Сухотин Юрий Викторович (1935-2004) –
д.э.н., в.н.с. Центрального экономико-математического
института АН СССР

Крайности сходятся

Во всех странах, воспринявших советскую модель общества и экономики, процессы освобождения от этого прототипа протекают с большими трудностями, растягиваются порой на десятки лет, отмечены чередованием улучшений и кризисов. Но и на фоне этих трудностей перестроечная политика в самом Советском Союзе выделяется своей безуспешностью. Примечательно не только отсутствие экономического прогресса, сохранение и даже обострение типовых пороков дореформенной системы, но и контраст между этими провалами политики и незаурядным оптимизмом реформаторов. Начиная перестройку, заверяли население, что она позволит в кратчайшие сроки «накормить страну», насытить рынок товарами и услугами, повысить доходы и укрепить социальную защищённость всех слоёв населения. Теперь с не меньшей уверенностью говорят о неизбежности массовой безработицы, роста цен, невозможности сохранения жизненного уровня на период перехода к «светлому будущему», которое непременно настанет, хоть и неизвестно, когда. Отвечая на вопрос, не слишком ли правительство запугивает народ этими бедами, Л. Абалкин бодро признал, что здесь, возможно, несколько перегнули палку. Но руководство страны столько раз сулило в близком будущем счастливую жизнь, что теперь никто не верит этому всерьёз. А хочется быть предельно честным и не замазывать трудностей («АиФ», 1990, № 32, с. 1—2). Надо очень верить в свою счастливую звезду, чтобы так откровенно не ставить ни во что пресловутый кредит народного доверия. Расписываться от имени правительства сразу и в некомпетентности, и в нечестности. Пусть «вчерашней», а не сегодняшней. Но почему народ должен «принимать всерьёз» тезис о сегодняшнем чудесном преображении руководства? Не разумнее ли удалить, пока не поздно, неумелых, хотя бы и «предельно честных», высокопоставленных реформаторов? Ещё опаснее, понятно, могут оказаться бесчестные знатоки и умельцы.

Но как добиться, чтобы на смену одним горе-руководителям не являлись ещё худшие? Этот ставший классическим вопрос тянет за собой множество других, не менее важных и трудных. Какие общественные силы и учреждения могут (и должны) обеспечить наилучший контроль качества и сменяемость высших руководителей? Как своевременно распознать неверные и опасные решения «верхов», учитывая, что каждое из решений обычно выступает не изолированно, а как элемент некоторой стратегии, политики «на перспективу». Отнюдь не редкость курсы политики, где высокие «стартовые» усилия, затраты и даже ущербы окупаются сторицей в приемлемом будущем, либо такие, где начальные обманчивые успехи оборачиваются невосполнимыми утратами, ведут к общему краху. В анализ и разрешение такого рода проблем в разных сферах общественной жизни вносит вклад множество научных работ, богатейший практический опыт, обобщённый поистине необозримой литературой по вопросам эффективного (оптимального) управления, выработки рациональной политики. Но, пожалуй, только в экономике сложился всеохватный концептуальный подход, предлагающий радикально устранить все трудности руководства посредством... полного отказа от него. Это — восходящая в XVIII веку (А. Смит, Ж.-Б. Сэй) доктрина экономического либерализма. Она проповедует невмешательство в хозяйственную жизнь со стороны государства и любых других институтов общественной власти. Ибо, подчёркивается, многовековая практика породила специфический механизм саморегуляции экономики — рынок. Он основан не на управленческих решениях и приказах, а на договорах, сделках между хозяйственными партнёрами. Добровольность заключения сделок или отказа от них способствует взаимовыгодности рыночных связей. Поэтому чем полнее хозяйственная жизнь охвачена этими связями, тем больше шансов, что ее общим итогом окажется благосостояние всех участников. Каждому из них достаточно заботиться лишь о своих собственных выгодах. Это — знаменитый тезис А. Смита о «невидимой руке» рыночного механизма, направляющего эгоистические сами по себе устремления в русло обеспечения «общего блага».

Если тезис верен, то отпадает надобность специально формулировать содержание этого блага и требовать, чтобы участники хозяйственной жизни им руководствовались. Движение экономики в целом при таком режиме регулирования происходит не в порядке следования сознательно намеченным курсом, а напоминает дрейф по траектории, определяемой правилом «сложения сил»: противоборствующие устремления взаимно нейтрализуются, верх берут позитивные тенденции, связанные с развитием потребностей и жизненных стандартов, ростом культуры, научно-техническим прогрессом.

