«Каждое поколение нуждается в новой революции»

Томас Джефферсон

«Самое опасное – создание системы перманентных революций»

Владимир Путин

Митинги 10 и 24 декабря 2011 года в Москве, на которые вышли десятки тысяч человек, определенно показали, что период общественной пассивности в России остался в прошлом – «путинская эпоха» подходит к концу. Последний раз акции такого масштаба проходили в столице в 1990–1991 годах, на пике подъема демократического движения против господства КПСС. Тогда за массовыми манифестациями последовал слом всей партийно-государственной «вертикали» СССР. Участники событий двадцатилетней давности вновь ощутили знакомую атмосферу: в воздухе запахло революцией.

Нарастающая волна протестов разрушила ключевой миф путинизма – о якобы установившемся в России прочном консенсусе между народом и властью. Выяснилось, что не какие-то кучки «отщепенцев» и «маргиналов», а массы нормальных, активных людей не согласны менять свои гражданские и политические права на путинскую «стабильность».

Для многих такое внезапное гражданское пробуждение после десяти лет общественной спячки стало неожиданностью. Но случилось то, что рано или поздно должно было произойти. Запас прочности режима, утвердившегося в стране на рубеже веков, изначально был ограниченным.

Путинский бонапартизм

Возникновение путинского авторитарного режима явилось логическим следствием социально-экономических и политических процессов, которые разворачивались в стране с начала 90-х гг. ХХ века. Крах коммунистической партийно-государственной системы и образование на обломках советской империи национальных государств означали победу в 1991 году буржуазно-демократической революции. Но ее задачи – радикальная демократизация политической системы и изъятие собственности из рук правящего бюрократического класса – оказались осуществленными далеко не в полной мере. Подчинение демократического движения политическим силам, представлявшим «обновленческую» часть прежней бюрократии, существенно ограничило масштаб преобразований. Вместо создания принципиально новой политической системы посредством созыва Учредительного собрания в России образовался гибрид старых советских институтов и генерирующих авторитарные тенденции президентских структур, а торжество последних в 1993 г. повлекло за собой установление «суперпрезидентской» республики. Поскольку основы старого режима не были разрушены, а новые органы власти формировались преимущественно за счет верхушечных комбинаций, большинство в постсоветской политической элите составили выходцы из прежней номенклатуры. Различные группы того же социального происхождения разделили между собой и бывшую государственную собственность. Таким образом, период 1992–1999 гг. явился своего рода термидором третьей российской революции.

Но вслед за термидором, как показывает исторический опыт революций, приходит бонапартизм. Завершив к концу 90-х процесс приватизации, господствующий класс нуждался отныне в стабилизации системы, «твердом порядке», который обеспечил бы защиту, «консервацию» достигнутого. Либеральные элементы политического режима, позволявшие разным элитным группировкам артикулировать свои интересы и конкурировать между собой в период передела собственности, стали теперь по большей части излишними. Отсюда мощный запрос на консерватизм, материализовавшийся в фигуре Путина – суперарбитра и гаранта «нового порядка». Превращение Путина в единственный реальный центр политической власти, фактическая отмена выборности органов управления, замена партийной системы совокупностью подчиненных Кремлю муляжей, навязывание СМИ функции пропагандистской машины и т. п. – все это воспринималось массами чиновников, директоров и бизнесменов, покорно вступавшими в «Единую Россию», как вполне приемлемая плата за «стабильность». Сложилась ситуация, похожая на описанную Карлом Марксом в статье о французском бонапартизме XIX века: «буржуазия признает, что ее собственные интересы предписывают ей спастись от опасности собственного правления; что для восстановления спокойствия в стране надо прежде всего успокоить ее буржуазный парламент; что для сохранения в целости ее социальной власти должна быть сломлена ее политическая власть; что отдельные буржуа могут продолжать эксплуатировать другие классы и невозмутимо наслаждаться благами собственности, семьи, религии и порядка лишь при условии, что буржуазия как класс, наряду с другими классами, будет осуждена на одинаковое с ними политическое ничтожество; что для спасения ее кошелька с нее должна быть сорвана корона, а защищающий ее меч должен вместе с тем, как дамоклов меч, повиснуть над ее собственной головой».

