня отчужден еще и от самого творчества, которое все активнее вытесняется из всех сфер жизнедеятельности индивида засильем технологизма разного рода, постепенно превращая его в функционера социальных, рыночных, политических институтов. Но даже тогда, когда процессы творчества имеют место, они, как правило, оказываются во власти превратных форм. В любом случае, современный индивид связывает творчество с чем-то конечным, преходящим, изменчивым, а вот превратные формы действительности, властвующие над ним, он воспринимает уже как некую трансценденцию, абсолютно неизменную во времени и пространстве.

И в любом случае принцип субъектного бытия современным сознанием чаще всего воспринимается не иначе, чем как чуждая абстракция или идеологический знак прошлого тоталитарного нарратива. Все, что несет в себе идею человека как субъекта истории и культуры, – все это оказывается для него активно чуждым.

Вот это без-субъектное бытие индивида, обусловленное господством глобальной гегемонии капитала и рыночного тоталитаризма, отводит индивиду лишь роль анонимного агента рыночных отношений, но никогда – субъекта как такового. Из этого без-субъектного бытия индивида проистекают и сущностные черты постмодернизма, в частности, отказ от принципа отношения как субстанциальной характеристики культуры. И действительно, в постмодернизме нет никаких отношений, т. е. никто и ничто ни к кому и ни к чему никак не относится. Совершенно прав А. Бузгалин, когда говорит, что постмодернизм – это эстетика без красоты, этика без добра, наука без истины. И это именно так, ибо и красота, и добро, и истина есть прежде всего отношение.

Отказ от отношения как такового проистекает из того, что в постмодернизме нет идеи человека как субъекта. Если нет субъекта, то, соответственно, нет и никаких отношений, а это значит, что нет и всего того, что сопровождает любое отношение: адресность, посыл, направленность, обращение, интонацию и многое другое. Более того, отсутствие всего этого как раз и есть суть императивов постмодернизма.

Но мы пойдем дальше и зададимся вопросом, который вскрывает сущность культуры, вставая перед ней с особой остротой, как правило, в периоды общественных и исторических изломов. В данном случае имеется в виду вопрос – быть или не быть?

Этот вопрос для человека мира культуры в действительности означает вопрос – как быть в истории? На какой основе и в качестве кого?

Разрешил постмодернизм это гамлетовское противоречие? Он как бы его разрешил. Точнее, он предложил, но именно его видимостное решение.

А ведь речь идет о противоречии, которое стало роковым вызовом для философии второй половины XX-го века. Суть этого противоречия заключается в следующем: человек как наличное бытие есть, а человек как идея (идея субъекта) отсутствует, т. е. идея человека есть ничто. Другими словами, противоречие между наличным бытием человека (теза) иидеей человека как ничто (антитеза) – это противоречие постмодернизм разрешил утверждением идеи наличного бытия человека как ничто (анти-синтез). Чисто постмодернистское решение.

Такое решение, казалось бы, не несет в себе открытого отказа от идеи человека, утверждающего действительность безили вне человека. Но в действительности постмодернизм утверждает не идею человека, а именно идею самого бытия человека как ничто.

Что это значит?Аэто значит, что постмодернизм в действительности утверждает принцип наличного не-бытия человека, причемв хронотопе – здесь и сейчас.

Именно это и дает мне основание определить постмодернизм как идеальное наличного не-бытия (ничто) человека.

Но что означает бытие человека как ничто? А это в действительности есть бытие ничего иного, как трупа. Да, именно так, потому что понятие «труп» означает не отсутствие человека, а человека, бытие которого есть ничто. Вот откуда в культуре постмодернизма дух эсхатологии. Он вызван логикой де-монтажа идеи человека как субъекта. Так де-субъективация индивида приводит к отказу от бытия, а точнее – к утверждению бытия как ничто, что в действительности оборачивается мутацией человека. А это гораздо страшнее и опаснее смерти.

