Баранов Владимир Евгеньевич – д.филос.н., доцент, профессор кафедры философии Санкт-Петербургского Государственного политехнического университета

Ни одна новая система экономики не утверждается без формирования адекватной ей «модели человека». В случае смены крупных исторических этапов в развитии экономической жизни общества это выглядит как соответствующие антропологические революции. Первоначальному собирательному хозяйству соответствовал доиндивидуальный, поглощенный группой суггестивно-конформистский человек материнского рода. Эпоху становления и первоначального развития производства (в эпоху неолита) опосредствует человек коллективистски-общинный. Частнособственническое хозяйство эпохи цивилизации потребовало нового человека – индивидуального и индивидуалистичного, противопоставляющего себя другому человеку, обществу и природе – «экономического человека» рыночной эпохи. Через исторически небольшой срок (от четырех до одной тысячи лет) рыночная экономика иссякает в своей эффективности. Ныне на горизонте истории вновь брезжит призрак нерыночной экономики; частнособственническая «хрематистика» (Аристотель) неизбежно сменяется собственно экономикой, организованной коллективистски-социетально, коммунитарно, коммунистично. Такое преобразование может произойти только при его опосредствовании новым типом человека как субъекта экономической жизни. Человек как индивидуалист и эгоистический стяжатель, «рациональный максимизатор» и гедонист-потребитель неизбежно вытесняется человеком универсальной субъектности, гуманистом и творцом, бескорыстным («по законам красоты») преобразователем природы и общества – личностью. Это будет очередная в истории человечества антропологическая революция, сравнимая с предшествовавшими кроманьонской, неолитической и цивилизационной. Она грядет, она уже начинается.

Целью данной работы является выяснение некоторых закономерностей и процедур становления личностного бытия человека как следствия и фактора утверждения нерыночной экономики.

Современная экономическая наука (ее «мейнстрим») преимущественно исходит из традиционного представления об экономической жизни как поле взаимодействия независимых экономических субъектов – частных собственников, сопряженных принципами конкуренции и стремящихся к индивидуальной выгоде – личному обогащению. О целях и потребностях общества как целого речь если и идет, то лишь в последнюю очередь, и ограничивается «мудростью»: «чем больше богатых, тем богаче общество». Считается, что производиться должно и реально производится только то, что может быть реализовано через рынок и дать прибыль единичному, частному предпринимателю. Молчаливо подразумевается, что единственным законом, управляющим экономикой, является закон стоимости. Активными агентами, субъектами экономической жизни признаются только собственники-предприниматели; наемные работники всех уровней (от простых рабочих до топ-менеджеров крупнейших фирм и банков) рассматриваются лишь как объекты инвестирования переменного капитала и, следовательно, потребители производимой предпринимателями продукции. О какой-либо экономической субъектности, активном участии этих людей в экономическом процессе речь в этом экономическом «мейнстриме» практически не идет.

Из подобного понимания экономики вытекает соответствующее представление о человеке, типе его личности и специфике поведения в экономической сфере. Формируется модель субъекта экономической жизни, редуцированного до абстракции так называемого «экономического человека». Считается, что детальная разработка такой модели и внедрение ее в реальное экономическое поведение людей помогли бы повысить жизнеспособность существующих экономических отношений, придать им «человеческое лицо» и тем самым обеспечить далекую историческую перспективу. Возрождается и детализируется приписываемая А. Смиту модель экономического человека как «компетентного эгоиста», рационального индивидуалистического стяжателя, действующего в узком пространстве потребительских ожиданий и заполняющего пустоту досуга потреблением. Модель «экономического человека» предполагает, что индивиды принимают решения так, чтобы максимизировать значение функции полезности путем использования доступной информации и ее должной обработки. Предполагается, что предпочтения индивидов устойчивы во времени, определяются только размером выгоды и не зависят от контекстов принятия решений.

В свете такой трактовки человека самым детальным образом изучаются вкусы, склонности, запросы, удовлетворенности и неудовлетворенности разнообразных и тщательно дифференцируемых слоев и групп потребителей (маркетинговые исследования). Строятся все более детальные модели потребительства.

