(Семенов Ю. И. Политарный («азиатский») способ производства: сущность и место в истории человечества и России. 2-е изд., переработанное и дополненное. М., УРСС, 2011)

Юрия Ивановича Семенова (р. 1929) не нужно представлять читателям «Альтернатив». Напомню, что моя рецензия на книгу «Философия истории от истоков до наших дней: основные проблемы и концепции» была опубликована в № 2 журнала за 2002 год. Новая книга посвящена частному, но едва ли не интереснейшему вопросу истории: способу производства, который известен под названием «азиатского». Ю. И. Семенов начиная с 1970-х годов использует термин «политарный». Книга состоит из 7 очерков, написанных в 1957–2008 годах. Последние очерки существенно доработаны по сравнению с первым изданием (2008).В книге собран обширнейший фактический материал, который я не привожу для экономии места. Поэтому сразу перехожу к сути дела.

Что из себя представляет древневосточное общество? Собственностью на средства производства обладает государство; население делится на госаппарат и рядовых людей, в основном крестьян; рабы есть, но нет массового использования их в производстве, которое означало бы рабовладельческий способ производства (рабство – юридическое состояние, рабы могут быть воинами, музыкантами, чиновниками и т. д.). Сразу возникает вопрос: к какому виду собственности относится государственная собственность? Ответ очевиден: частная собственность – собственность части общества. Эта часть, владея собственностью, имеет тем самым возможность эксплуатировать труд другой части. Для европейца привычен тот вид частной собственности, который существует при капитализме, – персональный. Но он не единственный. При феодализме частная собственность носит корпоративный характер, а при политаризме – общеклассовый. Госаппарат – не только класс собственников, но и класс-собственник. Распределение внутри него идет по месту в иерархии: чем выше место, тем больше объем прибавочного продукта, получаемого в виде привилегий. Разумеется, пирамида имеет верх, на котором располагается глава класса – политарх (фараон, микадо, шах, султан и т. д.). Европейцы часто принимали его за единственного собственника земли. Но политарх существует лишь как глава класса: важна не личность, а должность.

Крестьяне – тоже собственники земли: подчиненные собственники. «Частная собственность является полной, когда члены господствующего класса безраздельно владеют средствами производства, а члены другого класса целиком отчуждены от них. Таковы рабовладельческая и капиталистическая частная собственность. Но частная собственность может быть расщеплена на верховную частную собственность членов господствующего класса и подчиненную обособленную собственность членов эксплуатируемого класса. Такова, например, феодальная частная собственность. В подобном случае антагонистический способ производства является двухэтажным. Феодальный общественно-экономический уклад включал в себя в качестве своей основы крестьянско-общинный уклад. Верховная частная собственность – всегда собственность не только на средства производства, но и на личности непосредственных производителей. Последние – подчиненные собственники не только средств производства, но и своей личности» (с. 224). Так обстоит дело и при политаризме.

Чиновники (политаристы) командуют, крестьяне подчиняются. Недальновидный взгляд видит в этом мнимое отличие Востока: на Западе собственность рождает власть, на Востоке якобы наоборот. Но противоречие мнимое. Один чиновник, действительно, обладает властью и поэтому распоряжается собственностью, но один чиновник не существует. Он – часть госаппарата. А для госаппарата собственность рождает власть, как и должно быть «по Марксу». Правда, сами Маркс и Энгельс, подойдя к решению проблемы, все же остановились на полпути: инерция мышления заставляла их утверждать, что «ключом к восточному небу» является «отсутствие частной собственности на землю». Утверждение было вопиющим противоречием: эксплуатация есть, но она не основана на частной собственности. Этой брешью пользовались противники марксизма (с. 290); она могла быть закрыта только созданием марксистской теории (не просто описания) политаризма, что и сделано Ю. И. Семеновым.

За счет чего политарные производственные отношения стимулируют производство? Способов развития производительных сил несколько. Опять-таки нам привычен тот, что используется при капитализме, – развитие техники. Но при рабовладении имеет место иной – увеличение числа работников, а при политаризме – увеличение рабочего времени. В предклассовых обществах люди работают 100–150 дней в году, в политарных – не менее 250 (с. 316).

