Всё невидимое, и тем не менее это здесь,
это можно услышать снаружи, реальное, осязаемое.
От тебя это не зависит.
Ты просто принимаешь, благодаришь. Даёшь пройти.

Филипп Соллерс. «Мания страсти»



1. Основное правило психоанализа известно даже тому, кто сам никогда своего анализа не делал. Но история создания этого правила, его содержание и следствия из него далеко не так очевидны и ставят больше вопросов, нежели дают ответов. Тот факт, что Фройд впервые говорит об этом правиле в 1890 году, задолго до создания и обоснования психоанализа в качестве клинического метода и концептуализации основных его понятий и положений свидетельствует о том, что правило это не было изначальным или самоочевидным или стало результатом клинической работы Фройда со своими пациентами, напротив, основное правило психоанализа возникло задолго до самого психоанализа (Фройд называет так свой метод лишь в 1896 году) и во многом стало его причиной, его пуповиной, том символическим корневищем, из которого берёт начало весь последующий дискурс, клиническая техника и этика психоанализа.

Перефразировав Апостола Павла, можно сказать, что психоанализ стал возможен не иначе как посредством признания заповеди говорить всё, что приходит в голову, а аналитическая техника лишь вязла от неё повод и стала результатом принятия и применения этого правила: психоанализ начал существовать лишь тогда, когда его основное правило сделалось клиническим принципом. И хронологическое шестилетнее отстояние между формулировкой правила и концептуализацией метода является наилучшим тому свидетельством. В начале был закон, который и стала поводом к созданию и развитию новой клиники, эстетики и герменевтики субъекта. Той клиники, что берёт своё начало от означающего. Практика Фройда всегда удерживала в своём поле два фокуса: работу означающего и его изнанку, толкование сновидение и соприкосновение с его пуповиной, не подлежащей вербализации; с одной стороны, он описывает свой метод как репрезентацию вытесненного в словесных представлениях, с другой, не перестаёт задаваться вопросом о первовытесненном, которое никогда не может найти себе такого репрезентанта по той причине, что оно вообще никак не связано со словом, о том первовытесненном, которое существовало до начала времён, и не нуждалось ни в каком вытеснении.

Сама эта гипотеза делает сомнительным тезис о человеке как символической машине, господстве означающего в психической жизни, о том, что каждый человек искони прописан языком; психоанализ так или иначе вынуждает поставить под сомнение расхожий структуралистский миф, «отождествляющий субъекта с его собственным означающим» [Лакан, 1969/70: 111] и идею прото-языка (или материнского языка), якобы наделящего все означающие равными правами, каждое из которых могло бы быть отторгнуто, подвергнуто запрету и тем самым стать вытесненно-главенствующим означающим внутри психического мира субъекта, опорой для его фантазма, как в случае Человека-с-крысой (1909) такой опорой становится означающее «rat» или в случае лакановского пациента Жерара Люка (1976) означающее «Geai rare», посредством которого выстраивается и поддерживается весь симптом пациента.

Если мы допускаем гипотезу о первовытесненном, то есть о том рудиментарном остатке психики, который никогда не вытеснялся, следовательно, не может быть возвращён и представлен в слове, образе, чувстве, - куске ничто, которое и лежит в сердцевине субъекта и задаёт горизонт нашего бытия - мы уже не можем следовать той феноменологии, что отождествляет друг с другом субъекта и его означающие: словно он является тем, что он из себя представляет для кого-то другого. Это верно, но верно лишь наполовину, поскольку истина всегда заявляет о себе недосказанностью.

Нельзя не заметить ограниченности этого феноменологического метода, выводы которого вполне могут быть приняты на вооружение когнитивной психологией, намеревающейся объективировать бессознательное в символе, схеме или матеме, редуцировать субъекта к той или иной лингвистической парадигме, той цепочке означающих, которая поддерживает метонимию его желания; велик соблазн психологизации и математизации аналитической клиники, если не принимать в расчёт обратную сторону означающего, ту укоренённость человека в реальном, в судьбе влечений, которая никогда не может быть вынесена, манифестирована или репрезентирована: то есть субъект - это то, что не представляет. То ничто, с которым он выстраивает отношения и которое он несёт в самом своём бытии. Поэтому психоанализ работает не только в символическом поле означающих, операций и показателей (как это делает психология), он затрагивает повременно все три психические регистра; в этом и состоит (невозможно) событие аналитического акта.

