Михайлов Андрей Игоревич –
к.ф.-м.н., НОЦ МИАН им. В.А. Стеклова

Введение

В 2016 году исполнятся 25 лет с момента распада СССР. Прошло уже четверть века прошло не так уж мало в сравнении «коротким XX веком» [1] до неузнаваемости трансформировавшим классическое буржуазное общество «долгого XIX века» и ознаменовавшегося многочисленными социалистическими экспериментами — однако дискуссии о причинах трагический финала крупнейшего из них [2-4] и вообще о его общественно-исторической природе СССР[5] не прекращаются и по сей день. Предложить более ясные ответы на вопросы этих дискуссий поможет книга американского социолога, в прошлом советского африканиста Георгия Дерлугьяна «Адепт Бурдье на Кавказе...» [6] ‑ кейс Ю. Шанибова на макросоциологическом фоне переходных процессов 80-х-90-х ‑ «наш человек» излагает «для них» своё видение нашей истории на языке современной социологической науки. Вообще Дерлугьян делает очень важную работу, транслируя новейшие социологические концепты посредством редакции переводов наиболее важных трудов в области общественных наук. Ниже будет прокомментирован ряд макротеоретических обобщений, выдвинутых в упомянутом исследовании.

Первый круг вопросов касается роли классовых структур в дивергенции траекторий социальной эволюции на постсоветском пространстве. Ключевой здесь является концепция субпролетариата^[1] ‑ самообеспеченных подсобным хозяйством жителей городских окраин и пригородов, эпизодически продающих свою рабочую силу. Именно этот слой послужил боевым зарядом националистических взрывов, расколовших СССР. А детонатором сработала национальная интеллигенция. Вообще статус интеллигенции описывается довольно занимательно. С одной стороны, утверждается, с чем нельзя не согласиться, что советская интеллигенция была пролетаризована, будучи людьми наёмного, пусть и интеллектуального труда. С другой стороны, интеллигенция обвиняется, по сути, в классовом предательстве, в стремлении стать средним классом по образцу Запада, т. е. конвертировать интеллектуальный капитал в ренту, в символический в потребление. Разумеется, классовая измена национальных интеллигенций стала действенной только в условиях демонтажа производственного и политического аппарата советского государства и начавшегося дележа общенародного достояния конкурирующими группами. Ключевой вопрос о том, как был запущен и почему вообще стал возможен демонтаж социализма, освещён недостаточно ясно ‑ видимо сказывается «разделение труда» между социологией и политэкономией.

К описанию классовой структуры позднесоветского общества непосредственно примыкают проблемы демографии. Сочетание многочисленной молодёжи и замороженных социальных лифтов всегда создаёт предпосылки к революционной ситуации[8]. А вот революционная ситуация разрешается восходящим трендом далеко не всегда. До известной степени аналогом революционной ситуация в СССР и Восточной Европе 1989-1991 годов могут быть разве что революции 1968 года — и те и другие события произошли в обществах уже успешно завершивших индустриализацию. Привыкнув за 50 лет индустриального развития к беспрецедентно высоким темпам роста, советское общество не смогло найти адекватной реакции на двукратное снижение темпов роста в 10-й пятилетке. Вообще социалистические общества должны находиться выше капиталистических на фазовой диаграмме накопление-рост, демонстрируя более высокие темпы роста при сравнимом уровне накопления. Поддержание высоких темпов роста нивелирует социальное неравенство ‑ в обществе возникает больше престижных социальных позиций, чем появляется людей, желающих их занять. Вступившие в трудовую жизнь в 80-е уже не застали подобной ситуации, а эти поколения были почти столь же многочисленны, как самые многочисленные за всю историю России поколения их детей, родившихся в 80-е. Возникла динамическая закупорка социальных лифтов ‑ падение темпов роста стало симптомом структурного кризиса.

Следующий круг вопросов связан с местом СССР в мир-системе. Дерлугьян характеризует СССР как одну из «диктатур развития», но «диктатур развития» было много, а СССР уникален. Только страны соцлагеря смогли создать к 60-м годам 20-го века альтернативную капитализму научно-техническую систему. Возможно, подобным путём движется Китай. Прочие страны догоняющего развития не смогли покинуть периферию, за исключением Японии, но она ей никогда и не была.

