ИНТЕЛРОС > №2, 2013 > Недоломанная Кащеева игла капитала. Образ денег в советском кинематографе

Дмитрий Черный
Недоломанная Кащеева игла капитала. Образ денег в советском кинематографе


17 сентября 2013

Черный Дмитрий Владимирович – поэт, музыкант, журналист

 

Деньги – это сводник между потребностью и предметом,
между жизнью и жизненными средствами человека.

Но то, что опосредствует мне мою жизнь, опосредствует мне и
существование другого человека для меня. Если деньги являются узами,
связывающими меня с человеческой жизнью, обществом,
природой и людьми, то разве они не узы всех уз?
Разве они не могут завязывать и расторгать любые узы?
Не являются ли они поэтому также и всеобщим средством разъединения?

К. Маркс

 

Тема денежных знаков, самого наличия денег в социалистической экономике, – конечно, не могла не «засветиться» в кино. В сущности, это был новый «проклятый вопрос», беспокоивший и партийное руководство СССР в 1950-х: по мере приближения к коммунизму деньги обязаны «отмирать». Потому, например, вскоре после кончины Сталина, робко намекнувшего о переходе к прямому товарообмену между городом и селом, его «завещание» уже в 1955-м разгромил Маленков: увеличение товарооборота он поставил выше таких частностей, как денежная система учета трудовых заслуг, превращаемых в покупательную способность. И впрямь: как можно увеличивать товарообмен, отказываясь от посредничества денежных знаков (сюда еще добавить темпы восстановления и развития экономики)? В чиновные головы такой креатив упрямо не приходил. Деньги, увы, оставались и как часть материальной мотивации-заинтересованности (отнюдь не Брежневым одним восхвалявшейся) – а значит, попадали в визуально-образное поле, присутствовали в общественном сознании советских людей как этакое «свое-другое». Вроде бы не ради этого работаем – и коммунистическая культура это всячески подчеркивала, а инфраструктура доказывала – но с этим имеем дело…

Тема в высшей степени интимная для советского общества – и почему-то ее современные нам аналитики не затрагивали в связи с кинематографом, получившим ускорение в развитии именно в связи с «оттепелью». Когда было решено количеством встряхнуть качество, а уже воспитанные (поколением классиков соцреализма-«радугизма», Михаила Ромма и Романа Кармена) режиссерские кадры позволяли даже устроить в этой сфере конкуренцию, то есть социалистическое соревнование (за бюджеты, о которых не мечтали и в Голливуде, – правда, таковыми они станут через десять примерно лет, но клич был брошен). И отражения вполне уже выстроенной социалистической действительности, альтернативной на все сто процентов той буржуазности, что была разбита и теоретически, и в войне, – полились на пленки черно-белых фильмов…

Как выглядели там деньги? Если вглядеться в кадры немногих цветных фильмов пятидесятых, – например, в «Дело Румянцева» (1955), – чаще всего они предстают как смятые бумажки. Мусор – в самом прямом смысле. Культура пролетарского, небрежного отношения к этому родимому пятну капитализма – подчеркивалась! Да и зачем их разглядывать? На них нет ни пепла или ожогов от шулерских сигар, ни слез от эксплуатации детского труда, ни духов путан. Заработаны честным трудом, пахнут лишь пролетарским потом и могут только по единой для всех процентной ставке приумножиться в сберкассе. В руках же вредительствующего криминала – они тщательно отсчитывались, «отслюнивались», превращались как бы в придаток патологического организма.

Нигде купюры не возникают надолго крупным планом – и это принципиально. А если и возникают, то только в негативном контексте, как в черно-белом фильме «Шумный день», снятом совместно режиссерами Георгием Натансоном и Анатолием Эфросом в 1960 году на киностудии «Мосфильм» по пьесе Виктора Розова «В поисках радости». Здесь главный позитивный герой, которого играет молодой Олег Табаков (антитеза себе-антисоветчику времен Ельцина и Путина), рубает отцовской шашкой времен Гражданской – новоприобретенные вещи, которыми зарастает их квартира. Символическое столкновение вполне прозрачно: верно, не за такое будущее бились красные с белыми. Не только рублевая мотивация труда, но и вещизм как следствие такой мотивации, как сдвиг мотива на цель – вот тупик развитого социализма, в чем-то явно недоразвитого, в экономически-коммунистическом. Вот и сторублевка, протянутая через обеденный стол, на фоне пищи – нечто отвратительное, вызывающее тошноту… Стихи, закадровый голос Табакова – побеждают в финале фильма порождаемый семейной ячейкой частнособственничества вещизм:

Как будто в начале дороги,

Стою, отправляясь в путь,

Крепче несите, ноги,

Не дайте с дороги свернуть!

Я знаю, тропинки бывают,

Ведущие в тихий уют,

Где гадины гнезда свивают,

Где жалкие твари живут...

Нет мне туда дороги,

Пути в эти заросли нет!

Крепче несите, ноги, –

В мир недобытых побед!