Если большинство господствующего класса поддержало установление путинского бонапартизма, то российское общество отнеслось к этому «18-му брюмера» в целом пассивно. На митинги в защиту свободы слова в начале 2000-х гг. выходило в Москве не более 10 тыс. человек, еще меньше протестовало против второй войны в Чечне. Вскоре и эти выступления сошли на нет; кратковременный «бунт пенсионеров» в 2005 г., вызванный монетизацией льгот, не изменил общую ситуацию. Объяснение подобной пассивности лежит прежде всего в сфере экономики: утверждение путинского режима совпало по времени с относительной стабилизацией социально-экономического положения в стране. Разумеется, режим объявил это заслугой своей мудрой политики, но реальные причины изменений носили объективный характер: во-первых, в России завершилась структурная перестройка экономики и, соответственно, закончился тяжелейший трансформационный спад 1992–1999 гг.; во-вторых, началось стабильное повышение мировых цен на основной товар российского экспорта – энергоносители; в-третьих, дефолт 1998 г. повлек за собой удорожание импорта и, как следствие, подъем спроса на российские товары и их производства. После 90-х годов с их кризисами, бюджетным дефицитом, скачками инфляции, задержками зарплат и социальных выплат люди вздохнули с некоторым облегчением. Улучшение социально-экономической ситуации на какое-то время заслонило в массовом сознании наступление на политические и гражданские права.

Однако историческая закономерность состоит в том, что периоды реакции всегда сменяются периодами нового социально-политического подъема. И благоприятная в общем экономическая конъюнктура этому способствует: когда людям приходится меньше заботиться о ежедневном физическом выживании, их кругозор расширяется, а готовность к сознательному участию в общественной деятельности возрастает. Кроме того, рост совокупного общественного дохода актуализирует вопрос о его распределении: кому именно достаются основные блага экономической стабильности? Как показывает история народных движений – от общественного подъема в России в начале ХХ века до недавней «Арабской весны», – за фасадом внешнего благополучия авторитарных режимов вполне может накапливаться взрывоопасный протестный потенциал.

Низы не хотят, верхи не могут

Расчет Путина на то, что сохранение высоких нефтяных цен позволит ему сколь угодно долго покупать лояльность масс, не оправдался. Хотя цена на нефть даже в кризисном 2008 г. вдвое превышала показатель 2000 года, с этого времени социологические опросы стали фиксировать падение уровня доверия верховной власти со стороны населения. И дело здесь не только в том, что перестали расти реальные доходы граждан. Гораздо более важную роль сыграло проникавшее все глубже ощущение несправедливости существующей системы, при которой одни (меньшинство) получают гигантские барыши, а другие (большинство) – крохи с барского стола. Как и на рубеже 80–90-х гг. ХХ века, важным фактором общественного сознания стало, пусть и не сознаваемое отчетливо, стремление к социальной справедливости.

Действительно, со времени установления «путинского порядка» социальное неравенство в России непрерывно углублялось. 26% ВВП сосредоточилось в настоящее время в руках 14 российских богачей. Под прикрытием шумной пропагандистской кампании по «борьбе с олигархами» огромные материальные ресурсы перетекли в руки связанного с Путиным клана бизнесменов и «силовиков». При этом разрыв между самыми богатыми и самыми бедными вырос на 20%, почти до 17 раз. Относительная бедность большинства населения России, несмотря на некоторый рост доходов в начале и середине прошедшего десятилетия, усугубилась. Этому способствовало и введение «плоской шкалы» налогообложения, выгодной исключительно получателям высоких доходов.

Путинское «укрепление государственности» привело на практике к тому, что выведенная из-под всякого контроля снизу бюрократия стала активно и беспрепятственно набивать собственные карманы и карманы «друзей» из бизнес-сообщества. Такая модель реализовалась на всех этажах государственной системы – от президента и правительства до муниципальных администраций. Чего же опасаться, если судьба чиновника зависит не от избирателей, а от верности начальству, причем открыто критиковать действия властей в подвластных все той же бюрократии СМИ невозможно? Закономерным результатом насаждения авторитарно-бюрократической системы явился и пышный расцвет коррупции: в международном коррупционном рейтинге Россия опустилась с 82 на 143 место, став рядом с Нигерией и Угандой. Неудивительно, что партия власти заслужила в народе прозвище «партия жуликов и воров».

