ИНТЕЛРОС > №16, 2007 > Александр Кустарев. Структурная геополитическая динамика: Ближний Восток

Александр Кустарев. Структурная геополитическая динамика: Ближний Восток


04 апреля 2007

altПорядок всех уровней — от локальных до субглобальных — возможен в трех режимах. Во-первых, в режиме формального господства. Таков был имперский порядок, например, «Pax Britannica». Во-вторых, в режиме добровольного политического союза. Это — федерация, например, США, Швейцария, Индия или Евросоюз*. В-третьих, в режиме силового баланса, как, к примеру, Европа между Венским конгрессом (или франко-прусской войной) и Первой мировой войной и двухполярной системой после Второй мировой войны.

Империи, федерации и силовые системы могут превращаться друг в друга — надолго или не надолго, обратимо или не обратимо, по всем параметрам или не по всем, через хаос или нет. Римская империя после распада и хаоса сначала перевоплотилась в Римско-церковную империю, затем вновь впала в хаос, после чего оформилась как силовая система (Вестфальская) и, наконец, через короткие спазмы в виде имперских рецидивов превратилась (окончательно или нет) в федерацию (Евросоюз).

В переходных состояниях три режима трудно различимы. Силовая система с ярко выраженным гегемоном напоминает империю и в политических дискурсах нередко так и называется. Многополярная силовая система, регулируемая межгосударственными договорами, похожа на федерацию.

Группы сопредельных территориальных агентов не обязательно складываются в систему с одним из трех режимов консолидации. Конкретные силовые геосистемы, империи и федерации, помимо кругового превращения друг в друга, могут распадаться на части и распределяться между другими империями, федерациями или силовыми системами. Такой демонтаж более всего угрожает пространствам, не защищенным от внешнего мира общим формально легитимным суверенитетом, то есть силовым системам. Их легче расчленить, и самим участникам этих систем не трудно их покинуть.

В свою очередь федерация и империя также не гарантированы от перераспределения между другими геополитическими конгломератами. Примером может служить Османская империя, пережившая расчленение. Расчленение может быть обратимым (Китай). Демонтаж грозит зоне, которую когда-то занимала Российская империя, а затем Советский Союз; ныне эта территория известна как постсоветское пространство (не путать с демонтажом Советского Союза или предполагаемым распадом Российской Федерации). Есть даже основания полагать, что это расчленение уже произошло*. Если так, то, можно думать, что оно обратимо.

Отличие силовой системы от империи или федерации заключается в том, что империя (в духе Макиавелли или Гоббса) или федерация (в духе Канта) — зоны мира по смыслу своего существования, тогда как в силовой системе, даже с безусловным гегемоном, то есть типологически близкой к империи, война остается системным инструментом корректировки баланса. Война, а точнее суррогат и угроза войны, некоторым образом объединяет геополитические субъекты в систему.

Полностью автономными могут быть только изолированные системы. Но совершенно неавтономных систем не бывает по определению. Само название «геосиловая (геополитическая) система» применимо лишь к группе сопредельных силовых агентов, располагающей некоторой связностью и свободой независимых превращений с целью сохранения или восстановления баланса. В каждом отдельном случае различны мера этой свободы и сферы, где она актуализируется (дипломатическая, военная, экономическая, культурная). Система, лишенная автономии в одних сферах, вырабатывает — с успехом или нет — компенсаторные (вторичные) сферы своей автономности.

Автономность любой геополитической системы неуклонно уменьшается по мере возникновения и консолидации системы более высокого порядка. Так, автономность ныне существующих субглобальных систем и тех, которые еще возникнут, ограничена уже существующим мировым порядком. Пока его не было, та же схема обнаруживалась в субглобальных и локальных масштабах. Если геополитическая система включена в систему более высокого уровня, то уменьшается вероятность, что она будет эволюционировать в сторону большей интеграции (имперской или федеративной). И, наоборот, возрастает вероятность ее дезинтеграции (спонтанной) или дезинтегрирования (спровоцированного или навязанного).

Применим эту схему к Ближнему Востоку*. Как этот ареал можно охарактеризовать сейчас и каковы перспективы его эволюции?

В своей известной книге «Нужна ли Америке внешняя политика?» Г. Киссинджер пишет о Ближнем Востоке так: «В конфликтах на Ближнем Востоке эмоциональная обстановка определяется силами, подобными тем, что действовали в Европе в XVII в. Религиозные или идеологические импульсы разрывают регион на части. Особенно важен арабо-израильский конфликт, но расколы внутри арабского мира не менее значимы, хотя и не так очевидны. Дипломатия США силится, главным образом, смягчить напряжение между Израилем и арабами. Но проблемы в зоне Залива и появление фундаменталистского Ирана представляют для американской безопасности такую же прямую угрозу, а в отдаленном будущем даже более значительную угрозу» [Kissinger 2002: 164].

Обращаясь к опыту Европы, можно заметить, что за истекшие три-четыре столетия она выступала ареной борьбы нескольких конкурировавших между собой тенденций, направленных в сторону: 1) имперского порядка; 2) федеративного порядка; 3) автономной силовой системы. Эти тенденции обнаруживаются в Европе эмпирически и одновременно представляются единственно мыслимыми тенденциями*. Суммарная траектория геополитического развития Европы известна. Зададимся вопросом: в какой мере и в каких отношениях эту траекторию повторяет или не повторяет Ближний Восток, и каким может оказаться суммарный результат этих тенденций?