В фильме «Мой младший брат» 1962 года, где играет молодая плеяда будущих кинозвезд – Миронов, Даль, Збруев – тоже деньги лишь раз попадают в кадр, в одном эпизоде, с негативным финалом. Мелкий таллинский лавочник-посредник платит только что окончившим школу и решившим подкалымить друзьям за услуги грузчиков. В ходе выдачи весьма произвольной зарплаты у ребят возникает вопрос: а как вы считали? Вопрос концептуально важный – ведь оценка труда в данном случае личная, то есть капиталистичная, если так можно выразиться, никаких норм в расчет этот скрытый буржуа не берет. Тут же он прячет товар (одеколон) в свой портфель, чтоб продать вне магазина, – таким образом, воруя не только труд ребят в виде денег, но и государственную собственность, в продаже которой является лишь посредником. Молодежь в роли самодеятельного ОБХСС дает ему бой (буквально, хуком Збруев кидает несуна через его же автомобиль). При этом звучат характерные, воспитанные у послевоенного поколения возгласы про родимые пятна капитализма. Очевидно саркастическое, брезгливое отношение к деньгам и к такой системе расчета – что подтверждается их решением тотчас наняться работать в рыболовецкий колхоз. Считать ли это каким-то тайным партийным велением, эту столь прозрачную пропаганду ухода от городских форм пусть и рудиментарной, но эксплуатации – в сторону коллективных форм собственности (где и должен зародиться прямой продуктообмен)? Фильм снят по повести Василия Аксенова, в дальнейшем залихватского антисоветчика и антикоммуниста, с искренностью ельциниста воспевавшего в предсмертном романе «капитанов российского бизнеса», вчерашних комсомольцев вроде Ходорковского… Надо же: когда-то и он был немного коммунистом, либо же режиссер Александр Зархи так поусердствовал, но эпизод снял очень яркий, даже вне контекста всего сюжета.

Это вполне можно считать цензурой – хотя, скорее всего, это была чистой воды цензура на стадии съемки, то есть самоцензура, что и есть не что иное, как общественное, искомое нами сейчас. В данной связи нельзя не вспомнить сравнение, которое сценарист-постмодернист Роб-Грийе проводит в своем «Проекте революции в Нью-Йорке»: в реплике одной из героинь он сравнивает запах денег с нижнебельевым (если проследить, как заглядывают в кошелек наши современники, вывод будет аналогичным – деньги как субстанция являют собой потаенное, бессознательное общества). И это написано великим французом в 1970-м, кстати, итоговом для шестидесятничества и в СССР.

А вот что пишет в своей футурологической зарисовке «Скоро. Через 48 лет» Александра Коллонтай (до сих пор ее литературные достижения не заняли должного места в ряду современников) именно о 1970-м, даже точную дату указывая, 7 января, полагая, что такой праздник как Новый год забудется, и его станут молодые отмечать только в карнавальных целях исторической реконструкции в «Доме отдохновения», чтобы расспросить Красную бабушку и дедушку, участников революции 1917-го:

– Дедушка! А я знаю, что значит слово «капиталист», – хвастается бойкий мальчуган, уплетая праздничный пирог.

– А я знаю, что такое «барыня»!

– А я – что такое рубль и вообще всякая деньга.

– Мы видели деньги в музее. Дедушка, а у тебя тоже были деньги? И ты их носил в мешочке в кармане? И были люди… как их звали, воришки, что ли… которые таскали деньги из кармана товарища? Это правда? Вот забавно-то.

И звонкие голоса сливаются в дружном смехе. А ветеранам революции как-то неловко и обидно за то далекое прошлое, когда были и капиталисты, и воры, и деньги, и барыни

В голодном, холодном, обшарпанном 1922-м такой виделась советская реальность программного будущего – отметим, что отмирание денег здесь ложится лишь легким штрихом рядом с ненужностью убийств, с открытием новых источников энергии, с продлением жизни, с очевидностью победы коммун над всеми прежними формами проживания и федерации коммун как мироустройства. Эту зарисовку полезно читать вместо партийных программ – особенно сейчас, когда и барыни, и капиталисты возродились вместе с «Россией, которую мы потеряли». А в 1970-м их действительно не было в СССР, будущий Посол Советского Союза (так называется посвященный А. Коллонтай фильм) была совершенно права в прогнозе. Но вот деньги, увы, оставались.

Экономический интим

Безусловно, купюры (не удержусь тут от каламбура) – становились купюрами, были больной темой не только в кино. И именно в начале шестидесятых, на волне обновленных, демократических надежд на социализм с человеческим лицом – вопрос встал ребром в стихотворении Вознесенского, строка которого едва ли не лозунгом выпрыгнула за пределы литературы. Однако важно воспроизвести весь текст, вполне выразивший ту именно общественную, а не партийную программу, которая перезрела к моменту написания:

Я не знаю, как это сделать,

Но, товарищи из ЦК,

уберите Ленина с денег,

так цена его высока!

Понимаю, что деньги – мерка

человеческого труда.

Но, товарищи, сколько мерзкого

прилипает к ним иногда...

Я видал, как подлец мусолил

по Владимиру Ильичу.

Пальцы ползали малосольные

по лицу его, по лицу!

В гастрономовской бакалейной

он ревел, от водки пунцов:

«Дорогуша, подай за Ленина

два поллитра и огурцов».

