«Полнее сознавая прошедшее, мы уясняем современное;

глубже опускаясь в смысл былого – раскрываем смысл будущего;

глядя назад – шагаем вперед; наконец, и для того полезно перетрясти ветошь,

чтоб узнать, сколько ее истлело и сколько осталось на костях»

А.И. Герцен. Дилетантизм в науке. 1842 г.

Введение

В этом году исполнилось 200 лет со дня рождения великого русского писателя, общественного деятеля и социального мыслителя Александра Ивановича Герцена. И вот, начиная статью лишь об одном из аспектов его громадного литературного наследия, задумываешься – не следует ли хотя бы кратко рассказать о жизни и трудах А. И. Герцена? Еще лет 30 назад такой вопрос был бы бессмысленным. В советское время Герцена изучали всюду и все: школьники, студенты, филологи, философы, историки, экономисты и т. д. Сейчас другое время. Сейчас даже улицу Герцена переименовали в «Б. Никитскую». Герцен сейчас не ко двору. Если в 4-м томе «Советской исторической энциклопедии» 1963 года была обстоятельная статья о Герцене, то в современной энциклопедии «Экономическая история России с древнейших времен до 1917 г.», изданной издательством «РОССПЭН» в 2008 г., о Герцене вообще никакой статьи нет. И 200-летний юбилей его прошел вяло, даже почти не заметно. По крайней мере, в средствах массовой информации по этому вопросу все было как-то тихо и ничего не запомнилось.

Иное дело было в царской России. В 1902 г. С. Н. Булгаков так охарактеризовал Герцена: «А. И. Герцен принадлежит к числу наших национальных героев, от одного имени которых расширяется грудь и учащенно бьется сердце»[1]. В 100-летний юбилей Герцена в 1912 г. В. И. Ленин писал: «Минуло сто лет со дня рождения Герцена. Чествует его вся либеральная Россия, заботливо обходя серьезные вопросы социализма, тщательно скрывая, чем отличается революционер Герцен от либерала. Поминает Герцена и правая печать…»[2]. Сегодня же ни то, ни другое: никакая либеральная грудь не расширяется, и сердце по этому вопросу не бьется. Как будто нет у нас ни «либеральной России», ни «правой печати».

Но, вообще-то говоря, какие-то мероприятия в честь 200-летия со дня рождения А. И. Герцена все же были проведены. Говорят, был неплохой материал по каналу «Культура» нашего телевидения, состоялось несколько научных конференций. В Российской государственной библиотеке («Ленинке») 5–6 апреля прошла научная конференция «Социализм и либерализм: Россия и Запад», посвященная 200-летию Герцена. Несколько позже состоялась научная конференция в Институте философии Российской академии наук. Было, видимо, что-то еще, но все как-то бледно и тускло. По крайней мере, 150-летний юбилей П. А. Столыпина был намного громче. Почти каждый третий вуз страны спешил отметиться научно-преподавательской конференцией по этому поводу. Так сегодня «либеральная» Россия возводит в национальные герои гонителя либералов П. А. Столыпина и забывает либерала А. И. Герцена. Все очень удивительно и странно.

Так что все-таки напомним в нескольких строках его биографию. А. И. Герцен родился 25 марта (6 апреля) 1812 г. в Москве. Его отец – богатый и родовитый помещик И. А. Яковлев, мать – немка Генриетта-Луиза Гааг, увезенная Яковлевым из Германии. Как незаконнорожденный Герцен пребывал в семье Яковлева в качестве воспитанника. В 1829–1833 гг. учился на физико-математическом отделении Московского университета и, кроме того, слушал лекции по истории и философии. В студенческие годы сдружился с Н. П. Огаревым; вокруг них образовался кружок оппозиционно настроенных студентов. В 1834 г. был арестован и отправлен в ссылку. С 1842 г. стал писать художественные и философские произведения, которые были замечены читающей публикой. В 1847 г. уехал за границу, где много писал уже не подцензурные произведения. С 1857 г. стал издавать газету «Колокол», которой, по словам В. И. Ленина, разбудил России: «Как декабристы разбудили Герцена, так Герцен и его «Колокол» помогли пробуждению разночинцев, образованных представителей либеральной и демократической буржуазии, принадлежавших не к дворянству, а к чиновничеству, мещанству, купечеству, крестьянству»[3]. Хотя справедливости ради добавим, что радикальные круги русской интеллигенции были не всегда и не во всем удовлетворены позицией «Колокола». В прокламации «Молодая Россия» 1862 года, в частности, говорилось, что, несмотря на громадную пользу, которую принес Герцен России, ««Колокол» не может служить не только полным выражением мнений революционной партии, но даже и отголоском их»[4]. Для этих кругов Герцен был слишком либералом. Для сегодняшних либералов Герцен слишком революционер. В России любят крайности; все как-то не получается уравновешивающая середина. Умер Герцен в Париже в 1870 г.