Имперская интеграция

Тенденции к интеграции гегемониального (в пределе — имперского) типа на Ближнем Востоке обнаружились, как и в вестфальской Европе. Агентами этих тенденций выступали одновременно или поочередно Каир (при всей федералистской риторике Насера) и Багдад в высшей точке господства Саддама Хусейна. Элементы имперских поползновений наблюдаются и во внешней политике Дамаска и Эр-Рияда. Нельзя считать фантомом и израильский гегемонизм.

Претендентов на гегемонию на Ближнем Востоке неизменно называли ближневосточными (арабскими) «бисмарками», проводя параллели между их объединительными намерениями и объединением Германии под началом Бисмарка. Однако их гегемонистские нарративы различны.

Египетский империализм был основан на потенциале и историческом авторитете Насера. Проводя аналогию между Египтом и Пруссией, М. Керр сравнивает Насера то с Бисмарком, то с Наполеоном III [Kerr 1971: 154].

Проект Саддама опирался на архаическую мифологию Навуходоносора. Его нарратив мог бы быть менее архаичным, к примеру, можно было бы ссылаться на Багдадский халифат. Но этому мешали секулярно-баасистские корни Саддама.

Сирийский империализм наиболее открыто и бескомпромиссно выражала национальная (позднее социал-национальная) партия Сирии, культивировавшая нарратив «исторической» Большой (Великой) Сирии (bilad-ash-sham) в составе всего восточного Средиземноморья и Месопотамии, то есть самой Сирии, Ливана, Ирака, Иордании, Палестины и даже Кипра. Оппозиция же всегда упрекала правительство в том, что оно не сумело построить Сирию в «естественных границах» так называемого «плодородного полумесяца» (Fertile Crescent).

Пансирийская идентичность, переходящая порой в панарабскую, не является монополией одной (и теперь уже не главной) политической партии. Как пишет Р. Хиннебуш, «невозможно понять долгосрочной ориентации сирийской внешней политики, если не заметить, что арабская идентичность и внутренняя политика направлены на поддержание жизни глубоко укоренившегося ирредентистского протеста против произвольного расчленения (mutilation) bilad-ash-sham» [Hinnebusch 2001: 164].

Пансирийские претензии Хафеза Асада оставались латентными, поскольку он был намного реалистичнее Саддама. В этом контексте становится понятным враждебное отношение Асада к Организации освобождения Палестины во главе с Арафатом; в Южном Ливане он не хотел ни Израиля, ни палестинцев.

Воплощением саудовского империализма служит тенденция к прозелитизму ваххабизма — своеобразной версии исламского реформ-фудаментализма с претензией на «истинность». Кроме того, он поддерживается неимоверным нефтедолларовым богатством дома Саудов.

Имперские поползновения Египта были пресечены в результате двух военных поражений и последовавшего замирения с Израилем. Империализм Саддама был блокирован после попытки аннексировать Кувейт. Сирийский субрегиональный империализм до сих пор не смог распространиться дальше Ливана. Саудовский империализм пока находится в зародышевом состоянии и носит, скорее, виртуальный характер. Его потенциал ограничен, с одной стороны, недавней провинциальностью ваххабизма, а с другой — включением Саудовского дома, как капиталистической фирмы, в глобальную финансовую систему. (Тем не менее существует конспирологическая версия, согласно которой Саудовская Аравия является главным тайным оппонентом США.) Израильский гегемонизм полностью блокирован изначальной чужеродностью Израиля как вестернизированного и сугубо светского (фактически) революционного национал-государства. Так его воспринимали при его возникновении и в Лондоне*, и в столицах новых арабских государств. Для истэблишмента традиционных арабских монархий Израиль и сейчас представляет собой инородное тело, прежде всего, из-за революционно-национального духа сионизма, а не по причине иных религиозных основ этого государства или же восприятия его в качестве «орудия американского империализма». Израиль мог бы стать активным проводником вестернизации и экономического развития на Ближнем Востоке. У него были и, видимо, еще будут сторонники в самом арабском мире, однако его сотрудничеству с потенциальными агентами этих процессов в арабских странах мешает нерешенная палестинская проблема.

Заметим, что в вестфальской Европе интеграция этого рода (Шарлемань, Наполеон, Гитлер) так и не дошла до своего логического конца, что позволяет предположить отсутствие у Ближнего Востока каких-либо шансов превратиться в империю. Однако категорически утверждать это все же нельзя, поскольку Европа так и не стала империей (под английской, французской, германской или российской крышей) сама по себе, без каких-либо внешних влияний. Тогда как Ближний Восток никогда не был предоставлен сам себе.

Гегемонистскую (если не формально имперскую) перспективу нельзя совсем сбрасывать со счетов еще и потому, что состав и границы ближневосточного региона не зафиксированы исторически раз и навсегда. Он состоит из нескольких кругов, внутри которых связность то ослабевает, то нарастает.

После того, как имперские амбиции Каира и Багдада иссякли, амбиции Дамаска остались латентными, а Стамбул (некогда столица Османов и халифата) не обнаружил никаких признаков имперского реваншизма, могло показаться, что в регионе не осталось империалистических (гегемонистских) сил. Однако неуклонное усиление Ирана свидетельствует об обратном. Подтверждений растущих амбиций Ирана на международной арене становится все больше.