В целом складывается впечатление, что тщательно изгоняемая в дверь теория транзитологической модернизации незаметно возвращается в окно ‑ корпоративный капитализм США полагается общественным идеалом, все же прочие общества идут в направлении к идеалу, только вот что-то никак не доходят.

К сожалению Дерлугьян не видит, или считает не академическим обсуждать бытие за пределами глобального капитализма, что составляет единственный серьёзный недостаток этого замечательного исследования.

 

Урбанизация в СССР

Применяя упрощённую веберовскую типологию[9], можно сказать, что в Российской империи было два типа крупных городов – «царские» и «купеческие». К первому типу относились Петербург, Москва и отчасти Киев – новая, старая и древняя столицы. В оригинальной типологии они различны – Петербург был центром абсолютистской бюрократии, а Москва городом богатых землевладельцев^[2], но мы позволим себе пренебречь этими тонкостями – важно лишь, что общества двух столиц замыкали порождённые государственной властью иерархии. Второй тип городов был представлен центрами торгово-промышленного капитализма, такими как Нижний Новгород, Самара и другие крупные города на Волге, Омск, город-порт Одесса и индустриальные центры Харьков и Баку. Узлы капиталистической урбанизации могут отличаться размером и богатством, будучи при этом равноправными – они не образуют иерархию, что даёт преимущество в пространственной равномерности развития. Яркий пример – США, хотя и там имеются определённые иерархии и области притяжения на побережьях. В государствах же сложившихся в эпоху абсолютизма население до сих пор неизбежно скапливается в столицах, где замыкаются все иерархии. России ещё повезло тем, что в какой-то момент у неё стало две столицы, хотя для такой огромной территории этого явно недостаточно. Отсюда идеи очередного переноса столицы или концепции многостоличья [10], а также разделение на федеральные округа. Наличие в СССР столиц союзных республик создавало региональные центры научного и культурного обслуживания технократии. Так формировалось пространство национальной проектности с одной стороны, и предпосылки сепаратизма с другой. Например, Украина^[3] вполне может быть самодостаточной в энергетике ‑ у неё есть уголь, уран, даже некоторое количество нефти и газа – так что мешает национальной программе развития энергетики? Или программе развития высокоскоростного железнодорожного транспорта в сильно урбанизированных восточных регионах страны? С одной стороны, любая общность имеет право устанавливать внутренние правила коммуникации, но что если эти правила порождают конфликт с окружением? Всё это проявление противоречия между свободой ассоциаций и масштабной кооперацией. Выход в общих чертах известен – федерализм. Условие устойчивости – эффективность федерального центра, способность опережающими темпами создавать общую проектность.

Россия – федерация малых народов. Так можно развить одно замечание А. А. Гусейнова. Рядом с миллиардом китайцев даже русский народ не велик, а что уж говорить о населяющих просторы Евразии тюрках или финно-уграх, и тем более небольших народностях Кавказа или Сибири. Китай объединяет иероглифическая письменность, США – английский язык, но народы Российской Федерации говорят на разных языках и это её сущностное свойство. Хотя Л. Н. Гумилев и писал о том, что этнос и язык понятия разные [11], иначе пришлось бы считать русское дворянство 1812 года французами, тем не менее, определим народность как ассоциацию по языку. Всё-таки язык это важнейшее пространство коммуникации, тот субстрат, на котором базируются все прочие социальные отношения – антропогенез закончился с появлением речи как универсальной формы коммуникации. Самое древнее социальное отношение наиболее разнообразно – языков на планете было и есть куда больше чем вариантов политогенеза или форм капиталистической собственности. Принцип равноправия ассоциаций по языку призван сохранить это богатство. Богатство самого языка определяется проговариваемым на нем деятельностным содержанием. «Что проку в языке, если на нем не звучат слова истины?!» Поэтому крайне важна ретрансляция научных текстов на языки малых народов и формирования тем самым их собственной проектности. Если Россия ещё сможет вернуться в авангард человечества, то только своим передовым опытом интернационализма!