Неудивительно, что провозглашение экономической перестройки, с её оправданным (заметим это сразу) упором на возобновление полезных регулирующих функций рыночного механизма, привело к реанимации и широкому распространению взглядов либерализма. Удивительно другое. Эти воззрения отнюдь не вытеснили «старое мышление», а механически перемешались с ним. Образовался чудовищный коктейль из либерализма и сталинизма, который отравляет общественное сознание, способствует превращению экономической политики в хаос бесплодных метаний. Методологическое бескультурье, идейный экстремизм, эти ядовитые плоды долгих лет подавления инакомыслящих, отсутствия нормальных свободных дискуссий — вот что мешает сегодня здраво оценить рациональное содержание принципов саморегуляции социально-экономической жизни, либо её сознательного направления, избежать неосновательной абсолютизации каждого из них. Место вдумчивого сравнительного анализа заняло громогласное осуждение одного принципа и восхваление другого.

Так, дореформенная экономическая система, получившая клеймо «административно-командной», была объявлена искусственной, «выдуманной в кабинетах», грубо нарушающей все объективные экономические законы^[1]. По мере усиления антисоциалистических мотивов в экономической публицистике, все более модным становилось противопоставление волюнтаристских попыток основать процветающую экономику на принципах коммунистической идеологии «нормальному», «естественному» пути социально-экономического развития стран Запада (к ним, конечно, причисляются и не западные капиталистические экономики). Последние-де не занимались преднамеренным и насильственным «строительством» своей экономической системы. Возникавшие в ходе ее эволюции социальные напряжения успешно разрешались посредством защиты каждым общественным слоем своих собственных интересов, а не через принудительное их подчинение навязанным извне «интересам общества». В итоге, мол, все они выиграли, тогда как в «соцстранах» все проиграли, не преодолев бедности и отсталости от западного образа жизни. Надо поскорее вернуться на путь «нормального развития». Эти рассуждения не содержат каких-либо теоретических продвижений. И не только в сравнении со стандартами ходячего либерализма. В сущности, они также воспроизводят опошленную версию марксизма (огрубляя толкование объективного и субъективного аспектов общественной жизни), заполнявшую учебники эпохи старого мышления. Социально-экономическое развитие — это «естественно-исторический процесс», который в досоциалистических обществах подчиняется только объективным законам, протекает стихийно, через классовую борьбу. Социалистическая же революция означает «скачок в царство свободы», позволяет сознательно и планомерно направлять развитие. Хотя многие сегодняшние поборники рыночной экономики радикально изменили свою оценку социалистической «планомерности», сама идея «скачка в царство свободы» оказалась глубоко впитанной советскими экономистами. И это обернулось резко выраженным «административно-командным» отношением к вопросу о способе перехода на рельсы «нормальной» рыночной экономики.

Вместо естественной, казалось бы, роли просветителей, агитаторов, апеллирующих к интересам и инициативам самих участников хозяйства, радикальные поборники реформ без колебаний выступают с позиций «революции сверху», вооружённой декретами, «мероприятиями» и всем материальным реквизитом государственной власти. Их не смущают опасения подменить тем самым преимущества «западного пути» пороками искусственного насаждения, «строительства» общественных порядков на основе идеологии (вдобавок, идеологии, отвергающей сам «принцип насаждения»). Более того, усиленно пропагандируется неизбежность «непопулярных мер», т. е. действий наперекор непосредственным интересам большинства населения, вместо опоры на эти интересы, как требовал бы «цивилизованный подход».

Апофеозом этой линии стали призывы к установлению авторитарной власти, диктатуры, призванной подавлять «железной рукой» сопротивление недовольного большинства, чтобы «заставить людей работать», затягивать пояса. И все это во имя заведомо неблизкого будущего, относительно которого заметно стремление избегать формулировок вроде «счастья для всех» и даже смитовского «общего блага». Чем же этот «подход к людям» принципиально отличается от сталинизма? Разве что смена социальных ориентиров побудит взамен Сталина пригласить на амплуа «железной руки» деятелей типа Франко, Гитлера или Пиночета. Стоило ли поднимать такой шум против подавления гражданских прав и свобод, превращения человека в рабочую скотину, чтобы тут же, не переводя дыхания, бросать страну из огня в полымя?