Но неудовлетворенность социально-экономическими итогами путинского правления лишь подтолкнула объективный процесс формирования гражданского сознания. Превращение подданных в граждан – неизбежный результат общественной модернизации, порождаемой, в свою очередь, неумолимыми законами экономического развития. Зрелое индустриальное общество с развитыми технологиями (в том числе информационными и коммуникационными), высокой степенью урбанизации и образованности населения по самой своей природе отторгает авторитарно-тоталитарные режимы. Массовая фигура такого общества – квалифицированный работник, чья повседневная деятельность требует определенной автономии, аналитических навыков, которому невозможно полностью перекрыть доступ к получению информации и социальному взаимодействию с другими людьми. Такой человек плохо поддается авторитарным манипуляциям и промыванию мозгов. Ощущая себя личностью, он (или она) естественным образом стремится к свободе – не только в частной, но и в общественной жизни, а затем предъявляет запрос на участие в политике (в политологических терминах – «кризис участия»). Система, при которой он ни на что не влияет и от него ничего не зависит, его не устраивает («кризис легитимности»). Если власть отказывает ему в элементарных политических правах, включая даже пассивное избирательное право, рано или поздно неизбежен протест. Вот почему в конечном итоге рухнули «коммунистические» режимы; вот почему обречена диктатура в Беларуси, а в долгосрочной перспективе – и в заканчивающем свою индустриализацию Китае. По той же причине и путинизм в России мог представлять собой лишь временное явление – даже если бы его экономические показатели выглядели более впечатляюще. События декабря 2011 года обнаружили, что его время если еще не истекло, то уже истекает. Стал вырисовываться классический признак предреволюционной ситуации: «низы не хотят жить по-старому».

А как обстоит дело с другим ключевым признаком такой ситуации – кризисом верхов?

Поддержав установление бонапартистского режима Путина, крупная российская буржуазия многое приобрела. И отнюдь не только возможность стабильно наслаждаться благами своей собственности. Именно в ее интересах послушная президенту Госдума штамповала новое налоговое, трудовое, земельное, жилищное и прочее законодательство. Однако со временем российский бизнес начал все больше тяготиться тем «дамокловым мечом», который навис над его головой и мог в любой момент обрушиться не только на Ходорковского, но и на всякого предпринимателя, по каким-то причинам неугодного центральной или местной бюрократии. К тому же режим «силовиков» принялся слишком рьяно перекачивать ресурсы в руки военно-промышленной группировки правящего класса, что не могло не вызвать недовольство со стороны хозяев гражданских отраслей, прежде всего, топливно-энергетического комплекса. Да и внешняя политика Путина-Медведева едва ли соответствовала интересам, к примеру, акционеров «Газпрома», вынужденных расплачиваться своими прибылями за такие шаги к «восстановлению державного величия» России, как военное вторжение в Грузию.

Симптомы размежевания в господствующем классе должны были в конце концов проявиться на государственном уровне. Это и произошло в ноябре 2011 г., когда глава Минфина Кудрин открыто восстал против антисоциального бюджета на 2012–2014 годы: внезапно проявившаяся забота «главного системного либерала» о нуждах здравоохранения и образования, в очередной раз принесенных в жертву наращиванию военных расходов, отразила не что иное, как возмущение части бизнес-сообщества экономическим доминированием ВПК.

Но главным показателем кризиса существующей административной модели стала неспособность путинской бюрократии эффективно осуществить и прикрыть массовую фальсификацию думских выборов. Те самые методы, которые сработали на выборах 2007 и 2008 гг., в этот раз провалились. Под воздействием такой неудачи режима сразу же осмелели и зашевелились отдельные элементы в муляжных политических структурах, прежде послушно игравших роль «ручной оппозиции». Попытки некоторых деятелей «зубатовской» «Справедливой России» демонстрировать самостоятельность – бунт марионеток против ослабевшего кукловода – знаменовали начало разложения путинской псевдопартийной системы. Наконец, сам альтер эго «национального лидера» Медведев выступил с заявлением о том, что «старая политическая модель себя исчерпала», пообещав косметические реформы.

Таким образом, «верхи не могут управлять по-старому». А это, как отмечали еще де Токвиль и Ленин, указывает на приближение революции.

От кризиса к революции?

