Мареев Сергей Николаевич – д.ф.н. профессор, зав. кафедрой философии Современной гуманитарной академии (г. Москва)

«Справедливость — ерунда - сказал один премудрый пескарь. – А вот милосердие, это – да». Звучит это ой как интересно! Но что это означает по сути? По сути это означает, что справедливость немилосердна, а милосердие – несправедливо?! Получается какая-то ерунда. Но именно таков софизм современного либерализма, который хочет уйти от проблемы справедливости. Потому что справедливость – это, прежде всего, равенство, а равенство для либерала страшнее, чем «тоталитаризм».

Демократы первой волны выступали за равенство. Вот что писал в свое время отец американской демократии Томас Джефферсон: «Мы считаем самоочевидными следующие истины: что все люди созданы равными, что они наделены Создателем определенными неотъемлемыми правами, среди которых имеется право на жизнь, свободу и на стремление к счастью»[1]. Иначе говоря, демократы и гуманисты прошлого считали равенство самоочевидным: без равенства нет справедливости. «Равенство есть начало справедливости», - утверждал Сенека[2]. У П. А. Кропоткина равенство «означает то же, что и справедливость»[3].

Что касается нынешних «демократов», то они считают столь же самоочевидным неравенство людей. И самый простой довод, который здесь приводится, — закон дифференциации Лейбница: нет на свете двух совершенно одинаковых вещей, даже двух одинаковых листьев на дереве. Все люди неодинаковые, — кричит современный образованный обыватель, обуреваемый чувством собственного превосходства. И при этом путает две разные вещи: одинаковость и равенство.

Действительно, мужчина и женщина не одинаковы, даже противоположны, но они могут обладать одинаковыми правами. То же самое негр и белый, взрослый и ребенок. Ведь речь идет не об антропологическом, а о социальном равенстве, равенстве прав на жизнь, свободу и стремление к счастью. Но как раз подменять одно другим — социальное равенство антропологическими различиями — излюбленный прием современных апологетов неравенства — либералов. Именно с этой целью и была создана в ХХ веке так называемая «философская антропология».

В прошлом демократы не путали антропологическое и социальное неравенство. Когда Руссо писал «О происхождении неравенства», то было совершенно очевидно, что имеется в виду социальное неравенство, т. е. неравенство в «цивилизованном» обществе, которое появилось в связи с общественно-историческими изменениями при переходе от «естественного» состояния к «гражданскому». А в «естественном» состоянии все были равны. Поэтому общественный идеал и оказался у Руссо не впереди, а позади. И если человечество может к нему прийти, то лишь вернувшись в определенном отношении к «естественным» формам жизни. Именно так доказывал Руссо противоестественность неравенства.

И другой демократ И.-Г. Фихте прямо говорит об этом: «За неравенство, возникшее случайно, без нашего содействия, физическое неравенство, пусть отвечает природа; неравенство сословий кажется моральным неравенством; по поводу него возникает поэтому совершенно естественный вопрос: по какому праву существуют различные сословия?»[4]. Иначе говоря, по какому праву одни люди считают себя выше других? Вопрос ставится именно о праве, а не о природе, на которую либералы хотят свалить вину за существующее в обществе неравенство. Поскольку природа не может быть ни в чем виновата, ведь она совершенно невменяема, не с кого и спрашивать, и неравенство людей оказывается таким образом «естественным».

Для демократов прошлого равенство людей было самоочевидным, потому что они от имени буржуазии, стоявшей во главе всего народа, выступали против привилегий аристократов крови. Английская, Американская и Французская революции осуществили это требование и вписали его в Декларацию прав человека и гражданина. Но из трех лозунгов Французской революции, — Свобода, Равенство и Братство, которые теоретически обосновал Руссо, на практике сложнее всего дело обстояло с Равенством. И уже Французская революция вынуждена была бороться не только с аристократами, но и с коммунистами-бабувистами, требовавшими вслед за равенством прав и обязанностей, имущественного равенства.