Политарный способ производства предполагал собственность политаристов не только на средства производства, прежде всего землю, но и на личность непосредственных производителей. А это означает существование права класса политаристов на жизнь и смерть всех своих подданных. Поэтому для политарных обществ ха­рактерно существование практики постоянного систематического террора государства против всех своих поданных. Этот террор мог проявляться в разных формах, но он всегда существовал. Особенно жестоким и массовым был террор в эпохи становления (любой формы) политаризма (с. 303–304). Его цель – не наказание виновных, а создание атмосферы всеобщего страха. Человек должен помнить, что живет милостью начальства. Однако поведение начальства – отнюдь не произвол. Политарный террор – внеэкономическое принуждение к труду. Тем самым он вызван экономическими причинами. Это необходимый момент эволюции политаризма – подготовка рабочей силы к подчинению собственнику (государству), роль которого подобна роли ввоза рабов – для рабовладения или отделения работника от средств производства – для капитализма.

Террору подвергались не только рядовые люди, но и политаристы. Объяснение – в том, что любой эксплуататорский класс при возникновении не является паразитом. Он – организатор производства. Его тоже надо стимулировать, положительно и отрицательно. Для буржуа положительный стимул – обогащение, отрицательный – разорение. Для чиновника положительный стимул – повышение, но оно не беспредельно (в отличие от прибыли). Отсюда важность отрицательного стимула – лишения должности и неизбежно – головы (т. к. человек, сброшенный с верхов, станет очагом смуты). «Политарный аппарат не может хорошо работать, если его время от времени не смазывать кровью его членов» (с. 185). Поэтому для политаризма на ранних стадиях характерна высокая «вертикальная мобильность». Политарх стремится уничтожить аристократию, имеющую определенную независимость от него, и заполнить места в аппарате людьми, которые всем обязаны ему лично – и которых легко отправить под нож (рабами, даже евнухами). За них никто не заступится.

Увеличение рабочего времени имеет предел. Пресс эксплуатации разрушает общество: крестьяне бунтуют, бегут к варварам и т. д. Но недовольны не только крестьяне. Политарист хочет гарантий, хочет своего, а не должностного богатства. Проще всего наместникам. В случае, когда политарх слаб, они растаскивают страну на несколько аналогичных. (Поэтому сильный политарх следит за ними, перемещает, а периодически – казнит.) Рядовые политаристы стремятся обзавестись персональным богатством – как правило, землей, превратив политарно-зависимых крестьян в своих и только своих работников (как правило, отрабатывающих долги). Следствием растаскивания государственной земли становятся уменьшение налогов и ослабление государства. Наконец, после завершения политарного классообразования идет вторичное классообразование – персональным богатством обзаводятся некоторые из рядовых людей. Эти богачи нуждаются в услугах чиновников, те, в свою очередь, – в их деньгах. Возникает связь, известная под названием коррупции и также ослабляющая государство. На поздних стадиях коррумпированный политарный аппарат замыкается в наследственную касту. В силу всех этих причин политарные общества слабеют, распадаются или даже исчезают, сменившись предклассовыми.

А потом? А потом они с неизбежностью появляются практически в том же виде – потому что уровень развития производительных сил порождает снова те же самые политарные производственные отношения. Такова разгадка пресловутого циклизма, присущего Востоку. Итак, сущностью политаризма является то, что частная собственность (собственность части общества) на средства производства принимает общеклассовый (а не персональный) характер и потому выступает в форме государственной собственности; классом-собственником является госаппарат.

Каково место политаризма в истории человечества? Здесь мы выходим к проблеме периодизации исторического процесса. Формация – тип общества, не только выделенный по способу производства, но и являющийся стадией всемирной истории.

