Мареев Сергей Николаевич –
д.ф.н. профессор,
зав. кафедрой философии Современной гуманитарной академии (г. Москва)

В свое время академик Бонифатий Михайлович Кедров произнес свое ироническое «философия того-сего». Я помню это время, когда даже в программе учебного курса по философии значилось не «Сознание», а «Философские вопросы сознания». Можно было подумать, что сознание не есть собственный предмет философии. Тогда что же ее собственный предмет? Вот и сейчас эта философия того-сего практически вытеснила Философию. Она оказалась никому не нужна. Аспирантам теперь читается «Философия науки». Наука – вещь уважаемая. Но ведь это все равно «того-сего». Ну а вот теперь объявилось еще одно «того-сего» - «философия бизнеса», и ее предлагают читать будущим «бизнесменам». Но что такое «философия бизнеса»?

По большому счету здесь нет ничего нового. Такая «философия» уже давно известна. Почитайте хотя бы Алексея Максимовича Горького, герои которого формулировали свои философские принципы очень даже четко – или других грызи, или живи в грязи! Понятно, что от нас требуют не этой сермяжной правды, а слов возвышенных, прославляющих меценатство и благотворительность русского купечества. Да, были братья Третьяковы, которые увековечили свое имя в названии картинной галереи и Третьяковского проезда, по которому теперь, кстати, не проедешь ни туда, ни сюда. И Третьяков правильно говорил: то, что от общества взято, обществу и должно вернуться. Но обычно возвращается только малая часть взятого у общества. Не для того они берут, чтобы отдавать.

А вот некоторые уроки той же «философии», преподанные нам телевидением. Мальчик учится музыке и уже делает успехи. Его спрашивают, а зачем он так старается? И юное дарование отвечает: а затем, чтобы побеждать на международных конкурсах. Если бы это происходило в далекие советские времена, то ответ был бы другой: чтобы радовать своих близких и всех людей прекрасной музыкой. Но современный ребенок из своего таланта непременно хочет сделать бизнес. Так его научили, те же родители и учителя. Да – да, учителя теперь тоже говорят: учиться нужно для того, чтобы стать успешным. Надо стараться и овладевать знаниями не для того, чтобы достойно служить своему народу, своей Родине. Нет, нет! Это нас так учили. Чтобы быть в жизни успешным. Вот чему учат теперь учителя жизни. И уже научили. Другой юное дарование, уж не помню на каком поприще, совсем по-взрослому объясняет: если сам себе не поможешь, то никто тебе не поможет… Вот вам и юный Бентам: «Каждый считается за одного и никто не считается больше, чем за одного». Каждый один, и каждый сам по себе.

В свое время еще римский император Веспасиан, зарабатывавший на общественных уборных, преподал своему сыну урок «философии бизнеса», объяснив ему, что деньги не пахнут. И этой философии противостояла всегда другая философия. Не в деньгах счастье, - гласит народная мудрость. Деньги найти легко, человека трудно найти, - говорили японские самураи, эти рыцари чести. Диоген ходил по городу днем с фонарем и говорил, что «ищет человека». Ох, как трудно найти человека там, где деньги становятся силой всех сил.

А в чем же счастье? На этот вопрос ответил замечательный русский поэт Сергей Есенин словами «чёрного человека»:

Счастье, - говорил он, -

Есть ловкость ума и рук,

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

Вот оно в чем, счастье «чёрных людей». Вот и кривляются в наши дни даже когда-то талантливые артисты. А остающейся верной себе прославленной певице Людмиле Зыкиной, было сказано, что теперь она «не в формате». Одним словом, все на продажу. И в обществе всеобщей продажности по-другому быть не может.

Когда начала набирать популярность вся эта «философия», одна интеллигентная дама мечтательно произнесла: скорее бы у нас появилось много богатых людей, тогда мы стали бы учить их детей и зарабатывать себе на кусок белого хлеба с маслом. Я промолчал, но вспомнил нелестные отзывы «вождя мирового пролетариата», как его теперь обычно именуют, о нашей продажной интеллигенции. Ох, как я его тогда понимал и особенно понимаю теперь.