С бабувистами Французская революция легко справилась, даже особо, так сказать, не запятнав своих знамен. Идея равенства осталась на этих знаменах. Но это был конец XVIII века. Однако не прошло и ста лет, как Фридрих Ницше заявил о том, что требование равенства является одним из самых вредных. И как раз им против равенства был выдвинут аргумент, который остается главным до сих пор: равенство вредно сказывается на состоянии культуры. Культуру, согласно Ницше, творит духовная аристократия, гениальные одиночки, Сверхчеловеки. Поэтому справедливо, заявляет он, когда люди не равны. «И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе? Пусть по тысяче мостов и тропинок стремятся они к будущему, и пусть между ними будет все больше войны и неравенства: так заставляет меня говорить моя великая любовь!»[5].

Так говорил ницшевский Заратустра. И если демократы прошлого доказывали, что люди от природы равны, то теперь их наследники доказывают, что люди опять же от природы неравны. Вот как, к примеру, выступает Г. Лебон против социализма с его идеей социального равенства. «Он, - пишет Лебон, - имел целью уничтожить неравенство общественных положений, которое как в древнем, так и в современном мире представляет один и тот же закон. Если всемогущее божество не пересоздаст природу человека, то это неравенство, вне всякого сомнения, будет существовать, пока существует наша планета. Борьба богатого с бедным, надо полагать, будет продолжаться вечно… Следовательно, нужно примириться с необходимостью общественных несправедливостей, столь же естественных, как и несправедливости в природе, каковы угнетающая нас старость и смерть, на которые бесполезно сетовать»[6].

На абстрактную человеческую «природу» можно свалить все. По сути это пустая «природа», а потому ее можно произвольно наполнить любым содержанием. Можно сказать, что человек «от природы» добр. Но точно так же можно сказать, что «от природы» человек зол. Однако и то, и другое неверно, потому что в природе нет ни добра, ни зла. И если мы встаем на точку зрения природы, то мы оказываемся по ту сторону Добра и Зла. Добро и зло – это человеческие нравственные категории, которые характеризуют человеческие отношения. И эти отношения имеют сугубо общественный и исторический характер. А желание загнать общественную несправедливость в «природу» возникает из желания увековечить эту несправедливость. Отсюда понятно стремление подменить общественно-исторический анализ феноменов неравенства и несправедливости антропологическим.

«Равенство» и «справедливость» есть общественные и, следовательно, культурные понятия. И потому именно культура делает людей равными. А там, где налицо неравенство людей, культура, так или иначе, оказывается отчужденной и извращенной. А. П. Чехов, по воспоминаниям К. Чуковского, по поводу неравенства высказался так: «Мы можем сделать неравенство незаметным. В этом отношении многое сделают воспитание и культура». Впрочем, сам Чехов в повести «Три года» говорит устами одного из своих героев: «Вследствие разности климатов, энергий, вкусов, возрастов равенство среди людей физически невозможно. Но культурный человек может сделать это неравенство безвредным так же, как он уже сделал это с болотами и медведями»[7].

Обуздать в себе «медведя», - вот в чем задача человека. Не природа, а культура делает человека человеком. И человек начинается только там, где он может сломить в себе свою животность. «…Чтобы человек, как человек, стал своим единственным действительным объектом, - писал К. Маркс, - для этого он должен сломить в себе свое относительное бытие, силу страстей и голой природы»[8]. С этим связано человеческое сознание и нравственность. С этого начинается человеческая культура, которая собственно и составляет истинную природу человека. Именно культура делает физически неравных людей равными. Именно культурный человек никогда не станет использовать свое физическое преимущество для того, чтобы подавлять, угнетать, унижать другого. И именно недостаток культуры, или ее извращение, которое происходит в том числе в «гражданском обществе», делает людей неравными, а вовсе не физическое неравенство. И если таким физическим неравенством оправдывается социальное неравенство, то это апологетическая по отношению к обществу неравенства философия.