Предпосылки деконструкции социализма

С высоты прошедших двух десятилетий перестройку можно охарактеризовать одной фразой - перерастание структурного кризиса в системный, вызванное неадекватным управлением. В результате в 1989-1993 гг. сложилась революционная ситуация, повлёкшая снос застывших, но отнюдь не устаревших социальных структур, и разрешившаяся нисходящим трендом реставрации полупериферийного капитализма. Одну из составляющих революционной ситуации можно переформулировать как утрату текущим гегемоном управления социально-экономическими процессами. В ходе борьбы за расширение личных полномочий Горбачёв заблокировал как хозяйственные (отраслевые), так и политические (партийные) рычаги управления – «сваливание в штопор», вызванное размыканием инвестиционного контура советской экономики^[4], не могло не закончиться катастрофой. Более того, сами цели управления были ложными. Желание преобразовать СССР в западную социал-демократию это просто попытка «поменять шило на мыло». СССР вполне можно интерпретировать как крайне левую форму социал-демократии – ультрапарламентскую республику со сверхвысокой долей госсектора. Конечно это только внешняя форма, скрывающая иной производственный базис, воспроизводящий процессы-деятельности, а не предметности-товары. Но и тем лучше, поскольку достигнув полной занятости, социал-демократическая программа оплаты социалистического потребления из прибыли капиталистического производства, начинает угнетать последнее – перестаёт работать кейнсианский мультипликатор, на чем и построили свои теории неолиберальные экономисты. Ещё более фантастическими были надежды войти в ядро мир системы. С тех пор как ядро мир-системы сформировалось, этого не удавалось никому. Даже Япония, стоявшая наособицу в международном разделении труда до 1945, успела сесть на вторую кондратьевскую волну 1870-х, когда ядро мир-системы закончило формироваться вместе с эпохой европейских революций. Немаловажную роль сыграли и победа в Русско-Японской войне 1904-05 гг. и весьма выгодное участие в Первой мировой. Куда более интересен вопрос, почему в 1945 проигравшие не были низвергнуты на периферию? Не потому ли, что тогда революции в Японии, Германии, Италии, а может быть и в других странах Европы и Азии свергли бы мировую гегемонию капитала? Советская Россия потому и сумела сменить ранг, что стала альтернативой мировой системе капитализма. Бессмысленный отказ от этого положения обошёлся куда дороже всех мыслимых и немыслимых издержек холодной войны, разумеется, кроме перерастания её в прямой обмен ракетно-ядерными ударами.

Холодная война являлась одним из факторов структурного кризиса, но не единственным. К 50-м была построена самодостаточная система машинного производства, а к 70-м исчерпались возможности её экстенсивного расширения, поскольку большая часть населения сосредоточилась в городах. Одновременно возникла пауза между 4-м и 5-м технологическими укладами [12]. Всё это обусловило отход от принципа опережающего развития производства средств производства. Инвестиции были перемещены в воспроизводство фондов потребления^[5], высокотехнологичное потребление (ВПК), ТЭК и ряд капиталоёмких инфраструктурных проектов [13]^[6]. С одной стороны, сам по себе обмен энергоносителей, производство которых легко быстро нарастить, на оборудование нефтехимической и целлюлозно-бумажной промышленности и капиталоёмкие элементы инфраструктуры, быстрое расширение производства которых невозможно, достаточно разумен. С другой стороны, цель социалистического производства состоит не в простом расширении, а в накоплении неотчуждённого труда, и, следовательно, в снижении трудоёмкости воспроизводства основных фондов. При этом мощность основных фондов не только может, но и должна расширяться экспоненциально, увеличивая энерговооружённость труда – труд накапливается в изменении технологии. Так, планомерно сменяя технологические уклады, социалистическая индустриально развитая страна может поддерживать темпы роста страны развивающийся, т. е. избегать тенденции нормы прибыли к понижению. Именно такой смысл имеет превращённый в норматив естественный закон опережающего роста первого подразделения. Но если при капитализме сокращается стоимость простого воспроизводства рабочей силы, то при социализме она наоборот возрастает посредством вложений в человека, в его образование и здоровье, в расширение его свободного времени, как времени развития деятельностных способностей.