Все это, по мнению использующих данную индивидуалистическую парадигму исследователей, делается ради человека, ради его освобождения от него самого – задавленного и зашоренного, для его полного освобождения и счастья. Проводятся эмпирические замеры человеческого «счастья» в тех или иных социальных средах, в разных странах. Критерии счастья просты и понятны. Это «ментальное благополучие», «эмоциональное благополучие», «благосостояние», «удовлетворенность жизнью». Производятся замеры «счастья» по этим параметрам, делаются сравнения индексов счастья с уровнем ВВП в разных странах, вычерчиваются графики различных зависимостей, распределения по полу, возрасту, уровню заболеваемости и т. п.[1] Здесь важно задаться вопросом: чье это счастье, счастье какого человека становится предметом внимания и целью современной экономики. Человека личностного? Индивидуалистичного? Нетрудно понять, что вовсе не первого, но даже и не второго, – а человека, редуцированного до индивидуальной ущербности, человека, являющего собой дефицит подлинно человеческого (личностного) бытия. Современному производству выгоден именно такой человек. Это прежде всего «метафизически ущербный человек». Не просвещенная и всесторонне развитая личность, а узкий профессионал, получивший специальное образование, винтик экономической машины, нуждающейся в его бесконечных нуждах. «Недостача и нужда – вот единственный продукт, который производит и воспроизводит наша экономика уже в небывалых количествах». «Этот тип идеален для капитала, так как он способен оплачивать бесконечные кредиты»[2].

Перечисленные модели относятся к числу классически либералистских. Однако классика либерализма подвергается сегодня неизбежной критике. Лежащий в ее основе атомизм сегодня вытесняется холизмом как более ценной в научном и гуманистическом отношении методологической позицией. Новые, неолиберальные трактовки вводят в «состав» человека устремленность к сверхэкономическим – психологическим, нравственным, эстетическим, политическим ценностям. Эти последние – не просто «шумы» в теории, а нечто неизбежное и важное. Любое экономическое поведение укоренено в контекстах социальных норм, так что чисто экономический анализ тут недостаточен. В реальности оказывается, что люди вовсе не столь однозначны, они зачастую не имеют устойчивых предпочтений, придают значение благосостоянию окружающих, рискуют, нарушают рациональность эмоциональными влечениями, подчиняются влиянию мимолетных эмоций и так далее[3].

Подобная позиция – не что иное, как либералистская неоклассика, методологически, однако, остающаяся в русле традиционных, восходящих к смитовской классике принципов. Среди этих принципов – взгляд на производство, на экономику в целом как на совокупность локальных производств, организованных изолированными частными предпринимателями.

Одним из предельных достижений современной экономической «неоклассики» является старая как буржуазный мир традиционная биологизация человека. Такая позиция как новейшая представлена в работе М. Строчевого «Новая модель человека для экономической теории». Автор утверждает, что любое поведение, в том числе и рыночное, укоренено в контексте социальных норм, так что чисто экономический анализ тут недостаточен, и ставит своей задачей дать синтетическую картину человека, адекватного современной экономике. Это должен быть синтез «экономического империализма» Г. Беккера с данными современной экономической социологии, которая оперирует с такими категориями-явлениями, как любовь, дружба, жадность, честность и другими. Все эти последние имеют биологическое происхождение и участвуют в обеспечении выживания индивида. Такова, например, любовь. «Несмотря на ярко выраженную эгоистическую природу человека, ему свойственно испытывать положительные эмоции по отношению к другим людям». И это не досадное для экономики явление, а важная норма культуры, происходящая из естественного человеческого эгоизма: любимый партнер дает больший успех в выживании. То же следует сказать о дружбе. «В ситуации неожиданных материальных лишений друзья окажутся наиболее выгодным финансовым кредитным учреждением, которое не будет интересоваться обеспечением кредита и предоставит наиболее низкую (как правило, нулевую) ставку процента»[4]. В контексте даже наиболее абстрактно понятой культуры эта «научная» сентенция вызывает только недоумение и огорчение.

