Поддерживаемая В.Е.Семенковым идея Р.Рорти о современной философии как жанре литературы, выглядит интересной и подталкивает к дискуссии. Серьезно затрудня-ет обсуждение этой идеи, однако, неопределенность ключевого термина «литература». В начале статьи Рорти подразумевает под литературой художественную литературу - fiction. Но здесь литература как источник искупления (ее функцией Рорти считает знакомство с пределами человеческого воображения) противопоставляется философии и религии . При столь узкой трактовке «литературы» философия никак не могла бы оказаться ее разновид-ностью – даже иррационалистическая философия, включая тексты Ф.Ницше или А.Камю. Позже Рорти говорит о религии и философии как о жанрах литературы, выступающих в качестве подготовительных ступеней (в качестве «лестницы») к «настоящей» - современ-ной – литературе . Эта идея интересна, но предполагает уже другое – более широкое – по-нимание термина «литература». Но трактовка литературы как того, что производит тексты вообще, была бы слишком широкой для целей Рорти. Сюда попала бы и наука; в результа-те, противопоставление разных форм самопрезентации философии потеряло бы смысл. Однако, каких-то других вариантов употребления термина «литература» вроде бы нет. И в энциклопедии первой половины века, и в современных приводятся эти два значения . Ли-бо это все памятники устного и письменного словесного творчества, любые произведения человеческой мысли, закрепленные в слове и обладающие общественным значением. Ли-бо (и этот смысл слова авторы энциклопедических статей называют обычным и более строгим) это исключительно художественная литература. Так что, либо философия – это не литература (в «строгом» смысле), либо литература – так же как «История» Фукидида, или «Начала» И.Ньютона. Противопоставить ее науке на этом основании не удастся.

Рорти предлагает понять философию как вид, или жанр литературы. Какой имен-но? Можно было бы использовать термин - «эссе». И противопоставить его как жанр ли-тературы научным трудам. Можно ли выделить существенные свойства этого жанра лите-ратуры? В истории этим словом именовались весьма разнородные вещи – от знаменитого произведения М.Монтеня до не менее знаменитых трактатов Дж.Локка и Г.Лейбница. И то, и другое можно отнести к ведомству философии. Но как раз представления о ее зада-чах у Монтеня и у новоевропейских философов совершенно разные. «Опыты» Монтеня – хороший пример «философии как литературы», в то время как Локк и Лейбниц претенду-ют как раз на научность своего философского дискурса. Правда, современное значение этого слова, похоже, сузилось: вряд ли кто-то назовет характерным примером эссе «Опы-ты» Лейбница. В современных словарях подчеркивается, что эссе – это жанр, где на пер-вый план выступает личность автора, что в нем выражаются авторские впечатления и со-ображения по какому-либо вопросу, не претендующие на исчерпывающую полноту, вы-ражающие мнение автора . Если считать более-менее устоявшимся смыслом термина «эс-се» именно этот смысл и отсечь как устаревшее употребление его применительно к тру-дам новоевропейских философов, то он как раз может пригодиться для прояснения ны-нешнего статуса философии.

Определенным в рассуждениях Рорти является то, что, по его мнению, современная философия утрачивает претензии на научность. И с этим нужно согласиться. Причем, то, что утрачивается, это именно претензии на научность, а не сама научность. Меняется, так сказать, декларация о намерениях философии. Она уже не обещает дать общезначимое од-нозначное решение общезначимых проблем, то есть проблем, признаваемых таковыми всеми, кто называет себя философом. И отказывается от претензий выступать от имени Разума или Истины как таковых. Вот тут смысл термина «эссе» - выражение личного мне-ния, не претендующее на исчерпывающую полноту - как раз подходит для характеристики деклараций о намерениях современных философов. Они уже действительно не надеются обнаружить единственно возможную «искупительную истину» на пути последовательного рационального мышления как надеялась, по мысли Рорти, «идеалистическая метафизика».