Ленин – самое чистое деянье,

он не должен быть замутнен.

Уберите Ленина с денег,

он – для сердца и для знамен.

Я не знаю, как это сделать.

Процедура не так проста.

Уберите Ленина с денег,

так идея его чиста!

Чем не манифест на уровне лучших образцов партийной поэзии Маяковского? Учитывая ориентацию всех поэтов Политехнической плеяды на горлана-главаря – стих можно перечитывать и сегодня, удивляясь его эмоциональному камертону, которым было бы впору стукнуть по мясистой голове Маленкова, а заодно и по продолговатой Косыгина с его переориентацией индустрии на прибыль. Но это был уже 1967-й год – потому такой честной горечью наполнен стих. Дело в том, что второй половине шестидесятых суждено было стать временем несбывшихся надежд, и стих актуален, но именно как укор: ведь вы же собирались, ведь мы же этим только и жили! Познание, взаимообогащающее общение, свободный, коммунистический труд – вот ценности советского общества, тут уже нет места деньгам как документу добровольного трудо-отчуждения. Тем более – с изображением того вождя, что в шутку (а его шутки всегда были предельно серьезны) обещал из ненужного в коммунистическом мире золота отливать унитазы… Превратив эту шутку в постмодернистский сарказм, постсоветские буржуа так и сделали, только не на вершинах, а на руинах социализма…

«Процедура не так проста» – это еще слабо сказано. Да и не дело это поэта, в этом Вознесенский был прав (но не в дальнейшей «эволюции» отношения к Ленину, а с деньгами-то он вполне смирился: ведь Ельцин-то и убрал, его требование выполнил). Процедура оказалась настолько вне фокуса внимания плановой экономики и проектировавших денежные реформы институтов, что и вовсе выпала из программ общественных преобразований. Но коммунистическая, профессионально опережающая развитие социума культура – настойчиво пророчествовала. Проследим же по фильмам, чего ждало общество!

Можно было бы тут поправиться: не общество, а лишь его часть, и в основном та интеллигенция, из который выходили Вознесенские… Но вот – самое начало далеко не утонченного фильма «Три тополя на Плющихе». На телеге из деревни в город, что тоже символично, едут прошлое и будущее СССР – от поколения, свершавшего революцию 1917-го (потерявший на войне руку деревенский дед), до поколения, которое по прогнозу Хрущева «будет жить при коммунизме» – 1980-й имелся в виду (дочка главной героини). В разговоре с дедом школьница вполне квалифицированно, уверенно заявляет, что если он везет их в долг и ждет в будущем выплаты долга (когда школьница начнет работать), то ждать ему нечего – тогда денег уже не будет. Вполне ясная перспектива, не так ли?

Все тот же 1967-й год, между прочим, когда фильм вышел на экраны. Налицо уже тенденция. Дед с деревенской смекалкой и прищуром жизнелюба отвечает школьнице: мол, коли не будет денег, то и мне больше других-то не надо. Но главное, именно тут возникает снова проблема – какой знаковой системой ставить все эти зачеты добрых дел, как осуществлять посредничество меж трудящихся, труд меняя на труд и при этом труд стимулируя? Все это вопросы, решить которые под силу лишь громадным НИИ – которые имелись в СССР, однако «проклятого вопроса» так и не решили за более чем тридцать лет усилий (если считать стартовой точкой 19-й съезд КПСС). Воистину, в чем-то (а, может, и в самом главном) эта проблема оказалась позлее атомной, на решение которой было брошено столько умов – и брошено не только в добровольном порядке, но военная угроза тут снимает все обвинения в волюнтаризме…

Любопытно, что именно в этом фильме, в «Тополях», едва ли не впервые так упорно в кадр лезут деньги – да, по-прежнему скомканные (их по-деревенски Нюра зажимает в ладошке, в чем выражено старорежимное, сакральное в данном случае, отношение к этому сгустку труда и жизненных возможностей), но отчетливее читающиеся, постреформенные, уже знакомые и нам, детишкам восьмидесятых. Вдобавок счетчик такси тикает уж очень настойчиво, проявляя в глазах приезжей героини Дорониной страх села перед городом, сгустком товарно-денежной стихии. По-своему, по-советски на этот страх отвечает ей таксист-ленинградец, блокадник: «Не того ты в этой жизни боишься». А она ему тоже очень политически и экономически грамотно: «Чай не в Америке живем». То есть: деньги у нас не настолько всесильны, они скорее символическую функцию несут, но, конечно, не заставят свершать насилие или прочие преступления… Так хотела советская культура – так во многом было. Но с сохранением посредничества денег в системе распределения благ – сохранялись и все мотивации, свойственные криминалу, сохранялись и возможности спекуляции, валютных махинаций, каравшихся жестоко, но… Не искоренить проблему сию лишь наказанием, это доказал финал ХХ века. И сон Нюры, в финале которого муж швыряет ей в лицо горсть мелочи – ну, буквально клип под вышеприведенное стихотворение. Это, скорее, бросок пережитка в лицо взявшейся с ним бороться партийной элите, которая довела все до анекдота:

Есть два основных мнения по поводу того, будут ли деньги при коммунизме. Леворадикалы полагают, что их не будет вовсе, умеренные марксисты считают, что деньги все-таки будут. А вот мы, проверенные партработой диалектики, практики марксизма-ленинизма, знаем точно: у кого будут, а у кого и нет!