Впрочем, все это известно хорошо и давно. Но обратиться к Герцену в его 200-летний юбилей заставляет не обида на нынешние нравы, когда нарочито забывают великих отечественных революционных демократов и социальных мыслителей, а действительный и серьезный вопрос: устарел ли Герцен за 200 лет или что-то еще «осталось на костях»? Лет 30 или 40 назад можно было бы сказать, что Герцен во многом устарел, и осталась лишь добрая память о выдающемся русском писателе и мыслителе, оказавшем громадное влияние на развитие отечественной социальной мысли. Но сегодня, в 2012 г., Герцен неожиданным образом стал для России чрезвычайно актуален, что и будет предметом обсуждения в данной статье. Прежде всего, но не только, это связано с теорией опережающего развития, которая стала сегодня модной в некоторых кругах российской интеллигенции. Но основоположником этой теории в России и является Герцен. Вот центральное место теории Герцена, можно сказать, контрапункт его концепции: «Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других. Хорошо ли это или нет? В этом весь вопрос» (т. 2, с. 531–532)[5]. Действительно, почти все интеллектуальные усилия Герцен посвятил обсуждению этого вопроса. И ответ у него в целом есть – хорошо. Допустим, это так, хотя изменять «собственному разуму» не очень хорошо и даже плохо. И Герцен это понимает. Но тут же напрашивается другой вопрос: реально ли это, получится ли что-то путное из этой торопливости? Вот в чем вопрос.

Однако Герцен – настолько крупная, даже гигантская фигура общественного движения и общественной мысли России, что втиснуть его в какую-то одну теорию будет неправильно и невозможно. Даже в теорию «русского социализма», основоположником которой, по общему признанию, он является.

Стиль демократа и барина

В человеке много значит стиль. Стиль жизни, размышлений, деятельности, ученых писаний. Герцен владел великолепным литературным стилем, где главным, пожалуй, были умные фразы на грани афоризмов. Вот пример. В одном месте он пишет: «привычка – великое дело, это самая толстая цепь на людских ногах; она сильнее убеждений, таланта, характера, страстей, ума. …Итальянец, живущий на Везувии, привык спать возле кратера так же спокойно, как в свою очередь наш мужичок спокойно отдыхает в обществе нескольких тысяч тараканов» (т. 1, с. 176). Действительно, от привычек, даже противных, трудно избавиться. Для этого существуют воспитание, образование, просвещение. Образованный и просвещенный человек вряд ли снизойдет до общества тараканов. Или вот замечательное по афористичности и ироничности высказывание Герцена: «Семейному человеку как-то неприлично много думать; он не должен быть настолько празден» (т. 2, с. 14). А я вот, будучи семейным человеком, думаю и даже пишу, значит, веду себя неприлично. В. Г. Белинский хорошо отметил эту особенность стиля Герцена в рецензии на одну его статью: это «род заметок и афористических размышлений о жизни, исполненных ума и оригинальности во взгляде и изложении»[6]. Очень точно сказано. Хочется приводить и приводить множество великолепных фраз Герцена, «исполненных ума и оригинальности». Вот, например, такая фраза: «Мысль нельзя сложить, как руки, – она и во сне не совсем спит» (т. 1, с. 175). Да, говорят, что кому-то именно во сне приходят гениальные мысли. Или вот другая фраза, не очень справедливая, но красивая: «Все знают, что немец скорее переведет Ротека на санскритский язык, нежели теоретическую мысль – на практику» (т. 1, с. 199). И действительно, теоретическую мысль К. Маркса, например, пытались перевести на практику русские революционеры, а не немецкие социал-демократы.

Но стиль был бы пустым занятием, если бы он не оформлял глубокие мысли и не доносил доходчиво до читателя умную, интересную и справедливую позицию автора. Вот он пишет: «Никому не даю я право требовать от меня героизма, лирических поэм и пр., но всякому принадлежит право требовать, чтоб я его не оскорбил и чтоб я не оскорблял его оскорблением другого» (т. 1, с. 193). Вот это последнее «оскорбление оскорблением другого» – просто бесподобно! Великолепно передана очень глубокая и верная мысль автора и его благородная гражданская позиция. В противном случае надлежит силой заставлять выполнять человеческие законы. Да и сам Герцен в одном месте заметил, что «важно не слово, а понятие, смысл» (т. 1, с. 442). Это, конечно, верно, смысл – главное. Но слово тоже очень важно.

Как ни странно, Герцен все же был барином. Это видно по многому, и прежде всего – по его текстам. Например, читаем в самом начале «Писем об изучении природы»: «Выйдешь под вечер на балкон, ничто не мешает взгляду; вдохнешь в себя влажно-живой, насыщенный дыханием леса и лугов воздух, прислушаешься к дубравному шуму – и на душе легче, благороднее, светлее…» (т. 1, с. 220). Конечно, никому не возбраняется изучать природу с балкона, но все же разночинцы так не писали. Н. А. Бердяев как-то заметил: «Герцен был носителем высшей, утонченной культуры. Чернышевский уже носитель культуры низшей, культуры пониженных качеств»[7]. И надо сказать, что Герцен хорошо понимал двойственность своего положения. Он писал: «Надобен чей-то труд для того, чтоб нам доставить досуг, необходимый для нашего психического развития, тот досуг, ту деятельную праздность, которая способствует мыслителю сосредоточиваться, поэту мечтать, эпикурейцу наслаждаться, которая способствует пышному, капризному, поэтическому, богатому развитию наших аристократических индивидуальностей». И дальше такая фраза: «Кто не знает, какую свежесть духу придает беззаботное довольство…» (т. 2, с. 42). Внутри самого Герцена и была борьба между его аристократической индивидуальностью, «свежестью духа», с одной стороны, и стремлением к свободе, равенству и справедливости, с другой стороны. Это противоречие, эта внутренняя борьба и сделала Герцена интересным вчера и сегодня для многих людей, порой противоположных мировоззренческих взглядов.