По своему геополитическому потенциалу Иран еще очень далек от масштаба сверхдержавы*, и вопрос, станет ли он ею, остается открытым. Вместе с тем шиитский характер иранского государства, возможно, — не такое уж роковое препятствие на пути превращения в регионального гегемона, как это принято считать. Конечно, «Хизбаллу», шиитскую в основе своей, осудили за «безответственные действия» суннитские страны — Саудовская Аравия, Египет, Иордания, Кувейт, Бахрейн и Эмираты. Однако Д. Хиро [Hiro 2006] советует не преувеличивать раскол мусульманского мира по линии сунни — шиа. Кроме всего прочего, суннитский государственный истэблишмент должен считаться с тем, что шииты живут в нефтяных районах. Хиро трактует недавнее заявление Аймана аз Зауахири как выражение поддержки суннитов шиитскому терроризму и «Хизбалле». «Хизбалла» вообще может оказаться ядром воссоединения ислама, поскольку, будучи шиитской по составу, она скорее воплощает идею сопротивления Израилю и имеет мало общего с исламским фундаментализмом [Pape 2005].

К этой точке зрения склоняется влиятельный британский военный историк Л. Фридман. «Консервативные арабские государства, полагавшиеся некогда на поддержку и лидерство Америки, — пишет он, — испытывают тревогу по поводу возрастающей мощи Ирана и радикальных исламских партий — как суннитских, так и шиитских. Но теперь они не решаются противостоять им открыто, опасаясь, что в этом случае их будут обвинять в пособничестве Израилю» [Freedman 2006].

Федерализация

Идея федерализации Европы возникла после Первой мировой войны, но понадобилась еще одна война неслыханных масштабов, чтобы эта идея стала осуществляться.

На Ближнем Востоке федералистский дискурс, напротив, обнаружился очень рано. Отчасти это получилось само собой, отчасти это был ответ на потребность в единстве для противостояния Западу в лице европейского, а позднее американского империализма.

Несмотря на сильные позиции федералистского дискурса, была предпринята лишь одна попытка институционализировать эту идею. Речь идет об Объединенной арабской республике в составе Египта и Сирии (1958–1961 гг.), которая почти сразу же оказалась нежизнеспособной.

Федералистский подтекст как будто бы имела Лига арабских стран, но за 60 лет своего существования она никак не способствовала федерализации. До начала 1970-х годов она напоминала Европу перед Венским конгрессом. Египет выглядел подобием революционной Франции, а Саудовская Аравия — подобием реакционной России. Они столкнулись в Йемене. Cауды поддерживали в Йемене монархию, а Египет — революцию. Египет видел в Йемене плацдарм для борьбы за весь Аравийский полуостров. Примирение было достигнуто в 1965 г. в Джидде. По мнению М. Керра [Kerr 1971: 107–108, 111], именно с этого момента начинается резкая идеологическая дивергенция Ближнего Востока.

После 1965 г. объединительная инициатива перешла от секулярных сил к исламу. Тем не менее Организации исламской конференции (Organisation of the Islamic Conference), объединившей 56 государств, так и не удалось продвинуть вперед федералистский проект.

Следует отметить, что федералистский проект на Ближнем Востоке имеет врожденный порок. Вдохновленный почти инстинктивным желанием объединиться против Запада, он предполагает, что движение к федерации нужно начинать с самого труднодостижимого элемента — единой внешней политики. Между тем этой стадии не удалось пока достичь и Европе (кстати, именно поэтому нельзя считать Евросоюз федерацией вообще).

Не секрет, что устойчивые федерации требуют равного партнерства либо в силовом, либо в правовом отношениях, а еще лучше — и в том, и в другом. Помимо этого для создания федерации необходима некоторая конституционная однородность. В Европе эти предпосылки материализовались в результате нескольких эволюционных процессов, вдохновленных национализмом, демократизмом и либерализмом.

Заметим также, что большой федеративный проект в Европе возник на основе богатого и сильно отрефлексированного опыта отношений между суверенными территориальными государствами. Эти отношения институционализировались в виде «Вестфальской системы», которая задним числом выглядит как «школа федерализма». Головным институтом Евросоюза до сих пор остается «межгосударственное совещание» (евроскептики настаивают на сохранении именно такой структуры).

Особо подчеркнем, что в европейском историческом опыте эволюционные процессы протекали совместно, поддерживая друг друга. На Ближнем Востоке эти тенденции находятся на начальной стадии, и их перспективы, в том числе перспектива совместного развития, пока не ясны. Вообще, есть основания считать совмещенность в Европе вышеупомянутых процессов скорее уникальной констелляцией, нежели правилом.

А теперь посмотрим, каковы перспективы национализации, демократизации, либерализации и «вестфализации» на Ближнем Востоке с точки зрения экспертов.

По мнению самого востребованного знатока политического ислама О. Руа, «...легитимность на Ближнем Востоке коренится, во-первых, в национализме и, во-вторых, в исламе (курсив мой. — А.К.)». Важный симптом сдвига от исламизма к национализму Руа видит в постепенном исчезновении международных добровольцев в местных конфликтах. Радикальные международные движения, как ему представляется, теряют почву в странах, склоняющихся к демократизации, и уступают место группам «исламо-националистов», обычно называемых «террористами» (типа ХАМАС и «Хизбалла»). Как отмечает исследователь, «в последние пятнадцать лет такие группы превращаются из революционных движений в националистические и парламентски ориентированные. Разные шиитские группы в районе Залива теперь хотят полной политической интеграции в национальную политику» [Roy 2005].

