Концы времен

Время Большого кольца - от Рождества до Пасхи и от Пасхи до Рождества кончилось почти сто лет назад, с началом первой мировой.

Время дискретных отрезков - от войны до войны - исчерпало себя ещё в эпоху разрядки, в семидесятые годы двадцатого столетия, и окончательно завершилось после того, как была обрушена двухполярная схема устройства мира. На смену ожиданию новой тотальной битвы сверхдержав пришло предвкушение «конца истории», конца кровопролитных конфликтов и наползающей тьмы.

И замкнутый годичный цикл христианского летоисчисления, и паузы-передышки между мировыми войнами были дополнены линейной перспективой. Для верующих - от сотворения мира к Голгофе и Воскресению и далее к Страшному суду, для секуляризированного общества – эволюционно-прогрессистским учением, омрачаемым, однако, угрозой ядерного Апокалипсиса. В советском кинематографе эти настроения, пожалуй, лучше всего выразил фильм «Бегство мистера Мак-Кинли», в американском – «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал волноваться и полюбил атомную бомбу», неожиданно рифмующиеся едкие антиутопии.

Конечность цивилизации, сознательно или бессознательно, но одинаково остро ощущаемая всеми, кто жил в те времена, неизбежно соотносилась с ощущением конечности личной жизни. Человечество смертно, я принадлежу человечеству, следовательно, я смертен – с этим умозаключением вставали утром и ложились спать вечером и те, кто начинал день с «Пионерской зорьки», и зрители новостей Си-Эн-Эн. Эта скрепляющая наш мир оболочка сегодня утрачена. Какую столь же универсальную идею предложило новейшее время?

Никакой, если рассматривать историю человечества как драму ошибки и драму спасения. Легко возразить, что это всего лишь один из множества разнообразных сценариев и считать его единственно правильным, по меньшей мере, не демократично. Но чувство апофатизма, чувство непознаваемых глубин бытия – неотъемлемое чувство любой развитой культуры, вообще плохо гармонирует с либеральными ценностями.

Там, где миром правит закон больших чисел и торжествующих меньшинств, нет места «разнокачественности и дифференцированности», сложности и многообразию. Нет места тихому сумраку, неразличимому шепоту. Нет места Божиим заповедям – ведь в заповедях нигде не сказано, что освобождать человечество от страданий и смерти любой ценой (и часто вопреки желанию отдельных ретроградных представителей человечества) – это безусловное благо перед лицом Всевышнего. А потому с заповедями можно не считаться или – для начала – подправить их. В духе гуманизма, разбавленного кока-колой всяческих наднациональных организаций и наблюдателей.

Мало кто задумывается, что немедленное, совершенное, полное прекращение всеобщего зла, а практикующие гуманисты заявляют о подобной программе – тоталитарно по сути и гораздо более жестоко, чем исторически медленное и связанное с жертвами, с ограничением прав меньшинства, неудобствами и несуразностями, постепенное вытеснение, выдавливание зла, частного, конкретного. Борьба с локальным злом ставит нас лицом к лицу с реальностью, а именно от нее современная идеология, современное искусство бегут, как черт от ладана, или, скажем мы, используя новояз, как продвинутый юзер от старой модели.

Патент на бессмертие

Патент на бессмертие

Мы живем в придуманном мире, не имеющем ничего общего с реальностью.

В том мире, который создают для нас масс-медиа и шоу-бизнес, кинематограф и литература, смерти, кажется, не существует вовсе.

И дело даже не в пресловутом «гламурофашизме» - параллельная действительность, в которой нет ни старости, ни болезней, ни смерти, ничего вообще, что выпадало бы из рамок комильфо, создается, как минимум, несколько сотен лет, и то, что ее ареал так расширился - процесс скорее количественный, чем качественный.

Куда существеннее, что так называемая высокая культура, в сущности, не слишком отличается от гламура.

С одной стороны, она живет идеологией и темпоритмами позапрошлого XIX века - хотя контекст изменился начисто.

С другой - непосредственное переживание смерти и боли нынешней высокой культуре недоступно. Приемы избиты, эмоции выхолощены, вместо реального страха мы получаем его симулякры.