Но ведь именно это без-субъектное бытие сегодня и утверждается идеологией либерализма как некий идеал жизни. И действительно, утверждаемое сегодня в качестве общественного идеала – это сытое и комфортное не-бытие, которое согласно современной либеральной идеологии сводится к тому, чтобы получать приличное жалованье в фирме, честно платить налоги, делать удачные покупки на Рождество и бодрить себя на старости лет комфортными путешествиями. Но разве это не есть утверждение бытия человека как ничто?

Если же говорить о постсоветском индивиде, то он оказался в ситуации, когда, отказавшись от прошлого, которое было связано с утверждением субъектного бытия, хотя и в жестком противостоянии с мещанством, он в тоже время боится того будущего, которое потребует от него социально-творческой самодеятельности в качестве активного гражданина. И как итог этого – он оказывается в состоянии беспомощности наедине со своим настоящим. А это настоящее оборачивается для него мучительным существованием в нарастающих формах отчуждения: поглощаясь сетями рыночных и бюрократических отношений, он неизбежно оказывается в ловушках самоотчуждения. Но ведь именно проблема самоотчуждения сегодня обретает такие масштабы, что становится едва ли не первоочередной в ряду таких проблем, как экологическая катастрофа, войны, терроризм.

Да, современный обыватель эпохи глобализации, так же, как и человек средневековья, даже не допускает мысли о возможности для себя быть тем, кто хоть в какой-то степени определяет лицо существующей действительности. В результате он для себя выбирает лишь путь приспособления к существующим условиям жизни. Как писал Ленин в работе «К оценке русской революции» (1908 г.): «…мещанство трусливо приспосабливается к новым владыкам жизни, пристраивается к новым калифам на час, отрекается от старого…»[5]. Но приспособиться к современной реальности – значит втиснуть себя в господствующие формы превратного бытия, постепенно превращаясь в законченного симулякра – как бы человека.

3. Культура как рынок

Третья предпосылка (и одновременно результат) развития симулятивности как конкретно-всеобщего отношения российских реалий состоит в том, что культура сегодня оказывается во власти тотального рынка, т. е. во власти всеобщего отношения купли-продажи. Но как тогда в этом случае решается вопрос субъектного бытия индивида?

Понятно, что здесь в первую очередь речь пойдет о художнике как о субъекте художественного творчества, которое для него является сферой его профессиональной деятельности. И действительно, казалось бы, уже силой одного этого положения художник в определенной степени защищен от власти господствующих форм отчуждения, порожденных в том числе, отношениями купли-продажи.

Но так ли это на самом деле?

• Каково бытие художника в мире современной культуры?
• Какова мера влияния рынка как тотальной субстанции современной действительности на культуру?
• Какова общественная природа взаимосвязи современной культуры и рынка?

Все эти вопросы выстраивают определенный треугольник взаимосвязи: рынок – культура – индивид. Рассмотрим его.

Властные институты и рынок объективно создают систему отношений, которые, как правило, стремятся к отчуждению творческого потенциала от художника, подчинению его либо политическим (не историческим) задачам, либо соображениям коммерческой выгоды. Насколько это действительно так, рассмотрим на примере взаимоотношений рынка и культуры, которые имеют долгую историю и сложную драматургию. В самом общем виде можно обозначить три типа взаимосвязи между этими понятиями.

Первый – культура versus рынок. Эта позиция, характерная для анти-рыночников, как правило, предполагает антагонистический характер взаимосвязи между институтом рынка и культурой.

Второй – рынок как культура. История развития рынка как социально-экономического института сопровождалась формированием и определенных культурных традиций (например, культура древневосточного рынка). Другой пример – советский поэт Маяковский, который не боялся превращать (снимать) такую составляющую рынка, как реклама, в феномен культуры. Более того, Маяковский открыто гордился художественным результатом такого большевистского укрощения рынка[6].