Однако жизнь идет вперед, она опережает и эту неоклассику. Грядет, осуществляется глобализированное, постиндустриальное, информационное, «посткапиталистическое» общество. Оно требует отказа даже от неолибералистских моделей человека: в них он все же остается преимущественно «экономическим», тогда как в новых условиях намечается какой-то не совсем понятный выход человека (да и всей экономики) за рамки превалирующего «экономизма». Новейшие изменения, и особенно – их перспективы, требуют чего-то небывало нового в теории, может быть, даже полного отказа от таких привычных категорий, как человек, личность, труд, экономика, экономическая формация, даже сама категория общества. Вот некоторые параметры этих новаций.

Новая роль государства

Это замечает известный американский социолог и экономист Д. Белл. Он пишет о все большем внедрении в капиталистическую экономику методов планирования, государственного управления рынком. Либерализм в его традиционном понимании сегодня все больше вытесняется сознательно организованным управлением, так что можно говорить о «социально ориентированном государстве», «социетально», «коммунально» организованном обществе, строящем стратегии своего развития, исходя из общесоциальных интересов. «Мы впервые стали национальным обществом», – пишет Д. Белл, – «в котором ключевые решения, затрагивающие одновременно все элементы социального целого (от внешней политики до финансовой), принимаются правительством, а не рынком; кроме того, мы стали коммунальным обществом, в котором многие группы стремятся утвердить свои социальные права, свои требования к обществу через политический порядок»[5]. Д. Белл также заявляет, что в современном развитом обществе снижается роль частного собственника в решении социальных и производственных вопросов. «Собственность сегодня представляет собой просто юридическую функцию». «Акционер теоретически является собственником, потому что он приобрел долю в капитале и взял на себя соответствующий риск. Но в наше время лишь малая часть корпоративного капитала поступает от размещения акций». «Корпорация может быть институтом частного предпринимательства, но она не является в реальной жизни институтом частной собственности»[6]. Частная собственность либо вытесняется, либо так видоизменяется, что создается иллюзия ее вытеснения.

Новая самобытность человека

Подобные изменения в роли государства ведут к новому самосознанию массового человека, к новым формам самоидентификации больших социальных слоев. Известный исследователь современного общества М. Кастельс отмечает явление «кризиса государства и гражданского общества в том виде, в котором они сформировались в индустриальную эпоху»[7]. Люди жаждут непосредственного участия в делах общества, поэтому увеличивается «разрыв между политикой представительства и политикой вмешательства». «Институты и организации гражданского общества… превратились в пустые скорлупки, все менее соотносящиеся с жизнью людей». «В конце тысячелетия голыми оказались и король, и королева, и государство, и гражданское общество, а их гражданские дети разбросаны ныне по самым различным приютам»[8].

Факт кризиса общества, основанного на классическом либерализме-индивидуализме, замечен здесь вполне адекватно. И автор предлагает выход… в супериндивидуализме «новой самобытности» социальных слоев и групп. По его мнению, необходимо форсировать размывание всяческих общественных вертикалей и активно создавать горизонтальные «трансперсональные» информационные взаимосвязи, форсировать создание «сетевого общества», в котором людям легче будет оставаться наедине со своей «самобытностью». Экономический человек, «экономическая личность» исчезает, и это создает иллюзию исчезновение личности вообще. Грядет что-то до того небывалое и неведомое.

Новые формы труда

Справедливо отмечается, что труд в современном производстве, а в еще большей степени – в непроизводственной (обслуживающей) сфере приобретает ту особенность, что его предметом становятся живые люди, с которыми завязываются субъект-субъектные отношения, вследствие чего непосредственные интеракции становятся все более «другодоминантными»[9].