 Воспитанный и культурный человек стесняется своего превосходства. «Это благородно, - отмечал Ницше, - стыдиться лучшего в себе, так как только сам и обладаешь им»[9]. Но здесь мы сталкиваемся с одним из главных противоречий философии Ницше — между его личной скромностью и разнузданным индивидуализмом его двойника Заратустры.

Невоспитанный и некультурный человек всячески демонстрирует «лучшее в себе» и унижает тех, кто такими преимуществами не обладает.Бывает, что среди человеческих особей попадаются крупные и физически здоровые экземпляры. И, как правило, таким людям неловко и совестно за то, что они такие большие, а все другие вокруг них такие маленькие. Иначе говоря, самый лучший человек — тот, который не считает себя лучше других. Всякое самодовольство пошло. И все, кто отстаивает элитарную теорию, на поверку оказываются именно теми, кто сами себя причисляют к «элите». Такому представителю «элиты» все время хочется задать вопрос, который задавал Сократ софисту Калликлу: «Но, милый мой, давай покончим с этим, скажи твердо, кого ты называешь лучшими и сильными и в чем они лучше и сильнее остальных?»[10].

Еще лучше и проще вопрос поставить иначе: чем ты лучше меня. Ведь каждый, кто делит людей на «лучших» и «худших», себя, конечно же, причисляет к «лучшим». Но именно поэтому в нравственном плане он и не является лучшим. Относись к другому как к равному себе – вот суть основного нравственного закона, категорического императива, согласно Канту. И без этого вообще нет нравственного отношения одного человека к другому:

Однако это было опять же в XVIII веке. А ницшеанцы XIX–ХХ вв. уже доказывают, как это делает в частности Георг Зиммель, что кантовский идеал социального и морального равенства людей «устарел» и что фундамент морали составляет «единственность личности и ее свободы»[11].

 И «персонализм» русского «оригинального философа» Н. А. Бердяева здесь совершенно неоригинален. Он почти слово в слово повторяет Ф. Ницше. «Культура, - пишет Бердяев в своей «Философии неравенства», - не есть дело одного человека и одного поколения. Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт»[12].

Интересно, что здесь Бердяев, будучи ненавистником всякой науки, которой, по его мнению, недоступны высшие человеческий истины, ссылается на «объективную незаинтересованную науку». Но здесь же за «антропологический факт» выдается то, что является всего лишь следствием факта социального неравенства. Бердяев безбожно смешивает культуру и натуру.

Николай Бердяев в данном вопросе, безусловно, ницшеанец, хотя он и стеснялся признаваться в этом публично. Он стыдливый ницшеанец. И то, что Ницше выражал откровенно и цинично, Бердяев обставляет всякими благовидными оговорками и обстоятельствами. О том, что Бердяев выражает так многословно и со ссылками на мифическую «науку», Ницше говорит коротко и прямо: «Высшая культура, - читаем мы у Ницше, - может возникнуть только там, где есть две различные касты общества: каста работающих и каста призванных к истинному творчеству; или, выражаясь более определенно: каста вынужденного труда и каста свободного труда»[13]. Что до Бердяева, то он почти буквально повторяет Ницше: «Неравенство есть условие развития культуры. Это аксиома. И остается недоказанным, почему равенство морально выше неравенства. А может быть, неравенство само по себе есть правда и благо и к нему следует стремиться? И в Царстве Божьем будет неравенство. С неравенством связано всякое бытие»[14].

Но много ли проку от неравенства в этом эфирном царстве, где тебе ни выпить, ни закусить. Эти земные блага Бердяев для себя тоже хочет сохранить. Поэтому он предлагает устроить «божье царство» неравенства не только на небе, но и на земле. «Царство Христово, - пишет Бердяев в «Философии неравенства», - будет не только на небе, но и на земле, оно будет не только духовным, но и телесным царством. Но это будет иная, преображенная земля и иное, преображенное тело»[15]. Бердяеву все-таки дорога телесность, хотя он именно этим попрекает демократов и социалистов. Однако, хотя Бердяев допускает, что божье царство будет не только духовным, но и телесным, это все-таки сверхчувственное царство, и, в этом смысле, царство нереальное. Поэтому на ныне существующей земле такое царство не может быть установлено. «Искание чувственного Царства Христова на этой земле, - утверждает он, - в этом ограниченном материальном мире есть один из соблазнов, один из миражей религиозного сознания. Это соблазн еврейский, это явление юдаистического духа внутри христианства»[16].