Структурные макроэкономические преимущества социализма в 70-х-80-х явно были использованы не до конца. Например, были упущены возможности одновременного с переводом ТЭЦ на газ перехода на парогазовый цикл, хотя технология производства газовых турбин соответствующей мощности и износостойкости была освоена как раз в 70-х. Программе развития атомной энергетики это совершенно бы не противоречило. Простимулировать ключевую технологию 5-го уклада – производство микропроцессоров ‑ можно было бы, продавая ПК советского производства по тем же схемам «потребительского инвестирования»^[7], которые ранее применялись с другим товарам длительного пользования. Закон Мура вполне можно было бы использовать в качестве планового норматива. Благо, пусть с отставанием на несколько лет и копированием технологий отрасль всё же была создана и якобы занимала третье место в мире^[8]. Вообще, в 70-х роль главной отрасли промышленности незаметно перешла от машиностроения к приборостроению и производству вычислительной техники.

В целом, индустриализм можно определять двояко. Во-первых, по Марксу [14], как машинное производство, замену человека машиной, и тогда индустриализм тождественен капитализму, накоплению овеществлённого труда. Во вторых, по Кузнецову[15], как производство преобразователей мощности. Оба определения взаимосвязаны ‑ в первом труд замещается энергией, но второе шире, хотя (и именно поэтому) менее социологично ‑ оно позволяет установить индустриальный характер «линейной формы»^[9] социализма как системы накопления неотчуждённого труда^[10]. Например, грядущий переход от парогазового цикла к МГД-генераторам лежит в рамках индустриального развития. Вообще, первые четыре кондратьевские волны обусловлены стихийным ростом плотности мощности, становящимся собственной закономерностью при социализме.

Однако пятый уклад совсем иной – синхронный переход во всех отраслях на процессы с большей плотностью мощности требует внесения одновременных изменений в большой объем технической документации – именно она, а не валовые показатели, циркулировала в аппаратах различных ведомств, и с некоторого момента возникла потребность в автоматизации обработки больших массивов информации. Момент фазового перехода определялся уровнем структурной диверсификации – каждое предприятие стремиться одновременно к полному циклу и обретению уникальной функции – таково уж фундаментальное свойство «возвращения из отчуждения».

Глушков предвидел революцию в средствах коммуникации [16], ту особую составляющую НТР, которой классики не уделили должного внимания, видимо потому, что в их время из подобных инноваций появился только телеграф. Наряду с овеществлёнными производительными силами, не менее важны овеществлённые формы общения. К данному моменту их всего четыре – язык, письменность, книгопечатание и интернет – в точном соответствии с самым крупномасштабным членением человеческой истории на присваивающее, воспроизводящее, индустриальное и постиндустриальное хозяйство. Технологии и товары, земля и работники – вот основные формы богатства индустриального (социалистического и капиталистического) и воспроизводящего (феодального и рабовладельческого) хозяйств соответственно, и только 30 тыс. лет предшествующие неолитической революции слишком мало изучены, чтобы отыскать пропущенную революцию. Тем не менее, можно утверждать, что каждому этапу сосуществуют два способа производства по Марксу и Шушарину [17], выделяемых на основе методологического критерия - возможности построить теорию типа «Капитала», развёртывающую противоречия «клеточки» формы предметности в конкретно-всеобщий способ её воспроизводства. Именно поэтому такое деление оказывается слишком грубым – нельзя построить общую теорию присваивающего хозяйства, поскольку всякая материальная деятельность человека выступает присвоением природы. Различаются лишь способы этого присвоения, но они-то и составляют содержание человеческой истории, а значит, всё их бесконечное многообразие нельзя описать - это было бы концом истории. Аналогично с воспроизводящим хозяйством – индустрия тоже воспроизводится, но, кроме того, расширено воспроизводится, увеличивая плотность мощности, каковая закономерность сохраняется и в постиндустриальную эпоху. По логике истории переход к постиндустриализму должен был произойти в СССР, но не произошёл – история живой процесс, а не логическая схема.