Бессознательное подобно языку, но не охватывается им, оно высказывается, но лишь с тем, чтобы обнаружить то ничто, которое выпадает из любого языкового акта. Именно вокруг этого тезиса и выстраивается психоаналитическое понятие бессознательного, которое Юлия Кристева определяет как «зону мятежа внутри Логоса»: «Зона эта оказывается не речевой лазейкой, поскольку само понятие бессознательного возникло у Фройда как операционная модель некого субстрата, где совершаются операции, не находящие себе места в речи». [Кристева, 1969: 286] - говорит она в книге «Семиотики» (1969). Бессознательное не только не охватывается речью, но и вообще не производно от неё. Речь вторгается в то место реального, которое и получило, в результате этой интервенции, статус бессознательного.

Лакан также говорит о бессознательном как о разрыве между реальностью и реальным, означающим и наслаждением, оно «всегда заявляет о себе в качестве чего-то такого, что мерцает внутри имеющегося в субъекте разрыва». [Лакан, 1964: 34] Для Лакана принципиально важно сохранить эту диалектику между представленностью и непредставимым, между возвращением вытесненного и теми влечениям, которые совершают свою молчаливую работу, не желая ни о чём говорить, ту диалектику, которую он представил в двух своих клиниках: клинике означающего и клинике наслаждения. Каждая из которых дополняет одна другую и в ходе лечения представляет её изнанку.

Равно и Фройда интересовали не только историзация симптома, посредством которой невроз можно сделать частью прошлого (о чём он говорит в «Исследованиях истерии», 1895), и интроекция, которая могла бы создать символическое замещение, репрезентант утраченного объекта («Скорбь и меланхолия», 1917), но не менее этого Фройда занимает вопрос о влечении, то есть о том, что стоит за символическим и является его носителем, его подстёжкой и условием его работы. Поэтому на протяжение всего своего творческого пути он не перестаёт поднимать вопросы, которые структурализм, казалось бы, оставил за бортом своего внимания: возможность объяснения психической жизни посредством физиологических процессов, вопрос о телесном носителе бессознательного и возможностях нейрологии в познании психики человека («Я и Оно», 1921), использование физиологических или химических терминов для описания психических процессов («По ту сторону принципа удовольствия», 1920), вопрос о филогенетических остатках ставится им неоднократно как в клиническом, так и метапсихологическом аспектах (В случае Человека-Волка 1918 и в работе «Человек Моисей» 1938), влиянии анатомии человека на его психическую жизнь (1931), «психоанализ никогда не забывает, что душевное покоится на органическом», [Фройд, 1910: 212] - пишет он. Фройд постоянно апеллирует к тому костному, ригидному и старому как мир порядку человеческой жизни, éternel et muet ainsi que le matière, который находится по ту сторону воображаемых чувств или символических ритуалов, тому «ожесточённому невежеству», посредством которого реальное заявляет о себе. [Лакан 1969/70: 172].

В обращении к физиологии и медицине, Фройд пытается нащупать ту психическую константу, найти ту объективную опору, которая позволила бы ему говорить объективно и придала бы психоанализу научный статус. В конечном счёте, обращение к научному дискурсу – это и есть обращение к невозможному, в той степени, в которой реальное и есть это невозможное. Уже в статье «Психическое лечение» (1890) Фройд говорит о том, что терапевтическим механизмом лечения является не просто слово, а та «магическая сила», которая стоит за этим словом и оказывает терапевтический эффект, та мана, которая действует окольным путём и всегда возвращается на своё прежнее место, не подлежащая окончательной символизации сила, которую он впоследствии назовёт влечением.

В работе «Влечения и их судьба» (1915) Фройд заключает, что «импульсы влечения подвергаются воздействию трёх важных полярностей, господствующих в душевной жизни»: биологической, реальной и экономической, [Фройд, 1915: 109] и только последнюю из них можно причислить к области бессознательного, настолько, насколько оно структурировано подобно речи. В случае судьбы влечений биологическая, реальная и экономическая полярности у Фройда точно коррелирует с регистрами воображаемого, реального и символического у Лакана. В этом контексте его интерес к гипнозу не был случайным и уводящим в сторону, тупиковым или побочным увлечением, но может быть понят как желание Фройда (пусть даже выраженное излишне прямолинейно) не ограничивать свою работу только словесными представлениями, но апеллировать к тем модусам психики, которые не имеют никаких символических представителей. В частности, Франсуа Рустан в своей книге «Влияние» (1991) упоминает об исследованиях гипноза именно в связи с желание Фройда заглянуть по ту сторону символической реальности, желание взять в фокус своих исследований ту бессловесную жизнь влечений, влечений к смерти, которую Лакан, в последствии, назовёт реальным.