Пожалуй, единственным остатком либерализма в понимании переходного процесса к рыночной экономике нашими радикалами оказалась вера в чуть ли не врождённый комплекс конкурентно-предпринимательских навыков и мотиваций. Она побуждает уповать на «запуск» рыночного механизма после каждого очередного мероприятия реформы, пренебрегая выявлением тех доминирующих мотиваций, которые фактически определяют поведение в наличной социально-хозяйственной системе. Это отсутствие интереса к анализу предреформенной системы «гармонично» дополняется продолжающимся утаиванием ключевой социальной и экономической информации, ущемлением свободы дискуссий, декоративным характером любых демократических процедур и учреждений. Ведь что бы ни говорили о прогрессивности лидеров, одно из главных предназначений «революций сверху» — предотвращать отстранение от власти тех или иных консервативных сил. А это активизирует борьбу за сохранение «тайны власти», мешает подлинно революционному обновлению общества.

От мифов к реалиям

Творцов перестроечной идеологии и её разносчиков, равно как и политиков, пытающихся проводить в жизнь ее рекомендации, мало беспокоят противоречия, нелепости намечаемого курса. Почему лекарством против «командности» и её последствий оказывается эскалация непопулярного принуждения со стороны новых властей, осуждающих её «принципиально»? Почему острие этих мер направляется не против несостоятельного руководства (безответственность и безнаказанность которого сохраняется до сих пор), а против большинства населения? На чем основана уверенность в правильности и скорой осуществимости мер по ценообразованию, распределению доходов, изменению отраслевой структуры, форм собственности, финансовой системы — на фоне предшествующих неудач? Такие вопросы даже не ставятся. Вместо анализа причин неуспехов, беспрестанно выдвигаются все новые авантюрные программы — «шоковая терапия», «внедрение рыночного механизма за 500 дней» и т. п. Эта бездумная готовность во что бы то ни стало «делать политику» отличает не только разработчиков и пропагандистов официальной правительственной линии, но и их оппонентов — будь то «справа» или «слева». Думается поэтому, что для действительного улучшения дел в вопросе о реформах требуется не столько поиск какой-либо платформы «между» этими позициями или на каком-то «фланге», сколько решительный поворот «в сторону» большей серьёзности, научности и подлинного демократизма. Иначе реформаторский угар останется прямым продолжением порочной практики «великих переломов», экспериментов над народом, о которой излито столько праведного гнева публицистами.

Безрезультатность реформаторских усилий, метания от судорожных рывков и нажимов к пассивному ожиданию экономического чуда — следствие резкого перевеса доктринёрского подхода к действительности над аналитическим. Отсюда же и шаблонность рекомендаций, пренебрежение спецификой сложившихся условий. Особенно опасными становятся «конкретные» программы ускоренного перехода на новые рельсы, расписанные чуть ли не по месяцам и дням. Чем это не сталинские пятилетки? Не хватает лишь «досрочного перевыполнения». Примечательна убеждённость, что стоит лишь устранить те или иные дореформенные институты (скажем, госзаказы или дотации), как на авансцену хлынет мощный поток товаропроизводителей, готовых вести здоровое конкурентное хозяйствование, и «остальное рынок доделает сам».^[2] Таков же лейтмотив высказываний многих зарубежных советчиков.^[3] Их недостаточная осведомлённость о реалиях нашей экономики, похоже, лишь вдохновляет отечественных энтузиастов подменять учёт этих реалий ссылками на мировой опыт.

Акцентируют, скажем, ключевую роль денежной политики (включая «шоковые» антиинфляционные меры), указывая на примеры Польши, Венгрии, Югославии, или же на исторический опыт России времён НЭПа, Западной Германии и Японии после второй мировой войны. Но какого рода производители, способы хозяйствования оказывались восприемниками этих денежных сигналов? В последних двух случаях перед нами типичная капиталистическая экономика, само временное оцепенение которой во многом и было следствием расстройства денежной системы за годы войны. Послеоктябрьская экономика России, глубоко пострадавшая от разрухи, сохранила в качестве своей опоры многомиллионный мелкотоварный уклад (крестьяне, ремесленники, торговцы), который нуждался лишь в сравнительно простых мерах (нормализация налогообложения и денежного обращения) для быстрого восстановления своей активности, способствовавшей оживлению экономики страны.

Коренным образом от всего этого отличается нынешняя советская система хозяйствования. В ней давно и полностью ликвидирован мелкотоварный уклад, этот традиционный для всей мировой практики генератор конкурентного рынка. Дело не только в исчезновении мелких предприятий, как организационных форм производства и обмена, но и в утрате склонностей, навыков и умений самостоятельного, за свой риск и страх, ведения хозяйства, чьи малые размеры делают его особенно чувствительным к нестабильности «внешней среды», будь то природные условия, рыночная конъюнктура или социальные порядки. Едва ли советский «крестьянин», этот излюбленный персонаж перестроечной публицистики, сколько-нибудь близок в своей массе к стереотипу фермера или хотя бы «крепкого хозяина» нашей доколхозной эпохи. Многие десятилетия сперва полукрепостного, а затем фактически наёмного статуса «сельских тружеников» не могли не сблизить их радикальным образом с рабочими и служащими всех других отраслей экономики по характеру мотиваций и образа действий.

