I

Ровно за сто пятьдесят лет до начала нынешнего кризиса в августе 2007 года, крах страховой компании «Ohio Life Insurtance Company» в Нью-Йорке дал начало так называемому «великому кризису 1857–58 годов». Когда он быстро распространился на главные финансовые центры Европы, Карл Маркс «был в радостном волнении от перспектив нового революционного подъема на континенте». Как отмечает Майкл Кратке, «кризис начался именно так, как предсказывал Маркс еще в 1850 году, – с финансового кризиса в Нью-Йорке», и он, в свою очередь, побудил Маркса расширить «охват и масштаб исследований», проводившихся им в ходе работы над экономическими рукописями Grundrisse («Основные черты критики политической экономии»), с тем, чтобы принять во внимание «первый общемировой экономический кризис, затронувший все регионы мира». В своих письмах Маркс и Энгельс высказывали общую точку зрения, что «этот кризис был шире и намного серьезнее, чем все предыдущие»; они рассматривали финансовый кризис как «лишь прелюдию к настоящему кризису – промышленному, который пошатнет самые основы британского процветания и превосходства»[1]. В октябре 1857 г. Энгельс писал Марксу: «Американский кризис великолепен и далеко еще не миновал… теперь нам везет». И две недели спустя: «В 1848 г. мы говорили: теперь наступает наше время, и в известном смысле оно наступило; но на этот раз оно наступает окончательно, теперь речь идет о голове»[2].

Когда кризис к середине 1858 года начал спадать, Маркс задумался о том, почему события обернулись не так, как он ожидал. Он пришел к выводу, что относительно быстрый выход из кризиса в значительной степени может быть объяснен крупномасштабным резким обесценением капитала и столь же резким существенным сдвигом в структуре экспорта – перенаправлением его из Европы в колонии, причем это особенно относится к британской промышленности, игравшей тогда ключевую роль в глобальном накоплении капитала. Это позволило капитализму возобновить динамичный рост, в то же самое время воспроизводя противоречия, которые, как писал Маркс в Grundrisse, вновь будут приводить к «кризисам, при которых внезапное прекращение всякого труда и уничтожение значительной части капитала насильственно возвращают его к тому уровню, на котором он в состоянии полностью применять свои производительные силы, не совершая самоубийства. Но эти регулярно происходящие катастрофы приводят к повторению их в большем масштабе, а в конечном счете – к насильственному свержению капитала». Капиталистическое производство, отмечал Маркс, «движется в противоречиях, которые постоянно преодолеваются, но столь же постоянно полагаются»[3].

Пятьюдесятью годами позже, за столетие до начала нынешнего кризиса, крупный финансовый кризис 1907 года, также начавшийся на Уолл-стрит, – с биржевым крахом, ускоренным изъятием клиентских вкладов из банков и 11-процентным снижением ВВП США, – снова быстро развернулся, приобретя «особенный характер… в котором с величайшей полнотой, уже давно не наблюдавшейся в Европе, выступили явления денежного и банкового кризиса»[4]. Но поскольку этот кризис был еще более краткосрочным, чем в 1857–58 гг., он дал мало пищи для тех теорий кризисов, которые стали столь распространены в марксизме после «первой великой депрессии», начавшейся в середине 1870-х, и на основании которых Энгельс в 1884 году говорил о «неизбежном, с каждым днем все более и более совершающемся на наших глазах крушении капиталистического способа производства»[5].

II

Поиски общей теории капиталистических кризисов усилились среди марксистов в конце XIX века – в обстановке, подтверждавшей глубокие кризисные тенденции в сфере производства, где центральную роль играли противоречия, связанные с постоянным стремлением капитализма к накоплению. Но здесь оставался нерешенный вопрос: почему возникавшее в результате перенакопление иногда легко корректировалось, а иногда – нет. Указание Маркса на тенденцию нормы прибыли к понижению из-за роста органического строения капитала было привлекательно отчасти и тем, что оно, как представлялось, предлагало ответ на этот вопрос; но, помимо споров, касавшихся эмпирического материала, существовала базовая концептуальная проблема, связанная с множеством «противодействующих тенденций», на которые ссылались, начиная с Маркса, чтобы объяснить, почему эта тенденция к падению нормы прибыли не всегда проявляется. Проблема состояла в том, что эти «противодействующие тенденции» очень часто составляли самую суть динамики капитализма: повышение нормы классовой эксплуатации, развитие новых технологий и разработка новых видов товаров, появление новых рынков, международная экспансия, инновации в кредитовании, не говоря уже о различных видах государственного вмешательства.

Концепция «падающей нормы прибыли», предлагая какую-то теоретическую определенность, в то же время проигрывала с точки зрения исторического материализма. Когда ее представляли как экономический закон, это слишком часто выражало тенденцию к неисторическому подходу и механистическому материализму. Признание этого было причиной того, что, по крайней мере, в период между «первой великой депрессией», окончившейся в середине 1890-х, и следующей, еще более масштабной, начавшейся в конце 1920-х, тенденция нормы прибыли к понижению «долгое время либо не становилась предметом внимания марксистских теоретиков, либо отрицалась ими»[6]. Осознание, что капитализм пережил первую депрессию и вступил в новую стадию, было «решающим фактором в том «кризисе марксизма», который разразился в конце века»[7]. Оценка, данная тогда Лабриолой, отразила слабости «механических» теорий экономического спада: «страстные, энергичные, преждевременные надежды прошлых лет – ныне столкнулись с более сложным противодействием экономических отношений и с хитроумием политических махинаций»[8].

Тем не менее, несмотря на то, что экономическое оживление середины 1890-х способствовало развитию социал-демократического «эволюционного» ревизионизма, язык кризиса и крушения всегда можно было расслышать в марксистских дебатах перед первой мировой войной. Та самая пророческая уверенность, с которой марксистская теория этого периода говорила о том, что межимпериалистическое соперничество ведет к разрушительной войне, теперь была основана на ожидании того, что постоянно действующие ограничения на внутреннее накопление будут стимулировать дальнейший вывоз капитала и колонизацию, ставшие определяющими чертами бессистемного процесса капиталистической глобализации последних десятилетий XIX века.