Третий – культура как рынок. И это уже имеет прямое отношение к нашей реальности. Действительно, рынок, выйдя за границы чисто экономических процессов, сегодня утверждает свою экспансию во всех сферах человеческой жизнедеятельности, включая культуру. Это вовсе не означает, что рынок культуры появился только в эпоху глобальной гегемонии капитала – его история насчитывает не одно столетие. Но общественная природа рынка до наступления эпохи его тотального господства была все-таки иной: несмотря на отношения купли-продажи, он не был настолько влиятельным, чтобы определять характер общественных отношений в целом. Как писал Марк Блок: «Общество того времени знало, конечно, и куплю и продажу. Но, в отличие от нашего, оно еще не жило куплей и продажей»[7].

Симулятивное потребление

Действительно, в прошлом рынок если и влиял на культуру, то главным образом в опосредованной форме, например, через институт социального заказа (мецената, двора, церкви, государства, политической партии и т. п.). Но такого прямого рыночного диктата в сфере культуры (причем влияющего не только на ее форму, но и на само содержание), как это наблюдается сегодня, еще не было. Общественная актуальность того или иного предмета культуры сегодня измеряется главным образом значимостью его как товара, причем не просто продукта, а именно товара – такого продукта, который оценивается, прежде всего, по своей рыночной, а не потребительной стоимости. При этом сам рынок сегодня не является неким автономным институтом. Вырастая из глобальной гегемонии капитала и базируясь на информационных технологиях и современных средствах телекоммуникаций, масс-медийной экспансии, он становится некой тотальностью, проникая во все сферы жизни человека и общества. Но это одна характеристика современного рынка.

Другая характеристика связана с тем, что современный рынок принес новый тип потребления – симулятивное потребление. Оно предполагает симуляцию потребления, но не продуктов и даже не товаров, а симулякров товаров.

Симулятивное потребление предполагает такое потребление, в котором важна прежде всего стоимость, а не полезность товара. И это атрибут не просто товарного фетишизма, но именно симулятивного потребления, которое является продуктом информационных технологий, порождающих виртуальный мир глобальной гегемонии капитала и превращающих все черты бытия в феномен рынка, делая его тотальным.

В чем сущность этого симулятивного потребления и в чем состоит отличие его от обычного потребления? В самом общем виде это можно объяснить следующим образом: если в XIX веке индивид покупал костюм из высококачественной шерсти и по высокой цене, то в этом случае его потребительная и рыночная стоимость находились в неком соотнесении друг с другом. Это значит, что даже если этот костюм был куплен для престижного потребления, то в любом случае он не утрачивал своей потребительной стоимости.

Сегодня престижный костюм может быть сделан из дешевой ткани и сшит в Ярославской области, но если при этом он имеет престижный модный «лэйбл», то его рыночная стоимость будет высокой. В этом случае мы наблюдаем уже несоответствие между рыночной и потребительной стоимостью, и оно достаточно сильное. Но этот отрыв потребительной стоимости от рыночной стоимости восполняется затратами, связанными с теми рекламщиками и маркетологами, которые заняты (вос)-производством общественного представления о том, что именно этот «лэйбл», имеет высокий рыночно-рейтинговый статус[8].

Одним словом, если потребительная стоимость выражает цену материального производства (реальную стоимость произведенного продукта), т. е. потребительная стоимость есть идеальное материального производства данного товара, то уже отрыв этой потребительной стоимости от рыночной стоимости восполняется затратами на производство идеального, каковым и является общественное представление о рыночном значении данного «лэйбла». Но ведь этот самый «лэйбл», будучи знаком рыночных отношений, в свою очередь сам является феноменом идеального.

Таким образом, маркетологи и рекламщики производят сегодня не просто «лэйбл» (как идеальное), а общественное представление (идеальное) об этом«лэйбле».

Одним словом, рекламщики и маркетологи заняты производством общественного представления об общественном представлении по поводу того или иного брэнда, т. е. они создают представление о нужных представлениях.