К обслуживающему труду относится труд информационный, в том числе обучающий. Здесь чрезвычайно важны субъект-субъектные связи. Как справедливо замечает наш отечественный автор В. Л. Иноземцев, «деятельность в этих сферах сопряжена с человеком как активным субъектом, и оказание соответствующих услуг не имеет смысла без энергичных усилий противостоящего производителю субъекта, направленных на потребление услуги». «В каждом конкретном случае данная деятельность не имеет некоего шаблона, по которому она должна осуществляться, ее результат не зависит напрямую от объема затрачиваемых усилий и рабочего времени; однозначная связь, свойственная эпохе экономической формации, здесь отсутствует»[10]. Особенностью такого информационно-обслуживающего труда является также иная, чем в традиционном рыночном обществе, форма отчуждения от работника произведенной им «продукции» – услуги. Знания, передаваемые учителем ученикам, не исчезают для учителя и не передаются в монопольное владение потребителям. Они остаются у учителя для следующих циклов обучающего обслуживания. То же наблюдается в научном труде, в любом творчестве. По-новому выглядит и мотивация трудовой деятельности в этих сферах. Здесь налицо не просто вынужденность работы ради заработка, но, по сути, на первое место выходит внутренняя потребность помочь другому, и эта последняя несоизмерима с заработной платой, не входит в стоимость рабочей силы работника. Трудовая деятельность во все большей степени принимает форму, ранее свойственную лишь деятельности в свободное время, когда цели деятельности принимаются без внешнего принуждения[11].

Подобной же спецификой обладает научный труд. Он также выходит за рамки традиционных капиталистических отношений. На него еще в меньшей степени могут быть установлены нормы и расценки, его масштабы (масштабы научного творчества) не могут быть предусмотрены договором о найме и заданы работнику работодателем. Размер потребительной стоимости труда научного работника чаще всего не идет ни в какое сравнение с масштабами произведенных его трудом потребительных стоимостей. Труд научного работника (как и писателя, художника, композитора) по самой своей «конституции» не является индивидуалистически-своекорыстным. Он обладает особой метафизикой, он протекает (совершается) в стихии заинтересованности творца в сверхиндивидуальных ценностях. Все это создает иллюзию полной необусловленности, «негносеологичности», античности человека – свободного творца собственного экономического поведения и, следовательно, своего собственного бытия в целом.

Современная буржуазно ориентированная экономическая наука (равно как и социология) не может не видеть эти и другие подобные особенности научного, творческого, обслуживающего труда. Но она, зараженная, с одной стороны, методологией позитивистского эмпиризма, а с другой – заказом буржуазного класса, пытается объяснить эти особенности, исходя из старых, традиционных подходов. Она пытается решать проблему, используя только категории человеческого индивидуализма и требования, подходы закона стоимости. Вместо обнаружения восхождения человека к состоянию личности, вытесняющего индивидуализм, она предлагает представить его как супериндивидуалиста – свободное, самодовлеющее, онтологизированное существо; вместо того, чтобы принять факт потребности общества в превосхождении закона стоимости, она представляет современность как эпоху отмены, уничтожения этого закона и, следовательно, отмены самой экономики, самой экономической основы общества; она пытается представить современность как переход от экономического общества к «постэкономическому» (В. Л. Иноземцев). Вся будущая человеческая история представляется как «конец истории» или «постистория» (Э. Тоффлер, Ф. Фукуяма). Все распадается, сама социальная материя исчезает, «остаются одни уравнения» В. Л. Иноземцева – Белла – Тоффлера – Фукуямы – Сакайя и других. История не учит не желающих учиться: задача, абсолютно аналогичная столетней давности «кризису в физике», до сих пор не разрешена «мейнстримом» современной экономической и социологической мысли. Удовлетворительное объяснение отмеченных новаций и парадоксов достижимо только при условии выхода исследований на уровень адекватной сложности вопроса диалектико-материалистической методологии.