Хорошо известно, что на теоретиков-марксистов в этом вопросе оказал влияние классический труд Гобсона «Империализм», появившийся в 1902 году, хотя они и отвергали гобсоновские (предвосхищавшие Кейнса) представления, согласно которым проблема внутреннего недопотребления, порождающего внешнюю экспансию, может быть решена реформистскими перераспределительными мерами. Менее известно, что Гобсон сам находился под влиянием трудов связанных с бизнесом американских экономистов, которые после глубокого спада начала 1890-х годов использовали тезис Фредерика Джексона Тернера о «закрытии американского фронтира», чтобы доказать, что внутренний рынок уже не в состоянии выдержать нагрузку, создаваемую огромными производственными мощностями в виде народившихся корпораций[9]. Вскоре оказалось, что их утверждения абсолютно неверны. К 1898 году спад в США закончился, и внутренние рынки, как и раньше, по масштабам намного превышали экспорт. В то время, когда Тернер констатировал «закрытие», все «фронтирные территории», может быть, и были заняты, но накопление в них находилось лишь на самой начальной стадии[10].

Сторонники марксистских теорий кризиса тогда не только существенно неверно истолковывали характер развития капитализма в Соединенных Штатах; они в целом недооценивали долгосрочный потенциал внутреннего потребления и накопления ведущих капиталистических государств – отчасти из-за недооценки того, насколько сильно результаты деятельности профсоюзных и политических организаций рабочего класса, возникших в то время, подрывают тезис об «обнищании пролетариата», но также и из-за неразработанной теории государства, сводившей его к функции «инструмента капитала» и преуменьшавшей его относительную автономию как при проведении империалистической внешней политики, так и при вмешательстве внутри страны. Этот недостаток был также весьма заметен у тех теоретиков-марксистов, которые, в отличие от Розы Люксембург, брали за исходный пункт не тенденции к недопотреблению, но (подобно Гильфердингу) последствия концентрации и централизации капитала и дальнейшего слияния промышленности и финансовой сферы. По их мнению, эти процессы вели к ограничению конкуренции на домашнем рынке, с одновременным привлечением государства к агрессивной поддержке внешней экспансии, и порождали не только вывоз капитала, но и политизацию конкуренции между ведущими капиталистическими государствами – так что конечным результатом становилось разрушительное межимпериалистическое соперничество.

Как мы уже доказывали ранее на этих страницах [журнала «Socialist Register» – прим. перев.], проникновение влияния империалистического государства США в другие развитые капиталистические государства и их включение в американскую «империю» во второй половине XX века сделали эту старую теорию межимпериалистического соперничества еще бóльшим анахронизмом[11]. И даже применительно к капитализму в период до первой мировой войны, политическая экономия, исходившая из концепций недопотребления, с одной стороны, и финансового капитала, с другой, была сомнительной; понимание капиталистического государства страдало редукционизмом; объяснение империалистической экспансии было в лучшем случае частичным. Есть некоторая ирония в том, что Гильфердинг в «Финансовом капитале» (1910), – работе, столь влиятельной несмотря на то, что в ней ошибочно придавалось всеобщее значение опыту развития Германии того времени, – в действительности признавал, что «невозможно из истории кризисов в одной-единственной стране… вывести общие законы изменения характера кризисов» – как и из «особенных явлений, соответствующих лишь одной фазе капитализма, следовательно, в общем, быть может, случайных»[12].

Многие из этих недостатков, присущих классическим марксистским теориям кризиса, сохраняются и по сей день, способствуя поддержанию представления, что капитализм находится на некоторой поздней, если и не совсем конечной, стадии развития. Со времен «великой депрессии» 1930-х годов особенно сильна была тенденция видеть в происходящем перманентный кризис перенакопления, последствия которого постоянно «отсрочиваются» особыми обстоятельствами, например, войной, расточением ресурсов или «финансовыми пузырями». Это противоречит тому, что понял вскоре после кризиса 1857–58 гг. Маркс: что «перманентных кризисов не бывает», – хотя он настаивал на том, что капитализм будет раз от разу порождать новые кризисы[13]. В действительности, поскольку кризисы являются «поворотными пунктами», перед марксистами сегодня, особенно учитывая тот тупик, в котором оказались левые перед лицом первого капиталистического кризиса XXI века, стоит важнейший вопрос: станет ли этот кризис также и поворотным пунктом в понимании кризисов левыми?

III

Термин «кризис» обычно относится к ситуациям, когда нарушается (прерывается) процесс накопления капитала и экономического роста. В той мере, однако, в какой большинство таких нарушений оказываются самокорректирующимися (например, через обесценение «лишнего» капитала), или же их глубину и длительность удается сократить путем государственного вмешательства (например, налогового стимулирования), они имеют ограниченное значение для общества. Более важно то, что некоторые из них не просто возникают и проходят, но и приобретают гораздо бóльшие масштабы. Таким образом, мы должны спрашивать не только о том, почему происходят кризисы, но и о том, почему некоторые кризисы отличаются от других: почему они длятся так долго, характеризуются постоянной неопределенностью в экономике и приводят к существенным политическим и социальным переменам.

Именно эти последние, менее частые, но более глубокие, структурныекризисы важны для марксистской теории. На протяжении эпохи современного капитализма идентифицируются три таких кризиса, отделенные друг от друга примерно поколением: длительная «первая великая депрессия» последней четверти XIX века, более концентрированная во времени «великая депрессия» 1930-х и десятилетняя «стагфляция» 1970-х. Судя по многим характеристикам, продемонстрированным нынешним кризисом, он может стать четвертым. Уязвимость общей теории, пытающейся охватить все эти кризисы, будет связана именно со всем тем, что попутно окажется затушеванным. Как недавно предупреждал Дэвид Харви: «Нет никакой единственной теории возникновения кризиса внутри капитализма; есть лишь ряд барьеров или помех, из-за которых возникает множество возможностей для кризисов разных видов. Условия одного конкретного исторического момента могут привести к тому, что главную роль будет играть одна разновидность кризиса, но в других случаях могут сочетаться несколько форм, а в третьих – кризисные тенденции могут быть разнесены в пространстве (в виде геополитических и геоэкономических кризисы) или во времени (в виде финансовых кризисов)»[14].

Это не означает возврата к эклектическому описанию тех исторических моментов, которые получили название кризисов. Это лишь означает признание того, что капиталистическое развитие есть противоречивый процесс, подверженный кризисам, происхождение, характер и результаты которых зависят от исторических обстоятельств и должны исследоваться с помощью инструментов исторического материализма.