Может быть, поэтому Герцен не любил мещанство, буржуазность, ибо последнее принижало утонченность аристократической культуры. На этот счет у него масса прелюбопытных текстов. Вот, например, такой: «Рыцарь был больше он сам, больше лицо и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное; в мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она главное: главное – товар, дело, вещь, главное – собственность». И еще: «Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы – нравами чинными, вежливость – чопорностью, гордость – обидчивостью, парки – огородами, дворцы – гостиницами…» (т. 2, с. 265). Более того, у Герцена можно встретить места, где оправдывается, даже воспевается мотовство, расточительность и роскошь. «Расточительность, мотовство не разумно», – пишет Герцен, – «но не подло, не гнусно. Оно потому дурно, что человек ставит высшим наслаждением самую трату и негу роскоши; но его неуважение к деньгам скорее добродетель, нежели порок» (т. 1, с. 474). Или вот почти крамольная фраза: «Помещичья распущенность, признаться сказать, нам по душе; в ней есть своя ширь, которую мы не находим в мещанской жизни Запада» (т. 2, с. 232). Как это прикажете понимать? Элементарное мещанство, крохоборство и т. д. куда лучше «помещичьей распущенности» и других излишеств феодализма, азиатчины и рабства. Ведь помещик может позволить себе «ширь» за счет сотен своих крепостных. И, вообще говоря, ничего нет плохого в том, что парки, где гуляли короли с королевами, заменили огородами, а дворцы, где жил один вельможа, – гостиницами. Но Герцену это не нравится. Он не приемлет замену великолепного дворца и роскошного парка, удовлетворяющих эстетические запросы утонченных натур, мещанскими огородами и гостиницами, созданных ради материальных нужд и барыша. Может быть, потому-то Герцен свои симпатии сводил к сельской общине, явно феодальному институту. Он не видел смысла в рабочем классе, пролетариате, которых он именовал «неимущими мещанами», которые хотят вырвать из рук «имущих мещан» достояние, но не имеют на это силы (т. 2, с. 266).

Более того, Герцен, в силу чего – непонятно (возможно, своего барства), путал исторические стадии развития с психологией отдельных народов, т.е. путал социологию с антропологией. Вот он пишет: «Некоторым народам мещанское устройство противно, а другие в нем как рыба в воде. Испанцы, поляки, отчасти итальянцы и русские имеют в себе очень мало мещанских элементов; общественное устройство, в котором им было бы привольно, выше того, которое может им дать мещанство. Но из этого никак не следует, что они достигнут этого высшего состояния или что они не свернут на буржуазную дорогу». И дальше такая красивая фраза: «Возможностей много впереди: народы буржуазные могут взять совсем иной полет, народы самые поэтические – сделаться лавочниками» (т. 2, с. 320). Однако все народы с теми или иными различиями проходят одни и те же ступени развития. У всех мало-мальски заметных европейских народов сначала были поэты, потом стали лавочники. У нас тоже в середине прошлого века были прекрасные поэты, сегодня – одни лавочники.

Кстати, В. И. Ленин так и писал, что «Герцен принадлежал к помещичьей, барской среде»[8]. Тут нет ничего странного или необычного. Ведь в ХIХ веке почти все великие русские писатели были баре. Но к ним нет претензий. В отличие от них, Герцен был социалист, материалист и революционный демократ. И от него мы ждем четких и непротиворечивых указаний по лучшему устройству общества. Его обличения существующего общественного строя бесподобны по глубине, остроте и выразительности. И хочется получить от этого автора ответ не только на вопрос «Кто виноват?», но и на вопрос «Что делать?». Но вместо ответа нам подсовывают средневековую русскую общину, на худой конец, артель – и все. Вот эта блестящая противоречивость Герцена и делает его великим. Великим, конечно, не в том смысле, что он великий путаник. Герцен чувствует и понимает сложность явлений и процессов, их реальные противоречия. В нем нет односторонности, простоты и плоскости. Наоборот, он умел и имел средства выразить противоречивость самой действительности. Все это накладывало особый отпечаток на литературную деятельность Герцена, создавало особый стиль жизни и творчества, по выражению В. В. Зеньковского – «особый герценовский стиль, свою особую манеру изложения и развития своих мыслей»[9].

Когда мы сегодня читаем и перечитываем произведения Герцена, невольно возникает вопрос: что для нас, современных читателей, важнее в Герцене – писатель или мыслитель? Сказать, что важно и то и другое, – будет просто, банально и неправильно. В русской литературе насчитывается немало великолепных писателей, которых перечитывать сегодня не очень спешишь. Какое нам сегодня дело до проблем «отцов и детей», «дворянских гнезд», «темных аллей» и т. п.? А вот писатели-мыслители, которые писали о «бедных людях», «униженных и оскорбленных», о «преступлениях и наказаниях», актуальны и сегодня. Более того, актуальность этих произведений стала сегодня во много раз больше, чем 30 или 40 лет назад. Хотя у Герцена есть прекрасные художественные произведения, но сегодня очень интересны и полезны его научные и публицистические работы. Сегодня Герцен – прежде всего социальный мыслитель. Как художник Герцен принадлежит к барской среде, как мыслитель – к буржуазному направлению; но при этом он, понимая убогость буржуазной среды, стремился оттуда выскочить. Отсюда, по словам С. Н. Булгакова, «душевная драма» Герцена.