2. В семинаре 1964 года «Четыре основные понятия психоанализа» Лакан утверждал, что бессознательное является «совокупностью воздействий, оказываемых на субъекта речью» [Лакан, 1964: 136], вместе с тем, оно не сводится к самой речи, к говоримому субъектом, но предполагает дистанцию, которую тот занимает по отношению к означающему, а не внутри него, то есть место субъекта находится вне символического регистра. Тезис Лакана о том, что «бессознательное структурировано как язык» нельзя понимать буквально, в том смысле, что бессознательное – это и есть язык, а психоаналитическое лечение представляет собой своеобразную словесную игру анализанта и аналитика, где задачей последнего является заметить в речи пациента повторения, ошибки и оговорки и дать им интерпретацию.

Как раз напротив, – говорит Феликс Гваттари – самое худшее, что можно сделать с оговоркой – это интерпретировать или объяснить её. «Оговорки, оплошности, симптомы подобны птицам, что стучат клювами в окно. Речь не о том, чтобы их интерпретировать. Речь о том, чтобы повторить их траекторию и посмотреть, могут ли они стать указателями для новых точек отсчёта, отправляясь от которых можно было бы изменить ситуацию». [Guattari]. За оговоркой нужно последовать с тем, чтобы, быть может, обнаружить те бессловесные силы, которые ею движут, те влечения, которые за ней стоят. Несмотря на то, что координаты становления субъекта заданы актом его встречи со словом, сам субъект не сводим к нему, он сам является эффектом этой встречи, сказуемым в речи, тем неразложимым осадком, который выпадает в реальном под воздействием слова. То есть субъект - это то, что остаётся после речи, в её последействии, поэтому клиническая работа предполагает не только удачную интерпретацию, связывающую разные пласты и породы представлений и восстанавливающую пропущенные звенья в цепочках означающих, но скорее аналитический акт, акт соприкосновения с объектом, который и обнаруживает предел всякого анализа. «Мир знаков функционирует, не имея при этом и тени значения. Значение ему даёт лишь момент, когда мы эту машину останавливаем, когда мы создаём в этом потоке времени паузы», [Лакан, 1954/55: 405] - говорит Лакан в Семинаре «Я в теории Фройда и технике психоанализа». Иными словами, субъект речи возникает лишь в тот момент, когда он выпадает из символического, нескончаемого и беспрестанного роения означающих (которое является ни чем иным как мифом языка), обнаруживая в своём бытии то, что словом не охватывается, не подпадает под его юрисдикцию и уклоняется от всякой работы означивания и историзации.

Кроме значения, речь всегда содержит в себе наслаждение, то прибавочное наслаждение, которое ничего не значит и никому не адресовано, именно поэтому его и можно так легко присвоить, то, наслаждение, которое Лакан и ставит в фокус своего анализа; ведь психоанализ исследует на язык, а его последствия в той области, которая языком не охватывается. Иначе между языкознанием и психоанализом не существовало бы никакой разницы, ведь последний активизирует именно тот уровень психики, в котором никакой речи не существовало, уровень объектов, к той «природе живого», которую Фройд и называет уровнем влечение. [Фройд, 1920: 261].

В тезисе Лакана центральное место занимает подобие: бессознательное структурировано как язык, оно работает по схожим правилам, но не исчерпывается законами лингвистики, поэтому и «клиника означающего» является лишь одним из возможных психоаналитическим методов работы с дискурсом бессознательного. «Дискурс может прекрасно обходиться без слов. Он сохраняется в определённого рода базовых отношениях. Эти последние невозможно, строго говоря, без языка поддерживать» [Лакан, 1969/70: 9] – говорит Лакан в семинаре «Изнанка психоанализа». То есть язык является лишь способом поддержания бессознательного, даёт трафик для его движения, создаёт для него способ и возможность сказаться. В то же время бессознательное постоянно находится в процессе производства субъективности, её следов, которые не редуцируемы один к другому и не центрируются вокруг определённой лингвистической парадигмы, симптома, диагноза, фантазма или структуры. Речь всегда отсылает к наслаждению в реальном, что «деятельностью нашей в первую очередь руководит» [Лакан, 1964: 68], и которое является конечным пунктом всякого анализа, настолько, насколько вообще можно говорить о завершении анализа.