Конечно, мы должны следить за тем, чтобы не соскользнуть к восприятию истории капитализма как последовательности кризисов. Кризисы, как бы они ни были важны, – лишь моменты в развитии глобального капитализма. Хотя структурные кризисы представляют собой определенного рода «поворотные пункты», этот тезис не следует толковать расширительно в том смысле, что такие кризисы – единственный фактор, стимулирующий дальнейшее развитие капитализма. Концентрация и централизация капитала, хотя и ускорились во время кризиса 1873–1896 годов, начались раньше и продолжились после большой волны слияний компаний в США на рубеже ХХ века. Развитие и распространение «фордистской» технологии, вполне разработанной еще задолго до кризиса 1930-х, продолжалось стремительными темпами на протяжении всей «великой депрессии». Истоки неолиберальной эры восходят к послевоенному американскому проекту создания глобального капитализма и к росту многонациональных корпораций и финансиализации в 1950-х и 1960-х.

Первоочередным условием любого адекватного понимания структурных кризисов, необходимым, чтобы избежать опасности их истолкования с помощью механического «развертывания» экономических законов, должно быть установление фактов, касающихся условий накопления и общей экономической ситуации (прибылей и заработных плат, кредита и процентных ставок, торговых потоков и движения капитала и т. д), в их взаимосвязи с конфигурацией классов и государства в той конкретной исторической обстановке, в которой происходят соответствующие кризисы. Как блестяще доказал Арриги около 40 лет назад, кризисы исторически специфичны; они происходят в конкретные периоды развития капитализма и должны теоретически осмысляться в контексте классовых и институциональных «матриц» соответствующего периода[15]. Анализ Арриги основывался на том, что «преимущественно конкурентному капитализму» конца XIX века и переходу к «преимущественно монополистическому капитализму» XX века были свойственны разные типы капиталистической динамики. Это могло ввести в заблуждение постольку, поскольку отсюда делался вывод об общем ослаблении конкуренции (а не только об ограничении ценовой конкуренции), – ибо концентрация капитала подняла конкуренцию с местного и регионального на континентальный и международный уровень и усилила ту ее составляющую, которая основана на дифференциации продукции и систематических инновациях. Но Арриги всегда хватало осторожности не выводить объяснение кризисов прямо из этого. Скорее, он подчеркивал, что ключ к установлению природы каждого из кризисов – в конкретике отношений между капиталом и трудом в каждой соответствующей ситуации, особенно в степени и характере пролетаризации на глобальном уровне.

Во время «первой великой депрессии» квалифицированные рабочие были так же (или более) мобильны, как и промышленный капитал, а то обстоятельство, что на Американском континенте для неквалифицированных рабочих была доступна земля, играло особенно важную роль, предоставляя выход для «резервной армии труда», особенно европейской. Габриэль Колко справедливо указывал, что «этот «клапан», позволявший «выпускать человеческий выхлоп» экономических кризисов в каком-то одном государстве в расчете на экономический рост в других, – одно из важнейших явлений современной истории»[16]. Согласно Арриги, возможность мигрировать или «вернуться к земле» усиливала позицию отдельного рабочего на рынке труда, что ограничивало «эластичность в сторону понижения» заработной платы, а это, в сочетании с ценовой конкуренцией между капиталистами, способствовало снижению прибыли. Отчасти в ответ на это в 1880-е годы произошли решающие перемены в сфере компетенций государства – от создания, по инициативе Бисмарка, системы государственного социального обеспечения в Германии до учреждения Комиссии по торговле и транспортировке грузов между штатами (Interstate Commerce Commission) и первых реформ гражданской службы с введением «системы заслуг» в США.

К моменту, когда начался кризис 1930-х годов, демократические возможности, полученные рабочими (не только через предоставление им избирательного права как отдельным гражданам, но и через объединение в профсоюзы и формирование партий), подорвали способность государств, испытывавших торговый дефицит, автоматически принять политику «жесткой экономии», как того требовала дисциплина «золотого стандарта». Это во многом обусловило политический курс, приведший к краху международных торговых потоков и потоков капитала в 1930-е гг[17]. Такой же эффект оказало закрытие в 1920-е гг. иммиграционного «клапана», ранее предоставлявшегося Соединенными Штатами и Канадой для «резервных армий» стран Европы; это также косвенно способствовало подавлению демократии в центральноевропейских государствах. Кроме того, это стало одним из факторов, давших впоследствии возможность американскому рабочему классу создавать производственные профсоюзы даже в условиях «великой депрессии», и существенно ускорило исторические перемены, связанные с развитием возможностей государства США в ходе «нового курса».

«Cтагфляция» и кризис доходности 1970-х уходили корнями в те базовые предпосылки, сделавшие возможной воинственную активность профсоюзов, которые были созданы благодаря достижению почти полной занятости и росту государственных расходов и услуг в 1960-е годы. Были ли требования повышения заработной платы попыткой угнаться за инфляцией или ее причиной, – это соотношение, вероятно, менялось от страны к стране и от экономического квартала к экономическому кварталу; решающий момент состоит в том, что боевая позиция рабочих сыграла важную роль в недопущении возврата к более высоким нормам прибыли и большей доле прибыли в национальном доходе после того, как эти показатели упали во второй половине 1960-х. Снижения уровня инвестиций в результате сразу не произошло, но эти инвестиции оказались неспособными дать достаточный для сохранения прибылей рост производительности – в немалой степени из-за сопротивления на рабочих местах, что имело определяющее значение для реорганизации труда в то время[18]. Организация производства в целом оставалась по большей части основанной на различных вариациях технологических парадигм 1930-х–1940-х годов, которые к 1960-м дальнейшего роста производительности уже не давали. Заметный рост производительности (и прибыльности) – благодаря широкому распространению компьютеризации в промышленности – был достигнут лишь в 1990-е, когда способность рабочих к сопротивлению была давно сломлена.