Революции происходят тогда, когда в обществе назревает запрос на радикальные перемены, но осуществление их путем реформ сверху оказывается невозможно. Проведение реформ требует заинтересованности в них правящей элиты или, по крайней мере, ее влиятельной части. При помощи реформ господствующие группы стремятся обновить имеющуюся систему и, делая уступки обществу, удержаться у власти. Но та уступка, которую требует российское общество от бонапартистского режима, – честные и свободные выборы в органы власти, – несовместима в настоящих условиях с самим существованием этого режима. Небольшая группировка вокруг «нацлидера», монополизировавшая всю власть в своих руках, это понимает – и потому путь реформ для нее закрыт. Режим может быть изменен только революционным путем.

Однако предреволюционная ситуация – это еще не революция. Чтобы потенции воплотились в реальность, нужно сочетание ряда факторов.

Прежде всего, успех революции зависит от выбора средств борьбы. Массовые митинги и шествия – хороший способ консолидации и демонстрации сил, но заставить власть капитулировать они сами по себе не способны. Правительство может сколь угодно долго терпеть такие мероприятия, даже если на них выходят десятки тысяч человек.

Как показывает исторический опыт, гораздо более эффективным средством является политическая забастовка. Она дает понять, что протестующие в силах не только говорить, но и действовать: влиять как на экономику, так и на работу государственных учреждений, а при необходимости парализовать то и другое. Борьба за демократию может объединить в широкий антиправительственный фронт самые разные социальные слои. Так, во всеобщей политической стачке в России в октябре 1905 года участвовали не только рабочие, но даже служащие Сената и актеры императорских театров – и такой всеобщий натиск заставил царский режим отступить. Без политических стачек не обошлась ни одна из успешных демократических революций XX–XXI веков. Однако в ходе нынешних протестов это ключевое слово – забастовка – еще не прозвучало с должной силой, не обрело характер практического лозунга. Инициаторы во многом стихийных протестных выступлений, по-видимому, считают, что такая форма действий слишком радикальна, и призывы к ней не найдут поддержки снизу; в то же время на местах сказывается как отсутствие опыта забастовочной борьбы, так и крайняя слабость независимого профсоюзного движения. Возможно, для актуализации лозунга политической стачки потребуется дальнейшее углубление общественного конфликта и развитие протестного движения.

Когда речь заходит о революции, сразу же возникает вопрос о насилии. Правительственная пропаганда всячески старается отождествить эти два понятия, убедить население, что революции – это всегда разрушения, кровь и жертвы. Но в действительности демократические движения большинства враждебны насилию и почти никогда первыми не прибегают к нему; напротив, инициаторами его применения чаще всего становятся авторитарные режимы, стремящиеся любой ценой удержаться у власти. Насилие – последний резерв таких режимов, к которому они обращаются, когда прочие средства борьбы с общественным движением оказываются исчерпанными. Поэтому важным условием успеха революции является раскол в силовых структурах, отказ хотя бы части их персонала участвовать в репрессиях против протестующих. Когда такой раскол налицо, или, по крайней мере, власть сознает его реальную возможность, ее готовность использовать насилие резко снижается, а шансы на мирную победу революции возрастают. Именно это во многом обусловило успех российских революций в феврале 1917-го и августе 1991-го, а также «бархатных» революций в Восточной Европе и «цветных» – на постсоветском пространстве. Поведение российской полиции, внутренних войск и спецподразделений в случае отдачи им приказа о насильственном подавлении массовых народных выступлений прогнозировать сложно. С одной стороны, опрос, проведенный профсоюзом сотрудников МВД, показывает, что лишь 7% из них видят в протестующих «экстремистов» и «вражеских агентов». Но, с другой стороны, никаких практических свидетельств готовности персонала правоохранительных органов реально защитить право и перейти в критической ситуации на сторону народа пока нет.

Третий фактор, облегчающий успех демократических революций, – обострение кризиса верхов до степени раскола в самой правящей элите. Так, в феврале 1917 г. именно думские лидеры и генералы убедили царя отречься от престола, а во время «оранжевой революции» в Украине против существующего режима выступили члены Верховного суда и многие местные начальники. Однако подобное развитие событий подразумевает, что правящая элита неоднородна, и ее представители обладают определенной долей автономии. В современной России это условие по большей части отсутствует: подобранные Путиным винтики «вертикали власти» лишены даже намека на самостоятельность и знают, что демонтаж режима автоматически приведет к их падению. Только в регионах можно ожидать колебаний местной бюрократии, недовольной фактическим уничтожением федерализма при путинском правлении.