Попробуем разобраться, почему узел структурных противоречий 70-х не был разрешён «естественным» путём – автоматизацией управления и последующей «методологической революцией» где-то в окрестностях современности. Пока здесь больше вопросов, чем ответов. Первое, что приходит в голову, это реформа Косыгина-Либермана как ответ на усложнение советской экономики. Ответ довольно бессодержательный и видимо породивший «застой» как систематические просчёты в планировании. Обеспечение технологической самостоятельности предприятий ограничением компетенции плановых органов назначением цен и установлением плана по валу хочется назвать «плановым монетаризмом». Смысл планирования состоит не столько в балансе, сколько в синхронизированном выходе на новые технологические рубежи – метод, блестяще себя оправдавший в догоняющем развитии, хотелось бы использовать и в развитии опережающем. Но для этого необходимо планировать в интегрированных натуральных показателях – превращённых формах мощности, которых не так много и потому их легко сбалансировать и распределять между предприятиями. Вопрос, почему этого не было сделано? Обычно находят политическое объяснение – мол «номенклатура» [18] , «административный торг» [19] и т. д. Однако, производственное должно предшествовать политическому – у Шушарина [17] закономерно возникают «ведомственная анархия» обусловленная структурной диверсификацией и борьбой за рост мощности производственной функции, к которой привязаны социальные капиталы^[11] технократии. Но это предпосылки структурного кризиса, а не причина отсутствия адекватного ответа на него. Может быть «номенклатура» и есть причина? Однако в отсутствии партийного контроля над назначениями технократия превратилась бы в совершенно замороженную структуру. Номенклатурный принцип назначений всё же более демократичен как по сравнению с прямым наследованием статуса вместе с титулом или капиталом, так и по сравнению с бюрократическим назначением вышестоящей инстанцией. К выборности должностей перейти так и не удаётся, хотя об этом писали все революционеры – по сути это означает поравнение социальных капиталов, когда каждый человек обладает необходимыми компетенциями, чтобы исполнять любую должность. Видимо такое возвращение к нормам полисной демократии станет возможным только при коммунизме, т. е. в неопределённом будущем (хотя быть может и не столь далёком как сейчас кажется) и будет связано с изменением самого типа должности – заменой распоряжения людьми, координацией их деятельности и некоторыми другими оргдеятельностными позициями.

В реальном социализме партия была гомологом гражданского общества, где осуществлялось реальное согласование интересов и целеполагание. Сложно сказать, обусловлен ли такой урезанный вариант гражданского общества перманентной чрезвычайщиной «бастиона социализма», или имманентно присущ социализму как способу производства. Как бы то ни было, КПСС была ключевой несущей конструкцией СССР и отмена 6-й статьи без распространения партийности на всё население (по аналогии с отменой сословий и всеобщим гражданством) вела к катастрофе, наряду с разбалансированием планирования. Более актуальной была проблема бюрократизации партийного аппарата равно присущая и «политическим машинам» гражданского общества буржуазных государств. Отождествлять номенклатурную систему с патримониализмом, как делает Дерлугьян, неверно. Достаточно провести сравнение с тем, что образовалось после распада. Подобная организация не способна воспроизводить систему машинного производства по очень простой причине – что «султанизм», что патримониальное держание рент, будучи феодальными формами, в конечном счёте эксплуатируют податное сословие крестьян, живущих натуральном хозяйством. Современное рентное государство базируется на инфраструктуре (электроэнергетика, коммунальное хозяйство, газотранспортные системы и телекоммуникации) чьё функционирование, в отличие от строительства, требует минимальных трудозатрат, а значит, позволяет в условиях естественной монополии просто «стричь купоны», т. е. является продуктом загнивающего капитализма. Хотя такие режимы и более управляемы, их должна постигнуть судьба «старых режимов», дабы открыть дорогу постиндустриальному развитию.

