Багоцкий Сергей Владимирович – к.биолог.н., методист Московского института открытого образования МИОО, ученый секретарь Московского Общества испытателей природы (МОИП)

Далеко не со всеми оценками социальной действительности, даваемыми Н. Коржавиным, можно согласиться. Однако же, полемика с поэтом может и должна вестись в интеллигентной форме, как принято вести полемику с человеком, для которого целью жизни является поиск истины, а не удовлетворение собственного тщеславия.

Первый акт трагедии Наума Коржавина заключался в том, что логика общественного развития нашего общества настоятельно вела поэта к тому, чтобы отречься от себя, от своей системы ценностей, от культуры, в которой вырос. Воспитанный в революционно-коммунистических традициях, крайне серьезно относящийся к официальному символу веры советского общества, Н. Коржавин пережил на своем веку процесс перерождения этого общества.

Второй акт трагедии начался после падения советского строя, когда выяснилось, что сменивший его новый строй оказался значительно гаже прежнего и реальным результатом, на который объективно работало творчество Н. Коржавина, стало разрушение и разграбление страны. Такого не могло присниться поэту даже в страшном сне.

Наши антикоммунисты активно спорят друг с другом о том, кто прозрел раньше. Оставим в стороне вопрос о том, что акт прозрения никак не мешал многим этим деятелям использовать партийные билеты для карьеры и приобретения благ земных; не будем говорить о том, насколько слабо и шаблонно представляют эти господа реальные проблемы нашей страны и современного мира. Отметим лишь, что для подавляющей части новоявленных антикоммунистов коммунистическая система ценностей была чужда изначально. В гробу они ее видели! Поэтому в процессе прозрения им ничего не приходилось вырывать из себя. Они просто выбрали идеологию, более соответствующую их внутренней сущности.

Но для Н. Коржавина переход на антикоммунистические позиции оказался чрезвычайно трудным и болезненным. В антикоммунистической среде он так и остался чужеродным телом, разумеется, почитаемым и пропагандируемым, но, тем не менее, не являющимся вполне «своим». Для этой среды Наум Коржавин навсегда остался человеком чуждой культуры.

Резко отрицательное отношение к отдельным сторонам советской действительности обнаруживается уже в юношеских стихах Наума Коржавина. Поэт пишет и о терроре 1937 года, и о перерождении партийных и советских чиновников, об их лицемерии и бездушии. Но в то же время не может не задумываться о том, что он скажет людям, призывая их выступить против режима. Так или иначе, но придется определить свое отношение к красным знаменам, под которыми с удобством расселись очкастые и сытенькие субъекты. И тут начинается понятная двойственность Коржавина. Топтать красные знамена, как это делают современные антикоммунисты, значительная часть которых вышла из советской номенклатуры и носила партийные билеты КПСС, Н. Коржавин не может и не хочет; отделить существующий строй от знамен он также не в состоянии. Вокруг этого противоречия и начинаются колебания: от желания восстать, до воспевания «Красной Лубянки». Почти такие же, как у В. Г. Белинского сто лет назад.

Подобные же тенденции мы находим и в творчестве другого крупнейшего русского поэта – Анатолия Жигулина. Жигулин принимал личное участие в подпольной антисталинистской организации, за что и был подвергнут репрессиям. О своей подпольной деятельности А. Жигулин рассказал в своей книге «Черные камни».

Описанное в «Черных камнях» подполье стояло на позициях коммунистической идеологии. Среди его членов были дети многих видных партийных и советских работников. Самое сильное ощущение, оставшееся после чтения «Черных камней»: насколько обе борющиеся стороны внутренне похожи друг на друга! И в своих достоинствах, и в своих недостатках. Анатолий Жигулин, разумеется, не стремился создать такое впечатление – оно возникло само собой из приведенного автором материала.

Для Н. Коржавина, А. Жигулина и среды, в которой они вращались, коммунизм и даже сталинизм не были чем-то внешним и посторонним. В этом-то и заключалась главная проблема.

В марте 1953 года Н. Коржавин пишет стихотворение «На смерть Сталина», в котором питается повести итоги сталинской эпохи.