Ю. И. Семенов ставит вопрос следующим образом: представляет ли собой схема смены формаций идеальную модель развития каждого социально-исторического организма, взятого в отдельности, или же она выражает внутреннюю не­обходимость развития только их всех вместе взятых, т. е. только всего человеческого общества в целом? Практически все марксисты склонялись к первому ответу (линейно-стадиальному), который неверен. Но возможен и второй ответ. В этом случае общественно-экономические формации выступают прежде всего как стадии развития человеческого общества в целом. Они могут быть и стадиями развития отдельных социально-исторических организмов. Но это не обязательно. Линейно-стадиальное понимание смены общественно-экономических формаций находится в противоречии с исторической реальностью. Но кроме него возможно и другое – глобально-стадиальное, ярким примером которого является философия истории Гегеля. В нем диалектически сочетаются концепции единства и разнообразия исторического процесса.

Политаризм – первая классовая формация в истории человечества. Вторая – рабовладельческая – выросла из политаризма как предыдущей стадии. Культурные достижения античности, от алфавита до монеты, были бы невозможны без 25 веков политаризма на Ближнем и Среднем Востоке. Нет восточного «пути»; есть восточная стадия.

Глобально-стадиальный подход с неизбежностью предполагает вопрос: есть ли такие способы производства, которые не являются стадиями всемирной истории? Факты свидетельствуют: да, есть. Их Ю. И. Семенов называет параформационными.

К их числу принадлежит несколько иных, отличных от древневосточного, политарных способов производства. Вспомним, что и рабовладельческих способов производства было два (античное и плантационное рабовладение), и они отличались друг от друга.

Полисный политаризм Спарты, при котором господствующий класс совпадал не просто с госаппаратом, а с полисной общиной; илоты принадлежали полисной общине в целом; террор имел форму так называемых «криптий» (тайных убийств). Далее – три параформации, связанные с кризисом формационных способов производства:

1) Возникший в результате кризиса античного рабовладения политарно-рабовладельческий строй Римской империи, нашедший завершение в доминате. Рим ориентализируется, перерождается в восточную деспотию; в Византии этот процесс доходит до полного перерождения. Террор получил название «проскрипций».

2) Возникший в результате кризиса феодализма абсолютистский политаризм. Государство становится верховным собственником; феодалы, города, крестьяне – подчиненными. Террор получил название «охоты на ведьм». Очень характерно, что еще в самом начале этого процесса Э. де ла Боэсси (1530–1563) в книге «О добровольном рабстве» сетовал, что французы разучились говорить «нет» королевской власти, и призывал вновь научиться этому. Само выражение взято им у Плутарха, который видел именно в неумении говорить «нет» монарху отличие персов от греков. Но историю не повернуть, и Людовик XIV скажет: «Государство – это я!»

3) Возникший в результате кризиса части капиталистической системы политарно-капиталистический синтез нацизма. Говорит А. Гитлер: «Зачем нам социализировать банки и фабрики? Мы социализируем людей» (с. 331). О нацистском терроре известно достаточно; его жертвами становились и сами нацистские функционеры. (Свидетельство Г. Бёлля (1917–1985): 30 июня 1934 года «я вытащил из ящика письменного стола коллекцию этикеток сигарет «Альва» с портретами нацистской верхушки, отобрал тех, что расстреляны: получилась вполне внушительная стопочка»[1].)

Параформационное общество Московской Руси, отличающееся от абсолютистского политаризма, Ю. И. Семенов называет державополитарным, выделяя в нем системы собственно политарных и политарно-крепостнических отношений. Говорит Иван Грозный: «А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнити вольны» (с. 324). Как замечает Ю. И. Семенов, из всех политархов лишь этот четко сформулировал свое главное право. Террор, как известно, получил название «опричнины».

Появление политаризма в любом обличии было ударом по прежним элитам; римские сенаторы, французские и английские феодалы, русские удельные князья и бояре, немецкие буржуа неожиданно для себя низводились до положения подчиненных собственников и становились нулем перед всемогущим госаппаратом, в котором делали карьеру выскочки – вольноотпущенники, плебеи, разночинцы, рабочие.