Помню, как уверяли меня тогда другие коллеги, что душа русского человека ши-и-рокая, и русский человек никогда не станет торгашом. Как будто в России никогда торгашей не было, не было этих Колупаевых и Разуваевых, «аршинников, самоварников», надувайл первой гильдии. А если историю своего Отечества не хотите читать, - впрочем, у современных «историков» этого и не вычитаешь, - так почитайте «В овраге» Чехова, «Власть тьмы» Толстого, «Кроткую» Достоевского, «Бесприданницу» Островского. А Максим Горький, который писал о «свинцовых мерзостях русской жизни» и которого за это постарались опорочить в телевизионном фильме по случаю 140-летия этого замечательного русского и советского писателя. Почти весь этот фильм о его известной поездке на Соловки, как будто кроме Соловков в жизни Горького ничего и не было. Но это его Меланья из «Детей солнца» сказала, что она не видела людей, потому что жила среди торгашей. И что вся философия Горького против «философии бизнеса», против торгашества, против продажности, - об этом в фильме ни словечка.

Но по сути вся серьезная русская литература именно об этом. «Ни одна литература так не переполнена ресентиментом, как молодая русская литература, - писал в этой связи Макс Шелер. – Книги Достоевского, Гоголя, Толстого просто кишат героями, заряженными ресентиментом. Такое положение вещей – следствие многовекового угнетения народа самодержавием и невозможности из-за отсутствия парламента и свободы печати дать выход чувствам, возникающим под давлением авторитета»[1].

Ресентимент – слово французское. И Шелер не смог найти ему эквивалента в немецком языке. В русском языке тоже трудно подыскать что-нибудь подходящее, кроме зависти. В особенности это касается зависти мелкой собственности к собственности крупной. Но иллюстрации к этому в русской литературе можно найти очень яркие. Например, у Достоевского это несчастная жена Мармеладова, Катерина Ивановна, которая, при всей своей ужасающей нищете, пытается, так сказать, сделать хорошую мину и на последние гроши устроить приличные поминки по своему несчастному мужу. «Может быть, - очень точно комментирует Достоевский психологию Катерины Ивановны, - тут всего более имела влияние та особенная гордость бедных, вследствие которой, при некоторых общественных обрядах, обязательных в нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие»[2]…

И, что характерно, формальная демократия не снимает, а обостряет ситуацию ресентимента. «Максимально сильный заряд ресентимента, - пишет Шелер, - должен быть в таком обществе, где, как у нас, почти равные политические права и соответственно формальное, публично признанное социальное равноправие соседствуют с огромными различиями в фактической власти, в фактическом имущественном положении и в фактическом уровне образования, т. е. в таком обществе, где каждый имеет «право» сравнивать себя с каждым и «не может сравниться реально». Здесь совершенно независимо от индивидуальных характеров и переживаний в самой структуре социальности заложен мощный заряд ресентимента, с которым обществу придется считаться»[3].

Шелер пишет «у нас». Это значит в Германии до прихода Гитлера, что, кстати, и объясняет «феномен» национал-социализма как следствие взрыва «мощного заряда ресентимента». Общество не посчиталось с этим «зарядом» и… получило Гитлера как «народного мстителя». А что же «у нас»? Да, Шелеру и не снились такие социальные контрасты. И то, что было «у них», это цветочки, по сравнению с «нами».

 Ресентимент, впрочем, открыл не М.Шелер. Если говорить про немецкую философию, то это все идет от Ф.Ницше. Да и русским философам было понятно, что «быть» и «иметь» — это разные вещи. Вот что писал, например, забытый ныне замечательный русский философ, - из русских, может, самый замечательный, - Александр Иванович Герцен: «Во всем современно европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой – выставка и etalage (хвастовство). Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того, чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilitat вместо внутреннего достоинства»[4].

Воспользоваться буквальным смыслом — это типичный софистический прием, чтобы «впарить» вам какую-нибудь дохлятинку. Вот, например, Л. Радзиховский на заре нашей бизнес-эпохи решил всех просветить. «Эксплуатация», сказал он, означает «использование». Все мы используем друг друга. И что здесь плохого? Но у него получается, что лошадь так же «использует» всадника, как и всадник лошадь.

Слово «бизнес» буквально переводится как «дело». Но дело бывает разное, и у каждого оно свое. Один лечит людей, другой их учит, третий строит дома, четвертый пашет землю и т. д. Но никто не скажет, что человек, который пашет землю на хозяина, имеет свое «дело». Это у хозяина «дело», а у того, который на него пашет, просто работа. Что касается бизнеса, то это такое «дело», когда, что бы человек ни делал, он делает одно – деньги. Но в наше время это действительное значение «бизнеса» смазывается, и «бизнесом» сейчас у нас называют любую хозяйственную деятельность: выходит, первобытный охотник, который бегал за оленем, занимался «бизнесом». Но вернемся, однако, к Герцену.