Иначе говоря, если выражаться простым языком, а не софистическим языком Бердяева, всякая борьба за действительное равенство здесь на земле есть «соблазн еврейский». А для русского человека нет ничего страшнее «еврейства». Вот Бердяев и пугает этим «еврейством» православный народ, чтобы отвадить его от всяких завиральных социалистических и демократических идей.

Таким образом «царство божье» у Бердяева оказывается всего лишь проекцией и идеализацией того общества неравенства, которое существует сейчас на земле, где одни живут за счет других. Непонятно только, кто будет выше, а кто будет ниже в грядущем «царстве». Но всякий, кто доказывает неравенство людей и считает его «естественным», сам, понятно, не считает себя ниже других. Поэтому, судя по всему, Бердяев предусмотрел для себя не последнее место и в будущей небесной иерархии.

 Интересно, что в оправдании неравенства Бердяев сходится не только с Ницше, без которого никакая «философия неравенства» в ХХ веке уже обойтись не может. Он сходится и… с Гитлером. Вот что писал тот в своей «Mein Kampf»: «Это преступное сумасбродство считать, что родившегося полуобезьяной, если очень долго дрессировать, можно сделать адвокатом, в то время как миллионы принадлежащих к высшей культурной расе должны оставаться на совершенно недостойных местах»[17].

Речь идет, как видим, о «месте», о должности и т. д., то есть о положении в обществе, в чем Гитлер признается более прямо и откровенно, чем Бердяев. Социальное неравенство оправдывается антропологическим неравенством. И даже правовая система, которая по сути предполагает равную меру, а именно то, что «человек должен быть равен человеку»[18], здесь подвергается отрицанию как либеральный предрассудок. Но в том-то и дело, что антропологизм в понимании человека и человеческого неравенства легко переходит в расизм: ведь расовые различия - это антропологические различия. И немецкий расизм, в том числе, доказывал «естественность» неравенства. Один из немецких расистов Ратценхофер так прямо и заявлял: «Неравенство… естественно, равенство неестественно и невозможно»[19].

Оправдание неравенства - вот в чем сошлись между собой либерализм и фашизм. Поэтому не либерализм был главным врагом фашизма, а демократия, объединенные силы которой боролись с фашизмом в Испании в 1936 г. Таким образом, можно говорить о своеобразном либералфашистском мировоззрении, которое характерно для Бердяева. Во всяком случае, в его работах 30-х и 40-х гг. вы не встретите ни слова осуждения в адрес фашизма и национал-социализма. И, может быть, поэтому он благополучно пережил немецкую оккупацию Парижа со своей женой еврейкой.

Позиция Бердяева - это типично либеральная позиция противопоставления свободы равенству. «Свобода и равенство несовместимы, - писал Бердяев. – Свобода есть прежде всего право на неравенство»[20]. Ведь между свободой и равенством, как считает Бердяев, «существует не гармония, а непримиримый антагонизм»[21]. А это значит, как мы видели, что, согласно Бердяеву, и в царстве божием будет неравенство. А всякая попытка добиться чего-то здесь на земле есть «соблазн еврейский».

«Всегда остается противоположность между большинством и меньшинством, - подчеркивает он, - между духовными вершинами и материальными низинами жизни»[22]. Но согласятся ли с этим «материальные низины жизни»? Или надо будет и в царстве Божием старой дубиной загонять «материальные низины жизни» в подвалы? Бердяев пускает в ход обычные аргументы верхов против демократии: «Пафос равенства есть зависть к чужому бытию, неспособность к повышению собственного бытия вне взгляда на соседа»[23]. А как быть, если в этой системе жизни можно «повышать» собственное бытие только за счет соседа?