Всеобщий труд и его требования к человеку

Известно, что Маркс различал три исторические формы человеческого труда: ручной (от его возникновения до XVII – XVIII вв.), машинный (эпоха его современности) и автоматизированный – труд будущего. И здесь, подобно тому, как деньги Маркс называл высшей, или всеобщей, формой стоимости, автоматизированный труд и связанный с ним комплекс форм научного, информационного, обслуживающего труда он называл всеобщим трудом. Всеобщим трудом, по Марксу, «является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников»[12]. Всеобщий труд – это деятельность по удовлетворению материальных и духовных потребностей общества, на фазе до ее участия в рыночных процедурах и потому не разорванная на производство стоимости и потребительной стоимости, деятельность, не опосредствованная рыночным способом распределения произведенных продуктов, деятельность как полная реализация всех человеческих сущностных сил – ума, воли, нравственных и эстетических чувств, сформированных в человеке обществом. Это – общественная самодеятельность человека, стимулируемая не его частным интересом, а всеобщими, общечеловеческими мотивами, деятельность, опирающаяся на все достижения жизнетворчества всех предшествующих поколений и, в свою очередь, становящаяся основой преобразующей мир деятельности потомков[13]. В исследовании всеобщего труда необходимо использовать марксистские категории абстрактного и конкретного труда. Всеобщий труд лежит в сфере конкретного труда; создавая массу потребительных стоимостей, он создает культуру (В. М. Межуев), тогда как абстрактный труд создает лишь цивилизацию. Абстрактный труд создает капитал, но «ни богатства, ни культуры он создать не может»[14].

Категория абстрактного труда отвлекается от личности производителя, в ней отражена только его усредненная со всеми другими агентами производства производительная способность; человек здесь представлен лишь частично, безлико и безличностно, как не присутствующий субъективно в производстве предмета, становящегося товаром на рынке. Абстрактный труд представляет человека (труженика) лишь существом частичным, не отражает естественной человеческой универсальности, заставляет видеть в нем лишь существо частичное, единичное и представляет себя труженику как нечто в нем единственное и универсально одинаковое (абстрактно общее) со всеми другими тружениками. В современных условиях нарастания элементов всеобщего труда – труда научного, информационного, обслуживающего, требующего субъект-субъектных связей, субъективного и субъектного (личностного) присутствия человека в процессе производства, именно эта, абстрактная составляющая труда неизбежно деградирует, разрушается, «вырождается».

В потреблении человеком предмета, произведенного для него всеобщим трудом другого человека, присутствует богатая конкретность этого другого человека, его конкретный труд, изготавливавший предмет для человеческого, личностного, развивающего личность потребления другого человека. Всеобщий труд, таким образом, прежде всего, конкретен, человечен, личностен и универсален – осознанно направлен не просто на пользу другого человека, но, прежде всего, на использование им этого предмета в качестве очеловечивающего его предмета, предмета, включающего его в равноправные человеческие отношения, во всеобщие человеческие связи. Освобожденный от навязанного рынком сопряжения с трудом абстрактным, всеобщий (конкретный) труд превращается в свободную человеческую самодеятельность, субстанцией которой является гуманистическая – любовная – человеческая экспансия, или, как говорят психологи, потребность в персонализации как потребность человека быть представленным в бытии других людей посредством впитывания в свое бытие потребностей и проблем этих других людей[15]. Такая конкретная, направленная на разрешение проблем других людей и общества в целом деятельность (самодеятельность), такая деятельность, не имеющая в виду передачи ее продукта через посредство денег и рынка, уже не подчиняется закону стоимости; ее конкретная всеобщность лежит в плоскости, в пространстве действия закона потребительной стоимости. По этому закону мера (количество) труда обусловливается не индивидуальной потребностью производителя в получаемых в результате рыночного обмена благах, а потребительной стоимостью продукта – его значимостью для другого человека – потребителя этого продукта. Производство становится не средством, а целью и потребностью производителя, становящегося в таком случае универсальным человеком, личностью[16].

В наши дни ростками, естественными экспериментами осуществления жизни по закону потребительной стоимости являются попытки организации производства на предприятиях с коллективной собственностью на средства производства. Это так называемые народные предприятия, предприятия, находящиеся в собственности у работников. Это не акционерные общества со свободной куплей-продажей акций, благодаря чему последние могут быть скуплены отдельными лицами до масштабов обладания их контрольным пакетом. Это – общественная собственность в рамках отдельного предприятия. Это – зарождение социализма внутри рыночной экономики. В целом, как субъект хозяйственной деятельности, такое предприятие входит в капиталистическое рыночное хозяйство страны, но внутри себя оно организовано не рыночно, не индивидуалистично. Здесь нет найма, следовательно, здесь нет категории зарплаты, определяемой стоимостью рабочей силы. Эффект производства – рыночный доход – распределяется между работниками по коллективно и публично утверждаемому коэффициенту трудового участия и объективным нуждам каждого члена коллектива (семья, учеба, болезнь и т. д.) Здесь, по существу, преодолевается закон стоимости, отношения регулируются законом потребительной стоимости.