Идеал философии как строгой науки утвердился, как известно, в новое время. Его воплощением можно считать декартовские «Рассуждения о методе» и «Этику» Спинозы. Знаменитый «геометрический метод» в философии Спинозы и был выражением деклара-ции о намерениях философии быть наукой. Можно вспомнить также надежды Лейбница на то, что в результате построения идеального языка науки и философии, все проблемы (в том числе философские и религиозные) превратятся в технические – станут проблемами подсчета. Эта надежда была воплощением вековой мечты европейской цивилизации. Дей-ствительно, прогресс науки состоит, в частности, в том, что первоначально качественные термины приобретают количественное выражение. Это произошло, например, с «тепло-той», «цветом». В результате, спорить, например, о том, где теплее – в комнате или на кухне, бессмысленно. Эта проблема имеет техническое решение – температуру можно из-мерить. Идеальный язык Лейбница должен был осуществить то же самое со всеми наши-ми понятиями. Соответственно, спорить о смысле жизни или этических принципах стало бы не менее бессмысленно – точный язык сделал бы и эти проблемы проблемами подсче-та. А как было бы замечательно, например, если бы в техническую превратилась пробле-ма, связанная с пересадкой органов! Если бы существовали строгие объективные количе-ственные критерии того, кто не выживет и у кого можно забирать органы для пересадки. От скольких этических, религиозных и т.п. метаний мы были бы избавлены! Этот пример показывает, что классическая новоевропейская философия в своем стремлении стать нау-кой по сути хотела элиминировать этику, освободив человека от фундаментальных мо-ральных проблем, от необходимости принимать свои решения, делать свой индивидуаль-ный выбор, хотела превратить этические проблемы в технические. Довольно забавным выглядит то, что произведение Спинозы называется «Этика». Ведь никакой этики у него как раз не остается, она растворяется в онтологии. Так же, как и у Гегеля. Нужно полно-стью согласиться с Кьеркегором в том, что гегелевская философия есть форма «умывания рук» , то есть ухода от решения принципиальных этических проблем, перекладывания от-ветственности за собственный выбор на мировой разум.

Так что декларация новоевропейской философии о намерениях быть наукой была не бескорыстна. Но еще важнее то, что она была, конечно, лишь декларацией о намерени-ях. Была ли философия Локка, Декарта и Гегеля «более научной», чем философия Ницше или Камю? Вряд ли. Конечно, претензии на научность сказывались на форме философско-го дискурса. По форме «Опыты…» Локка и Лейбница гораздо больше похожи на научные труды, чем «Заратустра» или «Миф о Сизифе». А по содержанию? В «научной» филосо-фии мы, конечно, найдем попытку систематического изложения каких-то идей. Но систе-матичность ведь тоже относится скорее к форме, а не к содержанию. И эта форма, коль ее принимает философия, сближает ее с наукой. Философия, претендующая на научность, делает упор на рациональные аргументы, логику и т.п. Даже и некоторые иррационалисты (А.Шопенгауэр) не пренебрегают попытками рационально обосновать свой взгляд на мир. Но что остается в истории философии? Запомнился ли Шопенгауэр своим «четверояким корнем закона достаточного основания»? Ведь именно с помощью этого понятия он пы-тался убедить читателей в правильности своих идей насчет воли и представления. Но че-ловечество (и даже профессиональные философы) прошло в основном мимо этого обос-нования и запомнило главным образом мысль, что сущность мира - не разум, а воля. И но-визна шопенгауэровской философии всегда будет связываться именно с этой идеей. Мож-но вспомнить также, как Эпикур доказывал возможность свободы и этики, выводя эту возможность из способности атомов произвольно отклоняться от своего пути. Само это «доказательство» давно уже воспринимается как исторический курьез. В отличие от эпи-куровской этики, ради которой оно и было предпринято.