Уже здесь образуется целый комплекс противоречий. Стиль жизни и творчества Герцена – барские, феодального аристократа, но социальная позиция, интеллектуальные устремления – постбуржуазные. Возможно, от этого он всей душой не приемлет стадию капиталистического развития, буржуазные отношения. Или, как он постоянно пишет, мещанство. Кстати говоря, отрицательное отношение к мещанству, буржуазности прочно заложено в умы и души даже современной российской интеллигенции именно великой русской литературой ХIХ века. А сегодня приходится жить в мещанской, буржуазной России.

Видимо, отсюда идет любовь Герцена к русской средневековой общине, мечты и надежды на превращение ее в ячейку социалистического общества. Это противопоставление европейскому мещанству (буржуазности) крестьянской общины как спасательного круга, как надежды на человеческую жизнь, свободную от диктата денег и собственности, сегодня представляется просто наивным.

Россия и социализм Герцена

У западника и европейца Герцена отношения к России особые. Страстная любовь к ней перемешивается с уничижительной критикой, желание добра и счастья – с выражением: «чем хуже – тем лучше». Например, он пишет: «Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человечеству, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть» (т. 2, с. 133). Эти слова, возможно, обидны и даже не очень справедливы, но какая-то правда в них, несомненно, есть. И ХХ век, и наше время, по большому счету, мало что изменили. Или вот реплика Герцена, которая воспринимается как реакция на нынешние времена, когда отечественная социальная наука почти без сопротивления уступила «информационное пространство» западной литературе, и даже отечественную историю изучают по иностранным книгам или по русским компиляциям из них. Но, пишет Герцен: «Русь русскую не уразумеешь из одних иностранных книг»[10].

Но при этом Герцен различает российский народ и правящий класс: ««Мужик!» – говорила с высокомерием обритая и одетая в ливрею Русь об народе. «Немцы!» – бормотал себе в бороду с затаенной злобой народ, глядя на дворян»[11]. И симпатии его явно на стороне народа. Именно в нем, в народе, в его общинном устройстве видит он возможности, позволяющие найти выход из российской деспотии, минуя европейское мещанство, сразу в обетованное царство социализма.

Герцен был не просто социалистом, но убежденным, активным пропагандистом социализма и, более того, по общему признанию, основателем «русского социализма». Правда, Ленин, в сущности, справедливо писал, что «это был вовсе не социализм, а прекраснодушная фраза, доброе мечтание, в которое облекала свою тогдашнюю революционность буржуазная демократия»[12]. Но все-таки какой-то гран социализма в учении Герцена был. Ведь, наверное, трудно что-либо возразить против такого герценовского афоризма: «Деспотизм или социализм – выбора нет» (т. 2, с. 230).

Но давайте почитаем самого Герцена: «В гонении на социализм, поднятом у нас в подражание Западу, есть что-то неимоверно бессмысленное и тупоумное, трусливое и невежественное… Где же, в чем вред, причиненный России социализмом, или чем может он повредить ей?» (т. 2, с. 448). Очень любопытно. Как будто эти слова написаны не 150 лет назад, а сразу после 1991 г. Оказывается, и тогда подражали Западу, и сегодня. Но 150 лет назад на Западе социализм действительно не был господствующим учением и политикой, а ныне в ведущих европейских странах социалистические партии по очереди с либеральными возглавляют правительства. А какому Западу ныне подражает Россия? Или у нас не хотят заметить социальный прогресс Запада?

И вот центральное положение Герцена о социализме: «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владенья и общинного управления, – и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука» (т. 2, с. 494). Ключевым звеном герценовского социализма является русская община. Он пишет: «Сельская община представляет собой, так сказать, об­щественную единицу, нравственную личность; государству никогда не следовало посягать на нее; община является собственником и объектом обложения; она ответственна за всех и каждого в отдельности, а потому автономна во всем, что касается ее внутренних дел»[13]. И дальше: «Община спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе. Это обстоятельство бесконечно важно для России» (т. 2, с. 168).

В этих словах есть страстная любовь к русскому народу, но много и просто неверного. Община никого и ничего не спасла. В России как были варварство и азиатчина, так они и остались. Вот слова Герцена: «Несмотря на нашу наружность, мы все же варвары. Наша цивилизация накожна, разврат груб, из-под пудры колет щетина, из-под белил пробивается загар. У нас бездна лукавства диких и уклончивых рабов» (т. 2, с. 381). За 150 лет что-то, конечно, изменилось, но Герцен и сегодня прав. И императорская цивилизация (по-современному – «вертикаль власти»), и немецкая бюрократия прекрасно уживались с общиной. Совсем не исключено, что и сегодня «вертикаль власти» и современная бюрократия придумают что-то похожее на русскую общину с «духом коллективизма» (вместо гражданского общества или под видом гражданского общества), чтобы получить легитимную опору своей власти.