Такой поэт аристократии, как А. К. Толстой (1817–1875), чувствовал классовый антагонизм 300 лет спустя: «Молится царь, чтобы благословил его господь окончить дело великого поту, сравнять сильных со слабыми, чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы были все в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб во чистом поле! Молится царь и кладет земные поклоны. Смотрят на него звезды в окно косящатое, смотрят светлые, притуманившись – притуманившись, будто думая: «Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не в добрый час, ты затеял, нас не спрошаючи: не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор с пригорками, не бывать на земле безбоярщине!»[2]

Возникал своеобразнейший конфликт: прежние привилегированные начинали бороться за свободу, отстаивая свои – и тем самым в какой-то мере общечеловеческие, потому что их судьба сближалась с судьбой народа, – права. Вспомним Цицерона, князя Курбского, французских «монархомахов», итальянских и немецких либералов, вплоть до полковника фон Штауфенберга.

Но «ни один самовластный правитель не мог бы совершить свои издевательства над демократией для немногих, если бы она не была так ограничена»[3]. Тот же автор – М. А. Лифшиц (1905–1983) – замечает, что как ни плоха тирания, аристократия хуже. В этом вопросе, как и в любом, необходима диалектика. Иногда хуже, иногда лучше. Вопрос в том, прогрессивен ли был политаризм в каждом конкретном случае.

Среди политарных параформаций были как несомненно прогрессивные (абсолютизм), так и несомненно регрессивные (нацизм). Политаризм, как и всё в истории, не является ни стопроцентным злом, ни стопроцентным добром.

Теперь мы можем обратиться к проблеме, решения которой уже ждет – с грустью, радостью, негодованием – любой читатель. Да, мы жили при политаризме: неополитарной общественно-экономической параформации, именовавшей себя устами своих идеологов «реальным социализмом».

Для того, чтобы понять, была ли она прогрессивна, обратимся к ее возникновению.

Прежде всего, современный мир – не совокупность параллельно развивающихся стран, а единая система, где есть мировые «верхи» и мировые «низы», государства-эксплуататоры и государства-эксплуатируемые. Капитализм – это не только страны Запада, но и зависимая от них периферия с ее долгами, диктатурами, деградацией культуры и безысходной, непреодолимой бедностью. В рамках капитализма выхода для зависимых стран нет. Изучение периферийного капитализма началось в 1940-е годы в Латинской Америке. Аргентинский экономист Р. Пребиш (1901–1986) ввел в научный обиход понятия «центра» и «периферии», связанных друг с другом. Центр – группа развитых капиталистических стран, периферия – слаборазвитые страны «третьего мира». По выражению Р. Пребиша, капитализм распространяется вширь не для того, чтобы способствовать развитию периферии, а для того, чтобы ее использовать. Существуют два типа капитализма – капитализм центра и капитализм периферии. Последний является порождением первого, его необходимым дополнением и к самостоятельному развитию не способен. Периферийный капитализм – не стадия на пути к западному капитализму, а тупиковое дополнение к нему.

Дореволюционная Россия – крупнейший на тот момент должник, аграрный придаток, чья промышленность и финансы контролировались западным капиталом, – была не «отсталой», а зависимой страной. Надстройка соответствовала базису: клан Романовых правил Россией в свое удовольствие так же, как сейчас другими странами правят кланы Назарбаевых, Алиевых и т. д. Экономический подъем накануне революции был вызван внешними причинами: очередным перенакоплением капитала на Западе. Деньги требовали вложения – и были инвестированы в экономику России и стран Латинской Америки. Но кризис перенакопления миновал – и потребовалась отдача. Задолженность России оплачивалась не только деньгами, но и изменениями политического курса. И когда Россия вступила в мировую войну, платя Антанте дань кровью, революция стала неизбежной.

Для бесклассового общества объективных предпосылок не было. Поэтому после уничтожения прежнего господствующего класса начался новый процесс классообразования; на смену периферийному капитализму пришел неополитаризм, который был не возвратом к Древнему Востоку, а новым, прежде не существовавшим, способом производства. Процесс национализации после 1917 года шел стихийно (буржуазия сбежала), тем самым государственный аппарат («номенклатура») невольно стал собственником средств производства. Став таковым, он с неизбежностью обзавелся системой привилегий («корыт», как будут говорить сами политаристы.) Политархом должен был стать человек, который обеспечит себе поддержку большинства новых хозяев жизни. Таким человеком оказался Сталин (с. 176).