Подчеркивая таким образом классовый аспект, мы хотели бы не принизить значение сложной совокупности факторов, приводящих к структурному кризису, но взглянуть на эти иные факторы сквозь призму отношений между классами и государством. Это относится не только к хронологии технологических изменений, но и к организационным формам капитала. Во время «первой великой депрессии» конца XIX века родилась форма корпорации в современном юридическом смысле, но ее влияние на ход и разрешение тогдашнего кризиса было, очевидно, совершенно иным по сравнению с тем, как будет влиять на ход и разрешение кризиса нынешнего институт сегодняшней корпорации, состоящей из множества подразделений и филиалов, глобальной, включенной в сетевые структуры, – нечто, с трудом представимое для капиталиста 1930-х и оформившееся лишь в 1970-е благодаря ТНК. Интегрированные международные производственные сети, воплощенные в этой форме корпорации XXI века, занимают сейчас настолько центральное место во всемирном процессе накопления капитала и настолько тесно связаны с пролетаризацией «глобального Юга», что это практически исключает для государства возможность отреагировать крупномасштабными протекционистскими мерами. Аналогичным образом, та роль, которую играют в нынешнем кризисе масштабы финансовой сферы и ее взаимоотношения со сферой производства, в принципе не может быть понята в категориях «финансового капитала» в смысле Гильфердинга, обращавшего основное внимание на институциональное слияние банков и промышленности на национальном уровне. Сегодняшний финансиализированный капитализм – выражающий себя в финансиализации корпораций и в финансиализации рабочих как вкладчиков и потребителей, так же как и в росте и значимости финансовых институтов в собственном смысле, – выступает скорее как «знак» мировой экономики в целом, запутавшейся в сетях торговли финансовыми инструментами и порабощенной их абстрактными мерами стоимости.

Вторая необходимая предпосылка адекватного понимания структурных кризисов – признание зависимости их длительности и характера разрешения от непредвиденных факторов. Это особенно важно постольку, поскольку мы выходим за рамки вопроса о том, почему в тех или иных случаях прерывается процесс накопления, – такие сбои, в конце концов, обычны для капитализма, – и спрашиваем: какие противоречия и барьеры препятствуют их относительно быстрому разрешению? Эти два вопроса, хотя и могут перекрываться, не обязательно тождественны. Тогда, когда процесс накопления нарушен, именно высокая степень неопределенности в отношении длительности этой ситуации и путей ее разрешения и характеризует это нарушение как «кризис». Неопределенность такого рода основана на невозможности точно предсказать, можно ли, и если да – то каким образом, изменить социальные отношения в сторону, благоприятствующую возобновлению накопления; и может ли капитал, и если да – то как быстро, ввести в действие новые технологические и организационные формы. В особенности эта неопределенность связана с тем, способно ли государство вмешаться в ситуацию таким образом, чтобы сдержать кризис, и выстроить новую институциональную инфраструктуру, необходимую для того, чтобы помочь возобновить процесс накопления.

В этой связи, «ортодоксальная» финансовая и бюджетная политика начала 1930-х, – обусловленная как изначальной решимостью ведущих капиталистических держав поддерживать золотой стандарт, так и ограниченными регулирующими возможностями государственных институтов, – стало критическим фактором, превратившим спад в «великую депрессию». И именно масштабное развертывание институциональных возможностей в период «нового курса» и второй мировой войны оказалось решающим для устойчивого возобновления накопления капитала. Во время кризиса 1970-х, нежелание государств на протяжении большей части десятилетия установить режим «дефляционной дисциплины» в отношении как капитала, так и рабочей силы усугубило инфляцию и привело в итоге к еще более сильной «коррекции». Когда в конце 1969 – начале 1970 года Федеральная резервная система США в первый раз попыталась принять меры в связи с нарастающим инфляционным давлением, резко повысив процентные ставки, она быстро отступила, столкнувшись с вызванным этими мерами кризисом на рынке коммерческих бумаг, от которого страдали корпорации и банки[19]. И, несмотря на страх перед безработицей, обычно вызываемый повышением процентных ставок, это повышение было тогда встречено волной забастовок, крупнейшей после первых послевоенных лет. Лишь десятилетие спустя, после того, как опыт стагфляции подорвал у рабочих уверенность в себе, на фоне контр-мобилизации капитала и развития рынков вторичных финансовых инструментов (деривативов), Пол Волкер оказался в силах ужесточить решимость Федеральной резервной системы настолько, чтобы она могла поддерживать все более высокие процентные ставки, сыгравшие ключевую роль в капиталистическом выходе из кризиса 1970-х годов.

Третья необходимая предпосылка для адекватного понимания структурных кризисов связана с тем, как их разрешение влияет на закономерности, определяющие характер последующих кризисов. Ибо разрешение структурного кризиса не сводится к количественным изменениям – оно качественно влияет на социально-экономические, политические и даже культурные отношения, тем самым меняя «поле» для развития кризисов в будущем. То, как был разрешен кризис конца XIX века, открыло возможности для такого рода концентрации капиталов, которая привела к тому, что во время «великой депрессии» корпорации – прямо противоположно концу XIX века – сокращали производство, а не снижали цены, чем усугубляли кризис. Государственное вмешательство – от программ «нового курса» до военных расходов, – заложившее основу для оживления экономики и принятия кейнсианского курса после войны, к 1960-м годам привело, в свою очередь, к почти стопроцентной занятости, давшей рабочему классу уверенность в себе и силы для того, чтобы успешно добиваться повышения заработной платы и сопротивляться давлению «на рабочем месте», – что способствовало падению прибылей в 1970-х. Выход из кризиса 1970-х гг., в отличие от 1930-х, включал поражение профсоюзного движения, наряду с либерализацией норм регулирования, что сделало возможной экспансию (а не ограничение) глобализаторских тенденций капитализма.

Невозможно понять природу нынешнего кризиса, не осознав вначале того, что методы, которыми был разрешен кризис 1970-х годов, создали условия для кризиса субстандартного кредитования тремя десятилетиями позже. Непонимание этого затемняет существенные различия между кризисом 1970-х и сегодняшним – в том, что касается силы рабочего класса, трансформаций в сфере финансов, технологии и международного разделения труда, а также «повышения институциональной квалификации» на внутригосударственном и межгосударственном уровне.

IV

Мы сможем понять нынешний кризис – первый структурный кризис XXI века – лишь с точки зрения исторической динамики и противоречий капиталистической финансовой сферы в том виде, в каком она развивалась во второй половине XX века. К 1980-м–1990-м годам «преимущественно монополистический капитализм» (в терминологии Арриги), пришедший на смену более раннему «преимущественно конкурентному капитализму», уступил, в свою очередь, место тому, что можно назвать «преимущественно финансиализированным капитализмом». Этот термин отражает возросшую способность финансового капитала (особенно в виде деривативов) к перемещению в пространстве, времени и между секторами (иначе говоря, к проявлению его качества как всеобщего или «абстрактного» капитала), что в течение этих десятилетий существенно усилило внутреннюю и международную конкуренцию и одновременно резко повысило финансовую нестабильность.