В самих этих отраслях огромную роль в утрате столь желательных ныне конкурентно-предпринимательских навыков сыграли не только директивы по выпуску продукции, но и специфическая, фондолимитная система снабжения производственными ресурсами, полностью вытеснившая оптовую торговлю средствами производства.

Вопреки представлениям либералов, эти факторы не уничтожили ни непосредственных «эгоистических» интересов участников хозяйственных отношений, ни активности и предприимчивости в достижении своекорыстных выгод. Изменились только источники и способы извлечения этих выгод. Вот почему негативные для народного хозяйства и благосостояния большинства людей последствия сложившейся системы не исключают ее высокой живучести, делают крайне сомнительными упования на то, что ее можно перевести на конкурентный режим стандартными приёмами нормализации экономик открытого рынка. Примечательно, что страны Восточной Европы в гораздо меньшей степени, чем СССР втянувшиеся в «директивно-распределительную» экономику, сохранившие значительный мелкотоварный уклад в агросекторе, формы и навыки коммерческой деятельности в промышленности и других отраслях, начавшие ещё с 50—60-х годов реформы «рыночной» ориентации, до сих пор не могут наладить желательную эффективность рыночных механизмов, страдают от гиперинфляции. Между тем, их переход после второй мировой войны на рельсы советской «административной модели» прошёл гораздо быстрее и, с экономической точки зрения, намного более «плавно», чем последующие усилия по реставрации рыночной экономики. Все это говорит отнюдь не в пользу утверждений об «искусственности, выдуманности» названной модели.

К моменту своего «внедрения» ее конструкция была не только давно известна, но и фактически действовала (действует и поныне) в экономиках всех стран. Это — созданная и отлаженная капитализмом «фабричная» организационно-хозяйственная структура, с ее авторитарным иерархическим управление, заменой рыночных связей между своими подразделениями прямым директивным распределением ресурсов, изделий и работ. Замалчивание капиталистического генезиса «административно-командной системы», утверждение, будто она есть разрыв со всем ходом западной цивилизации (Ф. Хайек)^[4] — таков размах подмены реальности мифами, которую «допускает» однобокая, предвзятая доктрина либерализма. Более того, с ее подачи укоренился предрассудок, будто выход этой системы за рамки предприятия, «превращение народного хозяйства в единую фабрику» всецело является продуктом коммунистической идеологии, этой единственной опоры «планомерной социалистической экономики».

Между тем, даже в своей одиозной «военно-коммунистической» форме эта хозяйственная система была, можно сказать, в готовом виде перенесена из практики милитаризованной капиталистической экономики стран-участников первой мировой войны. Централизованное управление народным хозяйством через государственных комиссаров на предприятиях. Рационированное развёрстывание производственных ресурсов и карточное снабжение потребительскими продуктами. Приравнивание производственников к мобилизованным в армию, воинская дисциплина на предприятиях. Принудительное объединение однопрофильных производств. Всеобщий охват населения трудовыми повинностями. Концентрационные лагеря. Все это — отнюдь не плод кабинетных размышлений о «социалистическом хозяйстве», а суровые реалии капиталистической экономики, вполне совместимые с ее принципиальным характером. Ибо она утилизирует оба экономических механизма, не только рыночный, но и «управленческий», способна в самых широких диапазонах варьировать удельный вес каждого из них, в зависимости от конкретно исторической обстановки. Организаторам советской экономики не пришлось ничего придумывать, чтобы пустить в ход работоспособный и фактически имевшийся хозяйственный механизм. Отказ от «милитаристских» излишеств, реанимация мелкотоварного уклада на рельсах НЭПа открывали возможности эффективного комбинирования двух экономических механизмов и в условиях новой социально-классовой структуры, возникшей в результате октябрьской революции. И только насильственные волюнтаристские ломки этой структуры, приведшие вместо социализма к очередной модификации классово-антагонистического общества вызвали также глубокую «порчу» регуляторов хозяйственной жизни. Не только практически полное отключение полезных рыночных автоматизмов, но и деградацию самого директивного начала.