СССР и мир-система

Похоже, что во всей американской социологической ассоциации, включая выдающегося теоретика Валлерстайна и нашего соотечественника Дерлугьяна нет никого, кто усмотрел бы в феномене СССР проблему для мир-системного анализа. Советский социализм не только не рассматривался как самостоятельное явление, но даже не полагался типологической формой «диктатур развития», в качестве каковой выступала кайзеровская Германия 1871-1914 годов. Различие между германским и американским (шире англо-саксонским) капитализмом усматривается не в формах земельной собственности (юнкерской/фермерской), а в способе аккумуляции капитала при инвестировании в инфраструктуру. Капиталоёмкие проекты в Англии и США финансировались в основном корпорациями, в Германии же велика была роль государства. Различные практики нашли отражение в соответствующих экономических концепциях – Laissez-faire и фритредерство в противоположность госдирижизму и протекционизму. Господствующая идеология возводит первую группу концепций на трон научной истины, и окружает США ореолом социального идеала. Экономическая история же показывает нечто иное – фритредерство никому кроме текущего гегемона и не выгодно. Все развитые страны, не исключая будущих гегемонов, прибегали в разные периоды своей истории к протекционистским мерам. Англия придерживалась меркантилизма в XVII веке, США прибегали к защите своего внутреннего рынка от той же Великобритании в XIX веке, Германия только наиболее яркий пример успешного госрегулирования. Германия всегда была культурным образцом и средоточием духа Европы, а к 1914 году также стала второй экономикой мира и вполне могла бы сокрушить державы Антанты (не включая США), если бы не измена социал-демократов. Немецкая социал-демократия последовательно предала интернационал, кайзера и революцию, проторив дорогу нацизму.

В целом немецкий госкапитализм был ничем не хуже и не лучше англосаксонского корпоративного капитализма, если не прибегать к чисто идеологическим сравнениям. Нередко можно услышать, что минимизация государственного вмешательства в рыночную экономику даёт больше свободы гражданам, но при внимательном рассмотрении и это не так. Принцип Laissez-faire становиться внутренне противоречивым, как и капитализм в целом, будучи односторонне применённым к предпринимателю, но не к его наёмным работникам. По существу невмешательство в предпринимательскую деятельность означает непрозрачность внутрифирменной регламентации труда для административного регулирования. Минимальные социал-демократические требования как раз наоборот предполагают полную прозрачность корпоративного управления – люди имеют права, а корпорации – только обязанности. С другой стороны, независимость суда и отделение легитимного насилия от производственной власти это важнейшие институциональные приобретения, защищающие капитализм от вырождения в феодализм и рабовладение соответственно. В противном случае обогащение собственников не сопровождается развитием экономики. Кстати, и на этапе посткапиталистического развития (если не брать крайние проявления вроде ГУЛАГа) подобное «разделение властей» не исчезает, а лишь отходит на второй план – ведомства не обладали собственными аппаратами легитимного насилия, эти функции были выделены в специальные ведомства, а суды вообще стояли вне ведомственной иерархии.

Различия между двумя типами европейского капитализма – германским и англосаксонским (шире – континентальном и атлантическим) наиболее естественно объяснить их генезисом. Конкуренция военно-фискальных машин в эпоху раннего нового времени сформировала, с одной стороны, национальные государства, а с другой ‑ консолидировало национальные рынки [21]-[23]. Это обусловило центральную роль государства в капиталистической экономике. Англия и США же в силу особого геополитического положения просто не нуждались в мощных государственных машинах. Таким образом, наиболее чистая форма капитализма является скорее отклонением, чем нормой исторического процесса.

На Востоке не сложилось соединения абсолютистского государства и раннего капитализма [24]. Упадок Китая в XIX веке был кризисом развитого феодализма без буржуазной революции. Особый интерес представляет изолированный сегмент дальневосточной мир-экономики – Япония – единственная «успевшая на пароход индустриализации» страна, не принадлежавшая ядру мир-системы изначально. Что показывает это «исключение из всех правил»? Неизбежность капиталистической трансформации феодализма (универсальность капитализма)? Эффективность «германского пути» для стран догоняющего развития? А ведь революция Мейдзи была в чем-то радикальнее бисмарковского объединения Германии «железом и кровью». По крайней мере, сословное деление общества было уничтожено сразу и навсегда, а именно оно и подвело Германию в первой мировой войне. Как бы то ни было, но кроме Японии ни одна страна не смогла перейти из периферии в центр – третий и четвёртый технологический уклад не породил новых лидеров. Кроме СССР. Более того, третий уклад совпадал с понижающей волной, а четвёртый – с повышающей, но СССР демонстрировал одинаково выдающиеся темпы экономического роста вне зависимости от фазы цикла. Это ещё раз показывает, что советский социализм был явлением совершенно иной общественно-экономической природы, нежели чем «германский путь» первого мира и «диктатуры развития» третьего. Диктатура развития – зеркальное отражение империализма. Импорт капитала (его экспорт из ядра мир-системы) оплачивается организованным государством ограблением населения (крестьян в основном). В СССР диктатура развития была демонтирована в 1937-38 годах, причём ни развитие, ни диктатура после этого не прекратились. СССР всегда был самодостаточен экономически – он импортировал технологии, а не капитал. Возможно, подъем стран БРИК связан с автаркичностью больших пространств. Масштабный фактор вообще играет немаловажную роль – победа в третьей мировой войне определилась союзом с Китаем. Успех пятого уклада мог бы и не состояться без размещения части производств в ЮВА, что поставило «азиатских тигров», бывших некогда частями «островных империй» на особое место в мир-системе.