Характерный для становления политаризма террор, уничтожающий всякую независимость людей от государства, завершил процесс формирования классового общества в СССР. Первый цикл (с 1928 года, включая коллективизацию) затронул рядовых граждан; второй – 1934–39 годов, как и следовало ожидать, номенклатуру. Идеи, с помощью которых оправдывается террор, могут быть самыми разными: уничтожать можно «колдунов», «вредителей», «еретиков» – не суть важно. Террор Сталина был не продолжением красного (как и белого) террора, а аналогом действий Нерона, Ивана Грозного, Генриха VIII и других политархов. «Уничтожена или брошена в лагеря была значительная часть класса политаристов, но сам класс, разумеется, не только сохранился, но и окреп. Изменения произошли в его личном составе… в него извне хлынуло много людей, которые давно уже завидовали правящей элите» (с. 186).

Характерно, что в других периферийных странах, ставших на неополитарный путь, мы видим то же самое. «Те же самые два цикла репрессий мы наблюдаем в истории КНР. Один из них имел место в 50-х – начале 60-х годов, второй («пролетарская культурная революция») в 1966–69 годах» (с. 185). Для сравнения – П. Андерсон пишет: «По всем признакам, словно во власти некоей безальтернативной общей динамики, КНР воспроизвела два худших катаклизма, пережитых СССР»[4].

Любому классу для оправдания своего господства необходима идеология. Идеологией советской номенклатуры стало утверждение о строительстве в СССР, в одной отдельно взятой стране, социализма. «Азиатский способ производства» не признавался даже в качестве научной проблемы, а две большие дискуссии на эту тему (20-х – 30-х и 60‑х – 70-х годов) были насильственно прекращены.

У периферийных стран по большому счету два выхода – глобальная революция или рабство у глобальной буржуазии. Политаризм в СССР, КНР, Восточной Европе, Ливии, Иране и т. д. стал компромиссом: на международной арене номенклатура была озабочена главным образом тем, как получить признание со стороны глобальной буржуазии, в то же время не допуская ее к дележу богатств страны.

Утверждение политаризма было единственно возможным результатом победы революции, абсолютно не предвиденным лидерами большевиков. История сыграла с ними злую шутку, но Россия выиграла, как всегда выигрывают общества от революций. Широко известна фраза П. А. Столыпина о том, что России необходимы 20 спокойных лет для того, чтобы неузнаваемо измениться в лучшую сторону. Столыпин считал, что их можно получить без революции и вместо революции; на самом же деле они могли наступить только после смены общественного строя. Они и наступили: период 1956–86 годов останется самым спокойным и зажиточным периодом истории нашей страны.

Причина – в том, что при неополитаризме ресурсы перестают утекать на Запад; страна не ввозит оборудование за счет вывоза сырья; она строит, строит и строит, поэтому ей нужны мозги и руки людей. Люди стали жить гораздо лучше (продолжительность жизни увеличилась с 30,5 до 70 лет; была достигнута 100% грамотность и т. д.) В рамках классового общества имел место прогресс, жертвы приносились не зря, но о социализме, об освобождении труда речь не идет. Социализм несовместим с принудительным трудом и привилегиями верхушки. Сходство с нацизмом не означает тождество: нацизм предполагал не «железный занавес», а, напротив, борьбу за гегемонию внутри капиталистической системы, тем самым – войну за мировое господство. Причина – в том, что нацистский политаризм – иной, предполагавший не уничтожение, а сохранение буржуазии; оба эксплуататорских класса двигались навстречу друг другу, некоторые политаристы обзаводились заводами и поместьями, некоторые капиталисты – постами в госаппарате (с. 156). Единственной перспективой в рамках этого строя для эксплуатируемых, на чью шею уселись дополнительные эксплуататоры, оказывалась мировая война.