На последнее обстоятельство реформаторские идеологи почти не обращают внимания, следуя традиции либералов сводить все проблемы к «принципиальной» конфронтации «плана» и «рынка», подменять социальный строй экономическим механизмом. Назойливо акцентируя «разбухание управленческого аппарата» и подавление им хозяйственной самостоятельности, замалчивают крупномасштабные факты, сравнительный анализ которых позволил бы разобраться в действительных причинах «застойного синдрома» нашей экономики. Хозяйственная администрация промышленности, торговли, банковской системы в западных странах относительно более (а не менее) многочисленна, чем наш «аппарат». В США на каждые 100 промышленных рабочих приходится 43 служащих, у нас в 1988 г. — 22 (что соответствует американскому уровню 1947 г.). Организации большого бизнеса, вроде транснациональных корпораций или автогиганта «Дженерал моторе» (годовой объем продаж последнего превышает валовой национальный продукт полусотни государств), имеют «многоэтажную» управленческую структуру. У «Тойоты» она включает 7 иерархических уровней, у «Форд мотор» — 12. И отнюдь не страдает отсутствием директивности, планомерности, жёсткой исполнительской дисциплины. Между тем именно эскалация безответственности составляет характерную черту брежневской эпохи, да и периода перестройки. Здесь и массовые срывы принятых обязательств, прикрываемые ссылками на «объективные причины», ненадёжность партнёров и просто приписки. И фактическая безнаказанность «материально ответственных» лиц и служб за огромные потери, порчу, расхищение ресурсов и продукции (той самой, которая предназначена, чтобы «кормить страну, насыщать спрос») в ходе производства, транспортировки, хранения, сбыта. И успешное проталкивание через высшие директивные инстанции разорительных для страны «великих строек».

Что же это за «командная система, если дельные, нужные распоряжения в ней не исполняются, а идут в ход затеи и решения некомпетентных, либо недобросовестных функционеров?

Примечательно, что директивное начало нередко подменяется своей противоположностью — неким подобием рынка. За официальными связями «задание — исполнение» скрываются неформальные сделки по вертикали (иерархические торги, лоббирование интересов исполнителей в верхних эшелонах управления) и по горизонтали (натуральный обмен по схеме «ты мне — я тебе»).

Аналогичный переход в противоположность широко известен для рыночного механизма. Это монополистическая деформация, ставящая на место свободных взаимовыгодных сделок отношения господства — подчинения. Захватывая контроль над предложением (или спросом), сильнейшая сторона диктует контрагенту свои условия. От обычной формулы рыночной добровольности «не хотите у нас — обращайтесь к другим» остаётся лишь видимость, ибо «других» нет, либо они — члены коалиции.

Такие аномалии, недуги обоих экономических регуляторов, ведущие к снижению эффективности производства, качества продукции и услуг, имеют определённое распространение и в западной экономике^[5]. Однако там они умеряются конкурентными переливами капитала и труда, антимонопольной политикой государства, давлением на хозяйственную администрацию со стороны акционеров и потребителей. В нашей же экономике эти деформации экономических регуляторов, не встречая никакого противодействия, составили самую суть «застойного синдрома». В иерархических структурах извращение директивности доходит до целенаправленного подавления лучших работников и предприятий, потворства и «подпитывания» худших. Монополитические тенденции привели к завершённой форме супермонополизма — сегментации единого рынка на более или менее «закрытые распределители» (через прикрепление потребителей к поставщикам, выездную торговлю, системы спецобслуживания, «чёрный» и т. п. нелегальные рынки). В западной литературе это явление рассматривается в связи с дикриминацией цен, помогающей исчерпывающему «выкачиванию прибыли». Наш супермонополизм разнообразнее по характеру извлекаемых выгод — наряду со спекулятивной наживой помогает опутать потребителей разного рода натуральными повинностями и услугами (от покорности работника, ожидающего очереди на жилье, до благосклонности руководящих покровителей, пользующихся «спецблагами» всякого рода). Именно эта форма рынка скорее всего и выйдет на простор благодаря бездумным усилиям реформаторов по ускоренному «размораживанию» рыночных механизмов, демонтажу управленческих структур. Вместо авантюрных затей по «замене» экономических регуляторов, грозящих оставить общество совсем без экономического механизма, объективно назревшей представляется необходимость борьбы с вышеописанными недугами, глубоко поразившими оба регулятора. Трудность задачи усугубляется тем, что возбудителями этих недугов являются социальные силы, захватившие господствующее положение в обществе и экономике.