Современная капиталистическая мир-система за свою историю прошла следующие этапы развития:

1)         Период региональной европейской мир-экономики [25]. Продолжался по меньшей мере с высокого средневековья до XV века включительно. Характеризовался развитием сети обменов поверх натурального хозяйства самодостаточных крестьянских дворов и феодов. В рыночный оборот был включён только прибавочный продукт, простое воспроизводство рынком не опосредовалось. Обмены локализованы, а рынки иерархичны. Капитализма как такового нет, сеть обменов лишь превращённая форма феодализма. Европа пока ничем не выделяется среди других региональных мир-экономик.

2)         Период «Великих географических открытий». Продолжался XVI-XVIII вв. вплоть до промышленной революции. Характеризовался, прежде всего, превращением европейской мир-экономики в систему мировой торговли. Однако мировой торговлей и ограничивается доминирование над Старым Светом, балансы Европы в торговле с Востоком отрицательны [26]. С другой стороны происходит взрывное расширение европейской мир-экономики в Новый Свет на западе (и в Сибирь на Востоке)

3)         Период колониализма. Продолжительность этого периода можно очертить рамками XIX века. Основная характерная особенность ‑ вывоз товаров в колонии. Расслоение мир-системы на центр и периферию.

4)         Период империализма. Продолжался большую часть XX века. Вывоз товаров сменяется вывозом капитала [27]. Феномен зависимого развития.

5)         Период глобализма. Последние 30 лет. Эксплуатация мирового разделения труда.

Если первые два этапа были эпохой становления капитализма, то последние три можно объединить в эпоху ставшего индустриального капитализма, с империализмом как высшей стадией, и завершающей стадией последнего – глобализмом. Никогда европейский капитализм не достигал такой гегемонии над миром, как в XIX веке – тогда казалось, что история человечества это история Европы. Но секрет господства «белого человека» оказался прост и состоял в индустриальной системе ‑ углублении разделения труда в замкнутом производстве машин машинами как преобразователями мощности. Хотя разделение труда опосредовалось рынком и подчинялось законам накопления меновой стоимости, т. е. отчуждённого труда, как выяснилось, машинное производство можно воспроизводить не только в рамках капиталистической системы. Социализм обеспечил рост мощности без увеличения трудозатрат, положив тем самым предел индустриальному развитию – фокус человеческой деятельности переместился в сферу производства технологий. Закат индустриализма с одновременной индустриализацией Китая и Индии, столь же населённых, как и ядро мир-системы, фактически положил конец пятисотлетней гегемонии Запада.

Заключение

Подведём итог нашего исследования в виде следующей схемы:

• Общий ход процесса:

1. Структурный кризис.
2. Неадекватное управление.
3. Революционная ситуация.

• Ложные цели управления:

1. Внутриполитические: преобразование в социал-демократию европейского образца
2. Внешнеполитические: вхождение в ядро мир-системы

• Составляющие структурного кризиса:

1. Смена ведущих укладов и постиндустриальный переход.
2. Распыление инвестиций в ТЭК, потребление и инфраструктуру.
3. Холодная война. Затраты на ВПК и внешнеэкономические издержки

• Отсутствие адекватного ответа:

1. «Ведомственная анархия» и дефект производства, обусловленные структурной диверсификацией.
2. Ценовое регулирование по валу – реформы Косыгина-Либермана - «социалистический монетаризм».
3. Неопределённый комплекс политических причин? Зарегулированность систем общественной самоорганизации

Результатом стало паразитирующее на инфраструктурах рентное государство, снос которого неизбежен при завершении постиндустриального перехода.