И вот детальное описание крестьянского социализма: «Над общиной должно было бы стоять только национальное единство, res publica (земское дело) или руководящая власть. Свободные общины группируются в более крупные единицы (волости), и, согласно русскому закону, избранные общинами старосты выбирают, в свою очередь, для всей волости начальника, также из простого народа, который называется головою. Многие головы имеют по тридцати тысяч душ под своим управлением. Кроме головы, избирается еще двое судей – нечто вроде мирового суда – для законного управления общинными делами и волостной полицией. В деревнях полицейские обязанности выполняются выборными десятскими и сотскими. Налоги и повинности распределяют голова и старики. Все это вместе является подлинно социалистическим самоуправлением, и оно действовало прекрасно до тех пор, пока мы не переняли немецкое устройство и византийские порядки»[14]. Сегодня, правда, эти начальники называются не «головами», а «главами» администрации. Но как все похоже!

И еще: «Сохранить общину и освободить личность, распространить сельское и волостное self-government на города, на государство в целом, поддерживая при этом национальное единство, развить частные права и сохранить неделимость земли – вот основной вопрос русской революции…»[15]. Но непонятно, как все это сделать. Ведь одновременно сохранить общину и «освободить личность», тем более – «развить частное право», просто невозможно. Сам же Герцен в другом месте писал: «Социализм, который хотел бы обойтись без политической свободы, без равноправия, быстро выродился бы в самодержавный коммунизм»[16]. Это верно. Так и получилось в СССР в сталинский период. Но община никакой политической свободы дать не может. Ведь общинный дух коллективизма был одной из опор легитимности сталинской власти.

И, наконец, великий романтик и мечтатель Герцен пропел гимн русской отсталости: «Из всего этого вы видите, какое счастие для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое это счастие для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, безсомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания» (т. 2, с. 170). Прекрасные мечты, ничего общего не имеющие с реальностью, с реальным историческим процессом. Ведь община была у всех европейских народов, и рано или поздно они прошли эту стадию взросления. К сегодняшнему дню общественной наукой накоплен колоссальный фактический материал, подтверждающий принципиальную общность основных закономерностей общественного развития различных стран.

Обратимся к трудам наших же, российских, выдающихся представителей социальной науки – таких, как П. Милюков и Н. Бердяев, которых никак нельзя заподозрить в излишней приверженности марксизму, хотя последний они знали достаточно глубоко. Так вот, П. Милюков во многих своих работах доказывал, что процесс общественного развития идет в России точно так же, как и в других странах Европы, только с существенным запаздыванием. «На заре нашей истории», – писал он, – «мы застаем тот же, что и везде, – но запоздавший у нас – переход от древнейшего племенного быта к государственному, те же остатки первобытных форм прямой власти народа». Более того, П. Милюков считал, что, если исходить из теории «народной души» или «души предков» для объяснения самобытности России, то надо было бы согласиться с теорией, что монархия – это основная стихия русской истории[17]. Однако же никто из серьезных ученых сегодня не разделяет монархических взглядов, даже те, кто усиленно бьется за уникальность душевного мира России.

Несколько иначе этот вопрос решал Н. Бердяев. Анализируя развитие мировой цивилизации как все большее преобладание материализма над духовностью, религиозностью, он иронически смотрит на тех, кто считает, что эта напасть материализма до России не доберется, что нас спасет «отсталость». И вот является соблазн думать, пишет Н. Бердяев, что «эта мировая тенденция современной цивилизации не имеет власти над Россией и русским народом, что мы другого духа, что она есть лишь явление Запада, народов Европы». И тут же Бердяев приводит пример Германии в начале ХIХ века, которая в то время пережила схожий творческий подъем германского идеализма и романтизма, когда преобладание высших духовных интересов утверждалось как германский дух, германская настроенность в противоположность недуховному направлению «Запада», Франции и Англии[18]. Все повторяется, и все страны проходят примерно одни и те же этапы исторического развития – как материального, так и вслед за ним духовного.

Однако и сегодня у нас имеются умные и знающие авторы, которые, если и не превозносят русскую общину, то готовы взять под защиту эту позицию Герцена. Так, известный историк А. В. Шубин пишет: «Герцен извлекает из крестьянской среды общий принцип, который приложим к любому работнику, не только сельскому. Работник имеет право на средства своей деятельности, и если он работает коллективно, то и право это коллективное… Община позволяет людям самостоятельно перераспределять ресурсы в зависимости от изменения ситуации…»[19]. Конечно, самоуправление и собственность трудового коллектива, кооперативные начала в производстве – вещи хорошие. Тут спора нет. Но они совершенно неприложимы к современным видам деятельности. Тем более не приходится говорить о примере русской общины – архаичного института средневековья.

И что же хорошего в том, чтобы законсервироваться на детской стадии развития или вернуться туда уже в ХХI веке? Однако Герцен нашел ответ, который способен перечеркнуть всю его теорию «русского социализма». Но сначала поговорим о «преимуществах отсталости».

Преимущества отсталости

Герцен, конечно, был первым и самым умным, но и сегодня есть много грамотных, умных и очень знающих людей, которые полагают, что понятая, так сказать, осознанная отсталость в общественном развитии может оказаться преимуществом. Ход их мысли следующий. Страна, запоздавшая в своем развитии, совсем не обязана в точности повторять все зигзаги и ошибки пути, пройденного передовой страной. Отсталая страна, зная и понимая все промахи исторического пути передовой страны, может все учесть и постараться избежать многих ошибок и нелепостей. Путь у отсталой страны может получиться прямее и короче.