То же самое можно сказать и о рационалисте Декарте. Так ли важно, что именно он признал не подлежащей сомнению, самоочевидной идеей разума? Тем более что первое несомненное положение «Cogito ergo sum» ничего ему для строительства научного знания не давало. И Декарту пришлось, по сути, начинать весь путь заново – когда он утвержда-ет, что самая ясная и отчетливая идея в нашей душе – это идея Бога, который не может быть обманщиком и т.д. Что обсуждают последующие философы в связи с Декартом? Правильно ли он отделил сомнительное от несомненного? Нет, речь идет скорее об оп-равданности всего предприятия: способен ли человеческий разум в принципе сам разо-браться в себе и осуществить планируемую Декартом операцию? Все логические построе-ния, которые были важны для самого автора (и в случае Декарта, и в случае Шопенгау-эра), воспринимаются сегодня лишь как некая случайная форма, которую приняла опреде-ленная интересная идея. Именно она важна – у Декарта это идея суверенного самопро-зрачного разума. Подобным образом Рорти смотрит и не Гегеля, считая его главной заслу-гой создание нового философского языка, нового типа дискурса.

Кстати, не только «научную» философию, но и саму науку в значительной мере создает декларация о намерениях. В них входит стремление ничего не принимать на веру, эмпирическим путем проверять предлагаемые гипотезы, следовать строгим методологи-ческим правилам и т.д. Но П.Фейерабенд убедительно показал, что в реальной истории науки этот идеал не достигается. Для прогресса науки «годится что угодно» (anything goes). Да и в дискуссиях ученых срабатывают не только научные аргументы. Так, Галилей победил кардинала Беллармина несмотря на то, что учение Галилея – Коперника в те вре-мена гораздо хуже согласовывалось с наблюдениями, что Галилей для его обоснования использовал вспомогательные гипотезы, впоследствии оказавшиеся ложными . Наука провозглашает намерение быть строгим доказательным знанием, эмпирически проверяе-мым. И именно это делает ее особой сферой культуры, а не реальные достижения. Ведь, по критерию Поппера, научна ли та или иная гипотеза, можно определить до всякой ее проверки на истинность.

Современная философия в основном отказывается от намерений и претензий быть наукой, оставаясь рациональным в принципе дискурсом о значимых для человека пробле-мах. Это связано и с осознанием невозможности превратить эти проблемы в технические – допускающие общезначимые решения, и с другими вещами. Философия начинает всерьез принимать трансцендентальный характер своих проблем. Трансцендентальные проблемы касаются всеобщих условий нашего опыта. То есть таких условий, которые в принципе невозможно объективировать. Когда мы рассуждаем о них, они продолжают оставаться условиями и этого нашего рассуждения – поэтому превратить их в обычный объект по-знания нельзя. Вследствие этого истинность и проверяемость философских утверждений не сопоставима с истинностью и проверяемостью утверждений науки. Трансценденталь-ный характер философии изобличает ее как предприятие барона Мюнхгаузена. Она долж-на вытащить себя за волосы из болота. Если наш разум не суверенен, если он детермини-рован волей, классовыми интересами, языком и чем-то еще (что составляет болото), то ему остается лишь анализировать все это, оставаясь в болоте, барахтаться в нем, не наде-ясь однажды обрести твердую почву. Но барахтаться надо, чтобы не утонуть.

