Ленин – в нас, мы все живем с Лениным. Это не только интеллектуальное упражнение, мы выросли с ним. Его образ определял во многом социализацию многих из тех, кто сегодня присутствует в этом зале. Как левые, мы просто обязаны заниматься самокритикой, а критикуя себя, мы одновременно задаем критические вопросы Ленину. Он для нас – на пьедестале, но не является поэтому божеством, не подлежащим критическому осмыслению. Только через такое осмысление он сохраняет свою продуктивность.

Ленин – гений, организатор и мотор Октябрьской революции. Но, несмотря на его выдающуюся роль, существовали и существуют темы и вопросы, по которым  и Ленин, и его тогдашние соратники высказывались скупо и неисчерпывающе, избегали открытых и подробных дискуссий. Сегодня я хотел бы затронуть один из таких «пропущенных» вопросов, на мой взгляд, особенно важных с точки зрения актуальности для сегодняшних и будущих общественных дебатов о месте и роли человека в обществе и мироздании. Я имею в виду вопрос о том, что делает человека человеком, отличая его от животных, о его социобиологической сущности, телесности и сексуальности в самом широком смысле.

В этих своих заметках я не претендую на законченную концепцию или четко сформулированную критику, но считаю уместным в эти юбилейные ленинские дни обозначить этот вопрос в самых общих чертах и преимущественно в современном контексте. Начну все же с нескольких исторических замечаний.

В этом зале нет нужды еще раз напоминать о бытовой скромности и аскетизме Ленина как одной из широко известных и многократно подтвержденных современниками черт его индивидуальности. Мы все восхищаемся его непритязательностью, однако очень часто забываем, что у этого феномена есть и обратная сторона. Я имею в виду напряженное, неоднозначное отношение такого рода личности к чувственности, телесности, наслаждению и, конечно, эротизму. Видимо, это объясняет тот факт, почему Ленин, как, впрочем, и другие мужчины-социалисты, с самого начала весьма скептически относился к дискуссиям о сексуальной морали, имевшим место в женской части движения. Ранние дебаты о «свободной любви», которые, например, инициировала Инесса Арманд еще до первой мировой войны, Ленин считал, по крайней мере, несвоевременными.

Уже после Октября горячим протагонистом этой темы стала, как известно, Александра Коллонтай. Еще в 1918 года она отмечала в своей работе «Новая мораль и рабочий класс», что женщина должна не только экономически, но и эмоционально и духовно освободиться от предрассудков и «оков любви», препятствующих ее самореализации. Но по-настоящему жаркие дискуссии вызвало ее письмо к трудящейся молодежи, озаглавленное «Дорогу крылатому Эросу!» (1923 г.): «В годы обостренной гражданской войны и борьбы с разрухой… для любовных «радостей и пыток» не было ни времени, ни избытка душевных сил… Господином положения на время оказался несложный естественный голос природы – биологический инстинкт воспроизводства, влечение двух половых особей. Мужчина и женщина – легко, много легче прежнего, проще прежнего сходились и расходились. Сходились без больших душевных эмоций и расходились без слез и боли… Проституция, правда, исчезала, но явно увеличивалось свободное, без обоюдных обязательств, общение полов, в котором двигателем являлся оголенный, не прикрашенный любовными переживаниями инстинкт воспроизводства. Факт этот пугал некоторых. Но на самом деле в те годы взаимоотношения  полов и не могли складываться иначе… Классу борцов в момент, когда над трудовым человечеством неумолчно звучал привычный колокол революции, нельзя было подпадать под власть крылатого Эроса…

Теперь, когда революция в России одержала верх и укрепилась, когда атмосфера революционной схватки перестала поглощать человека целиком и без остатка, нежнокрылый Эрос, загнанный временно в терновник пренебрежения, снова начинает предъявлять свои права. Женщина и мужчина сейчас не только «сходятся», не только завязывают скоропроходящую связь для утоления полового инстинкта, как это чаще всего было в годы революции, но и начинают снова переживать «любовные романы», познавая все муки любви, всю окрыленность счастья и взаимного влюбления»[1].