Герцен писал о «современно европейском», когда он питал иллюзии о «современно русском». Столкнувшись лицом к лицу с торгашеским Западом, он, как за якорь спасения, ухватился за славянофильскую русскую «соборность», за русскую общину и за русскую артель. Кстати в русском языке еще на моей памяти употреблялся в качестве похвалы эпитет «артельский человек». Именно Герцен придумал «русский социализм». Но это, как говорится, не от хорошей жизни. Ведь все это было очень наивно, потому что уже в те годы соотечественник Герцена Тургенев писал про Хоря, который, в отличие от романтика Калиныча, стал организовывать свой «бизнес» и приторговывал «дегтишком и маслишком». Еще будучи в крепостном состоянии, русское крестьянство втягивалось в рынок. Но на этом и кончалась его «соборность»: теперь уже каждый сам за себя, и только один Бог за всех.

Именно о такой «философии из-за прилавка» писал в то же самое время Фридрих Ницше. «Пусть царствует торгаш там, где все, что еще блестит, - есть золото торгаша! Время королей прошло: что сегодня называется народом, не заслуживает королей»[5]. И это действительно уже не народ, а индивиды в «гражданском обществе». И ими правят не короли, а олигархи. «Они хищные звери: в их слове «работать» - слышится еще и грабить, в их слове «заработать» - слышится еще и перехитрить! Поэтому пусть оно трудно достается им!»[6].

Браво, Фриц! Пусть оно им трудно достается!

А мне предлагают читать им «философию бизнеса». И как я понимаю тогда несчастного Ницше: «Там хотя в колокола звони про свою мудрость: торгаши на базаре перезвонят ее звоном своих грошей!»[7]. Там, где раздается звон грошей, все музы умолкают, а с ними и София – премудрость божия. И уж какая тут философия? Если европейская культура это состояние как-то переросла, то мы как раз только-только в эту «философию» въехали.

Время очень быстро посмеялось над «славянофилами» 90-х годов, и знакомые мне доценты с кандидатами поехали в Китай за пуховиками, и некоторые из них даже весьма преуспели на этом поприще, во всяком случае гораздо более, чем на ниве просвещения юношества, которое теперь так воспиталось, что ни о какой серьезной философии вообще слышать не хочет.

«Надо встраиваться в рынок», - сказал мне один доцент еще в самом начале 90‑х. И побежал пристраиваться к какому-то бизнесмену. Что я ему мог возразить: у человека трое детей. Единственное, что я сказал ему, это то, что тот его колбасу резать заставит. И, самое интересное, что я угадал: бутерброды на деловых встречах стали его первым бизнес-поручением. Правда, мой доцент был парень смышленый и очень быстро продвинулся в банковские клерки, а кто он сейчас, я уже не знаю, след его затерялся в московских каменных джунглях, где идешь и озираешься по сторонам, потому что все это кишит всякими кровососущими насекомыми, ядовитыми змеями и просто противными пресмыкающимися. А мне говорят: учи их разумному, доброму, вечному…

А коллеги меня упрекают за «несовременность», за то, что цепляюсь за Канта с его «категорическим императивом», за Сократа с его «надо жить по совести», за Платона с его идеями Истины, Добра и Красоты. Надо, говорят, не про Канта, а про Бердяева рассказывать, у которого философия — это «эротическое искусство». И когда я действительно говорю об «эротическом искусстве» у Бердяева, то у них к «этому», - хотя это совсем не «это», - возникает живейший интерес, и они начинают ерзать и переглядываться. Но в моих лекциях философия совести Сократа все равно берет верх над «эротическим искусством» Бердяева, а философия «общего дела» Николая Фёдорова над индивидуалистической философией какого-нибудь Поппера. Тут я ничего с собой поделать не могу. И они меня в конце концов начинают слушать… и понимать…

Я прекрасно понимаю, почему в одном уважаемом учебном заведении классическую философию вообще не читают, а читают только «современную» философию, которая начинается с А. Шопенгауэра. Современному бизнесу нужна «воля к жизни» Шопенгауэра и «воля к власти» Ницше, а не «совесть» Сократа. В «философии жизни» и «философии бизнеса» есть много общего: хочешь жить – умей вертеться. Но напрасно они делают ставку на Шопенгауэра: он не так прост и прямолинеен, и понимает, что «воля к жизни»— не счастье, а страдание, которое может прекратить только смерть. И я тоже могу рассказать про Шопенгауэра, вернее – то, что рассказывает сам Шопенгауэр, а именно про индивидов в «гражданском обществе», которые у него оказываются «дикобразами». В моем вольном пересказе это выглядит так.