До и во время революции большевики выражали как интересы России в целом, так и интересы ее трудящихся классов. В. И. Ленин, не учитывавший возможность политарного классообразования, считал, что так будет всегда. Но после победы революции эти интересы разошлись. Аппарат РКП(б) стал основой формирования нового эксплуататорского класса, единственно могущего организовать производство в независимой стране и поэтому прогрессивного. Существования легальной оппозиции политарная надстройка не допускает – трудящиеся СССР своей партии не имели.

Критиковать политаризм (как и любой строй) можно как слева – за то, что неравенство сохранилось, так и справа – за то, что неравенство резко уменьшилось (децильный коэффициент был равен 1:4, против нынешних 1:17), и между этими видами критики – прóпасть. Критика справа – всегда ложь, и от нее марксист должен защищать не только Сталина, но и, допустим, Николая II. О Сталине можно сказать то же, что Пушкин сказал о Наполеоне: «мятежной вольности наследник и убийца». Более убийца, но все же и наследник. И когда его ругают или хвалят, всегда надо спросить: за что? За то, что убийца революции или за то, что наследник революции?

«Сталин, одно имя которого у многих вызывает патологическую ненависть», – пишет известный юрист Ю. В. Голик, – «ввел одну по-настоящему страшную для так называемой элиты вещь: он сделал высшее образование доступным для всех вань и марусь, снял с него покрывало недоступности и загадочности. Не репрессии, а именно этот шаг ему никогда не простят те, кто хотел бы сам держать в узде народ своей страны»[5].

Когда политарные производственные отношения из стимула стали тормозом развития, номенклатура из прогрессивного класса стала реакционным. Здесь нужно обратить внимание на очень важный момент. Политаризм эффективен, пока работает система террора. После 1956 года исчез топор, висящий над политаристами, исчез контроль сверху, а контроль снизу (демократия) не появился. В этом заслуга и вина Хрущева, разгадка его роли в истории (с. 186).

Поэтому номенклатура бросилась на поиски персонального обогащения. Неизбежно возник подпольный капитализм, существовавший лишь за счет «крыш» в партгосаппарате. На с. 342–349 приведены жуткие цифры «второй экономики» СССР. В целом по стране она достигала 30% ВНП, в Закавказье и Средней Азии превосходила легальную. Чем больше ресурсов уходило в нелегальную экономику, тем быстрее пустели полки государственных магазинов, тем активнее росло недовольство людей, втихую обвинявших во всех бедах Ленина и Октябрьскую революцию и с доверием внимавших западной пропаганде. Но недовольны были не только низы. Верхи были недовольны даже больше. Ведь «привилегии имеют лишь половину цены, если нельзя оставить их в наследство детям»[6], как отметил Л. Д. Троцкий. Положение подпольной буржуазии было еще более неустойчивым: она нарушала закон и постоянно страшилась его, порой случавшегося, применения (с. 349).

Классовый интерес как номенклатуры, так и криминальной буржуазии требовал легализации персональных богатств и реставрации капитализма. Прямо противоположный интерес трудящихся требовал социализма. Когда в 1989 году народ пробудился к политической деятельности, главным требованием было: «долой привилегии!». Но уже в 1990-м этот лозунг сменился иным, отражающим интересы советских верхов: приватизации и «возвращения в цивилизованный мир». Как почти всегда в мировой истории, верхи победили, низы проиграли. Силы были неравны. Победившая контрреволюция получила полную поддержку Запада, взявшего исторический реванш: 74 года спустя богатства шестой части суши лежали перед ним неохраняемые. Оставалось их взять. И они были взяты.

Россия, которую мы, к нашему счастью, потеряли в 1917-м, вернулась во всем своем периферийно-капиталистическом уродстве. Капиталистическая Россия всегда будет бедной и невежественной. Поэтому, замечу от себя, в нашей стране патриотизм не может носить антисоветский характер.