Лакан никогда не разделял мысли о том, что аналитическая клиника представляет собой языковую или дифференциальную игру по отслеживанию и артикуляции тех или иных структур (главенствующего означающего, означающего трансфера, форклюзированного означающего и т.п.), о чём иногда говорят некоторые его последователи. Скорее, напротив, его всегда интересовала та лепта наслаждения, которая вкладывается в те или иные игры – в своих семинарах он упоминает более 30 их видов, – обращается по их экономическим правилам и создаёт свой прибавочный продукт; именно экономия наслаждения внутри игры – всегда была предметом его интереса. Субъект не сводим просто к цепочке означающих, к «душе пешки», как выражается один герой Набокова, а бессознательное вообще не может быть объективировано в той или иной языковой парадигме: оно вообще не является объектом исследования. – С этих аксиом Лакан и начинает свои семинары 1950-х годов. Поэтому и завершением анализа вряд ли можно считать момент выговоренности, признания своего желания, артикуляции фантазма, растождествления с симптомом и полной репрезентации субъекта в дискурсе.

Такой сценарий кажется ещё менее вероятным, если принимать в расчёт развитие теории дискурса Лакана, то есть репрезентации реального в символическом. В семинаре 1954/55 Лакан впервые даёт определение дискурса и уже здесь говорит о том, что дискурс представляет собой всё то, что было сказано, реально сказано. Именно по отношению к этому определяет себе место субъект как таковой, именно сюда он вписан, именно этим он уже заранее определён... Функция его, по мере того, как он эту речь продолжает, состоит в том, чтобы найти в ней своё место, не просто в качестве оратора, но и в качестве того, кто с самого начала получил от этой речи свою определённость» [Лакан, 1954/55: 402-403].

Сама формула, что субъект получает собственную определённость, свой статус в зависимости от того, какое положение, какое место занимает» он по отношению к означающему, говорит о том, что сам он означающим не является, его место вообще находится за пределами символического порядка. Субъект представляет собой результат означивания, его цель, то есть как выражается Лакан в «Предложении 1967 года», «субъект – это означаемое, означаемое чистого означающего отношения». [Lacan, 1967: 10]. Дискурс всегда определяет место субъекта, но место это находится внутри реального, а не символического. Поэтому и в аналитической клинике мы имеем дело с измерением реального, того реального, в котором язык лишь создаёт свои пустоты.

Именно вокруг этой пустоты и происходит становление субъекта, поэтому и целью анализа является возвращение к этим росткам становления, оголение проводов, связывающих нас с объектом влечения – объектом плотским, священным, тревожным, отвратительным, возвышенным или эротическим – и водвижение его на его прежнее место. Сам этот факт говорит о том, что аналитический акт совершается в регистре реального. Во-первых, потому что место субъекта всегда в реальном, ведь именно оно с завидным упорством возвращает субъекта к его утратам и его способам припадения к своим ранам и алкания наслаждения. А, во-вторых, потому что место всегда задано отношением субъекта к непредставимому, но обретённому объекту, в поле которого, в кольце которого, и обретает субъект бессознательного своё становление. «Объект можно назвать утраченным лишь потому, что он обретён» - в этом и коренится клиника наслаждения, её фокусом является тот способ, которым субъект возвращает себе объект, а не то, как он компенсирует его нехватку при помощи означающих протезов. Поэтому задачей психоанализа является не выстраивание удобоваримой личной истории, а напротив, обнаружение тех прорех, зияний, заданных языком, тот уникальный способ, которым означающее размыкает тотальность человеческой плоти и создаёт телесность.