Длинная цитата указывает на следующее важное обстоятельство: даже столь осторожные высказывания, далекие от проповеди «свободной любви», вызвали радикальное отторжение влиятельных кругов советских идеологов. Среди них – Надежда Крупская, ректор Комакадемии Михаил Лядов и даже весьма либерально настроенный нарком просвещения Анатолий Луначарский. В 1925 году Луначарский отстаивает свой романтизированный, типичный для раннего Серебряного века взгляд на любовные отношения: «В будущем это будет коллективная влюбленность женского начала в мужское и мужского – в женское. Мужчина будет стараться быть мудрым, сильным и красивым, великодушным, быть другом женщины, окружать ее любовью и нежностью, потому что она дает ему самому величайшее счастье и обеспечивает продолжение вида. Точно так же женщина будет стремиться дополнять своего друга в качестве человека другого пола, не в качестве куклы или кухарки, но равной по духу, только с другими чертами этого духа, не менее, чем мужчина, способного к творческим созиданиям и научным полетам мысли и всяким другим выражениям полноты физического и психического существа»[2].

Но главным, пожалуй, оппонентом взглядов Коллонтай выступал врач-педиатр, ярый антифрейдист Арон Залкинд. Полемизируя с ее взглядами, он требует полного подчинения сексуальности классовым интересам пролетариата. В знаменитых «Двенадцати половых заповедях революционного пролетариата» он формулирует это следующим образом:

«1. Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата.

2. Необходимо половое воздержание до брака, а брак лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости (т. е. 20–25 лет).

3. Половая связь – лишь как конечное завершение глубокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту половой любви…

4. Половой акт должен быть лишь конечным звеном в цепи глубоких и сложных переживаний, связывающих в данный момент любящих…

5. Половой акт не должен часто повторяться…

6. Не надо часто менять половой объект. Поменьше полового разнообразия…

7. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж)…

8. При всяком половом акте всегда надо помнить о возможности зарождения ребенка – и вообще помнить о потомстве…

9. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания…

10. Не должно быть ревности…

11. Не должно быть половых извращений…

12. Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая…»[3].

Ленин, конечно, не слышал об этих заповедях (они вышли после его смерти) и вряд ли бы с ними согласился, слишком они отдают вульгарным социологизмом. Но, как правильно, на мой взгляд, отмечает авторитетный сексолог Игорь Кон, «по своим внутренним интенциям и акцентам на социальный контроль, взгляды Залкинда были ему (Ленину) гораздо ближе, чем коллонтаевский неуправляемый и отдающий индивидуализмом «крылатый Эрос», не говоря уже о «свободной любви»[4].

На эту мысль наводит и знаменитая беседа вождя с Кларой Цеткин осенью 1920 года, пересказанная в позднейших письменных воспоминаниях, насчет теории «стакана воды», согласно которой заниматься сексом при коммунизме так же просто, как выпить воды. «Гипертрофия сексуальности», по Ленину, «не дает радости жизни, жизненной силы, а только уменьшает их… Революция требует концентрации, напряжения сил. От масс, от каждого в отдельности. Она не терпит оргиастических состояний, которые нормальны для декадентских героев и героинь Д`Аннунцио. Безудержность сексуальной жизни буржуазна, она – признак разложения. Пролетариат – восходящий класс. Он не нуждается в дурмане для наркоза или в качестве стимула. Ни в дурмане сексуального перевозбуждения, ни через алкоголь…»[5].

Нам не дано судить, как изменились бы взгляды Ленина в этой сфере, проживи он более долгую физическую жизнь. Что касается Коллонтай, то позволю себе еще одну цитату: «…(она) стала канонизированной легендой женского революционного движения. Но ее идеал коммунистической любви, семьи и брака из настоящего переместился в будущее, из политической реальности в литературу»[6].

Еще до войны в СССР предпринимались серьезные попытки обновить окружающую «нового советского человека» городскую и семейную среду. Сошлюсь лишь на концепции «социалистического города» (Николай Милютин и Александр Веснин) и «нового быта» с пресловутым слоганом Луначарского «Убить кухню». В целом за советский период удалось сделать многое для социальной и индивидуальной эмансипации женщины. Но, несмотря на этот безусловный позитив, упоминавшаяся «линия» Луначарского, отстаивавшего традиционную роль женщины как матери и хранительницы очага, так и осталась преобладающим элементом советской гендерной конструкции вплоть до конца СССР.