Стадо дикобразов легло в один холодный зимний день тесною кучей, чтобы, согреваясь друг от друга, не замерзнуть. И они старались как можно ближе прижаться друг к другу. Но им мешали иголки. И тогда они отодвигались друг от друга. И так продолжалось до тех пор, пока они не нашли то умеренное расстояние друг от друга, которое, по словам Шопенгауэра, есть вежливость и воспитанность нравов.

Все это настолько верно, что с неизменной последовательностью вся история повторяется. Как только кто-нибудь из моих товарищей преуспевает на поприще бизнеса или получает тепленькое местечко, как-то сама собой между нами возникает дистанция, - мы становимся «дикобразами». И это даже тогда, когда позади дружба в молодые годы на почве служения идеалам всеобщего братства.

У греков была пословица: у друзей все общее. Уже упомянутый русский философ Николай Федоров написал «Философию общего дела», идея которой в общем-то до банальности проста: друзьями-товарищами люди смогут стать только тогда, когда у них будет настоящее общее дело. Но в наше время даже такие простые вещи совершенно непонятны обывателю. Его так напугали «общим делом», что когда он хоть краем уха слышит об этом, то понимает все так, что с него немедленно снимут последние штаны… на это самое «общее дело».

В гражданском обществе «общее дело» является, так сказать, результирующей множества отдельных частных «дел». И это понимали и Гегель, и Адам Смит. Вот что пишет Гегель: «Способствуя осуществлению моей цели, я способствую и осуществлению всеобщего, а оно в свою очередь способствует осуществлению моей цели»[8]. «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника, - пишет в свою очередь Адам Смит, - ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах»[9].

Парадоксальный смысл этой ситуации в том, что мясник, пивовар, булочник и т. д. снабжают нас своими продуктами, преследуя свой эгоистический интерес. Но при этом они вынуждены источать нам свою любезность и благожелательность, которую принято называть формальной вежливостью. И в ней как раз и заключается то лицемерие членов гражданского общества, о котором писал еще Ж.-Ж. Руссо.

А. Шопенгауэр проницательно замечает, что о себе самом, о своем эгоизме печется и бандит, от которого другие «отличаются только нелепостью средств»[10]. Средства разные, но цель одна и у бандита, и у нашего «бизнесмена». Разница только в том, что последний бандит «в законе», а первый – вне закона. Так называемое «цивилизованное» общество только тем и отличается от «дикого», что здесь с тобой могут сделать все, что угодно, и не больно. Вот Гайдар, например. Он не ходил с кистенем по лесам, как дедушка Данила в «Угрюм-Реке», и, таким образом, осуществлял «первоначальное накопление». Он не грабил у старушек их гробовые деньги, а он просто отпустил цены, и бедные старушки потратили свои последние грошики на колбаску, а их денежки оказались у тех, у кого были товарные запасы этой самой колбасы. И либеральные «философы», вроде Радзиховского, при этом нам «научно» объяснили необходимость этой меры: надо было, сказали они, «обрушить карниз». Но обрушили-то они его не на себя, а на бедных старушек. И в результате бедные стали еще беднее, а зато богатые стали еще богаче…

Ф. М. Достоевский, скорее всего, не читал ни Гегеля, ни Смита. Но как он живописал эту либеральную «философию бизнеса». Вот как рассуждает у него в «Преступлении и наказании» жених Авдотьи Романовны «бизнесмен» Петр Петрович Лужин: «Если мне, - рассуждает Лужин, - например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из этого выходило? …Выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достанешь». Наука же говорит: возлюби прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований, и тем более устраивается в нем общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем, и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастью, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностью, а, казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться…»[11].

По «науке» Лужина выходит, что каждый человек должен дорожить прежде всего своим «кафтаном», т. е. быть «дикобразом». Такова «экономическая правда». И это, действительно, правда современного «гражданского общества», которое построено на частном интересе. От нее никуда не денешься. Но зачем же любого человека, людей вообще подгонять под «дикобразов»? Однако именно это и делает современная «философская антропология», которая доказывает, что человек не по современным условиям таков, а он таков по своей «антропологической природе». Иначе говоря, «философская антропология» кроит понятие человека вообще по мерке индивида в «гражданском обществе», по мерке «дикобраза».