Если наблюдения Руа имеют под собой серьезные основания и их интерпретация корректна, то можно предвидеть тенденцию, аналогичную отмечавшейся в Европе после XVII в. Не следует забывать, что поствестфальской Европе понадобилось 300 лет, чтобы обрести нынешний вид, а ближневосточные государства существуют только 50 лет (вместе с мандатной системой — 100 лет).

«Национализация» европейских государств неизменно сопровождается процессом этнокультурной унификации. Культурная консолидация так называемых европейских наций протекала, главным образом, с начала XIX в., в ходе замещения «короны» и «церкви» «народом» в качестве суверена. Для достижения культурно-этнической или национальной однородности понадобилась долгая и очень жесткая школьно-языковая политика, превратившая, по выражению одного видного историка, «мужиков во французов». На самом деле трудно даже предположить, насколько успешным оказался бы этот проект, если бы он не был поддержан с середины XIX в. индустриальной урбанизацией, переплавлявшей в единый городской плебс выходцев из разных этнических углов — «тутэйших».

Сегодня подобное мало вероятно где угодно, в том числе и на Ближнем Востоке. Современные города — вовсе не такой «плавильный котел», каким они были раньше. Этноконфессиональный состав населения сейчас намного контрастнее, чем в Европе, и, соседствуя в городах без классической фабрично-заводской базы, пришлый этнический материал скорее трайбализируется, чем национализируется. При этом, с точки зрения современной европоцентрической нормы, принудительная культурно-религиозная унификация трактуется как нарушение прав человека и подрыв международной легитимности суверенных государств. Невозможны и переселения, заклейменные как «этнические чистки». Примеры Афганистана и Ирака не требуют комментариев.

Пути демократизации на Ближнем Востоке тоже не выглядят повторением европейского прецедента. «Демократия популярна здесь, и как бы ни было арабское общественное мнение подозрительно в отношении Америки, присвоившей себе роль главного проводника демократии в мире, оно настроено в пользу демократизации, — утверждает Руа. — Антиамериканизм не есть антидемократизм в этом смысле. Но демократизация, о которой мы говорим, имеет мало общего с абстрактной демократией джефферсоновского стиля, которую Вашингтон хочет внедрить в Ираке» [Roy 2005]. Иными словами, это не будет либеральная демократия.

Можно долго спорить по поводу того, следует ли считать легитимной демократию без либерального компонента, но, очевидно, что без него невозможны межгосударственные отношения, имеющие шанс перерасти со временем хотя бы в некоторое подобие плюралистической федерации.

Наконец, если считать (что совсем не обязательно) « вестфализацию» необходимой предпосылкой федерализации, то в какой мере Ближний Восток «вестфализирован»?

За 50 лет существования независимых ближневосточных государств состоялось 19 совещаний в верхах. Р. Хиннебуш, ссылаясь на другие авторитетные мнения, утверждает, что Ближний Восток постепенно движется в сторону «Вестфальской» государство-центричной системы [Hinnebusch 2003: 177].

Однако если движение в этом направлении все-таки есть, оно крайне медленное и, очевидно, далеко не зайдет. На Ближнем Востоке слаба традиция «территориальности». Административное деление Оттоманской империи было весьма приблизительным, и контроль базировался не на территориальной, а на социальной реальности [Joffé 1997: 61]. Этим важным наблюдением Дж. Джоффе напоминает нам о том, что на Ближнем Востоке друг с другом конкурируют не территориальные государства, а влиятельные элитарные группировки.

Столь же (если не более) важно другое. Конкуренция между арабскими странами, как подчеркивает Хиннебуш, «была иной, нежели силовая борьба в духе “реализма” между европейскими странами. Борьба велась не столько за территорию или иную материальную ценность, сколько за то, какого рода нормативный порядок будет в арабской системе*» [Hinnebusch 2003: 63]. На самом деле это ведет не столько к балансу, сколько к дисбалансу, поскольку означает борьбу за лидерство, то есть, в сущности, за гегемонию, какой бы объединительной риторикой ни пользовался потенциальный гегемон. В этих условиях вышеупомянутые Арабская лига и Организация исламской конференции не приближают ни Ближний Восток, ни арабские страны, ни всю совокупность исламских государств к «вестфальскому» модусу при всем внешнем сходстве с ним.

Таким образом, «вестфализация» Ближнего Востока не предшествует федерализации, как это имело место в Европе. В этом регионе эти два проекта носят скорее альтернативный характер, более того, они сдерживают друг друга, образуя заколдованный круг.

Можно ли вырваться из этого круга? Представитель палаты лордов Великобритании Р. Скидельский напоминает о том, что «нарезка» национальных государств, осуществленная в этом регионе британцами и французами после Первой мировой войны, так и не стала фундаментом безопасного и процветающего Ближнего Востока. Не смогла им стать и идея расово и экономически замкнутого панарабского союза, выдвинутая Насером. В качестве основы для объединения Скидельский предлагает «Османскую империю XXI века» — широкую федерацию исламских государств, в которой нашли бы себе место и еврейское, и христианские сообщества. «Как бы фантастично ни звучала сейчас эта идея, — считает Скидельский, — без такого видения порочный круг кровной вражды на Ближнем Востоке разорвать не удастся» [Скидельски 2006].