Конфликты героев этой культуры (и большинства населения Земли, признаем это) не выходят за пределы удовлетворения первичных потребностей. Будущее чуть дальше ближайших десяти-двадцати лет не существует, точнее, гарантировано, что оно останется точно таким же, но, как сказал один десятилетний мальчик, «станет больше технологий».

Нам выдан патент на бессмертие.

 

И это величайшая ложь

Потому что реальность именуется Смерть.

Смерть традиционной семьи, разрушенной экономической и сексуальной свободой и независимостью женщин, гарантиями государства, развитой системой предохранения от нежелательной беременности и легкостью абортов.

Смерть полов – равенство труда стирает последние социальные различия между женщиной и мужчиной, а развитие медицины делает в принципе возможным родить ребенка и без слабого звена - мужчин.

Смерть человека как вида, ибо распространение депопуляции человека Севера на человека Юга - всего лишь вопрос времени. Как птицы, когда им никто не угрожает на земле, утрачивают способность летать, так и вид в условиях, когда его ничто не принуждает его к воспроизводству, обречен на вымирание.

Смерть окружающей среды, стремительно утрачивающей возможности самовосстановления.

Смерть религии – на фоне атеистического или индифферентного к вопросам веры массового сознания нынешний натиск ислама разобьется о волнолом равнодушия, пассивного принятия догмы без ее внутреннего проживания.

Смерть культуры, от которой остались лишь хитиновые оболочки; смерть западной цивилизации, утратившей и волю к жизни, и перспективы.

Смерть индустриального общества – когда невозобновляемые ресурсы будут исчерпаны, вся потребительская рыночная система, основанная на дешевой нефти, рухнет разом, а альтернативных источников энергии найти не удалось. Мы стоим на пороге технологической контрреволюции и не хотим этого замечать.

Смерть вошла в наш дом не как гость – господином полновластным и неумолимым.

 

Любовь к отеческим гробам

Вот гроб – как шведский стол,

Стоит в просторном зале.

И лица меркнут в мутных зеркалах,

Но смерти нет!.. А есть сальто-мортале

Греховной плоти и предсмертный страх.

Стоит в просторном зале.

И лица меркнут в мутных зеркалах,

Но смерти нет!.. А есть сальто-мортале

Греховной плоти и предсмертный страх.

Сценой у гроба открывается когда-то один из самых знаковых, а ныне полузабытый фильм той поры, когда мертвым поручили хоронить своих мертвецов – «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Покойник, которому не найти упокоения – знал бы автор, что не один только вырытый из земли труп тирана будет снова и снова маячить перед глазами; труп империи тоже останется не погребен.

Думали свести счеты то ли с Берией, то ли со Сталиным, а попали в миф, колдовская сила которого так и осталась не прирученной. Политические заклинания – «больше света» или «начни с себя» - давали иллюзию, будто освещая жизнь «прожектором перестройки», выдавливая по капле раба, можно изменить и социум, и человеческую природу. Советским людям скорее бы помогло следование древнегреческому обычаю: человек, считавшийся мертвым и неожиданно объявившийся родне, должен был заново пройти обряд рождения. «Его проводили между ног женщины, омывали, завертывали в пеленки и передавали на попечение кормилицы. Лишь после скрупулезного исполнения этого обряда вернувшийся мог свободно вступать в общение с живыми людьми».

Однако на закате СССР и от бывших вождей, и от опостылевших идей избавлялись самым нехитрым способом: с глаз долой, из сердца вон. И если сегодня старшие жалуются на недостаток уважения к надгробиям (нет разницы, какие могилы в очередной раз осквернены – мусульманские, иудейские, православные), то неплохо бы вспомнить самих себя, пятнадцатью годами моложе. Прошлое провожали со двора в спешке, не только без салюта и катафалка, но даже не пробормотав над могилой привычных ритуальных формул. Одно дело «из праха вышел и в прах возвращаешься», и совсем другое – «из грязи да в грязь».

 

Не катит!

Гедонизм нашей эпохи сродни театральному представлению: мы изображаем желание пользоваться всеми радостями жизни, единственное, что может этому помешать – постоянное обновление номенклатуры услуг и товаров. К примеру, как сделать выбор между двумя мобильными телефонами, почти ничем не отличающимися ни по дизайну, ни по функциональным возможностям, большая часть которых тебе совершенно не нужна? Куда ни взгляни – прогресс опережает запросы. Еще комфортней, еще динамичней, еще престижней – при том, что первоначальная точка, от которой начался отсчет, давно уже забыта. Автором сегодняшней мега-пьесы является не судьба, как в античности, не бунтарь-одиночка, как во времена романтизма, и не безликий абсурд, как в век глобальных абстракций, а благодушие.