Теоретически, абстрактно беря вопрос, возможно, это верно. Трудно сказать, первым ли стал так думать Герцен, но он очень хорошо и ясно об этом писал. Вот он ставит вопрос: «Есть ли путь европейского развития единый возможный, необходимый, так что каждому народу, где бы он ни жил, какие бы антецеденты ни имел, должно пройти им, как младенцу прорезыванием зубов, срастанием черепных костей и пр.? Или оно само – частный случай развития, имеющий в себе общечеловеческую канву, которая сложилась и образовалась под влияниями частными, индивидуальными, вследствие известных событий, при известных элементах, при известных помехах и отклонениях?»[20]  И дальше: «Следует ли ему пройти всеми фазами западной жизни для того, чтобы дойти в поте лица, с подгибающимися коленами через реки крови до того же выхода, до той же идеи будущего устройства и невозможности современных форм, до которых дошла Европа? И притом зная вперед, что все это не в самом деле, а только для какого-то искуса? Да разве вы не видите, что это безумно?»[21]

Вот тут, откровенно говоря, кроется проблема – или отгадка – русского пути и русской идеи. Дело в том, что объективные экономические условия развития России сильно отставали от европейских. А социальная мысль находилась на уровне европейской. Многие русские социальные мыслители ХIХ века прекрасно знали европейскую литературу, тесно общались с европейскими учеными (учились в их университетах, переписывались, дружили и т. д.), были, так сказать, европеизированы. Но социально-экономическая жизнь России той эпохи была феодальная. Головой они были в Европе, а задом в России. И зад, естественно, перевешивал. Но очень хотелось быстрее пройти этот путь. Как заметил Л. Д. Троцкий, «страшил длинный путь от бескультурности и бедности нашей до тех целей, которые наметила мысль европейская»[22]. И марксизм появился в России как западное учение, которое вроде бы открывало путь развития западного капитализма в будущее состояние общества. Как же тут не захотеть быстренько проскочить этот путь, если уже известно – куда надо бежать?

«Что европейские гражданские формы», – пишет Герцен, – «были несравненно выше не только старинных русских, но и теперешних, в этом нет сомнения. И вопрос не в том, догнали ли мы Запад или нет, а в том, следует ли его догонять по длинному шоссе его, когда мы можем пуститься прямее. Нам кажется, что, пройдя западной дрессировкой, подкованные ею, мы можем стать на свои ноги и, вместо того чтоб твердить чужие зады и прилаживать стоптанные сапоги, нам следует подумать, нет ли в народном быту, в народном характере нашем, в нашей мысли, в нашем художестве чего-нибудь такого, что может иметь притязание на общественное устройство несравненно высшее западного. Хорошие ученики часто переводятся через класс»[23]. Вот оно: очень хочется перескочить «через класс». Этот мотив был типичным во всех построениях последующих народников. Так, В. П. Воронцов писал в 1882 г.: «Наша особенность состоит в том, что мы после других выступили на путь прогресса… Мы счастливы еще и тем, что до настоящего времени сохранили у себя такие общечеловеческие черты характера и учреждения (артельный дух, община), которые другими народами давно уже утрачены и которые придется им опять завоевывать»[24].

Но Герцен был первым и более умным народником. Так, он очень близко подходит к ответу на вопрос о преодолении отсталости. Герцен выделяет науку как сознательный элемент преобразования общества. «Задача новой эпохи, в которую мы входим», – пишет он, – «состоит в том, чтоб на основаниях науки сознательно развить элемент нашего общинного самоуправления до полной свободы лица, минуя те промежуточные формы, которыми по необходимости шло, плутая по неизвестным путям, развитие Запада. Новая жизнь наша должна так заткать в одну ткань эти два наследства, чтоб у свободной личности земля осталась под ногами и чтобы общинник был совершенно свободное лицо»[25]. Но в том-то и дело, что социальная наука доказывает полную непригодность общины как модели «хорошего общества». Хотя сам принцип науки, теоретического знания, выбранный Герценом как средство совершенствования общества, абсолютно верен и очень актуален. Именно наука, по Герцену, должна вывести Россию в передовые страны Европы. Наука должна сформировать наилучшее общественное устройство. Здесь Герцен очень близко подошел к марксистскому пониманию исторического процесса и роли субъективного фактора в истории.

При этом Герцен высказывает ряд очень актуальных и верных мыслей и о научном познании. Так, он начинает излагать сравнительные достоинства двух методов познания: аналитического и синтетического. Охарактеризовав их, он делает вывод, что и синтез, и анализ «суть две части, два момента одного полного познания». «Сначала ум человеческий дробит предмет, рассматривает, так сказать, монады его, потом складывает их, обозревает целое и тогда уже имеет отчетливое знание предмета» (т. 1, с. 487–488). Казалось бы, это все давно известно и понятно, и даже, можно сказать, само собой разумеется. Но сегодня в буржуазной России это стало очень спорным. Социальная наука сегодня у нас боится обобщений, боится сделать синтетический, конечный вывод. Возьмите модные и наиболее тиражируемые сочинения отечественных авторов по истории, социологии, экономике – почти все это анализ фактов, эмпирической реальности. И это сегодня считается высшим классом профессиональной науки. Собирайте факты, анализируйте детали, а общий вывод за вас будут делать начальники. Так история у нас превратилась в историю «повседневной действительности», где описывается множество отдельных случаев и единичных событий, без всякой увязки их в общую картину. Социология просто свелась к опросам на улице или по телефону. Экономическая наука постепенно превращается в кучу математических моделей чего угодно. Даже марксизм стал моден исключительно как аналитический марксизм. Герцен же писал: «Девиз анализа – разъятие, части; а душа, а жизнь находятся в целом организме, и притом в живом организме» (т. 1, с. 71). И еще: «Дело науки – возведение всего сущего в мысль» (т. 1, с. 249).