Но точно так же, как понятие «монополистический капитализм» всегда имело некоторые сомнительные коннотации, – вызывает сомнения и часто подразумеваемое толкование «финансиализированного капитализма» просто как спекулятивного, или паразитического, или «капитализма рантье». Делать такой вывод из термина – неверно, прежде всего потому, что сферы финансов и производства существенным образом связаны, и сегодня – более, чем когда-либо ранее. Так, хотя феноменальный рост финансовых рынков, начиная с 1980-х, привел к чрезмерному использованию заемных средств и принятию избыточных рисков, это было воспринято терпимо и фактически поощрялось по причинам, выходящим далеко за рамки «динамики конкуренции» и собственно «власти финансов». С таким положением дел согласились потому, что оно стало не только технически полезным, но и существенно важным для внутренней и внешней экспансии капитала, задействованного в производстве товаров и нефинансовых услуг.

Интернационализация финансов сделала возможным страхование и диверсификацию рисков, связанных с глобальной интеграцией инвестиций, производства и торговли, основанной на долларе. Развитие рынков деривативов обеспечило возможность страхования рисков в условиях сложной мировой экономики, без чего интернационализация капитала через торговлю и прямые иностранные инвестиции была бы существенно ограничена. Финансовая сфера также внесла свой вклад в восстановление общей прибыльности – за счет того, что погоня за акционерной стоимостью и слияния и поглощения компаний, которым она способствовала, укрепляли классовую дисциплину внутри фирм, и за счет распределения капитала между фирмами: тем самым увеличивалась степень эксплуатации и сильнее росла производительность. И финансовый сектор прямо содействовал накоплению капитала – не только инвестициями венчурных капиталистов в хай-тек, но и собственными инновационными разработками в сфере компьютеризованных банковских и финансовых информационных систем. В то же самое время кредит, предоставляемый все большему и большему количеству трудящихся, стал важнейшим фактором поддержания потребительского спроса в период стагнации заработной платы и усиления экономического неравенства.

Растущее значение финансовой сферы в экономике ведущих капиталистических стран было заметно уже к 1960-м годам. Его веским свидетельством стало участие финансового сектора в разрешении экономического кризиса 1970-х, прежде всего благодаря глобальной роли институтов Уолл-стрит с ее сателлитом – лондонским Сити и их взаимоотношениям со «связкой» министерства финансов (Казначейства) США, Федеральной резервной системы и министерств финансов и центральных банков других государств «большой семерки». Преобладание доллара в мировых финансах отражало и, в свою очередь, укрепляло мировое институциональное господство финансовых учреждений США. Действительно, с тех пор, как Бреттон-Вудское соглашение установило доллар в качестве мировой валюты с фиксированным курсом по отношению к золоту, и особенно с начала 70-х, когда отвязка доллара от золота «демонетизировала» последнее «наравне с медью, никелем, серебром, не говоря уже о раковинах» (как однажды пошутил Киндлбергер[20]), рынок облигаций министерства финансов США служил базой для всех расчетов стоимости в глобальной капиталистической экономике. Это стало основой для функционирования американских казначейских облигаций в качестве «воронки», втягивающей сбережения из других стран на американские финансовые рынки; тем самым они работали на дешевый кредит, благодаря которому США сохраняли статус крупнейшего мирового потребительского рынка, и на глобальные успехи американского капитализма в более широком плане, достигнутые им в последние десятилетия XX века.

Но и противоречия в этом «капитализме, управляемом финансами», стремительно нарастали. Важнейшим фактором, побудившим Федеральную резервную систему США в 1979 году повернуть курс, прибегнув к очень высоким процентным ставкам для подавления инфляции в стране, стало то, что ФРС уже начала выполнять роль всемирного центрального банка, несущего основную ответственность за охрану «незаменимого» статуса доллара в глобальном капитализме. И с начала 1980-х обусловленная конкуренцией нестабильность глобальных финансов породила ряд финансовых кризисов, сдерживание которых требовало постоянного вмешательства государства, не в последнюю очередь – в виде вливаний ликвидности в систему при первых признаках такого кризиса. С увеличением притока средств в США, это усиливало конкуренцию между кредиторами внутри страны и, как правило, вело к снижению процентных ставок и прибыльности в финансовом секторе. Реагируя на это, финансовые компании искали новые рынки – но и увеличивали общий объем ссужаемых средств по отношению к сумме депозитов и к капитальной базе. Это, по сути, было эквивалентно огромному росту кредита и фактической денежной массы, что, однако, – в условиях поражения рабочего движения, дешевого импорта и возросшей способности корпораций финансировать инвестиции из своих внутренних источников, – теперь приводило не к ценовой инфляции, а к инфляции активов. Высокая инфляция активов в виде акций и облигаций, равно как и недвижимости, сама по себе не противоречила восстановлению прибыльности корпораций и развитию динамичных секторов «новой экономики», не говоря уже о феноменальном росте в строительной отрасли. Но конкуренция и спекуляция в финансовом секторе породили серию финансовых пузырей.

Активная роль государств в урегулировании следовавших один за другим финансовых кризисов, с американским государством в роли главного «пожарника», имела решающее значение для сохранения доверия к финансовым рынкам. Но это поощряло «моральные риски» и способствовало образованию новых пузырей. Представление, будто в условиях глобализации капитализма государство ушло из экономики, было неолиберальным идеологическим мифом: развитые капиталистические государства, занимавшие центральное положение в глобальных финансах, «накачивали» банки все бóльшим количеством денег, в то время как государства в развивающихся странах заботились о том, чтобы кризисы использовались главным образом в качестве повода для навязывания населению финансовой и рыночной «дисциплины».