Диктатура общего: власть превратных форм

Так реальность, пройдя это двойное абстрагирование (представление о представлении) и утрачивая свою исходную конкретность, объективно превращается в символ (по содержанию), схему (по форме). И этот образ должного (абстрактное) подчиняет себе сущее (конкретное).

То же самое можно сказать и о рыночных стандартах, которые, выражая должное, подчиняют себе сущее. Так что в случае с рыночными стандартами – как и в случае с превратными формами соцреализма – должное выдается за сущее, более того – за императив сущего.

Кроме того, превратные формы рыночных стандартов связаны с утверждением такого должного, которое по своему содержанию является общим, которое начинает властвовать над конкретным. Одним словом, и в том, и в другом случае мы имеем дело с диктатурой превратных форм, а точнее – с диктатурой общего, вытесняющего конкретно-всеобщее. Это ситуация антагонистического противостояния, противоборства конкретно-всеобщего с общим.

Так в логике превратных форм создается такое идеальное (символ), которое в качестве должного начинает господствовать над сущим. Философскую природу этих превращений очень точно подметил Э. В. Ильенков: «Когда идеальное пытаются толковать как неподвижный, фиксированный «идеальный предмет» или «абстрактный объект», как жестко фиксированную форму, то получается неразрешимая проблема – формой чего она является? Ибо такой оборот мысли превращает идеальное в самостоятельную субстанцию, существующую независимо от живой человеческой деятельности в качестве ее сверхчувственного бестелесного прообраза»[9].

Итак, завершая, можно сказать, что симулятивное потребление предполагает производство определенных общественных представлений о том или ином «лэйбле» (маркетологовую вставку), за счет которой потребительная стоимость догоняет рыночную стоимость (а есть обратное движение?). И это производство «лэйблов» есть не что иное, как производство особого типа надстройки, от которой сегодня прямо и жестко зависит материальное производство. Шить или не шить костюм, из чего и как его шить – все эти вопросы материального производства сегодня зависят от того, какой конкретный brand будет «крышевать» этот вид производства. Другими словами, этот brand, являясь по форме неким знаком, имиджем, по сути, является тем общественным отношением, которое детерминирует характер материального производства.

Итак, заключая, можно сказать, что в этом случае вопрос материального производства попадает в зависимость от такого идеального (brand), которое связано не с конкретно-всеобщим, а с общим, если не сказать – символом общего. Это первое.

Второе. В связи с вышесказанным возникает вопрос: а есть ли сегодня попытки снятия рынка в культуре? Да, но это, как правило, попытки видимостного снятия.

Видимостное снятие рынка в культуру предполагает редуцирование рынка к brand, который в свою очередь пытаются рассматривать уже в системе координат культуры как знак некоторого имени. В этой попытке проговаривается намерение современного российского индивида, потерявшего свое имя (связано оно с семейной династией, заводом, СССР – это уже не столь важно), решить проблему своей самоидентификации. Постсоветский человек, хотя экономически и приспособился к рынку, в то же время так и остался онтологически неприкаянным.

Интересно, что, если первоначально brand возникал как рыночная модификация того или иного культурного знака, то сегодня можно наблюдать, как это понятие, взятое из области рыночных отношений, используется, в частности, как субстанция для решения уже онтологических проблем человека, в том числе – проблемы самоидентификации частного человека. Этот частный человек пытается решить данный вопрос не как проблему обретения своего имени в мире культуры, а как проблему своей социальной самоидентификации через приобщение к тем или иным знакам престижного потребления. И это приобщение происходит через процесс постоянного включения индивида в отношения купли-продажи, которые как раз и становятся субстанцией «общественного» бытия частного человека. Потребность в подтверждении достоверности своего общественного бытия заставляет этого частного человека постоянно подтверждать свою состоятельность в сфере отношений купли-продажи. Соответственно, процесс общественного бытия этого несчастного частного человека превращается, если использовать выражение Гегеля, в «дурную бесконечность» симулятивного бытия.