Деньги и жулики

Шагнем на год раньше такого кино-поэтического обострения внимания к деньгам как проблеме – они подчеркнуто не считались нормой у прогрессивных художников, о них говорится исключительно как о пережитке, как о чем-то неприличном. Вспомнить в данной связи хотя бы реплику незабвенного фарцовщика Семицветова из «Берегись автомобиля», в зале суда: «Товарищи, деньги пока еще никто не отменял». Это уже 1966 год. Все ясно – на чьей стороне деньги как субстанция, и кому они позволяют обогащаться…

Так вот чего ждали! Именно отмены денег сверху – той самой, давно обещанной, партийной. Период уже брежневский, но в силу партии и в силу науки общество вполне обосновано верило – важна была лишь воля и настойчивость в исследованиях, а потом в практической реализации тех робких намеков, что брезгливо зашамкали вислые щеки Маленкова, намеков, что мир без денег, по крайней мере в СССР, возможен. И это вполне могла бы быть именно та точка невозврата, откуда регресс в капитализм уже не мог бы свершиться. Мостиком, несожженным (образ подходящий – ведь в Пномпене Салот Сар, больше известный как Пол Пот, в первый же день овладения столицей Камбоджи именно взорвал госбанк со всеми банкнотами) мостом между капитализмом и социализмом оставалась денежная система.

Прекрасно выразили всю комичность, старорежимность воровской зависимости от денег Вадим Масс и Ян Эбнер в фильме «Последний жулик» (все того же 1966 года). В нем молодой Николай Губенко в образе беглого шулера прекрасно показывает, как притупляется «пиковый интерес», когда целые пачки денег (опять же, крупным планом это вожделение не показано, планами общими дается панорама) обесцениваются, когда грянули салюты и сообщения по радио, что… Да, советскому обществу и коммунистической интеллигенции это виделось почти как салют Победы – и какой победы над капиталистической системой измерения трудовых заслуг!

С отсутствием денег проблема преступности, значительный ее сегмент, как минимум, отпадает. «Кошелек или жизнь» – уходит в историю не как реплика, все еще встречаемая в переулках, а как пьяное рычание пиратских времен. Вместе с бандитизмом, карманниками отмирает и спекуляция, и очень еще много каких «отраслей» криминала. Жулика Дачникова, героя Губенко, в фильме спасает любовь – и снова вполне идеологично. Ведь что, как не снятие отчуждения, царствующего в буржуазном обществе, являющегося следствием эксплуатации человека человеком, – и выражает победа над денежным пережитком, недугом переходного периода? Деньги как интериоризированная предметность, как низменный способ обобщения по материально-низменному признаку, как мотивирующая субстанция – исчезают и из взаимоотношений. С этим в СССР было как раз хорошо, благодаря воспитанию и образованию, однако рецидив в виде бумажек, оказавшихся самыми неистребимыми вредителями и антисоветчиками – оставался…

 Но что можно было тогда, в конце шестидесятых и семидесятых предложить вместо денежной системы? Потихоньку вводился безналичный расчет – опять же из расчета на то, что, как пишет Сергей Метик:

Плановая нетоварная экономика не подразумевает никакого «обмена» продуктами в том понимании, какое существует для товарного обмена. Ни в коем случае не следует понимать плановую экономику как ассоциацию неких «продуктопроизводителей», которые обмениваются своими «продуктами», преследуя собственную выгоду. Плановое народное хозяйство это ЕДИНАЯ система, «одна контора и одна фабрика с равенством труда и равенством платы» (С) В. И. Ленин. Сельскохозяйственные предприятия, заводы, фабрики, прочие организации и учреждения входят в эту «фабрику» как ее подразделения, как «цеха», не имеющие самостоятельного ранга. А в едином производстве нет ни внутрицеховой торговли, ни обмена. У одного совхоза хорошие, плодородные земли, у другого – плохие. Плановыми заданиями это учитывается. Но это совсем не значит, что одни работники за произведенный в большем количестве продукт получат больше потребительских благ. И в том, и в другом совхозе трудятся люди, которые не должны страдать из-за того, что у них разная производительность земли. Каждый, кто бы где ни работал, РАВНО обеспечен, имеет РАВНО достойный жизненный уровень, имеет равный социальный статус.