Все, с чем Россия в старый мир ворвалась,

Так, что казалось, что ему пропасть,

Все было смято. Лишь одно осталось:

Его неограниченная власть.

Итог сталинской эпохи для Коржавина неоднозначен:

Я сам не знаю, злым иль добрым роком

Так много лет он был для наших дней.

Непонятно и будущее:

Страна моя, неужто бестолково

Ушла, пропала вся твоя борьба.

С тяжелым, мутным взглядом Маленкова

Ужель отныне вся твоя судьба?

Но, может, ты поймешь сквозь муки ада,

Через свои нелегкие пути,

Что слепо верить никому не надо,

И к счастью ложь не может привести.

Это, по-видимому, первое и последнее стихотворение Н. Коржавина о Сталине.

В конце 1950-х и особенно в начале 1960-х годов сталинская тема оказалась чрезвычайно популярной у наших литераторов. Обличая покойного вождя, литераторы упивались своим свободомыслием с разрешения начальства (а иногда и своей смелостью при выходе за пределы разрешенного начальством пространства). Но Коржавин не занимается обличением Сталина. Создается впечатление, что эта тема его просто не интересует. Его волнуют другие, более глубокие вопросы, прежде всего, вопрос о внутренней связи сталинизма с Великой Октябрьской социалистической революцией, с порожденной этой революцией социальной системой и системой ценностей.

В 1956 году Наум Коржавин пишет стихотворение «Ленин в Горках», в 1957 году – небольшую поэму «Танька». «Ленин в Горках», – по-видимому, наиболее талантливое в отечественной литературе стихотворение о В. И. Ленине. В стихотворении нет ни неумеренного воспевания, ни поливания грязью, а есть стремление понять.

Зимний день. За окном белым-бело от снега. А в кресле сидит умирающий Вождь и, вместе с автором, подводит итог свой жизни. Жизни человека, к которому во всем мире «...любовь и ненависть горит», под руководством которого Россия совершила нечто на первый взгляд совершенно невозможное. И теперь, как подчеркивается в стихотворении, Россия мирно спит под толстым слоем снега. Спит и в прямом и в переносном смысле. А Ленин, и вместе с ним автор, размышляют.

Революции бессильны перед стихией жизни и революционеры, принявшие лозунг «Цель оправдывает средства», с горечью видят, как неблаговидные средства подчиняют себе прекрасные цели. Надежда волевым путем изменить ход истории в очередной раз оказывается иллюзией.

Из общего стиля стихотворения выпадают зайчики, которые играют на ручках кресла. По логике стихотворения зайчиков не должно быть: за окном все бело. Белый цвет – цвет вечного покоя, который автор дарит своему герою.

В 1950-х годах ленинская тема в отечественной литературе расцвела не менее бурно, чем сталинская. Про Ленина пишут как казенные, так и свободомыслящие авторы. Казенные – потому, что без воспевания Вождя никак нельзя, а Сталина воспевать уже не положено. Свободомыслящие – с целью противопоставления гуманиста Ленина злодею Сталину. В эту волну стихотворение Н. Коржавина явно не вписывается. Не вписывается оно и в густопсовый антикоммунизм а ля «Московский комсомолец» 1990-х годов. Коржавин видит главное противоречие – между стремлением и революционеров, и народа к иной, счастливой, разумной и осмысленной жизни, и стихийной силой, противостоящей этому движению. Поэтому Коржавин не восхваляет и не осуждает своего героя, он сочувствует ему, причем с оттенком восхищения.

В 1957 году Наум Коржавин пишет поэму «Танька». Ее главная героиня – рядовая, но активная коммунистка 1920-х – 1930-х годов, оказавшаяся вместе со своими товарищами на Колыме. Освобожденная после смерти Сталина, Татьяна Петровна ни в малейшей степени не растеряла своих коммунистических идеалов и своего боевого комсомольского темперамента.