Показательным примером изменения декларации о намерениях в связи с осознани-ем трансцендентального характера философских вопросов является трансформация взгля-дов Л.Витгенштейна. Трансцендентальную природу философствования он признает уже в «Трактате». Вопросы о том, как язык относится к действительности, попадают у него в раздел того, о чем говорить нельзя, того, что не может быть сказано, а может быть лишь показано . При этом все содержание «Трактата» как раз этому и посвящено – размышле-ниям о том, как язык представляет мир. Следовательно, оно является незаконным с точки зрения, защищаемой в «Трактате». Философ понимает это: он представляет свои рассуж-дения как лестницу, которая должна быть отброшена после достижения цели – демонст-рации невозможности метафизики (6.54) . Но это скорее остроумно, чем убедительно: ведь оказывается, что даже для того, чтобы показать ненужность и невозможность фило-софии, нужно философствовать. «Трактат» застревает посередине между признанием трансцендентального характера философии и протестом против него. «Философские ис-следования» уже не протестуют, они принимают трансцендентальность как судьбу фило-софии. Заодно меняется и стиль Витгенштейна – вместо четких пронумерованных афо-ризмов, призванных исчерпать задачи философии, нестрогие рассуждения, ничем опреде-ленным не заканчивающиеся. Философия не как решение проблем, а как философствова-ние – декларация о намерениях изменилась.

В.Е.Семенков считает, что отказ от наукообразной формы представления знаний ведет к потере философией своего авторитета. Я не думаю, что это так. К потере вели ско-рее неоправданные претензии на научность, не подтверждаемые содержательно. Скажем, В.И.Лениным был сформулирован «закон» революционной ситуации, хорошо известный всем, кто получал образование в советские времена. По форме он напоминает естествен-нонаучный закон - указываются факторы, при которых эта ситуация наступает: например, «обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов». Но это сходство – лишь по форме. Ведь естественнонаучные законы предполагают количественно выражен-ное соотношение факторов. В данном же случае мы вряд ли сможем указать, насколько должны обостриться «нужда и бедствия», определить, каков их обычный уровень и т.п. А это было бы необходимо, чтобы делать на основе данного закона прогнозы о развитии си-туации в той или иной стране. Этот же закон позволяет лишь задним числом (когда рево-люция уже началась) говорить, что в данной стране обострились нужда и бедствия, а вер-хи уже не могли управлять по-старому. Подобная имитация «научности» вряд ли добавля-ла авторитета философии. Поэтому, на мой взгляд, отказываясь от претензий на науч-ность, на обладание «искупительной истиной», избавляющей нас от индивидуальных ре-шений, философия только выигрывает.

Ж.Делез и Р.Гваттари пишут, что философия состоит не в знании и вдохновляется не Истинным, а Интересным, Примечательным, Значительным. Неинтересны книги, кото-рые не привносят нового образа мысли, не порождают новых концептуальных персона-жей . Ключевые слова здесь – «новый образ мыслей». Философия производит новые спо-собы смотреть на мир и на собственную жизнь. То, что производит философия, с точки зрения методологии науки – не научные гипотезы, а перспективы интерпретации. Первые отвечают попперовскому критерию фальсификации – из них можно вывести проверяемые (и, значит, в принципе опровержимые) следствия. Вторые ориентируют сам наш взгляд на вещи, ими пропитаны данные, которые мы получаем с их помощью. Поэтому они в прин-ципе не опровержимы. Скажем, марксистская теория классовой борьбы. Это определен-ный способ смотреть на историю. Если мы его принимаем, мы считаем любую борьбу (политическую, идейную и т.д.) в истории человечества выражением борьбы классов за их экономические интересы. То есть любую борьбу мы интерпретируем таким образом. Что могло бы быть опровержением этой теории? Не ясно. Ясно лишь, что ей можно противо-поставить другие перспективы интерпретации человеческой истории столь же неопровер-жимые, но совсем другие. Принимая их, мы будем интерпретировать исторические собы-тия совсем иначе. То же самое можно сказать об идее Ницше, что любая человеческая деятельность – выражение воли к власти, или о гегелевской философии истории, согласно которой смысл истории – прогресс в сознании свободы. Конечно, Гегель, Маркс и Ницше находят в истории массу подтверждений для этих своих идей. Но только потому, что они изначально рассматривают историю в их свете. Подтверждения носят, поэтому, круговой (циклический) характер.