Социальный строй и экономический механизм

Кризис советской и других однотипных экономик все чаще и откровеннее толкуют как свидетельство принципиальной несостоятельности социализма, перестроечные усилия — как реставрацию капитализма. Однако сами по себе практические неудачи не являются достаточным основанием для осуждения принципов, если не раскрывать содержания последних, не анализировать способов, какими их пытались осуществить. Иначе, базируясь только на практическом опыте, легко доказать, скажем, принципиальную порочность перестройки. Обращение к принципам тем более уместно, что понимание социализма за долгий период его популярности оказалось сильно размытым, превратившись в неупорядоченный набор «признаков». Многие партийные доктрины и социально-политические режимы, объявляя себя конкретными моделями социализма, были озабочены именно тем, чтобы освятить авторитетом социализма те или иные свои «особенности». Под грудами «конкретики» стали отходить в тень, а то и забываться сами «общеобязательные», критериальные определения, без которых нельзя удостоверить «социалистичность» той или иной концепции или социальной структуры. Когда же престиж социализма пошатнулся, именно под влиянием «конкретных особенностей» его официальных поборников, обвинения почему-то посыпались на «саму идею социализма». Впрочем, по неумению уловить суть этой идеи, ее либо объявляют несбыточной мечтой на основе случайно вырванных и произвольно толкуемых «признаков», либо отождествляют с конкретным обликом режимов, которые вряд ли могут выдержать «тест на социалистичность».

Между тем, в наиболее общих определениях социализм есть система, способная превзойти капитализм по двум главным параметрам качества общественной жизни — свободе каждого человека от каких-либо притеснений и дискриминации, а также по благосостоянию — доступности материальных и духовных благ, опирающейся на эффективность экономики. Не подлежит сомнению позитивная ценность свободы и благосостояния, их одобрение людьми (как минимум, для себя лично). Столь же очевидна осуществимость прогресса в этих направлениях.

Капитализм явно превосходит по обоим параметрам все более ранние общества. Но отнюдь не исчерпывает возможностей дальнейшего продвижения вперёд. Принципиальный характер капиталистических отношений позволяет устранить или ослабить лишь самые грубые формы несвободы и социальной дискриминации — рабское состояние, крепостную и кабальную зависимость, сословные привилегии, национальный гнёт. Но он сохраняет главный источник дискриминации — раскол общества на социальные слои работодателей и зависимых работников. Последние получают доступ к труду и средствам существования лишь с согласия первых, могут лишиться этого доступа на основе односторонних решений работодателя. И хотя трудовые отношения при капитализме формально имеют характер свободных сделок (договор найма), но фактически за ними скрывается «классовое господство». Ибо работодатели монополизируют такие ключевые условия производства (капитал), без которых работники не могут трудиться и получать средства к жизни. Класс же капиталистов, — именно по этой причине, — может не опасаться перспективы остаться без работников.

Даже эти общеизвестные положения обросли ненужными и неточными «конкретизациями», отчасти восходящими к самим основателям социалистических учений. Так, зачем- то акцентируют неучастие работодателя в труде, «нетрудовой характер доходов» капиталистов, долю продукта труда, изымаемого у работников («степень эксплуатации»). Между тем, в каждом обществе имеются обширные слои нетрудоспособных (направляемая им часть общественного дохода заведомо не может быть результатом их труда), непричастных к функциям работодателя, диктату над работниками. Ясно, что эти люди никоим образом не являются «эксплуататорами». Средства на их содержание могут передаваться работниками совершенно добровольно. Относительная доля этой части дохода может увеличиваться просто благодаря повышению производительности труда, без какой-либо связи с эксплуатацией и ее «степенью».

С другой стороны, неучастие в труде, праздность, паразитизм — отнюдь не обязательные «признаки господствующих классов. Особенно при капитализме они широко и активно участвуют в производстве в качестве управляющих, предпринимателей, лиц свободных профессий и т. д. Но все дело в том, что сам факт участия в труде и его характер — предмет свободного выбора людей из правящего класса, тогда как для остальных работников и трудоустройство, и отлучение от труда в решающей мере — вынужденный шаг. Свобода в капиталистическом обществе носит ущербный характер. Свобода одних во многом базируется на несвободе других.