Силовая система

Обратимся к третьему варианту геополитической динамики на Ближнем Востоке, а именно к геосиловому балансу. Ареал обретает структуру и достигает баланса не сразу, причем баланс устанавливается не навсегда. Геополитическая динамика предусматривает, во-первых, смещение энергетики конфликта снизу вверх, на более высокие уровни организованности системы, во-вторых, постепенное элиминирование более слабой агентуры.

Эта умозрительная схема более или менее совпадает с тем, что происходило в Европе. Исходя из этого прецедента, следовало бы ожидать, что на Ближнем Востоке начнется аналогичный процесс. Покинув Ближний Восток, британцы и французы раскроили его так, как сочли нужным, или просто так, как получилось. В результате создания искусственных государств возникла ситуация, чреватая пересмотром геополитической конфигурации ареала. По выражению Хиннебуша, на Ближнем Востоке «дисбаланс сил был встроен в саму фабрику региональной системы» [Hinnebusch, Ehteshani (ed.) 2002: 18, 20].

Претензии Ирака на Кувейт могут быть обоснованы. Не лишен смысла и проект слияния Сирии и Ливана. Проблематичны отношения между Ираком и Ираном, что и привело к войне вполне геосилового характера. По многим причинам замалчивается проблема Курдистана. Ирак чреват распадом. Иордания (как и Ирак) искусственна и неприемлема ни для Саудовского дома (враждующего с Хашемитским домом), ни для Сирии, ни для палестинцев. Неустойчивы Ливан и Йемен.

Особое значение для стабильности в регионе имеет проблема сосуществования Израиля и Палестины, решение которой осложнено религиозными и идеологическими мотивами, а также глобальными аспектами этого якобы локального конфликта. В последнее время усилилась тенденция к урегулированию данной проблемы в духе «геополитического реализма». Но как этот «реализм» должен выглядеть, так сказать, «на местности», остается неясным.

Один из самых крупных мировых специалистов по военной истории М. ван Кревельд считает, что Израиль должен во что бы то ни стало восстановить для себя возможность вести обычную войну, поскольку против диверсионно-партизанской войны он бессилен. «Мы должны уйти не только из Газы, но и из Иудеи и Самарии, построить стену, и пусть они себе там бьются об нее головой. Такой уход — и только такой уход — позволит нам создать два четко очерченных географических образования, два государства с очень короткой общей границей, куда более короткой, чем ныне строящаяся стена, — утверждает историк. — После этого мы сможем использовать все преимущества Израиля в войне обычного типа, чтобы пресечь любую попытку нападения “с той стороны”. Это будет тем легче сделать, что при наличии собственного государства с определенной территорией палестинцы будут вынуждены вернуться к обычной, конвенциональной войне — армия на армию» [Кревельд 2005: 156].

Другой вариант решения палестино-израильской проблемы в духе макиавеллистского реализма исходит из убеждения в неспособности палестинцев создать собственное эффективное государство и стремления оставить за собой как можно больше земель, вытеснив с них палестинцев. Логика этого «реализма» такова: земля, оставленная палестинцам, будет служить базой для нападений на Израиль, в результате чего территориальный конфликт превратится в конфликт, грозящий полным уничтожением этого государства. Такова цель ХАМАС и «Хизбаллы». Но, как замечает критик этого подхода Д. Гарднер, «сила и авторитет этих организаций за пределами сферы их естественного влияния объясняются постоянными неудачами в разрешении территориальной проблемы и, в особенности, нежеланием честной сделки “земля за мир”» [Gardner 2006]. Сделка «земля за мир» — еще один вариант «геополитического реализма».

Симптоматична попытка интерпретации сионизма в духе «геополитического реализма»: «Вся надежда на сионизм. Израиль воплощает идею еврейского национального государства. Именно по этой же логике необходимо палестинское национальное государство. Односторонняя политика Шарона многозначительна. Даже если она будет сопровождаться частичной аннексией, это уже не политика “Великого Израиля”... Наша верность сионизму не должна означать минимум независимости палестинцам. Наоборот, именно оставаясь верными сионизму, мы должны бороться за освобождение наших соседей... Сионизм — единственная надежда не только Израиля, но и Палестины» [Taub 2004].

Приведем еще одно характерное рассуждение в том же духе члена влиятельного американского Совета по международным отношениям Г. Сигмэна [Siegman 2006]. Речь идет об отношениях с ХАМАС. Во-первых, ХАМАС реально представляет палестинцев, и, следовательно, надо иметь дело с ним. Во-вторых, нужно смотреть на то, что ХАМАС делает, а не на то, что говорят его лидеры. В течение полутора лет ХАМАС, выполняя свое обещание, не совершал теракты. Премьер-министр Исмаил Ханийя отдал распоряжение своему кабинету искать возможности для практического сотрудничества с Израилем. Но самое главное состоит в следующем: не имеет никакого значения, признал ХАМАС формально право Израиля на существование или нет. Существование Израиля от признания ХАМАС никак не зависит.