 Получается, что свобода может быть куплена только несвободой другого. Это понимал и Руссо, который поэтому как демократ выступал против неравенства, причем не только против неравенства юридического, формального, а и против неравенства экономического, материального. Но именно поэтому он так ненавистен Бердяеву. «Один из ваших учителей, Ж.-Ж. Руссо, - пишет тот, обращаясь к своим противникам социалистам, коммунистам и демократам, - выдумал нелепую теорию общественного договора»[24]. И в другом месте: «Апостол демократии Ж.-Ж. Руссо верил в естественную доброту и благостность человеческой природы и думал, что она обнаружится во всей своей красоте, когда будет установлена форма народовластия»[25].

Бердяев - откровенный враг демократии с ее главным принципом, а именно равенством. С другой стороны, он не может защищать традиционную аристократию – аристократию «крови». Поэтому у него, и не только у него, появляется очень своеобразное и путаное мировоззрение, которое мы уже определили как либералфашизм. Либерализм, появившийся в Англии в качестве демократического движения, уже в XVIII веке стал расходиться с демократией, а к концу XIX в. оказался ей откровенно враждебен. Но либерализм, по крайней мере, сохраняет идею формального, юридического равенства. Поэтому он и не устраивает полностью Бердяева. «Слово «либерализм», - пишет он, - принадлежит к разряду очень порченых слов… Порча либерализма началась со смешения целей и средств, с подмены духовных целей жизни материальными средствами. Свобода человека, права человека есть высокая духовная цель. Всякий политический и экономический строй может быть лишь относительным и временным средством для осуществления этой цели»[26].

«Высокие духовные цели», по Бердяеву, могут быть достигнуты только в условиях неравенства. Поэтому либерализм с его идеей формального равенства и не внушает полного доверия Бердяеву. А «материализм» либерализма здесь только предлог. Сам Бердяев вовсе не против «материализма», когда речь идет об удобствах, медицине и других материальных вещах.

Бердяев не замечает того, что либерализм переродился уже настолько, что стал антиподом демократии и, в этом отношении, союзником Бердяева. А антипод демократии – аристократия. «Либерализм всегда был аристократическим учением, - справедливо замечает Иммануэль Валлерстайн, - он проповедовал «власть лучших»»[27].

Слово «всегда» здесь не совсем верно. Либерализм проделал значительную историческую эволюцию, и вначале он был против привилегий аристократии крови. Но нынешний либерализм прекрасно сочетается с идеей превосходства, как это хорошо видно на примере потомственной аристократки и, одновременно, либералки В. Новодворской. И этот аристократизм либерализма характерным образом выступает именно у Бердяева. Он, подобно одному из персонажей Тургенева, который говорил «люблю комфорт, но это не мешает мне быть либералом», хочет быть либералом, но при этом хочет быть и аристократом. Правда, он выступает за аристократию духа, а не крови, потому что открыто защищать привилегии аристократии крови в начале ХХ века уже неприлично.

Лозунг неравенства во имя культуры получил распространение в начале ХХ в. вовсе не случайно. Это время, когда совершенно явным образом проявил себя кризис европейской культуры. Вспомним модное в то время слово «декаданс» - упадок, упадничество. Вот этот упадок европейской культуры и начали объяснять «восстанием масс», т. е. приобщением к культурному творчеству людей из низов. Таков один из главных пунктов учения не только Ницше, и не только Бердяева, но также испанского экзистенциалиста Ортеги-и-Гассета.

Вину за упадок культуры Ортега-и-Гассет открыто возлагает на демократию с ее равенством. Например, искусство, как заявляет Ортега-и-Гассет, и не должно быть демократическим. «…Новое искусство, - пишет он, - встречает массу, настроенную к нему враждебно, и будет сталкиваться с этим всегда. Оно не народно по самому своему существу; более того, оно антинародно»[28].