Самым существенным определением социализма и является устранение этого ограничения свободы личности — через соединение функций работодателя и работника для каждого члена общества, участника производства. Ничего несбыточного в этом соединении нет, ибо оно практикуется в других социальных системах не только представителями правящих классов, но и широкими слоями мелких производителей, не применяющих чужого труда и не идущих к кому-либо в услужение. Но, быть может, всеобщий доступ к функциям работодателя, хотя и осуществимый практически, вреден для стимулирования эффективного труда? Благотворна же угроза массовой безработицы, опасность быть выброшенным за ворота, лишиться куска хлеба для подавляющего большинства работников? Такие доводы, популярные среди поборников реставрации капитализма, изобличают отсутствие логики, архаичность социальных представлений. Становится не защитимым тезис о капитализме как обществе экономической свободы. Одобрение «дисциплины страха» в виде угрозы увольнения не содержит принципиальных запретов и на более жёсткие формы «репрессивного стимулирования труда» — рабское состояние, принудительный труд заключённых. С фактической же стороны оно игнорирует быстрый рост личностного самосознания работников в современном сложном производстве, все менее склонных мириться с любыми формами социальной ущемлённости. Это обстоятельство широко учитывается практикой современного капитализма, вступившего на пути «социализации» именно как спектра мер, способствующих активности работников, росту эффективности и качества труда. По сути дела, наши сторонники реставрации апеллируют не к современному «цивилизованному» капитализму, а к его «допотопному», репрессивному прототипу.

Впрочем, из этого материала и был построен тот «реальный социализм», с которым теперь спешат распроститься, и который на деле не отвечает главному критерию социалистичности. Ибо несмотря на немалое количество «конкретных признаков», он так и не осуществил реального воссоединения функций работодателя и работника, не устранил вертикального расслоения общества, жёсткой и тягостной зависимости простых смертных от власть имущих.

Произошло ли это по причине неверного курса социальной политики строителей социализма, или из-за её фактического бессилия (эволюция в режиме дрейфа, стихийный ход событий)? И то, и другое. Разумеется, неверна крайняя позиция (Л. Толстой), считающая всякое управление общественными событиями чистой иллюзией. Против неё опыт множества экономических реформ и крупных мероприятий, приводивших к намеченным целям. Но неверна и другая крайность (волюнтаризм, «скачок в царство свободы»). Неточное понимание наличного и возможного ведёт к тому, что в социально-экономической жизни удаются главным образом простые меры (типа экспроприаций, передач имущества, демонтажа тех или иных структур), открывающие дорогу стихийно сложившимся жизнеспособным хозяйственным укладам, а не созидание новых «из ничего».

Антикапиталистические перевороты не привели к экономическому хаосу и разрухе именно потому, что сохранили работоспособную «фабричную» форму хозяйствования (считая ее синонимом планомерной социалистической экономики). Но озабоченные (что похвально) высокой эффективностью и техническим прогрессом производства, идеологи социализма исходили из неверного прогноза народного хозяйства как единой фабрики, исторической бесперспективности мелкого производства и рыночного обмена. Это почти всеобщее убеждение экономистов конца XIX века утратило почву в нашем столетии.

Но организаторы «социалистической экономики» придерживались его с завидным упорством, хотя марксистская теория признает, что рынок сам по себе отнюдь не обязанным) «ведёт к капитализму», а мелкий товаропроизводитель может не быть эксплуататором чужого труда.

Вообще внимание к тонкостям социального положения участников хозяйства очень ослабело под натиском проблематики экономического механизма, что и привело к примитивной версии «социализм — это план и директивное распределение, капитализм — это рынок», разделяемой, к сожалению, не только нашими, но и очень многими зарубежными экономистами. Под шум такого рода дискуссий бюрократия и хозяйственная технократия захватили социальную нишу изгнанных капиталистов и помещиков. Они «зажали» социально безвластных работников с такой силой, что были бы верны утверждения «Социализм — это неволя» (Ф. Хайек), если бы... данное общество было социализмом, что неверно.

Между тем, социальный диктат отнюдь не «заложен в самой природе» управленческого механизма. «Дирижируя» ходом работ, управляющий может находиться в одинаковом социальном положении со своими подчинёнными (раб, крепостной, наёмный работник, член артели и т. д), либо даже состоять у них на службе. Аналогично, рыночный механизм отнюдь не синоним социальной свободы для всех. Термин «свободная работорговля» в своё время был наполнен вполне реальным содержанием.

Будучи совместимы со сколь угодно жёсткими формами социального гнёта, оба экономических механизма допуска ют широкие возможности его преодоления, вплоть до полного устранения раскола общества на «социальных диктаторов» и «социальных просителей», т. е. до подлинного социализма. И это отнюдь не в ущерб эффективности хозяйства, ибо в современных условиях именно социальная ущемлённость работника, его роль игрушки в руках власть имущих оказываются самым жёстким тормозом повыше пня эффективности и качества работы.

Преодоление раскола не нуждается в столь педантичной росписи «конкретных социальных форм», какая превалирует в традиционных учебниках. Частная собственность мелкого производителя, не привлекающего зависимых работников, вполне вписывается в экономический строй социализма. Напротив, общественная собственность кооператоров, применяющих такой труд, даёт социальный тип «группового капиталиста».