 

 

Список литературы

1. Хобсбаум Э. «Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914—1991)». — М.: Издательство Независимая Газета, 2004. — 632 с.
2. Колганов А. Почему погибла Советская держава? (тезисы к дискуссии) Альтернативы №3 М.УРСС. 2001 г.
3. Круглый стол “Распад СССР и будущее социализма”. Альтернативы №3. М.: УРСС. 2001 г.
4. Краснов. В. О некоторых методологических принципах анализа природы и причин развала социально-экономической системы СССР. Альтернативы №3 М.УРСС. 2003 с.118-131.
5. Колганов А.И. СССР как [не]социализм. Альтернативы №2 М.УРСС. 2011 с. 68-91.
6. Дерлугьян Г. М. Адепт Бурдье на Кавказе. Эскизы к биографии в миросистемной перспективе. М., 2010.
7. Ленин В.И. Развитие капитализма в России ПСС т.3. М.: Политиздат. 1971 г.
8. Коротоаев А.В. Зинькина Ю.В. Египетская революция 2011 г.: структурно-демографический анализ // Политические исследования (Полис). ЭкстраТекст. 2011. Вып. 1.
9. Вебер М. Город. Избранные произведения. Перевод с немецкого и общая редакция: Ю. Н. Давыдов. М.: Прогресс, 1990. С. 309-446. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Sociolog/Weber/_Gor_Index.php
10. Переслегин С.Б. Градировский С. Многостоличье http://www.igstab.ru/materials/Pereslegin/Per_MultiCapital.htm
11. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. Л.: Изд-во ЛГУ. 1989.
12. Глазьев С.Ю. Мировой экономический кризис как процесс смены технологических укладов/ Вопросы экономики №3 2009г.
13. БелоусовА. Структурный кризис советской индустриальной системы. В сб. Иное. М. 1993 http://old.russ.ru/antolog/inoe/belous.htm
14. Маркс К Капитал т.1. К. Маркс и Ф. Энгельс ПСС т. 23. М. Политиздат. 1960 г.
15. Кузнецов О.Л., Кузнецов П.Г., Большаков Б.Е. Система природа–общество-человек: устойчивое развитие, М., Ноосфера, 2001
16. Глушков В.М. Основы безбумажной информатики. 1982. http://ogas.kiev.ua/glushkov/osnovy-bezbumazhnoj-ynformatyky-vvedenye-teoryya-treh-ynformatsyonnyh-barerov-573
17. Шушарин А.С. Полилогия современного мира. (Критика запущенной социологии), т. 2. М. Мысль 2005-2006.
18. ВосленскийМ.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М: Захаров 640 с. 2005 ISBN 5-8159-0499-6
19. Кордонский С.Г. Рынки власти: Административные рынки СССР и России / Симон Кордонский. 2-е изд., стер. М.: ОГИ, 2006. 240 с.
20. Бурдье П.Формы капитала. Пер. М.С. Добряковой. Экономическая социология. Том 6. №3. Май 2005. С.60 74.
21. Андерсон Перри. Родословная абсолютистского государства. Пер. с англ. И. Куриллы. М. Территория будущего. 2010
22. Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооружённая сила и общество в XI -XX веках. Пер. с англ. Т. Ованнисяна М.: Территория будущего. 2008
23. Нефедов С.А. Война и общество. Факторный анализ исторического процесса. М. Территория будущего. 2008
24. Алаев Л.Б. Формационное развитие стран Востока на рубеже нового времени. История Востока, т.3. Восток на рубеже средневековья и нового времени. XVI-XVIII вв. Гл. 1, стр. 9-28 М. «Восточная литература» 1999г.
25. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, 15-18 вв. Том 3. Время мира. - М., 1992.
26. Иванов Н.А. Упадок Востока и переход мировой гегемонии к странам западной Европы. История Востока, т.3. Восток на рубеже средневековья и нового времени. XVI-XVIII вв. Гл. 38, стр639-654. М. «Восточная литература» 1999 г.
27. Ленин В.И. Империализм, как высшая стадия капитализма. ПСС, т. 27. стр. 299-426. М.: Политиздат. 1971 г.
28. Колганов А.И. Развитие противоречий советской модели плановой экономики в эпоху «застоя». Альтернативы №1 М.: УРСС. 2012