Ортега-и-Гассет считает народ, массу реакционными. Массы сопротивляются новому, утверждает Ортега-и-Гассет, потому что не понимают нового искусства. ««С социологической точки зрения», - пишет он, - для нового искусства, как мне думается, характерно именно то, что оно делит публику на два класса людей: тех, которые его понимают, и тех, которые не способны его понять. Как будто существуют две разновидности рода человеческого, из которых одна обладает неким органом восприятия, а другая его лишена. Новое искусство, очевидно, не есть искусство для всех, как, например, искусство романтическое: новое искусство обращается к особо одаренному меньшинству. Отсюда раздражение в массе»[29].

Появилось искусство для «особо одаренного меньшинства». Но если оно антидемократично, то это не значит, что оно «выше» искусства Древней Греции, которое было доступно всем гражданам полиса. Музеев и выставок еще не было, статуи стояли в парках и садах, храмы были доступны всем. И все граждане сидели в театре, вместе переживая страдания Прометея в «Раскованном Прометее» Эсхила. Таким образом, не демократия вредит искусству и культуре, а отсутствие подлинной демократии. Что касается современной «либеральной» демократии, то она действительно порождает «массу», лишенную элементарного вкуса, чувства красоты. Но не «масса» в этом виновата, а та система, которая эту «массу» порождает.

Не только Ницше, и не только Ортега-и-Гассет критикуют человека «массы» и демократическую идею равенства. Аналогичную критику можно найти у Анри Амиеля, ставшего известным в России в свое время благодаря Льву Толстому, который опубликовал его дневник. Вот что писал Амиель в 1851 году, когда Ницше было только шесть или семь годиков отроду: «Время великих людей уходит. Наступает эпоха муравейника, жизни толпы. Очень может случиться, что если только отвлеченное равенство восторжествует, то в век индивидуализма не будет больше появляться настоящих индивидуальностей. Постоянное уравнение и разделение труда сделает то, что общество будет все, а человек ничего»[30].

А. Амиель не замечает парадоксальности своей собственной мысли: в век индивидуализма не будет появляться настоящих индивидуальностей. Общество будет – все, а человек – ничто? Но в том-то и дело, что таково общество дикобразов, как его изобразил Шопенгауэр. Человек в этом «обществе» ничто, потому что само это общество, если выражаться хайдеггеровским языком, ничтожествует. Это общество нивелирует действительную индивидуальность, потому что всякая действительная индивидуальность оборачивается против этого общества. А потому она в этом обществе исключение. И как раз на этой почве возникает главный парадокс ницшеанства, поскольку Ницше критикует индивидуалистическое общество с позиций самого оголтелого индивидуализма.

Амиель догадывается, что помимо равенства членов «гражданского общества», равенства экономического и политического, возможно еще какое-то равенство. «Или, - пишет он, - быть может, сверх равенства экономического и политического, к которому стремится социалистическая и не социалистическая демократия, принимая ее слишком часто за предел своих усилий, установится новое царство духа, церковь, как убежище, республика душ, в которой, сверх права и гнусной пользы, красота, самопожертвование, святость, героизм, энтузиазм, необыкновенное и бесконечное будут иметь поклонение и прибежище. Неужели утилитарный материализм, бесплодное благосостояние, поклонение своей плоти и своему я, поклонение временному и мамоне – представляют предел наших усилий и всю награду, обещанную нам за труды человеческого рода? Я не думаю этого. Идеал человечества без сравнения выше. Но животное первое заявляет требование, и потому, прежде чем вернуться к духовному благу, должно сначала уничтожить излишние страдания общественного происхождения»[31].

Итак, действительное равенство людей — это духовное равенство, когда мы признаем друг в друге духовную личность. При этом «гражданское общество» доходит только до равенства в сытости и в политических правах. Однако и за это ему надо сказать спасибо. Хотя человек выше сытости, как сказал горьковский Сатин, это не значит что из «гражданского общества» нам надо убежать обратно в лес, т. е. от безопасности в опасность, к чему призывает Ницше. Иначе говоря, «гражданское общество» — не предел, который не прейдеши, и нужно пробиваться к обществу духовных личностей, а не сытых и самодовольных обывателей.