Однако – наука наукой, но надобно иметь людей, которые смогут воспользоваться этой наукой. И Герцен хорошо видел и понимал, что человеческий материал в России явно не того качества, который потребен для социализма. Он про это писал много: «Воспитания в правомерное состояние у нас вовсе нет; даже мы не уважаем и ту законность, которая дается нашим сводом» (т. 1, с. 449). И еще: «Мы все скверно учились, доучиваемся кой-как и готовы действовать прежде, нежели закалили булат и выучились владеть им» (т. 1, с. 419). Вот: надо учиться, учиться и учиться, как говорил другой классик. А хочется сразу и побыстрее перескочить «через класс».

Поэтому общий вывод Герцена весьма утопичен и даже, можно сказать, фантастичен. «С самого начала наш естественный, полудикий образ жизни более соответствует идеалу, о котором мечтала Европа, чем жизненный уклад цивилизованного германо-романского мира; то, что является для  Запада только надеждой, к которой устремлены его усилия, – для нас уже действительный факт, с которого мы начинаем; угнетенные императорским самодержавием, – мы идем навстречу социализму…»[26].

На все это Троцкий заметил: «Раз объявив отсталость и варварство за величайшее историческое преимущество славянства над миром старой европейской культуры, Герцен доходит до самых крайних и рискованных выводов…»[27]. Действительно, Герцен считал возможным, что союз славянских народов освободит Европу от мещанства. И на этом основании он приветствовал объединение славян даже под эгидой русской империалистической политики самодержавия.

Наконец, сделаем общий вывод по этой теме. Отсталость в какой-то мере может быть преимуществом, если речь идет о технической сфере. В век электричества и локомотивов в железнодорожном деле совсем необязательно каждой новой стране проходить стадию паровой тяги. Если эта страна в свое время не обзавелась паровозным парком, то сегодня совсем не нужно повторять весь путь технического прогресса и заводить паровозы. Можно и даже лучше перескочить сразу к электричеству. Так делали и делают многие страны.

Совсем другое дело – социальный прогресс. Нужно время, и немалое, чтобы поднять все население страны до культурного уровня передовых стран. Но за это время передовые страны тоже спать не будут; там также будет происходить какое-то развитие, какой-то прогресс. Догнать их можно, и это продемонстрировал СССР. Но опередить? Вряд ли! Сам же Герцен писал: «Всякая попытка обойти, перескочить сразу – от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью – приведет к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к почти неминуемым поражениям» (т. 2, с. 537–538). Откровенно говоря, эта мысль Герцена правильная, но она никак не укладывается в его теорию опережающего развития.

Неожиданная актуальность

Как уже отмечалось, сегодня в постсоветской России неожиданно и странным образом Герцен стал очень актуальным. Почему это неожиданно и странно? Странно потому, что Герцен писал свои основные произведения примерно 150 лет назад, а сегодня, казалось бы, совсем другое время. Неожиданно, потому что еще 30 или 40 лет назад многие проблемы и вопросы, о которых писал Герцен, были в далеком прошлом. Тогда, в советском прошлом, не было господ и мещан, полицейских и приставов, либералов и «экзальтированных славянофилов», не было религиозного мракобесия и т.д., не было всего того, с чем боролся Герцен. В советском прошлом Герцен был велик, но как социальный мыслитель не актуален. «Для марксиста», – писал еще А. В. Луначарский, – «Герцен человек своего времени, передовой и великий, но все же дитя своей эпохи…»[28]. 150 лет назад Россия была самодержавной, феодальной страной. Капиталистическое будущее лишь где-то маячило в туманной перспективе, и переход к капитализму не был простой и ясной задачей. По крайней мере, народники конца ХIХ – начала ХХ века, прямые идейные наследники Герцена, вообще считали искусственное привнесение капитализма в Россию утопичной и вредной затеей. Сегодня Россия вроде бы стала страной с рыночной экономикой и почти буржуазной идеологией. Для респектабельного капитализма европейского образца пока еще не хватает кое-каких деталей (вроде гражданского общества, независимой судебной системы, нормальных законов и т. д.). Вроде бы эпоха и страна другие, но почему-то многие наблюдения Герцена сегодня поразительно актуальны, как будто высказаны вчера вечером или даже сегодня утром. Судите сами.