В отличие от трех остальных структурных кризисов капитализма, нынешний кризис не был вызван падением прибылей или резким сокращением уровня инвестиций из-за перенакопления; в частности, в США объемы прибылей и инвестиций к концу 1990-х вполне восстановились. После непродолжительного снижения в начале нового столетия, прибыли достигли пика на протяжении двух лет, предшествовавших началу кризиса в августе 2007 года, и инвестиции заметно росли. Производственный сектор мог легко получить доступ к ресурсам, необходимым для инвестирования (с учетом ситуации с прибылями, денежными потоками и дешевыми кредитами), и вложения в «реальный сектор» (без учета жилищного строительства), восстановившись после спада первых лет XXI века, в действительности росли в среднем ежегодно на 6–7% в период между 2004 г. и первым кварталом 2008 г.[21] Прибыли и инвестиции стали снижаться лишь после обвала финансового рынка.

Корни «великого финансового кризиса» связаны с растущей ролью ипотечного финансирования в США, каковое обстоятельство не может быть понято в отрыве как от ключевой роли государства, так и от последствий ослабления позиций рабочего класса. Государственная поддержка приобретения жилья в собственность (при помощи благоприятного налогового режима и доступного «институционализированного» кредита) представляла собой долгосрочное, все более широкомасштабное явление – элемент интеграции рабочих в американский капитализм. При этом в результате мер государственного давления, способствовавших стагнации доходов рабочих, и подрыва социальных программ зависимость рабочего класса от роста рыночной стоимости его жилья усилилась. Вместе с тем, ипотека стала заметным фактором в развитии финансовых рынков: решающее участие американских государственных органов в поощрении секьюритизации ипотеки (выпуска ценных бумаг, обеспеченных ипотечными кредитами) стало важнейшей причиной, обусловившей взрывной рост секьюритизации вообще, а в конечном счете – крах финансовых рынков внутри страны и на глобальном уровне[22].

Тесная связь между финансовой сферой и государством сыграла центральную роль как в образовании финансового пузыря на американском рынке жилья, так и в том, что его схлопывание привело к далеко идущим глобальным последствиям. В условиях крайней нестабильности мировой финансовой системы инвесторы стремились обезопасить себя с помощью казначейских облигаций США, несмотря на низкие процентные ставки, отражавшие денежно-кредитную политику Соединенных Штатов, направленную на предотвращение спада в начале 2000-х. Но низкие доходы усилили в сфере глобальных финансов конкуренцию в поисках доходов более высоких. То, что в прошлом ипотека была безопасна, причем очень значительная ее часть обеспечивалась американским государством, укрепило уверенность публики в том, что цены на недвижимость будут постоянно расти и дальше. Вследствие этого долги по ипотеке стали особенно привлекательны для инвесторов, которые теперь могли брать взаймы средства под низкий процент и вкладывать их в ипотечные пулы, ожидая намного более высокую прибыль. Увеличилась прослойка американского рабочего класса, реагировавшая на падение заработной платы и рост неравенства в распределении доходов повторным залогом своего жилья, исходя из завышенной в условиях пузыря оценки его стоимости.

Лопнувший пузырь на рынке недвижимости подорвал благосостояние рабочих и обесценил их сбережения, что привело к общему сокращению потребительских расходов населения США, породив последствия, которых при схлопывании биржевого пузыря не было бы. Возникли трудности с оценкой и продажей ипотечных ценных бумаг на всех тех финансовых рынках, по которым – по всему миру – разошлись эти бумаги. В сочетании с воздействием кризиса в сфере недвижимости на массовое потребление, а тем самым – на способность экономики США служить потребителем товаров остального мира, это быстро развеяло иллюзии насчет того, что другие регионы смогут кризиса избежать.

Таким образом, важным фактором формирования тех условий, которые привели к крупнейшему после 1929 года финансовому кризису, была слабость рабочего класса, – в отличие от остальных трех кризисов капитализма, когда заметную роль играли факторы, в которых проявлялась сила рабочего класса. В США, в частности, с поражением профсоюзного движения было связано восстановление прибыльности, что, в свою очередь, ограничило зависимость индустриальных корпораций от финансового кредита. Это способствовало тому, что банки стали внедрять и продвигать на рынке новые виды консультационного и бухгалтерского обслуживания, а также финансовых услуг корпорациям, и тому, что они стали придавать все большее значение развитию новых рынков кредитования среди потребителей. При всей успешности этой деятельности, она сообщила дополнительную уязвимость финансиализированному капитализму. Если государства-должники могут повысить налоги, а корпорации-должники – поднять свои доходы путем выпуска облигаций или реорганизации своей работы с повышением уровня эксплуатации, то рабочим и их семьям, оказавшимся в долгах, оставалось одно – больше и дольше работать; и если это объясняло рост задолженности населения, то и финансовый сектор становился таким образом все более уязвимым из-за неспособности рабочих платить по долгам. Более того, поскольку около 3/4 задолженности населения США существовало в форме ипотечных кредитов, схлопывание пузыря на рынке недвижимости – в противоположность падению цен на бирже или даже на рынке облигаций – немедленно сказалось на экономике в целом из-за прямой связи ипотеки со строительством, а также с производством и рынком мебели и бытовой техники. Основные «активы», принадлежавшие рабочим, – их дома и их пенсии, – упали в цене, и это быстро снизило их способность и склонность выступать в качестве потребителей, что сразу отразилось на промышленности в США и других странах.

Особенно важно здесь то, что происходило в автомобильной промышленности – в смысле зависимости от потребительского кредита уступавшей только ипотеке. Перед лицом интенсивной конкуренции со стороны японских (и в меньшей степени европейских) компаний, стратегия «детройтской тройки» [Ford, General Motors и Chrysler – прим. перев.] с конца 80-х годов состояла в том, чтобы сконцентрироваться на производстве более прибыльных внедорожников и пикапов. Они рассчитывали на сохранение низких процентных ставок, низких цен на нефть и низкого уровня безработицы. Но когда летом 2007 года разразился кризис, финансовые инвесторы, недовольные низкой доходностью казначейских ценных бумаг США (а их безопасность подразумевала низкую доходность), обратились к товарным рынкам. Последовавший в результате взрывной рост цен на нефть (к лету 2008 года они превысили 140 долларов за баррель – в два раза больше докризисного уровня), наряду с ужесточением условий кредита и растущей неустойчивостью занятости, затормозил продажи автомобилей (спрос на внедорожники и пикапы упал почти в два раза). «Детройтская тройка» уже до кризиса стремительно теряла свою долю рынка, и дополнительные убытки вынудили GM и Chrysler, по итогам их деятельности в США, объявить банкротство (Ford выжил за счет резервов наличности), что очень сильно отразилось на поставщиках деталей и запчастей. Поскольку эффект «производственного мультипликатора», оказываемый на экономику, у автомобильной промышленности – один из самых сильных, эти события резко обострили кризис в США, с немедленными последствиями также и в международном масштабе.