Бердяев, Ницше, Ортега-и-Гассет выступают против равенства под тем предлогом, что равенство губительно сказывается на культурном творчестве. И в этом смысле они против демократии, потому что никакой демократии без равенства не существует. Лев Толстой, в противоположность им, демократ-руссоист, т. е. приверженец прежней демократии XVIII века с ее идеалом равенства. Эту-то демократию и критикует Н. А. Бердяев в «Судьбе России». «Идея демократии, - прямо пишет он, - была осознана и формулирована в такую историческую эпоху, когда религиозное и философское сознание передовых слоев европейского человечества было выброшено на поверхность и оторвано от глубины, от духовных истоков человека. Человек был поставлен в зависимость от внешней общественности. Общественность же была оторвана от души человеческой, от духовной жизни личности и от души мировой, от жизни космической. Человек был признан внешне общественным существом, целиком определяемым общественной средой»[32].

Здесь все предельно ясно. Идея демократии, согласно Бердяеву, есть ложная идея, как и соответствующая ей идея равенства. «Последовательной демократии, - заявляет Бердяев, - низвергающей всякий иерархизм, никогда не было и быть не может. Такая последовательная демократия и есть анархия»[33].

Иначе говоря, у Бердяева получается что последовательная демократия есть отрицание государства. И в этой связи последовательной демократии с анархией есть свой смысл. Антипод Бердяева Лев Толстой потому и был анархистом, что не видел никакой возможности осуществить демократический идеал равенства при существующем государстве. Государство, считал Толстой, - это «собрание одних людей, насилующих других»[34]. Бердяев, наоборот, освящает государство. «Власть государственная, - утверждает он, - имеет религиозную первооснову и религиозный исток»[35]. Государство вечно. «Государство не может быть создано и не может быть разрушено никаким человеческим поколением»[36].

Демократия, согласно Бердяеву, отрывает социологию от антропологии. И именно это ставит Бердяев в упрек Марксу: «Маркс был замечательным социологом, но очень слабым антропологом»[37]. Но Маркс потому и был «плохим антропологом», что он считал антропологическое обоснование демократии очень слабым. Основную слабость антропологической демократии Фейербаха он видел в том, что тот «слишком много напирает на природу и слишком мало на политику»[38]. Впрочем, то же самое можно сказать и про Бердяева: он уходит от острых политических вопросов в антропологию. И в начале ХХ века мода на антропологию появляется вследствие отказа философии от принципов демократии XVIII века. Люди антропологически неравны, говорят нам такие философы, а потому демократический принцип равенства не осуществим, утопичен.

Но если Маркса Бердяев упрекает в том, что тот отрывает социологию от антропологии, то Толстого он упрекает в прямо противоположном грехе. «Очень характерно, - подчеркивает он в «Судьбе России», - что Л. Толстой и тогда, когда писал «Войну и мир», и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь, не желающей знать ничего, кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств. Для толстовского чувства жизни реальна и существенна лишь частная жизнь Ивана и Петра, жизнь семейная и нравственная, их нравственные сомнения и их искания нравственного совершенствования. Очень показательно отношение Левина к русско-турецкой войне и к славянскому вопросу. Жизнь историческая, национальная, задачи истории, борьба народов и царств, великие исторические люди – все это казалось Л. Толстому несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой жизни»[39].