Таких предприятий в нашей стране сегодня нет. Отдельные попытки работников организовать подобные предприятия встречают жесточайшее сопротивление со стороны собственников и обслуживающих их юридической сферы и силовых структур. Так, героические попытки работников Выборгского целлюлозно-бумажного комбината в 1999–2001 годах превратить свое предприятие в народное были жестоко подавлены вооруженной силой ОМОНа. Тем не менее, в западных странах такие предприятия не редкость. Сегодня в Соединенных Штатах их доля достигает 18 процентов по численности занятых в народном хозяйстве, и производят они до 20 процентов товарной продукции страны[17]. Разговоры о всеобщем труде идут, таким образом, в контексте будущего, а между тем всеобщий труд вполне реален и в наше время, как говорится, здесь и сейчас. Труд бескорыстный, безвозмездный, совершаемый «без вознаграждения и без расчета на вознаграждение» (В. И. Ленин) является неотъемлемой частью жизни каждого из нас. Сегодня у нас нет ленинских коммунистических субботников, но есть обыденная повседневность, в которой этот труд сохраняется. Если я выращиваю морковку на своей собственной «даче», я не сообразую свои усилия с количеством затраченного на это занятие времени – количеством абстрактного труда, тем более – постоянного или оборотного капитала: всего этого просто объективно нет, все это объективно (внутри семьи нет рынка), и субъективно для меня не существует. Я не продаю своим детям этот корнеплод, не опосредствую распределение произведенного продукта рынком и обманом своих детей иллюзией равенства себестоимости моего приношения и его рыночной цены. Не вымогаю у своих детей их деньги в виде своей прибыли и не еду на курорт сам, оставляя детей неплатежеспособными для таких поездок. И дети мои, соответственно, не могут меня обмануть, покупая морковку дешевле у моих конкурентов или сбивая мне цену ниже моей себестоимости всяческими рыночными ухищрениями и угрозами. Им меня, как и мне их, нечем обманывать: нет рынка, нет товаров, нет денег – и, следовательно, ни у кого нет возможности нажиться за счет абстрактного труда другого. То есть весь наш труд в быту, который по объему сравним с количеством организованного общественного труда, не ориентирован на рынок, не создает товары, не регулируется законом стоимости, а производит исключительно потребительные стоимости. И потому его весь мы можем отнести к сфере всеобщего труда, несмотря на то, что это вроде бы и не по Марксу, поскольку этот труд – не научный и далеко не всегда творческий. Хотя, почему нет?

Подобное происходит не только в лоне семьи как таинственного острова, оставшегося нам в наследство и назидание от древнейших палеолитических времен. Подобное практически ежедневно происходит в ситуациях трудовых усилий (деяний, подвигов) ради спасения ближних в чрезвычайных ситуациях и справедливых, освободительных войнах.

Личностное бытие человека как эффект и субстанция всеобщего труда

Таким образом, мы видим, что западные философствующие экономисты достаточно адекватно чувствуют нарастание новых форм производства и экономических отношений, видят даже, что само современное производство, организуемое «постиндустриальной» экономикой, пробуксовывает, не дает ожидаемого эффекта, деградирует, «вырождается» в случае, если оно использует в качестве своей опоры модель «экономического человека». Но «постэкономическим» они видят только человека еще более индивидуализированного, чем современный экономический человек. Зараженные эмпиристской, недиалектичной методологией, они не могут помыслить человека иначе, чем в его противостоянии обществу как внешней и чуждой среде, не могут подняться до понимания тождества противоположностей – человека и общества, человека, порождающего общество, и общества, порождающего человека. А именно такое тождество только и создает универсальную субъектность того и другого – личность (универсальную субъектность) человека и личностность (универсальную субъектность) общества. Буржуазная мысль не может и не хочет пользоваться категорией «личность».