Ф. М. Достоевский, таким образом, не принимает «либеральные ценности», за которые горой стоит та же Новодворская. Поэтому наши либералы и не видят у Достоевского критики либерализма, а видят только критику «бесов». Но, надо сказать, что эта сатира у него довольно искусственная. А вот Петра Петровича Лужина хоть сейчас сажай в «топменеджеры». И симпатии Достоевского отнюдь не на его стороне: Авдотья Романовна отказалась от него, как только поняла, что тот ее просто покупает. Несчастье Лужиных как раз в том, что они, как и те короли, про которых пела Пугачева, не могут жениться по любви…

А. Шопенгауэр был первым, кто загнал эгоизм в человеческую «природу». Но именно поэтому, и в этом правда Шопенгауэра, человек и несчастен. Человек не может быть счастлив в одиночку. «Экзистенциальный конфликт» в том и состоит, что, согласно «экономической правде», человек является эгоистом, но, в то же время, в нем сидит неистребимое желание быть с кем-то вместе. Но как быть вместе, если нет общего интереса, нет общего дела. Да нет же! ОБЩЕЕ ДЕЛО всегда есть! Это дело, которое делали Сократ и Платон, Галилей и Ньютон, Моцарт и Бетховен, Кант и Гегель, Достоевский и Н. Федоров. Это мировая философская, научная и художественная культура, которая и составляет субстанцию человечности. Она и есть сама ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ. Так берите ее себе! И сейчас она всем доступна. Нет, не хотят брать. Говорят: дайте нам «философию бизнеса».

Только ОБЩЕЕ ДЕЛО делает из индивидов в «гражданском обществе» народ. Когда советские люди встречали на Белорусском вокзале солдат-победителей, это был Народ. Когда эти люди стихийно вышли на улицу и радовались запуску космического корабля с Юрием Гагариным, это был Народ. Но когда люди с любопытством наблюдали в Москве, как танки стреляют по Белому дому, то это уже был не народ, а это была толпа. Вот китайцы до сих пор народ: они все искренне радуются запуску своего первого космонавта, и они все плачут по погибшим во время последнего землетрясения.

Когда люди в большинстве своем становятся «дикобразами», то появляется целая толпа «философов», которые «научно» доказывают, что человек по природе своей дикобраз. И академик Иван Тимофеевич Фролов целый Институт человека создал, чтобы это доказывать. А государство, как считал Гегель, должно умеривать эгоизм индивидов в «гражданском обществе», будучи воплощением нравственной идеи. И именно по этому пункту разошелся с ним Маркс, заявив, что и в государстве, а не только в «гражданском обществе», люди ведут «иллюзорную коллективную жизнь». Но интересно, что это по-своему понял и Артур Шопенгауэр. «Государство, - пишет Шопенгауэр…, - вовсе не направлено против эгоизма вообще и как такового: наоборот, оно возникло именно из эгоизма, сознательного, методического, покинувшего одностороннюю точку зрения для общей, - эгоизма всех, этой суммы частных эгоизмов; и существует оно только для того, чтобы служить ему, - основанное на той верной предпосылке, что чистой морали, т. е. праведной жизни в силу моральных побуждений, ожидать нельзя: иначе оно само было бы излишним»[12].

То есть если бы можно было рассчитывать на добрую волю людей, то государство было бы и не нужно. Государство принуждает людей вести коллективную жизнь. Но принуждает только тем, что запрещает одному эгоистическому индивиду посягать на жизнь, свободу и собственность другого. Правда, Руссо считал, что демократическое государство должно еще воспитывать своих граждан в духе гражданственности, вроде гражданственности древних римлян, у которых их Республика действительно была Общим Делом. И это в определенной степени возможно. И это было. Было у греков. Было у римлян. Было у нас.

Но это возможно в условиях демократии, а не олигархии, которая воцарилась у нас вместо демократического государства. Ни один человек не будет себя чувствовать гражданином государства, которое печется только об интересах бизнеса, а бедным дает жалкую подачку вроде пособия, которое назначили многодетным матерям. Да и то, дает не из абстрактного человеколюбия, а потому, что оно опасается, что, как писал Адам Смит, прекратится эта «раса» наемных рабов, производящих прибыль бизнесменов. Тех самых бизнесменов, объединенным комитетом которых и является современное государство.

Ученые адепты и апологеты торгашества в этом случае вспоминают другую этику – протестантскую, о которой писал Макс Вебер в своей самой, пожалуй, известной работе «Протестантская этика и дух капитализма». Протестантская этика - это этика трудолюбия и бережливости. И Вебер приводит в указанной работе завещание одного из отцов американской демократии Бенджамина Франклина своему сыну: «Следует учитывать, что самые незначительные действия оказывают влияние на кредит. Стук твоего молотка в 5 часов утра и в 8 часов вечера, вселяет в него спокойствие на целых шесть месяцев; но если он увидит тебя за бильярдом или услышит твой голос в трактире, когда ты должен быть за работой, то он на следующее же утро напомнит тебе о платеже и потребует свои деньги в тот момент, когда их у тебя не окажется»[13]. Нынешние «дети», которые молятся на портрет Франклина, молотком уже давно не стучат, ни в 5 часов утра, ни в 8 вечера, а прожигают свою жизнь на курортах Франции и Испании, и никто не напоминает им о платеже…