Однако такой уход в частную жизнь и сознательный антропологизм вроде того, что у самого Бердяева и Фейербаха, – это разные вещи. Когда вся общественно-политическая жизнь принимает пошлый и отчужденный характер, то замыкание в частной жизни становится оправданным. Какое мне дело до политики, если вся политика ведется в интересах высших слоев общества, в династических интересах, если сама политика становится средством наживы. Уход в частную жизнь в данном случае есть протест против отчужденной общественности. И в ней же причина протеста Толстого против церковного христианства. «Неравенство людей, - пишет он в работе «Что такое религия и в чем сущность ее», - не только клира и мирян, но и богатых и бедных, господ и рабов, установлено христианской церковной религией в такой же определенной и резкой форме, как и в других религиях»[40]. Именно поэтому Толстой отвергает церковное христианство. Ведь оно так или иначе освящает неравенство людей. Раннее христианство, до появления церкви, признавало всех людей равными, в том числе женщины были равноправными членами первых общин. Именно к раннему христианству, в противоположность церковному, тяготеет Толстой, что и нашло свое отражение в его творчестве.

В заключение можно привести характерное место из статьи Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда» в сборнике «Вехи». «С русской интеллигенцией, - пишет Бердяев, - в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: л ю б о в ь к у р а в н и т е л ь н о й с п р а в е д л и в с т и, к о б щ е с т в е н н о м у д о б р у, к н а р о д н о м у б л а г у п а р а л и з о в а л а л ю б о в ь к и с т и н е. А философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине»[41]. Выходит, истина и общественное добро никогда не сходятся, и надо справедливость, общественное добро принести в жертву какой-то мифической «истине». Бердяев разрушает классическое единство Истины, Добра и Красоты. И даже в «царстве божием» они у него не могут соединиться.

* * *

По мере развития «реального социализма» общественное неравенство нарастало. Но как оправдать такое положение, когда социализм по идее есть общество всеобщего равенства? И здесь по существу не оказалось никакого выхода, как обратиться к той же самой антропологии: люди антропологически («генетически») неравны. Так в нашей философии стал распространяться миф о «генетической» одаренности одних и такой же генетической бездарности других. Но и это надо было как-то согласовать с сутью марксизма.

Тут-то «философы», находящиеся на службе у «реального социализма», и вспомнили, что они «диалектики». Сущность человека, сказали они, не биологическая и не социальная. Считать так или иначе, было бы «односторонне». Сущность человека, утверждали они, и та, и другая. Так родился социо-биологический, или био-социальный, уродец, который был объявлен законным ребенком, порожденным «творческим марксизмом».

В итоге учение о «биосоциальной сущности» человека вошло в официальные марксистские учебники. К примеру, в последнем официальном учебнике эпохи «реального социализма» под редакцией академика И. Т. Фролова появление вторичных половых признаков, способность усваивать различные виды пищи, способность осваивать язык в раннем возрасте, и «одаренность разных людей в различных видах деятельности (музыка, математика и т. п.)»[42], - все это ставится в один ряд. Всем ясно, что «вторичные половые признаки» возникают с естественно-природной необходимостью, даже если бы мы этого не хотели. А вот чтобы овладеть музыкой или математикой необходимо употребить соответствующие усилия. Эти способности, подобно «вторичным половым признакам», не вырастают. И, тем не менее, в последнем марксистском учебнике по философии «божий дар» был перемешан с яичницей.

А в сущности все тут очень просто. Настоящая культура, «серьезная» музыка, высшая математика в современном обществе, в том числе и в условиях «реального социализма», распределена крайне неравномерно. И это есть следствие и проявление социального неравенства. Но мы не могли раньше и не желаем сегодня признавать, что «у нас» общество социального неравенства. Вот мы и загоняем это неравенство в антропологию: одни «одаренные» от природы, другие – «неодаренные». Отсюда и неравенство в получении образования: для «одаренных» детей одни школы, для «неодаренных» - другие.

Так что все было придумано, и ничего придумывать уже не надо. Как любил говорить М. А. Лифшиц, «все подтасовано». «Под знаком мифотворчества, - утверждал он, - борется в настоящее время против «тоталитарности» большая армия современных либерал-консерваторов, понимающих демократию как аристократию культурного меньшинства».[43] И эти слова, сказанные в годы расцвета «реального социализма», как будто бы сказаны сейчас.