К решению в духе «реализма» взывает и ситуация в Ираке. Приведем мнение одного из самых холодно-рационалистических критиков американской внешней политики Э. Люттвака (Центр стратегических и международных исследований в Вашингтоне): гражданские войны — вещь жестокая, но их оправдание (purpose) заключается в том, что, разрушая волю к военному противостоянию, они, в конечном счете, приносят длительный мир. Через это прошли Англия, США. Теперь настала очередь Ирака, самого нелепого из государств, созданных Британией после Первой мировой войны, представляющего собой лоскутное одеяло из этносов и сект. Их физическое разделение — единственный способ остановить кровопролитие. В настоящее время этот процесс идет. Большинство суннитов и шиитов уже живут раздельно и в безопасности среди своих. Это мучительный процесс, но именно так гражданская война находит себе оправдание. И в Ираке ей нужно позволить принести окончательный мир [Luttwak 2006].

Иными словами, речь идет о разделе или крайней степени конфедерализации Ирака. Согласно этой логике, нечто подобное следует допустить и в Ливане. Еще в 1989 г. Ж. Корм утверждал, что произошла необратимая конфессиональная кантонизация (или геттоизация) Ливана, добавляя при этом, что «сбылась мечта Бен Гуриона и Моше Даяна» [Corm 1989: 350].

Но в Ливане возможен и другой вариант, отвечающий духу «реализма», а именно — супрематия Сирии с различными видами кодификации. В сущности, этот вариант уже осуществлялся: «Pax Syriana» был установлен в октябре 1990 г. с благословения США и при полном молчании Израиля. Ж. Ширак, выступая в 2002 г. на конгрессе франкофонов в Бейруте, неявно поддержал сирийский протекторат. Р. Харири, став премьером в 2000 г., тоже посчитал необходимым оставить сирийские войска в Ливане. Все это внушало надежды, но рухнуло после вторжения в Ирак [Corm 2005: 16–17].

В Европе подобные проблемы решались силовым «реалистическим» способом. Почему же этот способ невозможен или считается таковым применительно к Ближнему Востоку? Осуществлению такого сценария препятствуют внешние силы.

В Европе независимым элементом (агентурой) геополитической системы выступали силовые центры. Границы между их доменами были производны от мощи этих центров и долгое время, даже после Вестфальского мира, радикально менялись или корректировались. Ближневосточные государства с самого начала попали под мировую дипломатическую конвенцию о неприкосновенности границ. Таким образом, на Ближнем Востоке независимым (фиксированным) элементом геополитической конфигурации являются именно границы.

Второе важное отличие Ближнего Востока от довестфальской или вестфальской Европы состоит в присутствии чужеродного элемента. Это, разумеется, Израиль. В противостоянии этому государству ушли под воду многие возможные геополитические конфликты между арабскими странами. Панарабские нормы не допускают никаких союзов с Израилем для тех, кто по всем другим рациональным соображениям предпочел бы блокироваться именно с Израилем.

Если бы здесь господствовала геосиловая динамика, то конфликт арабского мира с Израилем имел бы шанс разрешиться обратным вытеснением еврейского государства из ареала. Но опять-таки внешняя сила этого не допускает, и нет никаких признаков, что когда-либо допустит. Она же не дает возможности Израилю окончательно утвердить свой статус и занять реалистическую геополитическую нишу на Ближнем Востоке силовым путем. Даже фиктивные и нереалистические границы между Израилем и Палестиной не разрешается пересматривать. Складывается впечатление, что мировое сообщество еще меньше готово их корректировать, чем прямые участники территориального конфликта.

Итак, силовая геополитическая динамика на Ближнем Востоке блокирована. Теоретики-аутсайдеры все более настойчиво рекомендуют ее разблокировать, но конвертирование этих рекомендаций в дипломатическую практику представляет собой неимоверно сложную техническую задачу, отягощенную моральными сомнениями и осознанием потенциальных рисков. В чем же состоят эти риски?

Во-первых, силовая динамика может оказаться направленной в сторону интеграции Ближнего Востока, скорее всего, на гегемониальной основе, что не в интересах Запада. Во-вторых, спонтанные тенденции могут привести к вытеснению Израиля из ареала, что также не отвечает интересам Запада и остального мира. В-третьих, геополитический ревизионизм может дестабилизировать вообще все ближневосточные государства и привести весь ареал в состояние полного хаоса, скажем, сомалийского или афганского типа. Это не в интересах ни всего мира, ни Запада, ни, прежде всего, Ближнего Востока.

Высокая степень риска объясняет, в конечном счете, почему все «реалистические» рекомендации остаются и, видимо, останутся на бумаге.

Дезинтеграция

Если все варианты геополитической динамики в ареале блокированы, то на каком основании надлежит считать Ближний Восток «региональной системой»? Почему, собственно, считается, что арабский мир должен во что бы то ни стало сохранить какой-то модус единства? Это якобы вытекает из культурного единства арабско-мусульманской цивилизации.

Как заметил Б. Бузан, «исламский Ближний (Средний — Middle) Восток оказался единственной классической цивилизацией, не сумевшей утвердить себя в качестве важного мирового актора после (формального) отступления западных империй» [см.: Hinnebusch 2003: 15].

Данное высказывание, пожалуй, слишком категорично, но если его перефразировать, то окажется, что Ближний Восток не включился в глобальную структуру как единое целое, способное к поддержанию порядка в своем ареале. Это означает, что мало быть (считаться) целостной «классической цивилизацией», чтобы быть единой субглобальной системой.