В то же время кризис подчеркнул: американское государство сохраняет свое центральное положение в мировой экономике. В период, когда он развертывался, рост курса американского доллара на валютных рынках и огромный спрос на казначейские облигации США стали отражением того, насколько мировая экономика остается привязанной к долларовому стандарту и насколько американское государство продолжает восприниматься как конечный гарант (денежной) стоимости. Казначейские облигации пользовались спросом, ибо оставались наиболее стабильным средством сбережения в условиях ненадежного капиталистического мира. Кризис также подтвердил центральную роль американского государства в деле глобального кризисного управления – от валютных свопов для предоставления другим государствам необходимых им долларов до контроля над координацией политики центральных банков и министерств финансов. Хотя трения на международном уровне и проявлялись, в целом уровень сотрудничества между капиталистическими государствами был поразителен.

До кризиса обозреватели, придерживавшиеся самых разных взглядов в области экономики, как правило, не проводя четкого разграничения между капиталистическим кризисом и упадком США, предсказывали, что «дисбалансы», выражением которых стал торговый дефицит Соединенных Штатов, в сочетании с мировыми запасами «избыточных» долларов обрушат доллар и приведут к тяжелому краху. Но не эти дисбалансы вызвали кризис; наоборот, по мере роста нестабильности глобальный капитал устремился в США. В этой связи, по итогам этого кризиса должно окончательно развеяться представление о том, что иностранные государства просто оказывают США услугу, покупая их казначейские облигации.

Хотя кризис не был вызван дисбалансами в торговле и потоках капитала, эти дисбалансы играют центральную роль, поскольку речь идет о непредвиденных факторах, связанных с продолжительностью кризиса и его разрешением. Поддержание, а не устранение торгового дефицита Соединенных Штатов было в действительности важным условием поддержания мирового спроса в условиях неолиберального давления в сторону «жесткой экономии», – и, следовательно, поддержания роста мировой экономики. Это не значит, что в условиях глобализации международные дисбалансы в торговле и потоках капитала становятся не более важными, чем дисбалансы между регионами внутри страны. Такое утверждение упускает из виду тот факт, что мировая экономика асимметрична по отношению к государствам, и ее структура отражает классовую структуру. Торговые и бюджетные дефициты не подорвали доллар во время этого кризиса благодаря центральному положению американского государства и капитала в мировой экономике. «Распыление» производства по миру отражало не ослабление американского капитала и американской империи, но интеграцию других экономик в систему глобального капитализма во главе с американским государством, американскими финансами и ТНК. В отрыве от этого невозможно понять характер потоков капитала, направленных в Соединенные Штаты и из них.

Больше всего пострадали в этом кризисе, вероятнее всего, государства «еврозоны» (чья новая валюта рекламировалась в качестве альтернативной доллару резервной валюты), которым потребовалась помощь США, как напрямую – в виде долларовых свопов, так и косвенно через МВФ. Это в конечном итоге заставило Европейский центральный банк последовать примеру ФРС и принять меры «количественного смягчения» в области денежной политики – но лишь при условии применения во всех странах Европы жестких мер экономии бюджетных средств. Но это не могло не усилить зависимость Европы, как и всего остального мира, от США как «мирового потребителя последней инстанции». Если бы США отказались от своей политики стимулирования, это угрожало бы любым имеющимся на данный момент проявлениям экономического оздоровления. То, что США не сделали этого, еще раз показывает, какую ответственность за управление мировой капиталистической экономикой берет на себя Вашингтон, в отличие от Берлина или Брюсселя.

Этому аспекту «имперской» роли США предстоит проверка: сможет ли «большая двадцатка» стать реальным преемником «большой семерки» в качестве основного центра кризисного управления и координации политики министерств финансов и центральных банков ведущих капиталистических государств мира? Если во время прерывистого ряда финансовых кризисов 80-х и 90-х годов проведения политики «жесткой экономии» требовали от развивающихся стран, в то время как государства «большой семерки» вливали ликвидность в собственные финансовые рынки, то капиталистическое лечение нынешнего структурного кризиса предполагает противоположные рецепты. Теперь, когда крупные развивающиеся государства действительно интегрированы в мировой капитализм, США поощряют стимулирование ими своих экономик для повышения мирового спроса. Этого нельзя достигнуть в одночасье – именно из-за тех последствий, к которым это приведет в смысле трансформации заработных плат и условий труда новопролетаризированных работников Юга. Вот почему, с учетом того, что сейчас Европа стала привержена политике жесткой бюджетной экономии в сочетании с неолиберальными структурными реформами, ключевой вопрос состоит в том, насколько быстро сможет развиваться массовое потребление на Юге, особенно в Китае, и как долго США как крупнейший потребитель мира смогут пережить этот процесс.

V

И здесь мы должны снова вспомнить о рабочем классе. Масштабный рост глобального пролетариата, неизбежно сопровождающий капиталистическую глобализацию, создает тенденцию к выравниванию заработных плат и условий труда по всему миру. Трудности, которые переживал и продолжает переживать тред-юнионизм в развитых капиталистических странах, отчасти отражают это. Сегодняшние жесткие меры бюджетной экономии, с необходимостью требующие решительного наступления на профсоюзы в государственном секторе (оставшиеся последними, объединяющими значительную часть занятых в соответствующей сфере), лишь продвинут этот процесс еще дальше.

Как полно осуществится эта тенденция при нынешней мировой конъюнктуре, зависит также от организации и борьбы рабочего класса на «глобальном Юге», прежде всего в Китае. Было две причины, привлекшие ТНК в Китай. Прежде всего – речь шла об участии в китайском экспортно-ориентированном накоплении капитала, основанном на предложении дешевой рабочей силы и продаже конечной продукции трудящимся с более высоким уровнем жизни в развитых капиталистических странах. Но в то же время ТНК привлекали перспективы развития массового потребления среди значительной части китайского рабочего класса. Здесь в дело вступают внутрикапиталистические расхождения интересов, иногда возникающие даже в пределах одной и той же ТНК или инвестиционного банка, а сейчас проявляющиеся и внутри правящего класса Китая. Нынешние конфликты с участием китайских рабочих также создают все более жесткие ситуации, требующие выбора. Это было особенно заметно во время волны забастовок в 2010 году, которые в некоторых случаях дали результат в виде значительного роста заработной платы, но пока не привели к каким-либо существенным организационным переменам в китайском профсоюзном движении[23]. Станет ли итогом борьбы рабочего класса, все более отчетливо видимой в Китае, подражание западному индивидуализированному консьюмеризму или же переосмысление потребностей, устремлений и возможностей в новом, социалистическом направлении, – нельзя предугадать заранее.