Вот о нашем парламенте (Государственной думе): «Европа догадалась, благодаря реакции, что представительная система – хитро придуманное средство перегонять в слова и бесконечные споры общественные потребности и энергическую готовность действовать» (т. 2, с. 58–59). Очень современно выглядят характеристики, которые Герцен дает либералам своего времени: «О хлебе насущном – либерализм серьезно не думал, он слишком романтик, чтоб печься о таких грубых потребностях. Либерализму легче было выдумать народ, нежели его изучить. Он налгал на него из любви не меньше того, что на него налгали другие из ненависти. Либералы сочинили свой народ a priori, построили его по воспоминаниям, из прочтенного…». «Либералы были вечные жители больших городов и маленьких кружков, люди журналов, книг, клубов, они вовсе не знали народа, они его глубокомысленно изучали по историческим источникам, по памятникам – а не по деревне, не по рынку» (т. 2, с. 65).

А вот слова, которые написаны как бы вчера вечером. «На первый взгляд совершенно ясно, что уважение к закону и его формам ограничило бы произвол, остановило бы всеобщий грабеж, утерло бы много слез и тысячи вздохнули бы свободнее... но представьте себе то великое и то тупое уважение, которое англичане имеют ксвоей законности, обращенное на наш свод. Представьте, что чиновники не берут больше взяток и исполняют буквально законы, представьте, что народ верит, что это в самом делезаконы, – из России надо было бы бежать без оглядки. Стало быть, серьезный вопрос не в том, которое состояние лучше и выше – европейское, сложившееся, уравновешенное, правильное, или наше, хаотическое, где только одни рамы кое-как сколочены, а содержание вяло бродит или дремлет в каком-то допотопном растворе, в котором едва сделано различие света и тьмы, добра и зла»[29].

Удивительно современно звучат слова и мысли Герцена: «Никогда не следует упускать из виду, что у нас каждая перемена – только перемена декораций: стены сделаны из картона, дворцы – из размалеванного холста». У нас «все заимствовано». «Наши чины – чины немецкие, их даже не потрудились перевести на русский язык – Collegien Registrator, Kanzelarist, Actuarius, Executor сохранились и поныне, чтобы поражать слух крестьян и возвеличивать достоинство всевозможных писцов, писарей и прочих конюхов бюрократии» (т. 2, с. 523). Все правильно. Разница только в том, что теперь с немецкого языка мы перешли на английский. Появились мэр, префект, менеджер, даже офис-менеджер – и т. д. и т. п. Ну и совсем уже верхом языковой бессмыслицы явилась замена немецкого слова «прейскурант», к которому за 250 лет мы уже привыкли, английским словом «прайс-лист». И опять актуально звучат слова Герцена: «Сначала мы были у немца в учении, потом у француза в школе – пора брать диплом. А страшное было воспитание!»[30] Увы, сегодня мы пошли обучаться к американцам. А ведь эти слова Герцена написаны более 150 лет назад. Так что же – Россия за это время никуда не продвинулась? Что же – мы так и топчемся на одном месте между феодализмом и капитализмом? Как понять историю России за эти 150 лет?

Любопытно, что современный историк А. В. Шубин и сегодня встает на позиции Герцена: «Прошел индустриальный ХХ век, требовавший от обществ стандартизации, строгости понятий, твердого выбора между своим и государственным, и Россия снова вернулась в переходное, неустоявшееся и восприимчивое состояние, о котором писал Герцен. И если мир строгих правил и норм не устоит, то Россия снова получит преимущество «перед народами, вполне сложившимися и усталыми»[31]. Но как же жить в современном веке без «правил и норм»? Как пользоваться банкоматом, мобильным телефоном, Интернетом, метро, как, наконец, переходить улицу в большом городе? К сожалению, жизнь наша все больше обрастает правилами и нормами. Это ученики 1-го класса школы знают еще мало правил, ученики последнего класса уже переполнены нормами и правилами. Невозможно вернуться в детское состояние. Сам Герцен как-то заметил: «Совсем назад воротиться нельзя»[32].

Еще очень важная особенность позиции Герцена. Хотя он и был революционным демократом, но он совсем не звал «Русь к топору», как думают некоторые современные авторы. Вот он пишет: «Нынешние государственные формы России никуда не годны», – и это добавим сегодня, совершенно верно. Но далее пишет Герцен: «От души предпочитаем путь мирного, человеческого развития пути развития кровавого…»[33]. Или вот еще положение, очень напоминающее построения Эд. Бернштейна: «Я нисколько не боюсь слова «постепенность», опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлема всякому процессу разумения. Математика передается постепенно, отчего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?» (т. 2, с. 538). Как тут не вспомнить «перманентную революцию» (т. е. непрерывную) Л. Д. Троцкого! Кому был предшественник Герцен – неонародникам или марксистам и ревизионистам?

И ведь очень прав Герцен, когда писал в 1842 г.: «Мы живем на рубеже двух миров, оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены, но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода; первые листы, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, и они чужды сердцу. Множество людей осталось без прошедших убеждений и без настоящих» (т. 1, с. 84). С 1991 года прошло чуть более 20 лет, и действительно: старые советские убеждения потрясены, но «дороги сердцу». Новые либеральные убеждения «плода» никакого не принесли, и сердцу они чужды. А множество людей осталось вовсе без каких-либо убеждений.

Возможно, очень пророчески звучат сегодня слова Герцена, написанные им в 1845 г.: «Страшная эпоха для России, в которую мы живем, и не видать никакого выхода» (т. 1, с. 482). Не про наше ли это время сказано?