Наблюдатели не обнаруживают на Ближнем Востоке признаков интеграции какого-либо рода — ни экономической, ни политической, ни гуманитарной [Schulz H., Schulz M. 2005]. Если этот ареал не приобрел системной связности до сих пор, то, возможно, уже нет смысла ее ждать? Может быть, больший геополитический смысл заключается в том, чтобы поощрять имеющуюся здесь латентную тенденцию к дезинтеграции?

Теоретически дезинтеграция может пойти в двух направлениях. Первое — дрейф разных компонентов ареала в сторону других субглобальных структур. Второе — прямое включение их в глобальную систему. И в том, и в другом случае агентами могут выступать как отдельные государства, так и группы государств.

Возьмем, к примеру, проект, именуемый «медитерранианизмом»*. Этим термином обозначается концепция, развивающая евро-левантинский, евро-магрибский и суммирующий их средиземноморский нарратив [Salem 1997]. Создание в 1995 г. организации «Евро-Средиземноморское сотрудничество» (Euro Mediterranean Partnership — EMP), известной также как «барселонский процесс», стало реакцией на растущую нестабильность на южном фланге Европы.

Активный участник «барселонского процесса» (в сфере бизнеса), руководитель специальной программы в «Foreign Policy Centre» Р. Пироуз считает, что «всерьез говорить о вступлении в Евросоюз ближневосточных государств не приходится. Однако Европа могла бы создать клуб, куда вошли бы страны, тяготеющие к реформам... Этот клуб должен предложить ощутимые стимулы (сейчас Европа оказывает южному Средиземноморью невоенную помощь в объеме 1,3 млрд. долл. в год и предоставляет займы на 2,5 млрд. долл.) в обмен на реформирование. За невыполнение условий — лишение привилегий» [Pirouz 2005].

По наблюдениям английского историка, специалиста по общеевропейской истории М. Мазоуэра, работающего ныне в Колумбийском университете (США), в недрах Евросоюза, по меньшей мере, на его периферии, растет осознание необходимости более серьезного участия Европы в делах восточного Средиземноморья (Леванта). «Министр иностранных дел Греции (тоже средиземноморской страны. — А.К.) Дора Бакояннис заявила, что Европа больше подходит на роль посредника между Израилем и арабами, чем США. По меньшей мере, Европа должна быть так же активна в этом регионе, как и Соединенные Штаты. На ней лежит больше исторической ответственности за возникший тупик… Европе следует настоять на приоритетности решения израильско-палестинской проблемы и превратить свое экономическое влияние здесь в дипломатическое, чтобы этого добиться. …Нынешняя американская политика держит политическое и экономическое развитие на Ближнем Востоке заложником мирного соглашения... Если Европа не осознает острую нужду в том, чтобы изменить эту динамику, альтернативой будут увековеченная нестабильность, репрессивность и экономическая стагнация у самых ее дверей» [Mazower 2006].

Иных внешних претендентов на другие части Ближнего Востока пока не наблюдается. Разве что все тот же Иран, но он сам является в некотором роде ближневосточным государством и претендует скорее на гегемонию во всем ареале, а не на какую-то его часть.

Следует отметить, что геополитическая дезинтеграция ближневосточного ареала не обязательно должна сопровождаться его разделом между другими геополитическими блоками. Государства Ближнего Востока могут быть включены в глобальный порядок по одиночке. Это, собственно, и происходит с Объединенными Арабскими Эмиратами, Кувейтом, Саудовской Аравией, Ираком (к сожалению, весьма извращенным способом), не говоря уже об Израиле, который на сегодня представляет собой прямо-таки идеальный образец индивидуальной космополитизации, досадным образом обремененной опасностью, исходящей от ближнего окружения, к которому он на самом деле не принадлежит.

Вместе с тем не стоит закрывать глаза на то, что поощрение геополитической дезинтеграции Ближнего Востока предполагает серьезное вмешательство извне. «Израиль нуждается в международных вооруженных силах, — считает Л. Фридман, — поскольку сам не может решить проблему собственной безопасности, а когда пытается это сделать, получается только хуже. Это должны быть значительные силы, пользующиеся авторитетом. Но если это можно сделать для Израиля, то почему нельзя для других? …Палестинское самоуправление терпит неудачу. Нельзя, чтобы Палестиной управлял Израиль. В таком случае, может быть, стоит подумать об установлении над Палестиной опеки ООН?» [Freedman 2006].

Фридман — не единственный «реалист», решающийся вслух говорить о таких вещах. Тем не менее его позиция выглядит еретической и воспринимается как проявление неоколониализма. Но разве блокирование «реалистической» внутрирегиональной геополитики и дипломатии на Ближнем Востоке не есть тот же самый неоколониализм? Проблема заключается не в том, регулировать ближневосточную структурную геополитическую динамику или нет, а в том, как именно это делать.

Европа регулировала себя сама. Нормы сосуществования, то есть методы поддержания мира и разрешения конфликтов, вырабатывались в ходе геополитических превращений самого региона, а не навязывались извне. Когда Европа переживала процесс оформления в систему суверенных государств и затем продолжала существование в виде этой («вестфальской») системы, мирового порядка не было. Европейский порядок и стал впоследствии мировым. Фаза автохтонного урегулирования во всех других субглобальных ареалах (совпадающих или не совпадающих с цивилизациями) может оказаться пропущенной. Возможно, мир на Ближнем Востоке легче будет обеспечить не объединением этого региона в единую систему безопасности, а «разведением» ближневосточных государств с их последующим включением в мировую систему безопасности. Абсурдно принуждать их к этому. Но разумно не мешать тем тенденциями, которые намечаются сами собой.