Смерть как неотменимый фактор несоразмерна ни стилям, ни жанрам современного искусства. Она ещё кое-как убирается в клип, где за три-четыре минуты герои успевают вырваться за пределы обыденности, заплатить за эту краткую свободу своей или чужой жизнью и оставить нас наедине с чувством обострившейся тревоги. Клип группы «Тату» «Нас не догонят» - предельно выразительная иллюстрация такого обреченного на неудачу бегства. Но как только форма начинает разбухать, будь это «полный метр» или сериал, роман или спектакль, смерти тут же становится тесно. Ее заставляют прятать глаза, маскировать свою руку, ее загоняют на периферию сюжета или делают лицом без определенного места жительства: кому понравится скитаться по больницам и дорогам, наркопритонам и «горячим точкам», довольствуясь редкими подачками в виде персонажей второго плана.

Иногда, впрочем, смерти позволяют пошалить. Когда случаются стихийные бедствия, техногенные катастрофы или масштабные теракты, телевидение не без тайного удовольствия демонстрирует ее силу. В онлайновом режиме мы узнаем последние подробности, видим тела жертв и горе родственников, проецируем ситуацию на себя и испытываем облегчение от того, что избежали этой участи. Это и есть та десятина в пользу хаоса, которую нынешнее человечество готово платить, не слишком обременяя себя.

К тому же молодежь в большинстве своем не смотрит новости, а значит, картины смерти не транслируются для этой аудитории.

Знать смерть близко – не прикольно.

 

Литература

Добровольная изоляция от смерти могла бы длиться долго, так долго, что, пожалуй, появилось бы целое поколение блаженно-неосведомленных, абсолютно нечувствительных к ее проявлениям. Но, по счастью (а для кого-то, вероятно, и на беду) навечно схорониться от дамы с косой так и не удается.

«Да, современный человек не может примириться с тем, что он умрет, - говорит Юрий Мамлев. - И это внутреннее сознание смертности, конечности. Встречаются даже люди, которые верят в Бога, но не верят в бессмертие души. Что есть полный тупик, нелепость и абсурд Эта тема – табу именно в массовом сознании, и прежде всего на Западе. Только философам разрешается говорить о смерти и немножко – искусству, литературе».

Казалось бы, именно в литературе – особенно русской классической – тема смерти звучит особенно мощно. Великий мертвец из «Страшной мести», топор Раскольникова, прозрения героев «Войны и мира» и «Смерть Ивана Ильича», медленное угасание чеховских персонажей. Ироничные стихи Михаила Светлова о «настоящем писателе», сохранившем жизнь своим вымышленным спутникам, стоило бы вынести как эпиграф ко всем школьным учебникам отечественной словесности. Тем более, что дискуссия о том, какие произведения стоит включать в учебные программы в последнее время неожиданно обрела второе дыхание: что считать балластом, а что актуальной литературой спорят с не меньшим ожесточением, чем о новациях в избирательном законодательстве.

В акценте на «лишних людях» и «мертвых душах» есть безусловный метафизический изъян. Когда страна (и цивилизация) находятся на грани исчезновения, нужны другие ориентиры. Но самое главное, слишком большая историческая дистанция лежит между теми, прошедшими двойную очистку – искусствоведческим анализом и массовым сознанием - литературными смертями и сегодняшней реальностью, в которой каждому из нас рано или поздно придется определить свою позицию по отношению к небытию.

 

Ударим эвтаназией по толерантности!

«Вы любите жизнь, а мы любим смерть» - модный лозунг среди части исламистов.

Западный мир смог противопоставить ему только практику вымирания.

«Ни одна из стран, входящих в состав Евросоюза, не дотягивает даже до уровня простого воспроизводства населения, составляющего 2,1 ребенка на одну женщину. Мало того, одиннадцать стран - членов Евросоюза, включая Германию, Австрию, Италию, Венгрию и все три Прибалтийских государства, демонстрируют «негативный уровень рождаемости» (то есть за год больше людей умирает, чем рождается). Это означает, что Европа сделала серьезный, если не роковой шаг на пути к вхождению в самоубийственный демографический штопор», - делает вывод автор «Русского журнала» Джордж Вайгель.