Медийная индустрия – производство частного человека

Доминирование принципа частного интереса в экономике, рост социального отчуждения и личной зависимости от расширяющейся сети бюрократических институтов власти, жесткий дрейф российской культурной политики в «ситуацию ноль», сужение коридора личной перспективы – все это загоняет индивида (независимо от его имущественного ценза) в формы частного бытия, и, как правило, реакционно-консервативные. Законы частного (не путать с понятием «личное») бытия диктуют и соответствующее отношение к культуре, чаще всего – потребительское.

Применительно к культуре – три составляющие ее контекста (рынок, глобальная гегемония капитала и информационные технологии) обрели свое угрожающее для нее единство в таком феномене, как индустрия развлечений с ее разветвленной специализацией[10].

Да, именно медийная индустрия развлечений с ее эффектом симулятивного потребления[11] стала субстанцией общественного бытия как художника, так и современной культуры. И дело вовсе не в современных технологиях, а в том, что, используя их, масс-медийная система занимается производством и воспроизводством общественного отчуждения в виде симулякра культуры. Ориентированное на такое же симулятивное потребление масс-медийное производство сегодня является субстанцией общественного бытия и художника, и современной культуры.

Конечно, это обстоятельство определяет и соответствующее положение художника. Будучи агентом масс-медийного производства, художник творит особый продукт – определенные представления о тех или иных предпочтениях, вкусах, приоритетах, формах и способах бытия частного человека. Казалось бы, ничего страшного в этом нет: идея частного человека нередко являлась предметом высокого искусства. Однако предметом внимания и производства «индустрии развлечений» является не столько сам частный человек, сколько частный взгляд на идею частного человека. Одним словом, художник масс-медийного производства создает такое идеальное, содержанием которого является не образ человека как некой целостности и даже не его отдельные элементы, а именно частные представления о частном человеке.

Художник индустрии развлечений, участвуя в производстве частных представлений о разных частностях частного человека, тем самым становится всего лишь одним из звеньев совокупного работника на общем конвейере мега-шоу по производству представлений о (1) товарах и формах престижного потреблениякак основной идеи общественного бытия, а также о (2) престижных имиджах.

Одним словом, художник в логике индустрии развлечений производит то, что позволяет индивиду идентифицировать себя в мире распавшихся универсалий.

Результатом же потребления товаров и услуг «индустрии развлечения» является такое идеальное (образы, установки, вкусы, ожидания взгляды, императивы), которое в свою очередь становится важнейшей предпосылкой уже материального производства. Соответственно, потребление продуктов современной культуры является не чем иным, как одной из форм расширенного воспроизводства той же самой индустрии развлечений. И в этом воспроизводстве и художник, и сам потребитель культуры становятся работниками (у них только разные модусы) одной большой фабрики, производящей особый мир – мир превратных форм бытия индивида, или, говоря словами Бодрийяра, мир симулякров третьего порядка.

Но положение художника и реципиента на этом производстве индустрии развлечения все-таки разное: (1) если художник за это производство получает деньги, то потребитель их платит; (2) если у художника рабочее время становится «свободным», то для потребителя время досуга превращается в рабочее время. В любом случае, производство системы представлений о престижном потреблении как императиве высшего смысла бытия становится тем общим, что роднит теперь и художника, и реципиента культуры (= ее потребителя). Соответственно, общим результатом для них теперь является то, что каждый из них в процессе этого производства сам становится носителем частной природы. А частный человек – это унифицированный индивид, несущий в себе природу не конкретно-всеобщего, а общего. Так индустрия развлечения утверждает приоритет общего, а не конкретно-всеобщего и для художника, и для творчества, и для культуры.

Между тем, содержание творческой деятельности таково, что самореализация индивида и его творчество неотделимы друг от друга. Диктатура же общего, проистекающая из господства рынка или/и бюрократической структуры, порождает превратные формы творчества, а значит – и превратные формы самореализации индивида, что в конечном итоге приводит к саморазрушению уже самого творческого потенциала художника.