Таким образом, несмотря на складывание предреволюционной ситуации, быстрая победа демократической революции в России вовсе не гарантирована. Агония бонапартистского режима может и затянуться. Но если революция назрела, то отменить ее невозможно: вопрос лишь во времени – раньше или позже она произойдет.

Если революция победит

Содержание этой революции объективно обусловлено – на данном историческом этапе она не в состоянии выйти за политические и демократические рамки. Российское общество созрело только для этого: в нем еще не произошло – и не могло быстро произойти после десятилетий тоталитарной атомизации, в условиях тяжелого экономического спада, а затем бонапартизма, – кристаллизации социальных групп с четким осознанием своих коллективных интересов. Общество еще в значительной степени аморфно, и ждать чудес от его пробуждения не приходится. Революция не решит сразу социально-экономические проблемы. Но она может создать политические и институциональные условия для их решения или, по меньшей мере, для развертывания цивилизованной борьбы за это. Политическая свобода и демократия – не панацея, однако без них какие-либо серьезные усовершенствования общественного порядка в интересах трудящегося большинства невозможны в принципе.

Именно к этому трудящемуся большинству принадлежит основная масса участников протестных выступлений, начавшихся в декабре 2011 г. Утверждения сталинистов и некоторых правых либералов, будто на улицы Москвы вышла «буржуазная толпа», очень далеки от действительности. Как показал социологический опрос, проведенный на стотысячном митинге 24 декабря, 75% протестующих – люди, зарабатывающие собственным трудом, не имеющие своего бизнеса и не исполняющие руководящих функций. 68% – получатели низких и средне-низких доходов. При этом уровень их образованности весьма высок: 83% имеют высшее или незаконченное высшее образование. Таким образом, основной движущей силой борьбы за демократию стал пролетариат XXI века – квалифицированный, интеллектуально развитый и, вместе с тем, лишенный достойной его доли общественного богатства. Это тот самый слой, который наиболее активен и в европейских социальных движениях.

В политическом отношении самая крупная группа участников митинга (38%) отнесла себя к демократам, 31% заявил о симпатиях к либералам. Такому составу протестного движения и самому характеру революции будет в целом соответствовать и состав ее лидеров. Это демократы в широком смысле слова – без определенной социальной программы или стоящие на либеральных позициях. Вопреки утверждениям официальной пропаганды, «коммунистический реванш» после свержения бонапартизма России не грозит. КПРФ не случайно отмежевалась от массовых протестных выступлений, объявив их «оранжевой проказой»: падение путинского режима, подсобной частью которого всегда была зюгановская партия, приведет скорее к ее ослаблению, чем к усилению. Многие из тех, кто голосовал за нее на думских выборах 2011 г. просто из-за отсутствия реальной альтернативы и в знак протеста против засилья «Единой России», на свободных выборах явно предпочтут другие политические силы. Четверть голосов избирателей – это электоральный потолок для идейно-политического мутанта, избравшего своим кумиром Сталина. Еще более ограничены перспективы «радикального» клона КПРФ – «Левого фронта», который сочетает призывы вернуться в СССР («восстановить Госплан и Госснаб!») с политической экзотикой наподобие каддафизма.

Гораздо серьезнее националистическая опасность. Путинское десятилетие стало временем активного распространения в России националистических идей, которые легко трансформируются в нацистские. Этому в значительной мере способствовал сам правящий режим, не имевший никакой другой идеологии, кроме националистически окрашенного «государственничества». Социальная аморфность, отсутствие свободной общественной жизни и зрелой политической культуры также создавали условия для расползания такого рода примитивных идеологических суррогатов. Результат – рост неотделимой от национализма ксенофобии, этнические погромы (Кондопога), уличный террор нацистов, люмпенские бесчинства в центре Москвы («Манежка») и т. п. Массовые протесты против фальсификации выборов вызвали в среде националистов лихорадочную активность – попытки примазаться к демократическому движению и подняться на его волне. Их главная цель – легализация в качестве общественно признанной политической силы. Однако за спинами «национал-демократов» стоят откровенные нацисты. Да и само понятие «демократического национализма» представляет собой оксюморон: утверждения о превосходстве «государствообразующего этноса» над другими этническими группами и требования для него особых прав и привилегий по самой сути несовместимы с принципами демократии.