Вот такие сложнейшие задачи должны были решаться Госпланом и всеми его подручными НИИ, которых хватало, и в 1980-х они даже стали казаться бесполезными, – возможно, именно потому, что не решили ключевой проблемы перехода от денежного обращения к неотчуждаемому труду и единой системе его учета. Вполне возможно, что эту проблему разом бы решил интернет и «сконнекченная» с ним система электронных карт (типа VISA и пр.), но они фатально запоздали для судьбы социализма в СССР и мире…

Нельзя сказать и что проблема инородности денег как таковых в социалистическом обществе плохо ощущалась творческой интеллигенцией и творческой неинтеллигенцией (которая стыдилась этого названия), – например, Василием Шукшиным. В его фильме «Печки-лавочки» (1972), где он весьма субъективное видение города из деревни выражает характерным своим кинематографически-рассказным языком, – четко его герой заявляет попутчику в купе, с ехидным укором, что, мол, если коммунизм и наступит, то вовсе не у вас в городе, где все на рубле держится, а у нас, на селе, где все друг у друга на глазах, где труд каждого общественно очевиден…

Вот это самое главное: пресловутые нетрудовые доходы – ведь по сути своей это доходы, полученные невидимым для общества (читай – коммерческим, криминальным) путем. А то, что заметит, социалистическое общество умеет пресекать – на том и держался СССР, пока крепко натяжение многорукого хоровода советской идентичности было…

Ленинский «учет и контроль» без денег – был возможен, ему не хватало только знаковой системы, программных носителей, той воистину планово-экономической укорененности, которая, в свою очередь, могла вырасти из постиндустриализации производств. Безусловно, с проблемой отмирания денег поднимается сразу ряд вопросов, которые нужно решать в комплексе – и под силу это только централизованной системе управления и распределения. Это, конечно, бьет по рукам доморощенным демократизаторам социализма – и бьет заслуженно, поскольку ими начатое расшатывание системы лишило даже промежуточных результатов, которые как фантомные боли стали вполне ощутимы лишь после их (бесплатной медицины, образования, науки) погребения контрреволюцией 1991-го.

Великое делание… денег

Как показала история СССР, не дизайнерских улучшений денег требовали коммунистические манифесты шестидесятых – а их исключения из общественного производства. Они мелькали в кадрах все настойчивее, как укор уже Вознесенскому, ведь и прежде очень аккуратно демонстрировавшиеся части тел стали все чаще попадать в объективы вместе с этим общегосударственным «интимом». В каком-то плане деньги были для кинообъектива советского кино куда более эротичны, то есть недопустимы, – но и тут запретность плода сыграла злую шутку. В фильме «Менялы», например, деньги уже являются полноценным героем повествования – и их нужно показывать крупным планом. Это 1992-й год (когда снимался фильм), первый постсоветский год. Мелочь, бесчисленная металлическая мелочь дореформенной чеканки, которая может стать капиталом – презренный звон, набат вернувшегося прошлого (хотя события разворачиваются в 1961-м). Так, вроде бы ничего и не меняя в антуражном плане, ревизия общественных отношений, наоборот, сфокусированных на деньгах, – начиналась в девяностых, легко поигрывая цифрой «90», так что она превращалась в «60».

Впрочем, была и другая Россия – советская, восьмидесятых. Фильм, ставший цитатником для моего поколения, «Приключения Электроника», это своеобразный завет классиков именно коммунистического воспитания. То, что он снимался в Минске и Прибалтике – позволяет ощущать еще страну расширяющейся, без четких границ (последняя серия, когда укравший Электроника Ури уезжает в буржуазное зарубежье, показывает буквально ближайшее будущее СССР, но как показывает! – это стопроцентно бандитская европейская страна, в которой бандиты штурмуют музей в целях наживы). Ценностные акценты расставлены точно – однако важно, что этому предшествовало.

Электроник – собирательный, механический (то есть суммированный из всего самого лучшего, из пожеланий на будущее) образ грядущего гражданина, юного наследника страны Советов. Он ищет себя в обществе, где, опять же лишь по футуристическим пожеланиям и футурологическим прогнозам фантастов, «вкалывают роботы, счастлив человек». Он хочет быть полезным, испытывать человеческие эмоции, – в общем, проблематика остается близкой Пете Дачникову, которого от шулерства спасает лишь развитие общества и любовь. И вот, Электроник находит себя – в магазине, он чинит игрушки, бесплатно, и не помышляя о награде. Для него важно видеть радость в глазах детей, вот высшая награда.

Сцена очень важна тем, что в завершение его работы – Электроник получает в обмен на усилия свои, в обмен на подаренную детям радость, игрушку. Неотчужденный труд! В целом это – все та же коммунистическая идея отказа от денег, натуральный обмен, только показанный по-детски, для детей. Отношения обмена, трудовой занятости, найма – те самые, что когда-то возникали из-под палки и были вынуждены отобразиться в виде денег, теперь играют первую роль, но полностью изжив негатив принуждения. Отношения доверия, ожидания гуманных поступков – не нуждаются в денежном посреднике. Вот именно с этой кручи нужно падать в фильм «Менялы», чтобы ощутить подлинный трагизм антикоммунизма, на долгие десятилетия захватившего СССР.