 Кальвин, когда проводил реформацию в Женеве, посадил в кутузку на две недели двух ремесленников только за то, что те съели за завтраком по двенадцать пирожков. Нам и сейчас рассказывают о суровой скромности и трудолюбии рыцарей первоначального накопления. И нам доказывают, что Маркс был неправ, когда писал о том, что «новорожденный капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят»[14]. Но если даже тогда, в эпоху первоначального накопления, капиталы действительно в какой-то мере накапливались за счет скромности, бережливости и трудолюбия, то это не имеет никакого отношения к Березовскому, Гусинскому и Абрамовичу. У нас «рыцари первоначального накопления» хапнули все и сразу. И зачем накапливать самому, когда социалистическое государство уже все накопило. Впрочем, и в Европе «накопление» происходило за счет расхищения государственных имуществ. «Государственные земли, - писал об этом Маркс, - отдавались в дар, продавались за бесценок или же присоединялись к частным поместьям путем прямой узурпации. Все это совершалось без малейшего соблюдения норм законности»[15]. Знакомая картина, не правда ли? А нам говорят, что Маркс ничего не угадал, что все пошло не по Марксу. Все шло именно по Марксу! Я бы мог это иллюстрировать и дальше, но это заняло бы много места, а я ведь не диссертацию пишу.

Мне скажут, что по-другому быть не может. И уж если мы встали на этот путь, то надо испить, как говорится, чашу до дна. Но это объективизм и фатализм. И это не наша философия, - это «философия бизнеса». А наша философия вот какая: если экономика в стране рыночная, то это не значит, что мораль в ней должна быть торгашеской. Вернее, государство не должно проповедовать торгашескую мораль. Эта мораль не может возводиться в ранг государственной политики. И борьба с преступностью будет оставаться безуспешной, если успешность проповедуется как основное требование, как категорический императив «общечеловеческой» морали.

Вопиющий парадокс всей современной ситуации в нашей многострадальной стране заключается как раз в том, что, с одной стороны, проповедуются «общечеловеческие ценности», а, с другой стороны, реальные ценности прикарманиваются частным образом. Именно тогда, когда в начале перестройки академик Иван Фролов с владыкой Питиримом проповедовали «общечеловеческие ценности», ловкие ребята уже превращали «общечеловеческие ценности» в «частно-человеческие». И в то же время ельциноидные политиканы иронизировали по поводу того, что «раньше думай о Родине, а потом о себе». Но разве наша Родина не есть общая для нас всех ценность?

 В этой жизни, как и в карточной игре, если кто-то выигрывает, то кто-то обязательно проигрывает. И тот, кто проигрывает, не обязательно самый бездарный. А что касается человеческих качеств, то на дно этой жизни часто опускаются именно совестливые люди, которые не могут расталкивать локтями других. А тот, кому посчастливилось подняться наверх, не может не взирать на тех, кто остался внизу, с некоторой долей цинизма. Именно отсюда ницшеанское «Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом. Что вреднее всякого порока? Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство»[16].

Христианство и есть религия примирения богатых с бедными, и бедных с богатыми. Неслучайно оно начало расцветать пышным цветом у нас именно тогда, когда разверзлась эта пропасть между теми и другими. РПЦ заняла место Агитпропа ЦК, - вот уж поистине свято место пусто не бывает, - и митрополит Кирилл читает нам теперь по утрам свою «политинформацию» и отвечает на письма «трудящихся». Но церковь теперь проповедует не только «деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым», т. е. к бомжам, которых выгнали «успешные» бизнесмены из их собственных квартир, но и почтение к «успешным», которые, правда, не спешат жертвовать в пользу церкви, на что церковники, видимо, очень рассчитывали. И эти проповедники давно уже забыли, чему учил Христос: скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый войдет в царствие небесное.

