Олег Горгун

 

АЭРОДРОМ

                                                          Отцу

 

Затерялась дорога на то летное поле,

где взлетал авиатор, вызывая всеобщий восторг.

                                                                  С.Кулле

 

Я застал только старый асфальт, среди трещин

зеленела трава, даже в месте одном

шелестела березка... А раньше, а раньше —

ты рассказывал, — о, самолет, самолет

и взлетал, и садился почти постоянно,

прибегали толпой из деревни смотреть,

даже было возможно задобрить пилота,

чтобы взял он в кабину с собой полетать...

 

Где то время? — почти неосознанной фразой,

оговоркой заканчивал ты свой рассказ.

Я пытался представить июльское утро,

босоногих мальчишек, двойное крыло,

как пилот надевает очки и заводит

где-то снизу трескучий и жуткий мотор,

начинает крутиться вертушка, и, плавно

развернувшись, он ход набирает и — раз! —

отрывается вдруг от земли и уходит

в голубые — их помнишь лишь ты — небеса.

l l l

Пишет Макар Варваре: «Голубка, мы устарели.

По стене ползет таракан, но я не убийца.

Вот уже две недели, как я не встаю с постели.

Нет моих сил подняться, а по ночам не спится.

 

Принеси мне, голубка, книжек, а лучше — соли,

да захвати сахарку, а то мой не сладкий.

Ты мне писала про муку душевной боли.

Не волнуйся, голубка, я до нее не падкий.

 

Все уже мне спокойно, утихли страсти.

Помню только в прическе твоей цветочек...

Не выпало нам, Варварушка, в жизни счастья.

Не забывай про меня. Я, возможно, сегодня ночью...»

 

Письмо обрывается. Есть еще лист бумаги.

На нем написано: «...те господа не знали,

что я воровала сахар, а эти — скряги,

всё берегли, догадались да и прогнали

 

прямо под светлый праздник мою особу.

И что я теперь? Побираюсь. Куда ж нам деться?

Где я возьму рублей для попа, для гроба?

Макарушка, поживи недельку. Тебе согреться

 

завтра тулупчик выпрошу у сестрицы.

Дровишки искала, да знаешь, какое время.

Нынче мне тоже ночами совсем не спится.

Дожить бы до марта, а там уже мы со всеми...»

l l l

Совершенно немного повыше неба

золотой ошметок небесной ваты

уплывал и таял, как будто не был,

не заглядывал в евроокно палаты.

 

Не хотелось сравнивать вслед за кем-то

свою жизнь с этой тающей горсткой дыма...

Но кончалось лето, качалась ветка,

и тихонько смерть проходила мимо.

l l l

Захотелось разговора,

так сказать, на посошок.

По больничным коридорам

разлетается снежок

с тополей Твоих, кипящих

трансцендентной темнотой

за стеною возле спящих

между небом и землей.

 

Пару слов, покуда лето

не сгорело в темноте

и гуляет по проспектам

тополиная метель.

l l l

И снова мокрый мартовский снежок...

Ненужный плохо начатый стишок

 

тревожит разум. Жаль, что только разум.

А сердце не волнуется ни разу.

 

Оно вступает медленно в другой

этап, где только жалость и покой.

 

Покой и жалость? Что-то не логично.

А логика у сердца, знай, отлична

 

от логики мышления. Прочти

об этом у Толстого. На пути

 

к забвенью только тот объят покоем,

кто раздарил себя другим. Не стоит

 

здесь много философствовать. Итог:

жалеет сердце мартовский снежок.

l l l

Выбегая по лестнице к выходу,

краем глаза заметил бабульку

с черным мятым пакетом. Вернулся,

быстро бросил ей пару копеек.

«Сохрани тебя Бог!» — говорит.

 

«Бог и так сохранит», — убегая,

я подумал. А бабка-то что?