С поэтом, чьи коммунистические чувства к 1957 году заметно потускнели, Татьяна Петровна не может найти общего языка. Для нее Н. Коржавин – «ренегат». Однако же, поэт не хочет приклеивать Татьяне Петровне встречный ярлык, но хочет разобраться в ее судьбе и в исторической роли десятков и сотен тысяч таких людей, как она.

Комсомольские и партийные активисты 1920-х – 1930-х годов руководствовались различными мотивами. Одних увлекала Великая Цель, других – сам процесс борьбы, третьих – приятная компания товарищей по комсомолу и партии, четвертые стремились сделать карьеру и добраться до благ земных. Более того, у одних и тех же людей мотивы со временем менялись: вчерашний искренний борец за народное дело превращался в карьериста; обратное, правда, случалось редко.

Своекорыстные стремления были чужды Татьяне Петровне. Но своей деятельностью она объективно способствовала перерождению революции и возвышению всякого рода проходимцев, которые в награду за оказанные услуги отправили героиню стихотворения на Колыму.

У Танюши, в отличие от Коржавина, была счастливая юность, заполненная осмысленной деятельностью, были друзья, была любовь к молодому красному профессору. Воспоминание о юности, стремление вернуть эти годы, по-прежнему вдохновляют Татьяну Петровну. А сам поэт понимает, что вернуть прошлое невозможно. Прошлое существует для того, чтобы его осмыслить и, по возможности, извлечь уроки.

Н. Коржавин пытается понять, почему же Татьяна Петровна, лично к которой он относится с большой симпатией, сыграла негативную роль в истории страны. Но ответ, который дает Коржавин, не может удовлетворить вдумчивого читателя. По мнению Коржавина, исторический грех Татьяны Петровны заключается в том, что она всю себя отдала борьбе. Такой вывод прямо-таки льет бальзам на душу тех господ, которые, подобно ростовщику Джафару, не склонны чего бы то ни было кому бы то ни было отдавать, но зато стремятся брать, брать и брать. Лить бальзам на душу этих господ автор, конечно, не хотел, но внутренняя логика его позиции заставила это сделать.

На самом деле историческая вина Татьяны Петровны и подобных ей людей заключалась в другом: в уверенности, что насилие (над природой, над людьми, наконец, над самим собой) является универсальным способом решения всех проблем.

Да, жизнь такова, что ради правого дела иногда приходится применять насилие. К сожалению, достигнутые при этом успехи закрепляют ощущение, что насилием можно добиться всего, чего угодно. Для того, чтобы вовремя остановиться, нужна высокая политическая культура, которой у Татьяны Петровны не было и по понятным причинам не могло быть.

Применять насилие способен не всякий. Поэтому Татьяна Петровна по причине своей инстинктивной доброты рано или поздно не справится с «требованиями эпохи» и будет оттеснена теми, для кого насилие – родная стихия. А это далеко не самые лучшие люди. Они и отправят Татьяну Петровну в края далекие: во-первых, для того, чтобы освободить вакансию, а во-вторых, потому, что сверхаппарат насилия, будучи создан, должен работать.

Такова несложная механика, благодаря которой честная и преданная Делу Революции Татьяна Петровна оказалась на Колыме. Именно предрассудки и недостаток политической культуры тысяч наших соотечественников и породили безобразия, по поводу которых справедливо негодует Коржавин. Эти предрассудки всячески поощрялись расчетливыми деятелями, хорошо понимавшими свои выгоды. Впрочем, многие из этих деятелей также поплатились головой.

По поводу «Таньки» Коржавину можно предъявить еще одну претензию. За пределами стихотворения осталась социальная реальность, заставившая Татьяну Петровну и миллионы таких людей, как она, пойти за большевиками. По своему социальному происхождению Татьяна Петровна – выходец из рабочих, притом, по всей вероятности, недавно приехавших из деревни. Участие в комсомольской и партийной деятельности, вызывающее иронию у рафинированных интеллигентов, явилось для Тани важнейшим фактором культурного и интеллектуального роста. Да и личная жизнь Татьяны Петровны, ее любовь к красному профессору – это тоже порождение революционной деятельности. Конечно, в спорах с красным профессором Таня молола чушь, но ведь без революции, без активного участия в общественной деятельности, Танюша вообще не смогла бы говорить с профессором, пусть даже и красным. Россия, как известно, была страной двух культур: одна – для верхов, другая – для низов. Такой страной, она, увы, осталась и по сей день.