Подстать нашему возрожденному христианству и наш современный «социализм». Когда я наткнулся в газете «День справедливости» на статью Сергея Миронова «Социализм и Россия», то не очень удивился: либералы рано или поздно хватаются за идею социализма, за идею социальной справедливости. Но либерал по-своему понимает справедливость. Вот и я ждал, когда же он проговорится. Это напомнило мне эпизод из «Печерских антиков» Лескова, где киевские старцы ждали, когда царь, взойдя на мост, «свое исповедание объявит» и «двумя персты» перекрестится: «Так, батюшка, так! Вот эдак вот, родненький, совершай! Сложи, как надо, два пальчика! Дай всей земле одно небесное исповедание»…

Вот и я ждал, когда же он «двумя персты» перекрестится. И здесь я, в отличие от киевских старцев, не обманулся в своих ожиданиях. И ждал, надо сказать, недолго. Очень скоро Миронов объявил свое «небесное исповедание»: «В вопросах получения гуманитарных услуг должно быть полное равенство. Один будет зарабатывать миллионы, другой – жить на скромное пособие, но образование, медицина, жилье должны быть для всех бесплатны и для всех одинаково высококачественны»[17].

Хорошенький «социализм»: один будет зарабатывать миллионы, другой – жить на скромное пособие… И чего же ждать, - такой «социализм» у нас уже есть. Но социализм — это не сытое брюхо, а человеческая солидарность. А живущий на «скромное пособие» никогда не будет любить того, который «зарабатывает» миллионы. Этот «социализм» явно списан с современного буржуазного, «гражданского», как его теперь называют, общества. Уже Гегель в своей «Философии права» писал о том, что «гражданское общество представляет собой зрелище как излишества, так и нищеты и общего обоим физического и нравственного упадка»[18].

Когда это общество было еще на подъеме, оно, в лице своих лучших представителей, было способно к самокритике. И это в отличие от нашего современного общества, идеологи которого, кроме пошлой апологетики, ни на что не способны. Самокритика «гражданского общества» начинается уже у Руссо. Но он видел свой общественный идеал в прошлом – в состоянии дикости, которое он называет «естественным состоянием». А вся современная цивилизация, по его мнению, есть нечто искусственное и лживое.

В отличие от него, Кант антагонизм этого общества хочет обратить во благо, сделать его движущей силой развития человека. «Средство, - пишет он, - которым природа пользуется для того, чтобы осуществить развитие всех задатков людей, - это антагонизм их в обществе, поскольку он в конце концов становится причиной их законосообразного порядка. Под антагонизмом я разумею здесь недоброжелательную общительность людей, т. е. их склонность вступать в общение, связанную однако, с всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением»[19]. Но именно это «сопротивление», согласно Канту, толкает общество по пути прогресса. «Именно это сопротивление пробуждает все силы человека, заставляет его преодолевать природную лень, и, побуждаемый честолюбием, властолюбием или корыстолюбием, он создаст себе положение среди своих ближних, которых он, правда, не может терпеть, но без которых он не может и обойтись. Здесь начинаются истинные шаги от грубости к культуре, которая, собственно, состоит в общественной ценности человека»[20].

Про либеральную «терпимость» хотелось бы сказать особо. Но Кант, собственно, «тайну» этой «терпимости» раскрыл: преуспевающий член «гражданского общества» своих ближних терпеть не может, вот поэтому он и проповедует «терпимость». Это Иудушка Головлев, который проповедовал своим близким смирение и тихо, «по-родственному», их обкрадывал. А вот про культуру Кант очень хорошо сказал, что она делает человека общественно ценным.

Культура есть общественная ценность человека. Культурный человек – общительный человек, способный к разнообразному общению. Но там, где в общении возникает препятствие в виде «дикобразности», на место культуры становится цивилизация. Это и различил впервые Кант. «Благодаря искусству и науке, - писал он, - мы достигли высокой ступени культуры. Мы чересчур цивилизованы в смысле всякой учтивости и вежливости в общении друг с другом. Но нам еще многого недостает, чтобы считать нас нравственно совершенными»[21].

И.Кант еще надеялся наполнить цивилизованность нравственным содержанием, культурой. Но действительное развитие пошло совсем не так. Оно пошло по Шпенглеру, у которого «цивилизация» есть вырождение культуры, ее смерть. И это предчувствовал уже Гегель, который считал такую форму культуры, как искусство, отмирающей. Речь идет о том, что искусство становится формальным: из него улетучивается его нравственное содержание. Искусство вырождается в штукачество, в фиглярство, в экспериментирование с цветом, формой, звуком и т. д.

Состояние невинности, считает И.Кант, прекрасно. Но оно бесплодно, как те аркадские пастухи, которые, «столь же кроткие, как овцы, которых они пасут, вряд ли сделали бы свое существование более достойным, чем существование домашних животных»[22]. И совсем не кровожадный Кант провозглашает: «Поэтому да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливо соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и господствовать!»[23].