О так называемом «русском кресте» (пересечении двух кривых, рождаемости и смертности) не слышал, точнее не захотел услышать, только самый упертый в своем оптимизме метросексуал.

Ну, и кто более заражен бациллами отрицания жизни: целеустремленный шахид или среднестатистический горожанин, занятый исключительно своим сегодняшним одноклеточным бытием?

 

Роли

Собственно, распределение ролей почти завершено. Нам остается только присоединиться к первому или второму составу.

Действующие лица:

ПЛАКАЛЬЩИК, импульсивный до истеричности, пугливый, мнительный, поэтичный себялюбец.

НАБЛЮДАТЕЛЬ, наблюдательный и цепкий, фиксирующий новые подробности приближения царства смерти, по убеждениям – стоик, по стилю поведения – уклонист.

ЗЛОРАДСТВУЮЩИЙ, в нем нет настоящей ненависти, но желчи - с избытком.

САМОУБИЙЦА, он же – ДОБРОВОЛЬНАЯ ЖЕРТВА, типичный герой пьес братьев Пресняковых, одержимый комплексом вины, может быть как либертианцем, так и просто олухом, чаще всего - онтологический путаник.

ПАЛАЧ (не путать с КАРАТЕЛЕМ), разрешитель сюжетных линий, взявший на себя реализацию права на насильственную смерть, права убивать, миссионер катастрофы.

ГЕДОНИСТИЧЕСКИЙ ХОР.

Вероятно, многие все еще надеются, что удастся посмотреть этот спектакль из зала, не сочувствовать никому из героев и не впитывать эмоционально все происходящее на сцене, ограничившись просто отключением звукового сигнала у мобильника. Но интуиция подсказывает, что даже в самом пассивном созерцании имманентно наличествует действенный элемент.

Наше физическое присутствие «здесь и сейчас» побуждает к самопроявлению, хотя бы мы стремились оттянуть этот момент как можно дальше во времени. Команда «На сцену!» неизбежно прозвучит, сколько бы ни филонили, сколько б ни сачковали мы сами и наши партнеры.

 

Новая драма как драма смерти

Как утверждает Виктор Топоров, «мощный творческий импульс – коллективная воля к смерти – пронизывает современную русскую прозу, исходя из раскаленного нацбольского ядра».

Современная русская драматургия тоже пытается прорвать блокаду умолчания вокруг темы смерти.

С чего началась эта атака на хорошо укрепленные позиции конформизма и трусости, глянца и псевдореализма? Может быть, с «Пластилина» Василия Сигарева. Пьесы, от которой если верить свежим преданиям, отказалось шесть режиссеров, и только Кирилл Серебренников рассмотрел в этой истории не грязновато-криминальный сюжет, а идущее из античности представление о жизни человека как о театральной роли, идею фатума и понимание «тела» как «личности», а «личности» как тела»?

Или отрезвляющим стал глоток «Кислорода» от Ивана Вырыпаева? Оказывается, как это просто: «А в каждом человеке есть два танцора: правое и левое. Один танцор – правое, другой – левое. Два легких танцора. Два легких. Правое легкое и левое. В каждом человеке два танцора – его правое и левое легкое. Легкие танцуют, и человек получает кислород. Если взять лопату, ударить по груди в районе легких, то танцы прекратятся. Легкие не танцуют, кислород прекращает поступать». Зарубленная лопатой черноволосая женщина, в которой не было кислорода, так и останется закопанной в огороде; ее пример – другим наука и повод для рэп-проповеди о том, что можно и чего нельзя преступать.

А может быть, о хрупкости жизни напомнила нам инфернальная «Mutter» Вячеслава и Михаила Дурненковых? Вселенная сузилась до средних размеров комнаты в доме престарелых, где доживают свои последние дни четверо «бывших» - преподаватель философии и уборщица, юрист и жительница деревни, они же – представители космического разума, решающие, сохранить или нет нашу планету. Микс Rammstein и обэриутства, бормотанье то ли парки, то ли бабки: «Смерть – это девочки две, близнецы в школьной форме, ходят, за руки держатся… Дом когда строят, по углам гвозди кладут, сначала их теленок лижет, а потом пеплом посыпают… так и люди, смерти боятся, а жить не хотят».