Традиции Великой Октябрьской социалистической революции и порожденная ею культура за всю послепетровскую историю России были наиболее серьезной основой для формирования единой русской культуры единого русского народа. По понятным причинам эта основа не получила должного развития и сегодня мы, как и в прошлые времена, видим интеллигенцию, далекую от народа, и народ, далекий от интеллигенции. Чем кончилось такое разделение и для интеллигенции и для народа – хорошо известно.

В своих воспоминаниях Наум Коржавин писал, что 1957 год – это год, когда он стал по настоящему свободным человеком. Надо полагать, что под освобождением имелся в виду разрыв с коммунистической идеологией.

Вообще говоря, возможны три варианта подобного разрыва.

Первый вариант – отречься и полить грязью, как это принято в наши дни.

Второй вариант – отречься, признав, что идеи у коммунистов конечно прекрасны, но вот беда – абсолютно неосуществимые. А стремление воплотить их в жизнь – диавольский соблазн, от которого нужно спасаться постом и молитвой, а при отсутствии веры в Господа Нашего – целенаправленным подавлением греховных коммунистических инстинктов.

Третий вариант заключается в осознании тех проблем, которые пытались решить товарищи коммунисты, и в поисках более гуманных и тем самым более эффективных путей решения этих проблем.

Первый вариант для Н. Коржавина неприемлем. Он не принадлежит к числу людей, с легкостью отказывающихся от своей системы ценностей и принимающих иную, внутренне глубоко чуждую. А по своей внутренней сущности Наум Коржавин – коммунист, причем коммунист чувства, а не разума или классовых интересов.

Не пошел Коржавин и третьим путем. Главным образом потому, что «земные» интересы, ради которых народ пошел в революцию, были, в общем, далеки от поэта. Н. Коржавин воспринимал революцию преимущественно романтически, а процесс перерождения революции рассматривал как крах романтических идеалов.

Коржавин колеблется между тремя вариантами отречения от коммунистической идеологии, в общем, склоняясь ко второму. И, судя по творчеству поэта, мнение о том, что в 1957 году он, наконец, расстался с коммунизмом, сильно преувеличено. Этот переход растянулся, по меньшей мере, на десятилетие. Об этом свидетельствуют такие стихи, как «По ком звонит колокол» (1958), «Комиссары» (1960), «Наивность» (1963), «Церковь Спаса на крови» (1967) и другие. Со спокойной душой перейти в антикоммунизм Н. Коржавин никак не может.

Уходит со сцены мое поколенье

С тоскою – расплатой за те озаренья.

Эпитет «озаренья» по отношению к коммунистической системе ценностей значительно отличается от того, что мы ныне читаем и слышим в интеллигентном обществе. Неожиданно и то, что Коржавин отнюдь не жалеет о своей печальной судьбе и о печальной судьбе своего поколения, пребывавшего во власти иллюзий, и не завидует следующему поколению, от власти иллюзий освободившемуся. Коржавин рассматривает жизнь своих друзей и сверстников, служивших делу коммунизма, как эпизод из вечной борьбы Добра со Злом, причем друзья и сверстники явно выступают на стороне Добра. Все это ныне выглядит очень несовременно.

Коммунистические симпатии Наума Коржавина наглядно видны и в стихотворении про комиссаров, посвященном Булату Окуджаве. Правда, в небольшой поэме «Наивность» поэт сравнивает занимающихся раскулачиванием комсомольцев с фашистами, которые расправлялись с мирными жителями. Остается, правда, непонятным, в чем заключается «наивность» фашистских карателей. Этого Коржавин не объясняет.