Замечательно то, что Кант, а потом Гегель, с их диалектическим умом понимают, что открытый ими антагонизм гражданского общества невозможно устранить простой ликвидацией одной из его сторон: здесь притяжение и отталкивание взаимно обусловлены, индивиды в гражданском обществе не могут осуществить своих эгоистических поползновений, не вступая в общение с другими членами того же гражданского общества. Как уже говорилось, они друг в друге нуждаются, хотя и ненавидят друг друга. Это очень хорошо выразил Кант выражением «недоброжелательная общительность». Ведь действительно так оно и бывает, что если тебя обхаживает кто-то со всех сторон, то всегда выясняется, что за всей этой «общительностью» кроется какая-то корысть, а все выражения почтения, уважения и благожелательности только «маски-шоу», за которыми кроется совсем другое.

 Неистребимость антагонизмов гражданского общества оправдывается у Канта именно тем, что это все сидит в «природе» человека. Общительность, общественность и т. п. у него заключены в культуре, а эгоизм человеческий – в природе. А против природы, как говорится, не пойдешь. Аристотель в свое время оправдывал рабство тем, что есть порода людей, которые не способны к самостоятельной жизни, и поэтому им необходим господин. Кант о рабстве не говорит, - это уже не современно и не прогрессивно. Но господин все равно нужен: «Человек есть животное, которое, живя среди других членов своего рода, нуждается в господине. Дело в том, что он обязательно злоупотребляет своей свободой в отношении своих ближних; и хотя он, как разумное существо, желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя исключение. Следовательно, он нуждается в господине, который сломил бы его собственную волю и заставил его подчиняться общепризнанной воле, при которой каждый может пользоваться свободой»[24].

Кант верно характеризует ситуацию в гражданском обществе. Но он не видит выхода из этой ситуации. Кант судит с точки зрения настоящего. И в этом состоит его некритический позитивизм. У него получается господство ради свободы. И по-другому быть не может. А у нас аналогичная идея нашла свое выражение в требованиях Новодворской: она в свое время призывала Ельцина употребить власть по отношению к народу, чтобы тот признал «либеральные ценности». Либерализм и тоталитаризм, оказывается, близнецы-братья.

* * *

Наше время абсолютно анти-философское. Истребление философии идет по всем линиям. Как уже говорилось, вместо кандидатского экзамена по философии уже несколько лет как ввели экзамен по «философии науки». Но «философия науки» есть позитивизм, согласно которому наука — сама себе философия. И в этом нашло выражение отрицание самостоятельного предмета философии, которым всегда было МЫШЛЕНИЕ.

Другая философия, которая не «философия бизнеса», не «философия из-за прилавка», никому сейчас не нужна. Но именно поэтому она и нужна. Нет, философия нужна! Но эта философия должна быть не «онтологией», действительно никому не нужной, а она должна быть, как выразился в свое время М. А. Лифшиц, критикой нечистого разума. Вот для такой философии всегда было и сейчас есть место. Только она может интегрировать распавшийся мир, распавшееся сознание и вернуть человека из «чисто животного царства» в человеческое общество, вернуть «дикобразу» человеческий облик. Вот в чем задача.

В 1850-1853 гг. министерством народного просвещения в России руководил князь Пл. А. Ширинский-Шихматов. При нем в гимназиях снова начала преподаваться логика. В полтора раза возросло число часов математики. Но по его настоянию в университетах были отменены все философские курсы, кроме логики и психологии. Князь утверждал, что «польза философии не доказана, а вред от нее весьма возможен». В отчете министерства за 1852 год Ширвинский-Шихматов сообщил о «прекращении провозглашения с университетских кафедр мечтательных теорий под именем философии».

Нет, не перевелись в России Ширвинские-Шихматовы. И ползут бесконечные слухи о полной ликвидации курса философии, о «прекращении мечтательных теорий под именем философии». Пока ее совсем не ликвидировали. Но ее ликвидация идет тихой сапой под видом того, что «философия» — это непонятно, а нам нужна «философия бизнеса», «философия науки» и т. д., то есть «философия того-сего». А это и есть ликвидация. Ведь философия – живая душа культуры, которая воплощает ее единство. И если мы народ, то у нас должна быть одна Философия, а не множество разных «философий»: у бизнесменов своя, у физиков – своя, а у домохозяек – своя.

Маркс в гегелевской философии усмотрел некритический позитивизм, хотя у Гегеля имеется вполне определенная критика «гражданского общества» как «чисто животного царства». Так что же говорить о «философии бизнеса», которая должна быть апологией этой «фермы животных»? Читать «философию бизнеса» для бизнесменов — это значит делать из философии бизнес. Конечно, можно делать его и на этом. И делают. Но это все равно, что продавать любовь, красоту, дружбу, истину. Можно. Но нужно ли?