Причем если для крепостной России даже такой капитализм был стимулом прогресса, что и сделало возможной революцию, то для советской России он стал стимулом деградации. Нынешние жертвы приносятся зря, ради обогащения ничтожной кучки собственников, внедряющей в наши умы подлый культ успеха. Все призывы сделать Россию конкурентоспособной или построить суверенную «демократию» (читай: капитализм) ни к чему не приведут. Колеса не конкурируют с мотором. Пока есть автомобиль, колеса останутся колесами, а мотор – мотором. Достаточно сказать, что 95% нашей крупной промышленности находится под иностранной юрисдикцией (с. 363).

Но и политаризм не исчез без следа. Более того, в последнее десятилетие он частично восстановился. В России существуют два эксплуататорских класса (или две фракции одного класса): подчиненный класс собственно капиталистов и доминирующий (ведущий происхождение от номенклатуры) класс, который Ю. И. Семенов называет «клептократией» (в народе имеет хождение термин «долбин», «должностное лицо с бизнес-интересами»), – должностные лица, которые выполняют либо не выполняют обязанности в зависимости от денежной заинтересованности. Для поддержания относительного порядка среди них применяется так называемая «борьба с коррупцией», являющаяся вырожденной формой политарного террора.

Либералы, для которых политаризм, знакомый им под псевдонимом «тоталитаризма», «империи», «закрытого общества» и т. д., является абсолютным злом (из-за антирыночности и вертикальной мобильности, которую они принимают за эгалитарность), почувствовали неладное быстрее, чем левые, и отреагировали на частичное восстановление политаризма обвинением нынешней власти в «ползучей советизации».

В любой глупости есть, как видим, рациональное зерно, но в целом это утверждение ошибочно: наше общество в основе своей – периферийно-капиталистическое. Свои «долбины» есть и в других периферийных странах, особенно в зонах старого политаризма. Термин «клептократия» появился применительно к Африке; нынешний вал восстаний в арабском мире показывает те же проблемы.

Неверен и либеральный рецепт лечения России: довести дело «августовской революции» до конца, освободить предпринимателей. В этом случае нас ждет полная распродажа страны, от донорской крови до военных секретов: «невидимая рука рынка» превратит все в товар и отправит к тому, кто больше платит. Но либералы на то и либералы, что поклоняются «невидимой руке»; видимая рука государства для них – единственный враг свободы. Вопрос о достижении свободы от рынка не стоит для них в принципе. Капитализм хорош; раз он плох – значит, он не капитализм. Посему мы постоянно слышим, что «у власти – чекисты» (придуман даже термин «чекистский капитализм»), что «мумия мешает модернизации страны», что нужно запретить «Неуловимых мстителей», переименовать улицы, снести памятники и т. д. Все это было бы смешной возней политических трупов, если бы клептократия не допекла большинство наших сограждан так, что они готовы поддержать ту сторону, для которой солнце всходит на Западе. На самом же деле в борьбе нанайских близнецов трудовой народ ничего не выиграет. Это тот случай, когда оба хуже. Между тем левое движение никак не встанет на ноги и мечется между двумя фракциями эксплуататоров, подхватывая то консервативную чуму, как в 1990-е, то либеральную холеру, как сейчас.

Разумеется, причина этого – не только теоретическая слабость, но она играет большую роль. Еще Ленин заметил, что, не решив общие вопросы, мы будем при решении частных натыкаться на нерешенные общие. К числу решенных Ю. И. Семеновым общих вопросов, на мой взгляд, относятся:

– глобально-стадиальное понимание смены формаций;

– понятие общеклассовой частной собственности.

Отсюда вытекает решение проблем «азиатского» способа производства, сущности советского общества и современного состояния страны.

Если ученый выдвигает какую-либо концепцию, то долг его коллег – попытаться ее опровергнуть, найдя фактические или логические несоответствия. Если же опровержение не удалось, их долг – принять эту концепцию. Таков научный ход действий. Есть и ненаучный – попытаться сделать вид, что концепции нет. Но, как показывает история науки, этот ход действий – безнадежен. Красноречивое молчание потенциальных оппонентов говорит само за себя.