Фильма, специально посвященного размышлениям на тему, что в советском обществе являли собой деньги, – не сняли, увы. Однако общественные рефлексии на эту тему рассеяны по многим фильмам, и я упомянул лишь попадавшиеся мне. В целом же проблема реставрации капитализма выросла, на мой взгляд, прямиком из «недобитка» денежного. Этот мост могли сжечь только всем обществом, организованно – но по нему побежали вспять, опять же, все. Деньги не просто как документ отчуждения, но и как способ принуждения к труду – встали во весь рост. Капитализм приватизационных девяностых и сырьевых нулевых не оставляет альтернатив и полностью монетизирует ценности общества, в восьмидесятых все еще мечтавшего о механизации, освобождении труда и личного времени в пользу интеллектуальных профессий и самообразования. «Электроник» был, пожалуй, последним заметным фильмом, еще обсуждавшим (и очень важно, что в воспитательных целях) проблему труда за деньги и без… В нем стоит покопаться внимательнее, но уже, наверное, в какой-то другой «серии». Еще есть эпизод из последней серии «Гостьи из будущего», отчасти созвучный «Электронику»: когда космические пираты пытают Колю Герасимова, он отказывается от всех материальных соблазнов («Жигулей», мотоцикла, велосипеда) и от денег, сохраняя тайну местонахождения украденного из будущего аппарата, читающего мысли. В каком-то смысле это прочтение мыслей тех обитателей будущего, которых видел вместе с советским обществом далеко не партийный писатель Кир Булычев, в девяностых отзывавшийся о Советской власти как о национал-социализме (впрочем, тут он лишь повторил фразу Никиты Михалкова, почуявшего контрреволюцию всеми потомственными фибрами придворной души).

А пока вернемся в период Гражданской, когда было не до кино, но до денег-то нам всегда. Военный коммунизм тем интересен в данной связи, что, во-первых, лишь тогда и лишь однажды в Москве была отменена квартплата на радостях от побед (когда отбросили Деникина), а во-вторых, потому что тогда жестокая необходимость денег как методики организации общества явилась со всей диалектической суровостью, не вполне еще познанной большевиками на практике.

Летающие над Пномпенем обожженные и уже никому не нужные купюры не были дебютным шоу-ноу-хау Пол Пота – картина лишь повторяла российскую Гражданскую. Суета и многоличие купюр – соперничающие в отчаянно падающих курсах (только вследствие военных успехов борющихся классов) керенки и прочие банкноты как нельзя лучше проявили сущность денежного опосредствования народного (или антинародного до революции) хозяйства. Казалось бы – какова связь деникинских пушек и курса керенок? Ведь деньги обеспечиваются золотом, при чем тут оружие? Но деньги сами по себе власть только до того момента, пока не вступает в силу другая формула, знаменитая формула Мао «винтовка рождает власть».

Деньги – это фишки в очень строго ограниченной правилами игре, которая легко ломается, заканчивается, как только эти правила кто-то нарушает (не обязательно винтовкой – просто фальшивками или экономическими диверсиями, подобными сталинским в 1930-х: продажа баснословно дорогих картин в США в период забастовок). Как только же в игру вступает винтовка, деньги вынуждены занять вторую, прицепную позицию. Вот и выходит, что деньги в период классовой войны, в период борьбы за государственную власть – лишь своеобразные растиражированные мандаты доверия той или иной группе борющихся. Но в том-то и сила пролетарской революции и наступающего на буржуазию с ее деньгами класса, именно класса – что пролетарий не тащит за собой обозы денег, не везет в телегах еще не розданную на руки крестьянам рознь (это денежное количество, неизбежно переходящее в классовое качество-кулачество). Рознь, потому что деньги для него были именно мерой розни, мерой, отсчитывавшей его блага и отдалявшей пролетария от хозяев тех станков и той земли, на которых он работал. Деньги для пролетария – прежде всего улика изъятия из его труда прибавочной стоимости.

Но пролетарий взял винтовку, и станки теперь принадлежат ему. Более того – он пересмотрел в корне вопросы жизненного обеспечения. Крестьянство, получившее по декрету советской власти землю, не прочь прикормить красноармейца, отгоняющего от его теперь земель бывших хозяев. Классовая солидарность в чистом виде. Вот первая формула безденежного хозяйства военного коммунизма. Винтовка рождает власть пролетария, прогрессивное крестьянство меняет хлеб на выпущенные по белякам патроны. Однако и война не вечна, да и продукты не бесконечны. Воспроизводство в рамках такой формулы невозможно. На смену военным «орудиям труда» (точнее - орудиям освобождения труда) должны прийти мирные орудия.

Смычка между городом и селом, осуществляемая за счет обмена орудий труда на продукты этого труда, – вот следующая формула военного коммунизма. Фактически она же потом будет воспроизведена в концепции МТС. Но за период «обмена хлеба на пули» катастрофически просело среднее звено – тот самый «челнок», саркастически появившийся на руинах советской власти в 1990-х. Именно «челнока» между городом и селом не хватало после победы пролетариата и крестьянства в Гражданской. А кто и как будет кормить «челнока»-ремесленника? Предположим, завод обеспечивает ряд сел орудиями труда, села кормят завод – но кто просчитает все необходимые соотношения, потребности, пропорции и при этом не оставит сами села без собственного куска хлеба? Все это сметливо видит глаз все того же «челнока» – ведь он на этом себе и зарабатывает – вовремя обеспечивая крестьянина той необходимой ему железякой, за которую он и удержит с покупателя свою нетрудовую копеечку. Смекалка того стоит? Вот только не в ходу при Советах копейки... Но молодое рабочее государство, которое еще не научилось всевидящим оком планового хозяйства озирать весь горизонт отвоеванной у буржуазии территории, было готово делегировать некоторые полномочия мелкой буржуазии – чтобы выжить вообще. («Передышка любой ценой», снова). А тут еще голод, и теперь не пули, а только золото на хлеб, и уже за рубежом пришлось менять. И вот тут в срочном порядке пришлось

«включить деньги».