Без постулата «смысла истории» она превратилась бы, по Гегелю, в арену бес-смысленных страданий и преступления. Хочется спросить, а почему, собственно, такой подход заведомо отвергается Гегелем. Только потому, что противоречит его презумпции логичности истории. В связи с этим возникает неожиданная ассоциация. Социолог Г.Гарфинкель, представитель этнометодологии, проводил со студентами такой экспери-мент. Они должны были сформулировать ряд вопросов, касающихся их конкретной жиз-ненной ситуации, на которые будет давать ответ психолог-консультант. Вопросы должны были допускать ответ «да/нет». Ответы определялись таблицей случайных чисел. Но все студенты пытались обнаружить в ответах (которые часто противоречили друг другу) не-кий глубокий смысл . Их вела презумпция осмысленности. Такое впечатление, что имен-но так Гегель поступает с историей. Но это не значит, что он неправ. Он предлагает новый по-своему плодотворный способ смотреть на историю, приводит этот способ в системати-ческую форму. Предметом его философии истории в результате оказывается именно ра-зумное ее содержание. Этим, а не своими претензиями понять единственно возможный объективный смысл истории, он и интересен.

В этом и можно видеть задачу философии. Она создает новые перспективы интер-претации, новые способы смотреть на вещи – на мир, историю, человеческую жизнь. В статье В.Е.Семенкова это называется «деконструкцией обыденного сознания», «переопи-санием» происходящего. В связи с этим можно вспомнить понятие остранения у В.Б.Шкловского. Шкловский считал остранение задачей искусства. Чтобы разрушить ав-томатизм восприятия (который, по выражению Шкловского, «съедает… мебель, жену и страх войны»), нужно сделать знакомое странным, например, показать, как Л.Н.Толстой, мир глазами лошади. Тогда выявится его другой, не замечаемый нами смысл . Остране-ние дает умножение смыслов. В этом его роль. Эту же роль во все эпохи играла филосо-фия – «злая совесть своей эпохи», по выражению Ницше. Злая она, видимо, потому, что развенчивала сложившиеся и слежавшиеся смыслы и не давала «уважаемым гражданам» (чрезмерно уважающим себя) погрязнуть в самодовольстве. Мыслитель вроде бы совсем другого типа – Сократ - вполне в духе Ницше сравнивал себя с оводом, который жалит тучного и ленивого коня.

При этом европейская философия рационалистична, хотя и в разной степени у раз-ных философов. Ни у кого из них она не превращается в набор афоризмов, аналогичный поучениям восточного гуру. Даже Ницше, который по стилю ближе всего к авторитетным текстам Востока, прибегает к рациональным аргументам. Но они все равно не являются главным не только у Ницше, но и у Гегеля. В конце концов, для последнего главным ос-нованием является нежелание согласиться с тем, что история – арена бессмысленных страданий и преступлений. Вся создаваемая им конструкция – выражение этого «сердеч-ного желания» (выражение Ницше) философа. Европейская философия как особая сфера духовной деятельности требует выражать свое мироощущение подобным образом, подыс-кивая в его пользу рациональные (часто псевдо-рациональные) аргументы. Которые все равно не будут главным содержанием учения. Учения входят в историю философии тем, какую новую и интересную перспективу интерпретации они предлагают. Иначе, в фило-софии можно было бы говорить что-то типа: «Тогда-то и тогда-то тот-то и тот-то наконец доказал, что…». Не думаю, что это возможно. Относить ли такую деятельность по умно-жению смыслов к литературе, или нет, не кажется мне очень важным вопросом. Но к нау-ке она явно не относится. Не думаю, что сегодня та роль, которую философия играла, пе-рейдет к литературе. Скорее меняется самосознание философии и ее декларации о наме-рениях. Вместо единственно возможной Истины она предлагает личные мнения, не пре-тендующие на исчерпывающий анализ. Поэтому и характерным жанром становится эссе, а не систематический трактат (хотя и таковых в современной философии хватает).