Личность в сложившемся массовом словоупотреблении – это отдельный человек, обладающий самосознанием, стремящийся сформировать себя для самого себя (self-made man), освободиться от диктата общества и других людей, самоутвердиться, самореализоваться и жить на особинку, автономно, то есть, по-русски – само-законно, вне-общественно и внеморально. Такая «личность» была адекватна частнособственническому производству и соответствующей организации общества в последние одно – три тысячелетия, однако наступает время более адекватного понимания специфики личностного состояния, личностного бытия человека. Такое бытие человека – это тот его облик, который требуется формирующимся на наших глазах общесоциально, коммунитарно и коммунистически организованным общественным производством и органически связанным с ним, порождаемым им и опосредствующим его, всеобщим научно-гуманистическим трудом. В отличие от исторически предшествующих форм труда, этот труд требует от человека особой субъектности.

Человеческая субъектность – это масштаб, или уровень самоидентификации человека и, соответственно, направленности его социальной активности. Известна притча о строителях Шартрского собора (вариант – Исаакиевского собора в Петербурге). Даже выполняя одну и ту же работу, человек может идентифицировать себя либо только с самим собой, своими индивидуально-органическими запросами, либо с ближайшим кругом людей (семья, родовые связи и интересы), либо с обществом в целом и задачами и ценностями этого целого. Человек может пребывать, осуществлять свое бытие на разных уровнях: a) индивидуально-бессубъектном (конформистском, суггестивном), б) индивидуально-субъектном (эгоцентричном, индивидуалистичном) и в) универсально-субъектном, которое только и можно назвать личностным.

Первый из этих уровней наблюдается в условиях тотального поглощения человека группой, обществом и представляет собой полную безликость человека, его крайнюю некритичность, несамостоятельность, подражательность, внушаемость, смирение, покорность и, следовательно, полную социальную безответственность. Преимущественное поведение («социальные действия») человека на этом уровне можно охарактеризовать известным термином Макса Вебера «традиционно-ритуальное». Гегель (в «Феноменологии духа») называл такое состояние человека просто «сознанием»: здесь человеку дано лишь сознание, еще не достигшее рефлексии, самосознания. Мышление человека еще не достигает здесь устойчивой последовательности и доказательности, оно скорее образно-эмоциональное, «музыкальное». Такое бытие человека наблюдается в обществе, не заинтересованном в индивидуализации человеческого бытия, игнорирующем осознанную субъектность каждого человека. В этих условиях человек не имеет еще четкой я-идентификации, говорит о себе в третьем лице (как это делает маленький ребенок: «Вовочка хороший») или отождествляет себя с окружающей группой – в первоначально-первобытном обществе. Этот модус человеческого бытия логически и исторически первоначален (как в онтогенезе, так и в филогенезе), и в то же время он исходен и фундаментален: над ним надстраиваются и с ним сосуществуют оба указанные более сложные варианты человеческого бытия. В этом модусе удовлетворяется фундаментальная жизненная человеческая потребность в человеческом окружении и общении, на этом уровне человек начинает чувствовать себя человеком, и неудовлетворение этой потребности (например, одиночное тюремное заключение) сравнимо по тяжести с лишением самой физической жизни (общение – вторая базовая потребность в иерархии потребностей А. Маслоу). В экономическом поведении этот уровень человеческого бытия играет свою (и немалую) роль. Психологическое заражение и подражательное трудовое поведение – реальные механизмы «трудового энтузиазма», «боевой отваги» и т. п.

Второй уровень – это уровень индивидуально-субъектного, эгоцентрического и индивидуалистического бытия человека. Гегель называл его «самосознанием», понимаемым как осознание человеком своих собственных интересов в качестве высшей ценности, как право и практику собственной борьбы за удовлетворение своих индивидуальных потребностей, равно как и на конкурентную борьбу каждого «за свое собственное счастье». Это такое счастье, когда «каждый идет на смерть другого… и отношения обоих самосознаний определено таким образом, что они подтверждают самих себя в борьбе не на жизнь, а на смерть»[18].  М. Вебер называл социальные действия, соответствующие рассматриваемому уровню человеческого бытия, «целерациональными», считая их наиболее высокими формами человеческого поведения. Мышление такого человека традиционно принято обозначать термином «рассудок»; логика здесь безэмоциональна и расчетлива, она верно служит человеку, производя истинные выводы из посылок, достаточно произвольно принятых за истинные в начале рассуждений. Рассудок – это мышление, наиболее подходящее для индивидуального и индивидуалистичного, эгоцентричного человека. Но именно такого человека и Макс Вебер, и подавляющее большинство современных социологов, психологов и философов представляют в качестве личности.