Не буду более детально характеризовать все перипетии советской эволюции в этой сфере, рекомендую желающим ознакомиться, например, с основательной и уже процитированной мной монографией Игоря Кона. Знакомство с поздней советской действительностью в мои студенческие годы в Москве и невольное сравнение с ситуацией в ГДР только подтверждают уже упомянутую тенденцию: чувственность, эротизм, сексуальность остались в значительной мере вытесненными из общественного пространства. Это состояние, как мне кажется, благополучно воспроизводится в постсоветской России. Расплодившиеся в стране за последние годы «секс-шопы» вряд ли свидетельствуют об обратном.

Вернемся, однако, к нынешнему юбилею и проблемам современных левых. В этой связи мне хотелось бы поставить вопрос так: нынешние левые теоретики и интеллектуалы в России (от коммунистов до новых левых и социал-демократов), продолжая традиции прошлого века, кажется, по-прежнему не считают нужным заниматься сексуальным вопросом, видимо снова опасаясь, что он отнимает слишком много энергетики, так необходимой для более важных вещей. Похоже, что в России этого не боится один Эдуард Лимонов.

А теперь перенесемся в Германию. Там среди левых также заметна некая отчужденность от обсуждаемой тематики. Это проявляется как в дискуссиях о мировом финансовом кризисе, так и в многочисленных публикациях вокруг событий 1968 года. Много говорят об экономике, немного о социологии, но почти ничего – о чувственности, хотя именно феномен 1968 года невозможно понять вне этого контекста. Не случайно книга Герберта Маркузе «Эрос и цивилизация», написанная еще в середине 50-х годов, именно тогда стала новой настольной книгой для левых на Западе.

Не рискну обвинить нынешних немецких левых в коллективной чопорности и тем более ханжестве, скажу только, что, по-моему, левая мысль простиралась в прошлом гораздо дальше, чем сейчас. Конечно, и в немецкой социал-демократии, и в коммунистических кругах имели место перегибы и отклонения в сторону откровенного мужского шовинизма. Нельзя исключать, что, например, источником многих «историй» и анекдотов, связанных с именем Розы Люксембург и ее т. н. любовниками, были сами социалисты.

В то же время в немецком рабочем и социалистическом движении существовала малозаметная, но стойкая традиция включения в революционную практику таких аспектов, как телесность и чувственность. Вспомним хотя бы распространенное в начале XX века среди прогрессивных рабочих, особенно среди левой молодежи, движение культуры обнаженного тела (FKK – Freikörperkultur). Оно существовало и развивалось равноправно в ряду таких явлений, как рабочие шахматы, спортивные клубы, кружки эсперанто.

Приход нацистов оборвал это развитие. Несмотря на наличие собственного культа обнаженного тела, нацисты отрицали присущий «рабочему» движению FKK эмансипационный импульс к преодолению классовой ограниченности и установлению всемирного товарищества людей. Но даже в нацистской Германии запрет FKK был частично отменен в 1942 году. В обоих послевоенных немецких государствах эти смягченные правила действовали вплоть до середины 50-х годов. Отцы-основатели первого государства рабочих и крестьян на немецкой земле были вполне «в теме», как сейчас принято выражаться; некоторые из них добивались ужесточения существовавшей тогда практики. Даже известный поэт-экспрессионист и одно время министр культуры ГДР Йоганнес Р. Бехер выступал за ограничения в этой сфере. С другой стороны, в молодой республике с самого начала существовала оппозиция таким поползновениям, особенно среди вернувшихся из эмиграции левонастроенных интеллектуалов и культурных функционеров, таких, как Фридрих Вольф, Анна Зегерс или Рудольф Бернштейн.

В итоге в 1956 году власти ГДР либерализовали «купание в обнаженном виде», и постепенно этот вид досуга, а для некоторых и стиль жизни, превратился в ГДР в нормальное и общепризнанное явление. Это было знаковым явлением, отразившим раскрепощенное состояние общественного сознания. Его индикаторы можно было обнаружить повсюду: в семейных отношениях, в трудовых коллективах, а также в художественной сфере, особенно в кино. Для людей моего поколения в ГДР, – думаю, со мной многие согласятся, – одним из ключевых кинофильмов стала картина Германа Цшохе «Семь веснушек» (Hermann Zschoche, “Sieben Sommersprossen”) – история двух подростков, восстающих против пуританских порядков в летнем пионерлагере.