В своих безобразиях коммунисты нередко превосходили фашистов. Но в фашизме ничего, кроме безобразий, не было и нет. Коммунисты же, так же, как и в свое время христиане, принесли в мир новые идеи и новую систему ценностей. Даже в случае полной и окончательной победы капитализма коммунистическое движение всегда будет привлекать в свои ряды талантливых и порядочных людей. Хотя и фашизм, чья идеология и система ценностей сводится к разухабистому лозунгу «Бей жидов (славян, негров и т. д.)!», тоже сохранит свою привлекательность, но для несколько иной публики.

Судя по творчеству Наума Коржавина, его реальный поворот к антикоммунизму произошел значительно позже – в начале 1970-х годов. Этот поворот знаменуют собой такие стихотворения, как «Памяти Герцена» со знаменитой фразой «Какая ... разбудила Ленина?!» и ряд других.

На этом этапе у Наума Коржавина появляется новый противник – левая западная интеллигенция, сочувствующая Советскому Союзу, социализму и коммунизму. Поэт предрекает, что победившая революция в лучшем случае заставит этих интеллигентов ходить по струнке, а в худшем – таскать парашу. По доброте душевной Наум Коржавин заверяет читателей, что не оставит интеллигентов в беде и будет посылать передачи «даже Сартру, какой он ни гад!»

Одновременно проводятся параллели между западными левыми интеллигентами и российскими славянофилами второй половины 20-го века. Аналогия несколько неожиданная: помимо агрессивных тирад об «обществе потребления», «бездуховности» и т. д., между обоими течениями ничего общего нет. Впрочем, нет, наверное, есть. И эту общность хорошо вскрывает Наум Коржавин. И левый радикализм западного интеллигента и славянофильство отечественного интеллигента являются, по мнению поэта, играми далеких от народа интеллектуалов, склонных пощеголять в красивой маске. Содержание этой маски во многих случаях определяет мода, ей и служат, не щадя живота своего, свободомыслящие интеллигенты.

Во многом Коржавин, по-видимому, прав. Мотивы поведения крамольничающих интеллектуалов далеко не всегда благородны. Но это обстоятельство все-таки не избавляет нас от поисков ответа на главный вопрос: почему именно крамола по отношению к капитализму является столь привлекательным способом удовлетворения тщеславия?

Авторы, склонные к известной восторженности по отношению к капитализму, объясняют подобное поведение конкуренцией элит: интеллектуальная и коммерческая элита конкурируют за лидирующее положение в обществе. При этом степень агрессивности интеллигентов по отношению к буржуазии значительно выше, чем обратная агрессивность буржуазии по отношению к интеллигенции. Буржуазия обладает реальной силой и поэтому может позволить себе терпимость. Кроме того, буржуазия смотрит на мир реалистично и хорошо понимает, что ей нужно. А в жизни господ интеллигентов, которые не обладают столь четко выраженными классовыми интересами, поза и показуха играют гораздо большую роль. И демонстрация своего презрения бескрылой буржуазности – это очень красивая поза, наглядно высвечивающая украшающую интеллигента возвышенность натуры.

«Жизнь в позе» порождает определенный тип личности, характеризующейся мелким самолюбием, ханжеством, нетерпимостью к людям, имеющим иные жизненные ценности и привычки. Сильна и злоба по отношению к сотоварищам, сумевшим изобразить более красивую позу. Все эти качества в избытке встречаются у радикальных интеллигентов и при случае эффективно эксплуатируются предержащими властями (см. рассказ Н. С. Лескова «Административная грация»).

Такие черты радикальных интеллигентов, естественно, не вызывают симпатий. Но, с другой стороны, не свидетельствует ли значительное число таких интеллигентов о том печальном факте, что в буржуазном обществе интеллигенция просто не может найти себя? Ситуация парадоксальна: спрос на таланты высок, оплачиваются они хорошо, а интеллигенция не может удовлетвориться жизнью, используя всякий предлог для нытья и крамольничанья. Одной конкуренцией элит объяснить такое трудно: ведь возможности для консенсуса имеются: идеи ваши – деньги наши, и все довольны.