Человечество приходит к массовому распространению и даже господству индивидно-индивидуалистического бытия людей в эпоху цивилизации, взрывая и вытесняя из жизни общества приходивший из неолитически-палеолитических глубин первоначальный доиндивидуалистический, индивидуально-бессубъектный модус (уровень) человеческого бытия. Этот (второй) вариант человеческого бытия как раз наиболее подходит, он прямо-таки адекватен, экономическим отношениям, складывающимся на базе частной собственности – конкурентно-рыночным, взаимно-манипулятивным, взаимно-эгоистичным.

Третий уровень человеческого бытия – универсально-субъектный, личностный. Он возникает в условиях, когда человеческое бытие универсализируется. Здесь человек «очищается от своей единичности», «освобождается от самого себя» (Гегель), ему открываются горизонты бытия общества, человечества, Природы. Доиндивидуальный конформизм и индивидуально-частные интересы уступают на этом уровне свое господство целям и интересам человека универсального. Мышление обогащается ценностями и целями целого, человек начинает мыслить системно, из-системно, подчиняя свою логику логике мира, целого, системы, тем самым его мышление становится разумным, организуется логикой, превосходящей формально-логические связи мыслей с мыслями. Не отменяя последнее, такое мышление включает в обиход категории диалектики, выходя тем самым на более высокий уровень рациональности и адекватности сложным связям мира. У Макса Вебера такой уровень человеческого бытия и поведения не рассматривается вовсе. Но он становится предметом специального внимания у Л. С. Выготского, Э. В. Ильенкова, А. Маслоу, М. Кастельса, И. Валлерстайна и других системно мыслящих исследователей.

На личностном уровне своего бытия человек общается (вступает в коммуникацию) с обществом, не находясь вне него, не являясь онтологически независимой самостью. В личностном случае человек тождественен с обществом; не он мыслит и действует сам по себе, а целое, общество, мироздание мыслят и действуют человеком. Эмпирически (эмпиристски) фиксируемая «парадоксальность» личностного бытия снимается в синтезе человеческой универсальности[19]. И вот именно такое, личностное бытие человека становится остро запрашиваемым современным производством и современными формами труда: человек, в конечном счете, всегда устремлен к своему личностному бытию, к пониманию человеческого, социального и общеприродного смысла (устремленности, значимости, ценности) любой своей деятельности. Он всегда устремлен к осознанию себя в качестве «строителя Шартрского собора». Однако лишь устремлен, и это последнее состояние запрашивается обществом, уровнем организации экономических отношений и развития самого производства исторически в самых разных объемах. Соответственно и личностное самосознание – сознание собственной универсальности – развито у «человека» исторически в самых разных объемах. Первобытное (палеолитическое) собирательство и коллективная охота на мамонта не требовали от человека субъектности более высокой, чем индивидуально-нулевой, то есть бытия конформистски-подражательного и суггестивного. Экономические (производственные) отношения цивилизации востребовали от человека индивидуальную субъектность, и она расцвела пышным цветом, создав иллюзию высшего уровня (расцвета, цветения) человеческой субъектности – иллюзию подлинно свободной субъектности рыночно-экономического человека. Однако история не останавливается на частнособственнически-рыночных отношениях и частнособственнически организованном производстве. Грядут новые формы экономического бытия человечества, и они взывают к более высоким вариантам осуществления бытия человеческого; они могут быть опосредствованы только личностным, универсально-субъектным бытием массового и уже не просто «экономического» человека. Уловить эту объективную взаимообусловленность – задача не только современной экономической науки, но и социологии, психологии, законодательной и административной сфер; ни одна из этих областей культуры не может сегодня обойти проблему личностного бытия человека как ключевую в организации ее специфических решений и мероприятий.