Отступление в окоп НЭПа означало изобретение заново «среднего класса». Место крупного капитала было освобождено однозначно, и его заменяло пролетарское государство. Смею утверждать, что только жизненная необходимость в этом проклятом суетилове среднего класса, артельщиков и прочих «рогов-копыт» была обоснованием денежного обращения – не получился с первого раза счастливый брак у пролетариата и крестьянства. Потребовалась сводница – все та же, хоть и мелкая, но буржуазия. Если кто-то считает НЭП наивысшим достижением советской власти – всегда вспоминайте слова Ленина о том, что «временный окоп НЭПа» нужен только для того, чтобы затем беспощаднее пойти в атаку на остатки как внутренней, так и внешней (мировой) буржуазии, что в конце 1920-х и сделали в полном смысле этой фразы большевики (касаемо внутренней, конечно).

Фактически ранний социализм в РСФСР еще при Ленине стал игрой пролетариата с мелкой буржуазией в «кошки-мышки», игрой с теми же деньгами, но по своим правилам – при твердо занятых «командных высотах». Экономика так называемого «смешанного типа», она же многоукладная («Где предприятия со смешанным капиталом, я вас спрашиваю?» – не случайно уже при начинающейся индустриализации вопрошал зиц-председатель Фунт у Ильфа и Петрова). И все же деньги как универсальная мера – при всех новых правилах, при командных высотах и реальном изживании частной собственности из сферы производства, – были взяты пролетариатом в оборот не без дальнейшего риска.

Денежный мост в общественный регресс

Денежность настолько вошла уже в мировосприятие современников, что трудно вычленить «рублевый глазомер» из общего зрения. Цена и ценность же сейчас – штуковины субъективные, причем субъективные по-разному. Вот стоимость, по идее, объективна, производна. Но цена-то и стоимость – практически всегда различны. В том и непременный шарм капитализма. Это и есть ушко его «иглы», которая увлекает за собою нить трудового большинства и прошивает ею ткань общества по-капиталистически. Выдернуть эту нить на свободу, да так чтобы она сама теперь выбирала путь, можно только сломав «кащееву иглу капитализма», то есть преодолев денежное исчисление в сфере сперва трудовых, а затем и прочих отношений.

Более того – на данный момент вовсе не удивительно, что все та же денежность, рублевая линейка без сомнения прикладывается даже искушенными «красными» современниками и к положению рабочего класса в других странах. Больше получает – значит, господствует как класс.

Там, где не срабатывает рублевая линейка, где сложно прикладывать заработки в иных валютах к своим карманам, включается более простой глазомер – а что имеет и что может себе позволить рабочий, имеющий такие же, как я, образование, навыки, опыт? Собственно, так в 1952-м и агитировал зарубежных рабочих крупноформатный цветной журнал «Советский Союз»: мол, смотрите, и у нас есть клубы автомобилистов, рыболовов, и у нас существуют личный автотранспорт, «хобби», кино, но вот частной собственности на средства производства нет давно, все в руках советского государства...

И французские шахтеры, гостящие у советских коллег, оставляли восторженные записи – однако там вы не встретите ни слова о зарплате. Их впечатляет широкая доступность и богатство библиотек, отсутствие в кино фильмов с кровью и голытьбой, наличие дома у советского шахтера граммофона... Кажется, что это писано не в пятидесятых, а сегодня – про кино. И, тем не менее, именно так велась агитация, медленно приносившая плоды – и Хрущева встречали как триумфатора в Париже... Рабочий класс видел достижения СССР. Однако видел ли он принципиальную, а не количественную разницу? Даже по коротким записям ясно, что кое-где видел (забудем про граммофон) – ведь самые яркие впечатления оставляли наиболее коммунистические объекты, а именно – общественные фонды, где не встречаются деньги. И самое главное – свободное время рабочих, длительность рабочего дня. Бесплатные библиотеки, кино, да и вся культурная инфраструктура – такой замышлялась марксистами-революционерами и соответственно виделась затем пролетариям за рубежом страна Советов. Но кому все это нужно без свободного времени?

Вот тут мы и нащупали еще один важный «шов», оставленный в общественной ткани «кащеевой иглой капитализма».

Время–деньги–время

Почти как «товар–деньги–товар»... Рабочее время, конвертируясь в деньги, становится затем временем свободным – неизмеримо меньшим, конечно же. Год труда ради месяца отдыха – такова еще советская, сохраняющаяся ныне норма. Оплачиваемого отпуска, заметим.