Поэтому включение в оргкомитет протестных митингов таких индивидов, как не скрывающий своих симпатий к нацистскому подполью защитник убийц Маркелова и Бабуровой Тор-Кралин, предоставление им трибуны, допущение националистической и имперской символики – серьезнейшая ошибка лидеров демократического движения, чреватая тяжелыми последствиями. Это не только помогает крайне правым выйти из политического гетто, но и дает сильный козырь в руки действующей власти. Намереваясь расширить ряды протестующих за счет сторонников националистов, организаторы движения на самом деле рискуют дискредитировать его и сужают его базу. Опасным симптомом является также выдвижение на первый план фигуры «демократа-националиста» Навального, мечтающего о повторении карьеры Ле Пена. Этот организатор «русских маршей» из «Союза миноритарных акционеров» прямо заявляет, что его цель – именно «легализация национализма». К чему может привести националистическое движение «миноритарных акционеров», эксплуатирующее антикоррупционную риторику, показывает пример Германии 20–30-х годов ХХ века.

Однако победа демократической революции едва ли реально усилит влияние националистических сил. Тот социальный сегмент, на который они могли бы опереться, уже политически поделен между ЛДПР и КПРФ, и для «новых» националистов на этом поле остается мало места. 75% российского населения, по данным соцопросов, не испытывает враждебных чувств в отношении людей других национальностей. Раздувание межэтнической розни воспринимается большинством – осознанно или на инстинктивном уровне – как гибельное для многонациональной страны. А в среде рядового актива протестных манифестаций отторжение национализма еще сильнее, что показала, в частности, негативная реакция участников многотысячных митингов в Москве на выступления националистических ораторов. Среди собравшихся на митинг 24 декабря «партию русских националистов» оказались готовы поддержать лишь 2%. Таким образом, хотя национализм действительно опасен, тиражируемый официальными СМИ тезис: «если убрать Путина, придут нацисты», – является не более чем пропагандистским трюком.

Еще одна излюбленная тема путинской пропаганды – «реванш бывших олигархов». Утверждается, что падение существующего режима приведет просто к реставрации позднеельцинских порядков и возвращению к власти деятелей той эпохи – Касьянова, Немцова и др. На самом деле такой исход маловероятен. Путинизм – естественный продукт эволюции ельцинизма, и в случае краха увлечет за собой всю ту политическую конструкцию, на базе которой он сложился. Утверждению бонапартизма способствовали близкие к монархическим полномочия президента, введенные Конституцией 1993 года. В условиях радикальной демократизации неизбежно встанет вопрос об их ограничении и существенном расширении полномочий законодательной власти. Даже если не состоится переход к парламентской республике, народ все равно в той или иной форме сможет сильнее влиять на формирование правительства, а это значит, что туда вряд ли попадут дискредитировавшие себя персоны, наподобие Касьянова, или откровенные защитники интересов верхушки бизнеса, вроде Прохорова.

Объективная задача демократической революции в России – устранение авторитарно-бюрократического гнета, блокировавшего развитие гражданского общества, создание условий для свободной артикуляции социальных интересов в политической сфере. Если это произойдет, в перспективе смогут возникнуть предпосылки для заполнения вакуума в левой части основного пространства российской политики. Ситуация, при которой в стране отсутствует организованное левое движение (крошечные группы троцкистов и анархистов не в счет), а под видом левых фигурируют всевозможные сталинистские группировки и бутафорские «эсеры», не может продолжаться до бесконечности. Уже сегодня около 17% участников протестного движения заявляют о своей левой некоммунистической ориентации. Их позиция пока не имеет политического представительства. Но рано или поздно все же должна будет начаться консолидация демократических левых сил – антитоталитарных и интернационалистских, в равной степени приверженных защите прав личности и интересов труда.

Вопреки филистерской мудрости «коммуниста» Зюганова, Россия не «исчерпала лимит на революции». Таких лимитов история не знает: революции происходят до тех пор, пока не разрешаются их задачи. Во Франции, например, утверждение демократической системы потребовало четырех революций в течение 80 лет. Правящая группировка может и дальше выводить на митинги дворников под лозунгом “Fuck the Revolution!” – это показывает лишь ее предсмертный маразм и страх перед неизбежным. Исторические закономерности в любом случае сильнее бюрократических заклинаний.