Не в том ли дело, что капитализм не способен создать адекватных стимулов для творческого труда? Деньги – это, конечно, хорошо, но недостаточно. Нужен интерес или к самому процессу труда, или к его объективному результату. Для капиталистического общества, по крайней мере, в сфере коммерции, такие мотивы труда противопоказаны. Для успеха нужно отслеживать только один показатель: прибыль. Иначе прогоришь. Интеллигент, который способен создать нечто действительно стоящее, неизбежно будет думать о многом другом и поэтому не впишется в систему развитых товаро-денежных отношений.

Роль интеллигенции в современном мире растет. И в то же время она очень негладко вписывается в капиталистическое общество. Ответственность за это Н. Коржавин возлагает на самих интеллигентов. Его позицию можно понять, но, по большому счету, она несправедлива и необъективна. Поэт не хочет видеть проблем и ограничивается нравоучением. Но нравоучениями проблемы не решаются.

И еще одно замечание по поводу левых интеллигентов и славянофилов. А буржуазно ориентированная интеллигенция разве не обладает описанными Коржавиным грехами? Не внесла ли она весьма значительный вклад в нынешнее катастрофическое состояние нашей страны? Уж критиковать, так критиковать, невзирая на лица!

Буржуазную интеллигенцию Коржавин тоже не жалует. Известны его крайне скептические замечания о «Серебряном веке» российской культуры (начало XX века). «Это была эпоха блестящая, но несколько блудная», – писал поэт. «Серебряный век» – эпоха высшего расцвета русской «интеллигентской» культуры – был одновременно эпохой максимального проявления пороков этого слоя: политической безответственности, мелкого самолюбия, склонности к пустозвонству. Оценка, даваемая Коржавиным «Серебряному веку», сходится с оценками, которые давала русская социал-демократия, и, разумеется, расходится с современными оценками. Это лишний раз свидетельствует о том, насколько антикоммунист Коржавин близок к коммунистам.

Среди наиболее ярких стихотворений рубежа 1970-х годов – «Последний язычник». В нем показана трагедия интеллигентного порядочного человека, сохранившего в христианской Византии языческую систему ценностей, не сумевшего и не пожелавшего вовремя перестроиться. Подзаголовок «Письмо из VI века в XX» указывает на то, что описываемая в стихотворении ситуация характерна не только для Византии VI века, но и для некоторых других стран и времен.

В наши дни лихорадочного поиска новых ценностей охаивание христианства сменилось восторженностью по его поводу. Ни то, ни другое Коржавину не свойственно. Для Н. Коржавина христианство – леворадикальное движение античного мира, в конце концов пришедшее к власти. Точно так же, как и коммунистическое движение в XX веке. И поэтому у христианского и у коммунистического движений много общего. И когда они в подполье, и когда они у власти.

Такой подход к христианству заставляет вспомнить блестящие пьесы Леси Украинки. А главный герой стихотворения Коржавина очень напоминает главного героя пьесы про Руфина и Присциллу. Правда, Руфин живет еще в ту эпоху, когда христиане в подполье. Но чувство обреченности своего мира и своей культуры просвещенный язычник ощущает очень четко:

Я верю, что пожар великий Рима

Не дело христиан, но, может статься,

Они пожар готовят нам побольше.

И то, что нам осталось здесь от старых

Времен былых, спалит все эта вера

И пеплом разнесет по белу свету.

Христианская Византийская империя выглядит, конечно, менее зловеще, чем представлялось Руфину. Но все равно – это уже другой мир, где исчезло многое из того, что дорого настоящему римлянину. И герой Коржавина тоже чувствует себя отщепенцем в новом мире. В отличие от многочисленных перевертышей, которые прекрасно приспособились.

Нет, отнюдь не из тех я, кто гнал их к арене и плахе,

Кто ревел на трибуне у низменной страсти в плену.

Все такие давно поступили в попы и монахи,

И меня же с амвонов поносят за эту вину.

Шокирует последнего язычника и вопиющее противоречие между словом и делом:

Миром правит Любовь – и Любовью живут, ненавидя.

Коль Христос есть Любовь, каждый час распиная Христа.

Не без основания полагает коржавинский герой, что он «...ближе монахов к их вечной Любви и к Христу.»

Что же будет дальше с левыми радикалами античного мира?