Но брутальней всего о своем праве на убийство, без какой-либо ложно-пафосной бондианы, заявили подростки из пьес Юрия Кладиева. Собиратели пуль, пацаны и пацанки из городских трущоб, одичалые и потаенно нежные, они знают: «Жить легко и умереть легко – это перебор, сестра…» Эти ангелы-истребители из теплотрасс и подвалов несут свою миссию сурово и безрадостно; буду резать, буду бить и вместе с месяцем снова уйду в туман; невиновных нет – словом, делом либо помышлением каждый убиенный заслужил свою участь. Когда читаешь пьесы Клавдиева, чаще всего вспоминаешь «Догвиль» Ларса фон Триера, только вместо протестантски-неумолимого возмездия-Отца и добровольной жертвы-мазохистки, сыгранной Николь Кидман, герои тольяттинского драматурга не пытаются определить, справедлива или нет будет расплата. Их жестокие правила сродни ветхозаветным наказаниям целых народов: стирая с лица земли людей и города, не с руки проявлять избирательное милосердие.

 

Смерть как национальный проект

На повестке грядущего Age Macabre - насильственная или мирная, по ситуации, смерть национальных и межнациональных проектов, определявших развитие человечества в последние пятьсот лет. Помимо Европы, из мирового центра превращающейся в обочину арабо-турецко-индусской ойкумены, время подумать о душе пришло и для России.

Казалось бы, составители долгосрочных прожектов в большинстве своем перестали говорить о распаде Российской Федерации как об одном из наиболее вероятных сценариев будущего, да и геополитическое влияние страны резко усилилось, за что следует благодарить не вождей, а скорее, главный дефицит нового века – нехватку энергоносителей. Но основная проблема - проблема старения и угасания нации – так и остается нерешенной.

Можно утешать себя рассуждениями, что низкая плотность населения в условиях истощения ресурсов становится историческим козырем. Однако известно: нации, вошедшие в штопор депопуляции, утрачивают существенное качество - пассионарность.

По этой причине шансы на сохранение в прежнем виде и формате Великорусского проекта (с такими его составляющими, как Великая русская культура, Великая русская литература и т.д.) ничтожно малы. Нынешним наследникам проекта следует объективно и трезво признать смерть прежней России. Это как минимум избавит государство и нацию от затяжных и мучительных конвульсий и позволит найти наиболее скорый выход из тупика.

Пока что выходов объективно два.

Первый, пассивный - быть сметенным без остатка иными цивилизациями.

Второй выход – «жизнь после смерти». Или, говоря компьютерным языком, перезагрузка. Такой путь нашими предками однажды был пройден - когда на костях Киевской Руси из слияния славянского, финно-угорского и тюркского этносов возникла Московская Русь, ставшая ядром единого Великорусского проекта.

Тюркский компонент современной России, еще не вышедший из стадии расширенного воспроизводства, представляется той естественной средой, которая обеспечит возможность этногеополитической перезагрузки.

Разумеется, новое образование, возникшее на этой основе, будет радикально отличаться от предыдущего, в частности, с конфессиональной точки зрения. Не исключено, что со временем на смену наиболее общеупотребимому сегодня русскому языку придёт один из тюркских, сильно ославянившийся.

Приобретения и утраты – процесс взаимосвязанный. Вспомним, что Римская империя, захватив эллинистический мир, сохранила и греческую культуру и греческий язык, хотя рабочим языком империи стала латынь. А смена греко-римского пантеона богов на христианское единобожие на два века продлила существование этой сверхдержавы древнего мира.

Выбор есть, но для его реализации необходимо принять факт смерти той России, которую мы знали. «To conquer death you only have to die», или, в переводе на русский, - «смертью смерть победиши».

Начнется ли с погоста возвращение воли к жизни?

История не раз доказывала свою перверсивную любовь к парадоксам.

Приняв смерть не как что-то злоумышленно навязанное, не как червоточину эволюции или этическую несуразность, а как сверхценность, возвращенную нам после долгого отчуждения, мы сможем снова ощутить вкус жизни во всей его неиспорченности.

На могиле пост-истории прорастут цветы новых мифов.