В любом случае ясно, что исход этой борьбы не может не повлиять на то (и, возможно, и сам будет зависеть от того), в каком направлении будет выходить из кризиса рабочий класс Запада. Лишь в результате длительного и противоречивого пути основным наследием борьбы западного рабочего класса в XX веке оказался индивидуализированный консьюмеризм, а не общественные услуги и демократизация государства и экономики. А сейчас даже способность профсоюзов сохранить это наследие вызывает серьезное сомнение, особенно в контексте экологических ограничений капиталистического роста. Сейчас, как никогда, актуален вопрос: возможно ли радикальное переосмысление того, что понимается под уровнем жизни, в свете борьбы рабочего класса и на Севере, и на Юге.

Начинать нужно с непосредственных материальных человеческих нужд – и в то же время это переосмысление должно быть ориентировано на укрепление способности широких масс людей действовать независимо от логики капитализма[24]. Ясно, что следует активно поощрять и поддерживать все формы сопротивления, направленные в защиту жилья или сбережений трудящихся, рабочих мест или социальных программ. Более общие требования, – например, поддержки общественного здравоохранения и включения в него стоматологической помощи и медикаментов для всех; развития действительно полноценной и всеобщей государственной пенсионной системы; бесплатности, доступности и более широкого распространения общественного транспорта, – стали бы ответом на обеспокоенность большого числа людей и одновременно имели бы более широкое стратегическое значение. Победа в борьбе за такого рода требования уменьшала бы зависимость рабочего класса от работодателей и рынков, обеспечивая защищенность рабочих; способствовала бы классовой солидарности (поскольку эти требования концентрируются на всеобщих правах и общественных нуждах); а также демонстрировала бы более широкие возможности, связанные с общественным предоставлением услуг, – например, доступного жилья, дающего также и новое ощущение сообщества и связи с окружающим городом.

Что касается вопроса о том, как такие предоставляемые в более широком масштабе государственные услуги будут финансироваться: весьма важно отметить, что в последний раз (во всяком случае, в развитых капиталистических странах) тема национализации банков всерьез поднималась в ответ на кризис 1970-х гг. – теми левыми, кто признавал, что единственный путь позитивного преодоления противоречий кейнсианского «государства всеобщего благосостояния» – взятие финансовой системы под общественный контроль. Поскольку в ходе нынешнего кризиса даже консерваторы заигрывали с идеей национализации банков в какой-то форме, очень важно противопоставить временную национализацию типа «финансового спасения» (bailout style) – фундаментальному демократическому требованию превращения всей финансовой системы в «общественное предприятие», распределяющее «национальные сбережения» на совершенно иных принципах по сравнению с теми, которыми управляется сегодняшняя банковская и инвестиционная система. Это позволило бы выделять кредиты и вкладывать капитал в соответствии с демократически установленными критериями, подразумевая при этом контроль не только над движением капитала по отношению к международным финансам, но и над внутренними инвестициями: весь смысл проекта заключается в том, чтобы изменить те цели, на которые идет финансирование. Поэтому требование национализации банков дает благоприятную возможность для выдвижения более широкого спектра стратегий, которые начали бы удовлетворять потребность в системных альтернативах современному капитализму с его неразрешимыми проблемами. Это ставит на первый план необходимость преобразования экономических и политических институтов таким образом, чтобы стимулировать и поддерживать процессы демократического планирования.

Острота глобального экономического кризиса в очередной раз показала, как иррациональность капитализма «обволакивает» государства, и подтвердила необходимость выстраивания новых движений и партий, чтобы преодолеть задаваемые капиталистическими рынками и государствами пределы. Даже пытаясь стимулировать экономику, государства были вынуждены увольнять работников госсектора или сокращать их зарплаты и требовать, чтобы «спасаемые» компании поступали так же. Обвиняя нестабильные рынки деривативов в том, что они стали причиной кризиса, государства в то же время поощряли торговлю «углеродными деривативами» в качестве средства разрешения климатического кризиса. На фоне таких очевидных иррациональностей можно привести веские доводы в пользу того, что для сохранения рабочих мест и зависящих от них сообществ, – причем таким образом, чтобы в ходе этого кризиса конвертировать производство в соответствии с приоритетами экологической устойчивости, – мы должны порвать с логикой капиталистических рынков, а не использовать государственные институты для их укрепления.

В тех же самых тетрадях Grundrisse, где Маркс рассуждал, по следам кризиса 1857–58 годов, о процессе, позволяющем капитализму восстанавливаться «к тому уровню, на котором он в состоянии полностью применять свои производительные силы, не совершая самоубийства», он писал о том, что непрерывное развитие капитала само становится «движущимся противоречием», закладывающим основу для того, чтобы рабочие вышли за рамки своей роли главных действующих лиц в производстве и стали главными действующими лицами в обществе. Центральное условие для этого – «сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам»[25].

Каким бы глубоким ни был кризис, какими бы трудными ни были проблемы, с которыми сталкиваются государственные и негосударственные элиты, и как бы массово люди ни возмущались ими, любой вызов капитализму, который будет порожден этим кризисом, несомненно, потребует тяжелой и целеустремленной работы огромного множества активистов. Среди всех веских оснований для сокращения рабочего времени не последнее место занимает то, что людям необходимо время для того, чтобы изменить мир, – начиная с времени, нужного, чтобы бороться за немедленные реформы, и заканчивая временем на развитие потенциала, требуемого для участия в демократическом планировании в будущем. Дать ясно понять, что это стоит на повестке дня, – одна из важнейших стратегических предпосылок для создания новых партий и движений, и в конечном итоге – новых государственных институтов, которые будут необходимы, чтобы сделать социализм XXI века реальностью.