Вообще «социалистическим содержанием» могут быть «наполнены» (или нет) любые формы собственности, от индивидуальной до общенациональной или государственной. Все они, кстати, ведут своё происхождение от прежних, досоциалистических экономик. Стало быть, конфронтация, взаимоистребление форм собственности столь же необязательны для утверждения социализма, как попытки полной замены одного экономического регулятора другим. Главнейшее принципиальное содержание социализма — гуманизация экономических отношений, переход от «социального диктата» к «социальному договору» — не может не содействовать процветанию и эффективности современной экономики. Но именно социальный диктат, господствовавший при «строительстве» псевдосоциализма, ставит под угрозу провала выдвинутые перестройкой задачи хозяйственного подъёма и преодоления экономической отсталости.

Самоуверенность реформаторов усугубляется смутным представлением о закономерностях сложившегося хозяйствования и самой рыночной экономики. Им кажется, например, что самый верный способ «запуска» рыночного механизма состоит в наибыстрейшем прекращении всяких управленческих воздействий на производство и в таком же «размораживании» ценообразования. Однако супермонополизм господствующих ныне хозяйственных группировок (официальных и теневых) скорее всего отреагирует на эти меры не только скачком цен вверх, с последующей гиперинфляцией, но и резким спадом производства и предложения продукции.

Такие явления уже нарастают — вынужденная реанимация карточной системы на фоне свёртывания производства, массового припрятывания и уничтожения готовой продукции. Между тем, разумно направленные управленческие воздействия могли бы стать не помехой, а опорой реанимации полезных автоматизмов спроса-предложения. Если, например, отменять производственные задания, госзаказы не огульно, а избирательно (только для самых эффективных и самых слабых производителей в каждой отрасли), то это могло бы, не допуская резких спадов предложения, способствовать переключению все большей части выпуска продукции на предприятия с более низким уровнем издержек (я значит, тому самому «антизатратному ценообразованию», на которое так много и беспредметно уповали), постепенному перепрофилированию слабейших в данной отрасли производителей, передаче высвобождаемых ими ресурсов и систему оптовой торговли и т. п. Продолжение такого родя процедур могло бы шаг за шагом привести к свободному саморегулированию производства и ценообразования, перемежаемому возвратами к внешнему регулированию лишь в экстраординарных ситуациях.

Современный зарубежный опыт также подтверждает, что государственное регулирование может быть не врагом, а надёжной опорой и поддержкой конкурентному хозяйствованию, мелкому бизнесу, фермерству и т. д. Но в наших условиях для этого необходимо ещё коренное очищение «государственного хозяйства» от далеко зашедшей фактической «приватизации», когда под государственными вывесками орудуют своекорыстные технократические и теневые группировки. При этом они могут не спешить к открытой, несильной приватизации, ибо гораздо выгоднее наживаться, оперируя не своими, а общественными ресурсами, запускал руку в государственную казну. Разорять страну, без риска разориться самим. Обуздать эти силы возможно только на путях широкой подлинной демократизации социально-экономической жизни.

Однако фактическая политика перестройки вдохновляется, похоже, иными установками, которые нередко рекламирует верноподданническая публицистика. Приоритет «преемственности высшего руководства» над «преемственностью политики», правомерность «отказа от прежних обещаний» ради «сохранения свободы рук». Акцент на «жёсткие непопулярные меры» и «тяжёлые социально-экономические последствия» на «первых этапах реформы» (сколько их будет, этих «первых этапов»?), вместо поиска способов минимизировать такие последствия с самым широким привлечением знаний и умений граждан страны. Якобы неизбежность антидемократических мер (включая контроль над информацией, ограничения плюрализма и гласности) во всем, что касается экономической реформы.^[6]

С населением предлагают обращаться как с пациентом, снизанным по рукам и ногам, которому лекарь вливает в рот горькие (и, быть может, опасные) лекарства. Пользуясь «свободой рук», последний может экспериментировать, меняя на ходу снадобья, действие которых плохо известно ему самому. Даже с точки зрения экономики как совокупности «обезличенных» хозяйственных процессов подобный «жёсткий курс» вряд ли может привести к чему-либо, кроме разрухи, будучи на деле хаотическим дрейфом. В социально-политическом же аспекте он чреват взрывом «революции снизу», который будет, быть может, заслуженным воздаянием легкомысленным реформаторам, но сам по себе не снимает проблемы выработки правильного курса, вместо господствующих до сих пор упований на авось.