В капиталистическом обществе деньги, как в двух предыдущих размышлениях мы замечали, являются универсальным мерилом – труда и удовлетворения потребностей, прежде всего. К потребностям относится и отдых. Вот хотя бы нынешним летом – кто-то едет в экзотические уголки планеты, долго наслаждается максимальным количеством услуг, а кто-то едет поближе и отдыхает поскромнее, поменьше. Покупательная способность? Она самая. В чистом виде – не только количество свободного времени, но и качественное его насыщение напрямую зависят от денежного довольствия. И вновь возникает вопрос – соответствует ли это денежное довольствие всем затраченным в трудовых буднях усилиям? Без понятия «буржуй» тут явно не разберешься.

Трактуя нынешнюю общественную иерархию в РФ, да и в прочих странах капитализма, приверженцы существующих порядков говорят: «Как потопаешь – так и полопаешь». Что ж, это вполне пролетарский подход, но так ли на самом деле? Еще они говорят, что при дележе социалистической собственности, при приватизации нужно было оказаться «в нужное время в нужном месте», и вот потом все стало в шоколаде – далеко не у всех. Речь об олигархах и о, так сказать, менее мажоритарных акционерах. Государственный и предельно либеральный (ату их, Проханов!) миф гласит, что буржуи только однажды очень сильно напрягли свои мыслительные способности, вовремя сделали нужные капиталовложения, а теперь живут на дивиденды, особенно не задумываясь. И законы нашего общества их охраняют. Ибо общество, включая меня и читателей данного текста, старательно работает на них – своим непротивлением.

Выходит, что вовсе не такие уж сопоставимые усилия тратят люди одного образования, опыта и близких способностей для того, чтобы зарабатывать, опять же, не сопоставимые меж собой суммы (здесь тысячи пролетарских рублей легко спутать с тысячами буржуйских долларов). И не только на отдых. Точнее – на постоянный отдых. Для буржуа не существует понятия «рабочего дня» – если это истинный буржуй. В этом и смысл капитализма.

А вот в чем для рабочего смысл коммунизма в данном случае?

Марксизм обещает освобождать все бóльшую часть дня от работы – при том, что трудится каждый работоспособный и отдает все, что может, своему делу. Идеал коммунистического труда всегда был слишком размыт, поэтому, когда и к нему подходили с денежной линейкой – выходило примерно то, о чем я упоминал выше, в журнале «Советский Союз». Хотя это (достижения в сфере досуга рабочих, но не способ измерять труд деньгами) безусловный позитив. И тут видна тенденция – общественные фонды вытесняют платные услуги там, где проживает и отдыхает единый рабочий коллектив. Но тут свободное время вступает в конфликт с пространством – получить те же удовольствия вне рабочего поселка, где тебя знают, где ты трудишься, сможешь уже только при помощи денег, обезличивающих труд. Ты вывозишь свое свободное время куда-то, чтобы там реализовать право на отдых и прочий досуг через деньги. Хорошо это, правильно, социализм? Нет, увы.

Впрочем, все эти придирки к полувековому прошлому советского социализма сегодня элементарно снимаются – появился Интернет, банковские сети. Вы можете не везти с собой деньги, а всего лишь прихватить банковскую карту. И даже не снимать деньги, а вычитать их электронный аналог с карточки, покупая не только вещи, но и услуги.

Вот это уже революционно. Но вовсе не в пользу денег, как вы уже догадались.

Деньги являются не только документом неразрешенности в данном обществе противоречий труда и капитала, но и определенным катализатором «аусвайса» их хозяина. В дополнение к паспорту деньги являют собой образ «богатого отдыхающего». Все честно – отдыхает, к примеру, «молодой специалист» Дворкович где-то. Вот вам деньги, вот вам паспорт – и давайте мне ваши услуги. Гостиницы, к примеру... Ни у кого никаких вопросов. Мальчик работает там-то, зарабатывает столько-то... Имеет право: у него жена миллиардерша, вполне легальную получающая зарплату на той самой Магнитке, которую строили в порыве социалистической индустриализации, а теперь эксплуатируют бенефициары приватизации.

Но вот появляется неизвестный бандит на том же курорте. Денег столько же, имя не известно. Не дадут ему удовольствий? Дадут, но осторожно: как бы не вышло, как в «Бесприданнице» с тем бежавшим кассиром. Поэтому братва отдыхает там, где ее либо любят, либо проверять не любят. Я это вот к чему: де факто проблема обезличенности заработков легко решается и в нынешнем капиталистическом обществе. Так почему же ее нельзя решить в условиях коммуны?

Наличие не только электронного аналога денег, но самой системы этой – системы защиты и передачи информации легко позволяет деньгам (а точнее труду) вообще не обезличиваться. А ведь это архиважно для изживания товарно-денежных отношений!

Не всеобщие, равно обезличивающие трудящихся и буржуа, зарабатывающих по-разному субъектов, рубли заносятся в базу данных – а трудочасы конкретного рабочего или служащего. Здесь встанет проблема личного контроля за качеством труда – но и это решаемо в условиях нынешних операционных систем. Главное – это сломать жало иглы капитализма, беспощадно прошивающее общество на свой лад, то есть фиксируя всякий раз неравенство и иерархичность, сложившуюся как «завоевание» приватизации.


Вернуться назад