Вижу ночь пред собой. А для всех – еще раннее утро.

Но века – это миг. Я провижу дороги судьбы:

Все они превзойдут. Все в них будет: и жалость, и мудрость...

Но тогда, как меня, их потопчут другие рабы.

За чужие грехи и чужое отсутствие меры,

Все опять низводя до себя, дух свободы кляня:

Против старой Любви, ради новой немыслимой Веры,

Ради нового рабства... Тогда вы поймете меня.

Цикл замыкается. Левые радикалы становятся со временем цивилизованными и мудрыми. И, в конце концов, их уничтожают новые левые радикалы.

Однако же, написанное в 1970 году стихотворение вызывает ряд вопросов. Прежде всего, вопрос о том, с какими представителями современной действительности сравнивается герой?

Если мы будем говорить о внутреннем одиночестве остатков дореволюционной интеллигенции, неспособной жить при господстве коммунистов, то для 1930-х годов это, может быть, и верно (вспомним М. Булгакова и О. Мандельштама), но для 1960-х – 1970-х годов – явно нет. Антикоммунизм постепенно становится господствующей, хотя и неофициально, идеологией. Духовная пища русской буржуазной интеллигенции снова входит в моду. Правда, уровень интеллигентности и образованности новой интеллигенции до дореволюционного уровня не дотягивают, и значительно. Но это не принципиально. Амбиции все равно высоки. И стадные инстинкты, о которых справедливо говорилось в сборнике «Вехи» и, более грамотно, в трудах Г. В. Плеханова, так же цветут пышным цветом.

Во времена, когда было написано упомянутое выше стихотворение, его героя, наверное, более напоминали индивидуумы, сохранившие по каким-то непонятным причинам систему ценностей Великой Октябрьской Социалистической революции. Подобные индивидуумы, рупором которых в предперестроечные годы стала обозреватель «Комсомольской правды» Елена Лосото, оказались чуждыми, с одной стороны, номенклатуре, которая, произнося в общественных местах коммунистические фразы, «видела Ильича в гробу», с другой стороны, свободомыслящей общественности, начавшей мечтать о красивом загнивании при капитализме. Впрочем, между двумя этими категориями граждан непроходимой границы не было: возвращаясь домой, номенклатурный деятель быстро вспоминал о своем свободолюбии.

Граждане, сохранившие коммунистическую систему ценностей, в 1970-е годы рассматривались в лучшем случае как юродивые Христа ради, а в худшем – как злостные нарушители общественного благолепия. Они раздражали и власть имущих «коммунистов», и «свободомыслящую» общественность.

Однако многие обороты стихотворения Коржавина такое толкование напрочь исключают. Разумеется, под христианами Коржавин понимал злодеев-большевиков, а под последним язычником – осколки старой интеллигенции. Стихотворение прекрасное, но написано не совсем ко времени.

Не совсем ко времени написано и стихотворение про Джона Сильвера, который тщетно говорит молодым западным интеллектуалам о красной опасности, а те, упиваясь своим левым радикализмом, себе на беду слушать Джона не желают.

В 1980-е годы это было уже неактуально: СССР перестал быть кумиром западной интеллигенции. Во-первых, потому, что радикальная западная интеллигенция к этому времени нашла себе более крутых кумиров вроде Председателя Мао, а во-вторых, потому, что левый радикализм стал вообще выходить из моды на Западе. Отражая этот поворот общественного сознания, некий французский левый радикал, осознавший значение «вечных ценностей», даже написал книгу под названием «Бог есть Бог, черт возьми!» И, в третьих, СССР, ввиду происходящих в нем политических изменений, превратился в нечто проблематичное и вряд ли представляющее опасность для западного мира.

Несколько слов о любовной лирике Наума Коржавина. Здесь можно выделить два круга идей.

Первый круг идея связан с положением женщины в советской действительности. Разработка этой темы началась с написанного в 1960 году и ставшего хрестоматийным стихотворения

Столетье промчалось, и снова,

Как в тот незапамятный год

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет.