И действительно, диктатура рыночной тотальности заставляет художника подчинять логику своего творчества конъюнктуре рыночного спроса. В условиях рынка, т.е. в атмосфере, казалось бы, свободной от идеологического диктата, творится содержание, но уже не конкретно-всеобщего, как того требует искусство, а того общего (рыночных стандартов), что диктует рынок.

С другой стороны, глобализация отчуждения предлагает одну основу решения – жесточайшую конкуренцию, оборачивающуюся в действительности тотальным уничтожением человека, общества, культуры, природы. Но сегодня в мире симулятивных смыслов и форм все обретает превращенную форму, в том числе и процесс уничтожения, который в действительности оборачивается принуждением к мутации и человека, и культуры, и общества, и природы. И как следствие этого – превращение проблемы самоотчуждения современного человека в одну из центральных, в одном ряду с войнами, терроризмом, экологическим кризисом.

Понятно, что это отчуждение не свалилось вдруг с неба на российскую почву, а появилось как результат неразрешенности противоречий советской системы, ставшей основанием для развития отечественного постмодернизма (у западного постмодернизма генезис другой). Неразрешенность этих противоречий либеральной методологией породила ряд превратностей российской реальности:

• Капиталистическая версия глобализации (ее социальная сущность, а не техническая сторона) как симулякр исторической перспективы;
• попятная диалектика как превратная форма «развития»;
• частные формы бытия диктуют потребительское отношение к культуре;
• бессубъектное бытие индивида – основа современных форм самоотчуждения;
• медийная индустрия – производство частного человека.

В своей конкретной постановке проблема самоотчуждения встает в виде вопроса: что необходимо для того, чтобы современный индивид, обреченный на анонимное бытие в социуме и в культуре, стал полноценным субъектом истории и культуры? Другими словами, что необходимо для того, чтобы современный индивид из согбенного объекта глобализации отчуждения превратился бы в «выпрямленного человека» (А. В. Луначарский) мира культуры?

Заключение

Именно протест, но не столько даже экономический, сколько онтологический, вызванный чувством оскорбления от беспросветности и унизительности господствующих форм бытия, в которые загнан современный индивид, как раз и вызывает непрекращающиеся массовые социальные волнения во всем мире, и в первую очередь в странах, как я бы назвала, «комфортной цивилизации».

Новые социальные движения, охватившие почти все страны Европейского сообщества, пытаются обозначить и проложить хотя бы реперные точки новой исторической перспективы, в то время как политический истэблишмент вместо этого продолжает и дальше фетишизировать диктатуру правил отчужденного бытия и человека, и культуры, и природы.

Одновременно они показывают и то, что для современного западного сообщества (впрочем, как и для российского) все более значимой становится проблема уже не модернизации (этот «поезд» ушел), а перезагрузки самой его субстанции, самой его основы. Такой перезагрузки, которая исходила бы из утверждения принципа субъектного бытия человека в социуме и в культуре. Именно на основе принципа субъектного бытия индивида только и можно искать альтернативу рабскому существованию (сытому или голодному – это уже не столь важно) современного человека в качестве функции (капитала, бюрократии, рынка, фетишизма правил).

Необходимость этого субстанциального обновления общественной системы Запада (как и России) неизменно связана с поиском нового вектора исторической перспективы, снимающего симулятивные формы развития общества, культуры, человека.

Этот поиск заявляет себя становлением общественного запроса, правда, еще не столько на историческую перспективу, сколько на просматривание этойсамой перспективы, причем независимо от предпочтения той или иной ее модели (линейной, сферической, обратной, панорамной). Человек сегодня ищет те горизонты, которые дали бы ему возможность обретения перспективы становления себя как родового человека; той перспективы, которая стала бы для него онтологической опорой, позволившая ему предъявить, говоря словами А. Блока, «…безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в то, «чего нет на свете», а в то, что должно быть»[12].