Примечания

Кревельд М. 2005. Интервью Р. Нудельману // «Nota Bene», № 7.

Скидельски Р. 2006. Османская империя XXI века // «Ведомости», 03.08.

Brown L.C. (ed.) 2001. Diplomacy in the Middle East. Tauris.

Corm G. 1989. L’Europe et L’Orient. P.

Corm G. 2005. Crise Libanaise dans un contexte regional houleux // «Le Monde Diplomatique», avril.

Freedman L. 2006. A Call for a New International Initiative // «Financial Times», 01.08.

Gardner D. 2006. The Neglected Roots of Conflict // «Financial Times», 03.08.

Hinnebusch R. 2001. Syria. Routledge.

Hinnebusch R. 2003. The International Politics of the Middle East. Manchester University Press.

Hinnebusch R., Ehteshani A. (ed.) 2002. The Foreign Policies of Middle East States. L.

Hiro D. 2006. The Old Enemies are Uniting over Lebanon // «Daily Telegraph», 30.07.

Joffé G. 1997. Disputes over State Boundaries in the Middle East and North Africa // Guazzone L. (ed.) The Middle East in Global Change. Macmillan.

Kerr М. 1971. The Arab Cold War. Gamal Abd Al Nasser and his Rivals. Galaxy Books.

Kissinger H. 2002. Does America Need a Foreign Policy? N.Y.: Simon and Schuster.

Luttwak E. 2006. Civil War: The only Way to Bring Peace to Iraq // «Daily Telegraph», 07.05.

Mazower M. 2006. Europe Should Use its Leverage // «Financial Times», 15.08.

Pape R. 2005 Dying to Win: the Strategic Logic of Suicide Terrorism. N.Y.: Random House.

Pirouz R. 2005. A Club to Foster Middle East Reform // «Financial Times», 15.02.

Roy O. 2005. The Democratic Conundrum of Today’s Middle East // «Financial Times», 11.04.

Salem P. 1997. Arab Political Currents, Arab-European Relationships and Mediterranianism // Guazzone L. (ed.) The Middle East in Global Change. Macmillan.

Schulz H., Schulz M. 2005. The Middle East: Regional Instability and Fragmentation // Farrel M. (ed.) Global Politics and Regionalism. L.: Pluto Press.

Siegman H. 2006. The Issue is Not Whether Hamas Recognises Israel // «Financial Times», 07.06.

Taub G. 2004. Der Zionismus ist die Hoffnung // «Die Zeit», № 23.


Публикется на сайте www.intelros.ru по согласованию с редакцией журнала "Космополис"

Вернуться к Содержанию номера

* Вопрос о том, следует ли считать Евросоюз федерацией, не вполне ясен и обсуждается. Так предпочитают думать, как правило (хотя и не всегда), евроскептики, чей bete noir — сверхгосударство, пусть и федеративное. — Прим. авт.

* Я так не думаю. Связность этой системы сильно уменьшилась, но, кроме ухода Прибалтики в Евросоюз, другие ее компоненты еще никем не оприходованы и даже как будто бы не востребованы. — Прим. авт.

* Понятие «Ближний Восток» носит условный характер. В англо-американской традиции вместо него, как правило, используется понятие «Средний Восток» (Middle East). За этим можно видеть не просто разную геотерминологическую привычку, но и другую географическую интерпретацию. Ближним Востоком можно считать либо только Левант, или Аравийский полуостров плюс Египет, либо распространять это понятие на восток до Афганистана и на запад до Марокко. А можно и разделять Ближний Восток и Средний, что сейчас почти не практикуется. Мы умышленно не связываем себя никакой географической трактовкой данного понятия, хотя речь идет, главным образом, о ядре арабского мира — Аравийский полуостров плюс Египет. — Прим. авт.

* Есть еще одна мыслимая тенденция — дезинтеграция. Вопрос о том, наблюдалась ли в Европе тенденция к дезинтеграции, не совсем праздный, учитывая раскол Европы после русской революции. — Прим. авт.

* В 1948 г. лейбористский министр иностранных дел Великобритании Эрнест Бевин утверждал, что регион опускается в хаос и превращается во «второй Китай». Лондон воспринимал Израиль как коммунистическую страну и, возможно, как советский сателлит [Brown (ed.) 2001: 27]. — Прим. авт.

* Оставим в стороне вопрос о превращении Ирана в ядерную державу не потому, что эта перспектива не вполне ясна, а потому, что ядерный потенциал теперь уже не дает автоматически статуса сверхдержавности и вовсе не обязательно будет использоваться его обладателем для того, чтобы получить этот статус. Мы также не обсуждаем здесь имманентное метаморфирование иранского постреволюционного режима. Фигура Ахмадинежада в этом смысле весьма многозначительна. — Прим. авт.

* Примем такое противопоставление Европы и Ближнего Востока, хотя на самом деле оно нуждается в серьезных оговорках. В ХХ в., во всяком случае, ситуация в Европе мало отличалась от ближневосточной: здесь тоже шла борьба между нормативными проектами — либеральной демократией, коммунизмом, фашизмом, нацизмом. — Прим. авт.

* Наиболее видные сторонники этого проекта — эмблематическая фигура в египетской литературе Таха Хусейн и бывший министр финансов Ливана Жорж Корм. — Прим. авт.


Вернуться назад