Ей жить бы хотелось иначе,

Носить драгоценный наряд,

А кони все скачут и скачут,

А избы горят и горят.

С большой симпатией пишет Коржавин о ткачихах, желая им встретить моряка, который уведет свою возлюбленную в иную, более естественную для женщины жизнь. Девушки каждый вечер бегают на танцы, мечтая встретить любимого и выйти замуж. А что после свадьбы? Изматывающий быт, почему-то именуемый «счастьем» и никаких надежд на перемены к лучшему. До свадьбы, по крайней мере, есть мечты и есть надежды...

Так размышления о любви трансформируются в размышления на социально-политические темы.

Другой круг размышлений поэта: каких мужчин любят женщины?

Старинная песня,

Ей тысяча лет,

Он любит ее,

А она его нет...

Вывод, который делает Наум Коржавин, малоутешителен: женщины предпочитают мужчин, которые их не любят. Мысль, вообще говоря, не новая. Еще Александр Сергеевич Пушкин с горечью заметил, что

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей.

Почему?

Не напоминают ли взаимоотношения мужчины и женщины несколько иные отношения в обществе?

Сразу же напрашивается аналогия с рынком. «У Вас купец, у нас – товар», – говорили в старину сватам родители девушки. А первое правило рынка: если товар пользуется спросом, поднимай цену. И ищи более выгодных покупателей. А если есть опасность, что покупатель обратится к другому продавцу, нужно снижать цену или завлекать покупателя иным образом.

Цитированные выше слова А. С. Пушкина наглядно иллюстрируют поведение индивидуумов на рынке. Рынок требует «вариантного мышления», а любовь безвариантна по определению. Поэтому любовь несовместима с тем, что Э. Фромм назвал «рыночным характером», закономерно порождаемым рыночной цивилизацией и проявляющимся (в частности, у Прекрасных Дам) уже на уровне подсознания.

Способность к любви наглядно свидетельствует о неприспособленности человека к рыночной цивилизации и к рыночным отношениям. Именно по этой причине в развитом капиталистическом обществе мечтания юношества о любви закономерно сменяются мечтами о сексе. Что неудивительно: сексуальный партнер, в отличие от любимого человека, легко заменяем. Поэтому сексуальные поиски юношества – это хорошая школа рыночных отношений.

Любовная лирика Наума Коржавина наглядно показывает, насколько поэт не приспособлен к жизни в развитом рыночном обществе. Это и неудивительно. Таким его сделало романтическое «коммунистическое воспитание», от которого Коржавин не может и не склонен избавляться. Именно поэтому он абсолютно неспособен строить свои отношения с Прекрасными Дамами на рыночной основе.

В послесловии к книге Н. Коржавина «Время дано» (М., 1992) критик Б. Сарнов писал, что неумеренная любовь советских граждан 1930-х – 1940-х годов к советскому строю и лично к И. В. Сталину в большинстве случаев представляла собой сублимацию страха. Но эту мысль можно повернуть и другой стороной. Антикоммунизм Наума Коржавина, принимающий иногда и явно густопсовые формы, – это сублимация подсознательных симпатий к коммунистической идеологии и революционной системе ценностей, связанных, разумеется, не со страхом, а с представлением о достойной и счастливой жизни, которое плохо согласуется с нормами капиталистического общества. Внутренняя раздвоенность Наума Коржавина есть отражение раздвоенности современного мира, пока еще не сумевшему противопоставить Их Препохабию капитализму ничего лучшего, чем казенщина выступающих под социалистическими лозунгами диктатур, вырождающихся в конце концов в то же самое Препохабие, только на более низком уровне. Выхода из этого замкнутого круга поэт не видит. Тем не менее, большинство произведений Наума Коржавина объективно работают не против коммунистической идеологии, а за нее. Это хорошо понимают авторы современных школьных учебников по литературе, деликатно умалчивающие о творчестве Н. Коржавина. И одновременно – очень активно рекламирующие творчество И. Бродского, которому, при всем его таланте, до Коржавина далеко.

Это так же хорошо должны понимать коммунисты, особенно те, которые определяют культурную политику коммунистического движения.