В «старой» ФРГ ситуация была гораздо более «зажатой». Буржуазная общественная мораль в целом успешно сопротивлялась натиску активистов 1968 года, феминисток и приверженцев разного рода альтернативных представлений. После немецкого объединения господствовавшие на западе страны взгляды были без всяких церемоний распространены на новые восточные земли.

Это, конечно, не осталось без последствий для немецких левых. Оказавшись в положении глухой обороны, они привыкли к осторожности и интеллектуальной сдержанности, что, кстати, не всегда характерно для духовной атмосферы нашего общества в целом.  В результате многие ведущиеся левыми дебаты производят весьма стерильное, бесстрастное впечатление. Идеологическая закомплексованность отражается и в самоограничении при обсуждении тех или иных тем, в том числе обсуждаемой нами. Как ни странно, здесь прослеживаются очевидные параллели с ситуацией в Веймарской республике, когда организованные левые (коммунисты и социал-демократы) также нередко, хотя и скорее по причине присущего им социального консерватизма, оказывались на обочине бурных общественных дискуссий того времени вокруг новой целостности, новой чувственности, тотальной переоценки отношений человека и природы, «человеческих координат» во Вселенной.

Сегодня эта дискуссия переживает новый бурный взлет. На фоне новых открытий в передовых областях, таких как генная инженерия, репродуктивная медицина, нанотехнологии, робототехника возникли новые точки философского дискурса: о киборгизации межчеловеческих и общественных отношений в целом, новом синтезе человека и машины. Дальше всех здесь продвинулись, кажется, японские кибер-панки (фильмы «Дух во плоти» / Ghost in the Shell и «Эксперименты Лэйн» / Serial Experiments Lain). Или постоянно расширяющееся движение трансгуманистов, ломающих головы над том, как поднять на новый уровень физические и интеллектуальные возможности человека (Human Enhancement). Или последователи постгендеризма, т. е. сторонники преодоления традиционной гендерной бинарности…

Как бы ни относиться ко всем этим дебатам, они отражают важные, если не центральные процессы современных обществ, которые вполне могут иметь революционный характер.

На обломках старых философских знаний, опирающихся на отчаянный поиск вечно загадочной субстанции, возникает новая философия – поиска «пределов возможного» (выражаясь словами современного философа Федора Гиренка). Трудно избавиться от ощущения, что современные классические левые добровольно согласились на роль сторонних наблюдателей или даже критиков такого поиска, отвергая его как «проявление буржуазной скуки».

По сравнению с двадцатыми – тридцатыми годами прошлого века, ограниченность идейных исканий левых очевидно усугубляется еще одним фактором. На критический скепсис левых деятелей «ленинского призыва» в отношении телесности и чувственности накладывается отчетливая технофобия, присущая современным левым. Здесь, на мой взгляд, таится большая опасность: человеческая чувственность, сексуальность смыкаются с техникой, образуя нечто Новое, что, возможно, станет центральной движущей силой, в решающей степени определяющей индивидуальную и общественную динамику недалекого будущего.

---

[1] А. М. Коллонтай. Большая любовь. СПб.: «Азбука-классика», 2008. С. 361–362.

[2] А. Луначарский. Мораль с марксистской точки зрения. Харьков: Издательство «Пролетарий», 1925. С. 40.

[3] Цит. по: И. С. Кон. Сексуальная культура в России. М.: О.Г.И, 1997. С. 133–134.

[4] И. С. Кон. Сексуальная культура в России. М.: О.Г.И, 1997. С. 135.

[5] Цит. по: Clara Zetkin. Erinnerungen an Lenin. Berlin, 1975.

http://www.marxists.org/deutsch/archiv/zetkin/1925/erinnerungen/lenin.html

[6] Из предисловия Анджея Иконникова-Галицкого к книге: А. М. Коллонтай. Большая любовь. СПб.: «Азбука-классика», 2008. С. 24.