Возвращение к этим субъективным основаниям и представляет собой цель аналитического акта. Находка Лакана состоит в том, что дискурс не сводим просто к высказыванию или к умозаключению, - в этом его принципиальное отличие от понимания дискурс а в лингвистике и философии языка - дискурс предполагает не просто определённым образом выстроенную речь, но и содержит в себе нечто, не сводимое к цепочке означающих. Речь пациента не редуцируется просто к тому или иному симптому, главенствующему означающему, но всегда содержит ещё и толику реального, из которого берёт свое начало трансфер.

В Семинаре 1969/70 года «Изнанка психоанализа» Лакан переосмысляет соссюровское понятие дискурса, как субъекта, заданного динамикой означающего S1 – S2, и включает в него наслаждение в качестве одного членов его структуры. Дискурс представляет собой не только работу означающего S1 – S2, производящую расщеплённого субъекта, но и опирается на тот невосполнимый объект, который Лакан называет объектом «а», объектом наслаждения. То есть дискурс в самой своей структуре несёт нечто невыразимое и принципиально чуждое означающему. Лакан совершает первый шаг к тому, чтобы не противопоставлять психические регистры, как он делал на заре своего учения (определяя реальное негативным образом, как то, что никогда не будет познано), а мыслить их как равноправные, к чему он приходит в 1970-е годы, когда он уже не противопоставляет воображаемый и символический трансфер, а находит его основания в реальном, в том неподвижном основании - causa realis - вокруг которой и разворачивается становление субъекта.



3. Психоанализ не сводим просто к работе c символическим, а сам этот регистр является лишь одним из возможных каналов для субъективации, он даёт необходимые точки опоры, но не является привилегированным в работе психоаналитика. Полем работы психоанализа остаётся воображаемое, поскольку человек наиболее сильно задействован в нём, поэтому именно воображаемое даёт выходы к реальному.

В семинаре 1969/10 года он говорит, что «реальный отец заявляет о себе в том, что имеет отношение исключительно к отцу воображаемому - в запрете на наслаждение» [Лакан, 1969/70: 172]. Равным образом и любая психоаналитическая интерпретация - конечной своей целью имеющая воздействие на реальное - работает через воображаемое, она задействует тот личный аффект, страсть, которую пациент привносить в трасфер; поэтому и интерпретация, как известно, начинает работать только после того, как развился невроз переноса, после того, как психоаналитик стал достаточно эротизированной фигурой в психическом мире пациента.

Знание, как известно, не избавляет об проблем, оно способно расширить горизонт и дать субъекту больше степеней свободы, но оно не способно что либо изменить в душевном мире, поэтому психоанализ и ставит перед собой цель не просто самопознания человека, а его структурной динамики; не объяснение психической реальности, а изменение её. А для этого требуется нечто большее, чем слова.

Опора на все три психические регистра позволяет обнаружить в фокусе психоанализа само человеческое бытие, а не только субъекта высказывания. То человеческое, что не охватывается в воображаемой перспективе, не подлежит исчислению в символическом регистре и превосходит реальное с его постоянством. «То, что мы зовём «человеческим», - говорит Лакан, - получает то же определение, которое только что дал я Вещи - то, что в реальном терпит от означающего ущерб.» [Лакан, 1959/60: 163] Как ни парадоксально, но именно это «человеческое» оказывается в фокусе его внимания в последние годы жизни, то человеческое, что не редуцируемо к какому-то одному регистру. И в анализе субъекта нельзя редуцировать только к эффекту означающего, к носителю значения, но следует воспринимать как то, что стоит по ту сторону всякого смысла и является обратной стороной означающего. Психоанализ рассматривает человека в его причасности к реальному, символизированной в его истории и воплощённой в его теле.

Идея взаимодействия трёх психических регистров имеет, в том числе, и широкие клинические последствия, а частности, позволяет Лакану подойти к разработке новой аналитической клинике, клинике наслаждения, в фокусе которой оказывается уже не работа со становлением смысла и реконструкцией истории субъекта, а его укоренённость в реальном.

Жак-Ален Миллер обращает наше внимание на то, что поздний Лакан считает психическую структуру субъекта образованием реального, а не символического: «Интересно, что Лакан номер 2 приходит к этому после переосмысления Лакана номер 1, располагая структуру внутри реального, а не символического. Может показаться, что нас учили совсем обратному, если мы изучали только Лакана номер 1. Но Лакан номер 2 считает абсурдным располагать структуру, где бы то ни было, помимо реального». [Miller, 2006: 18-19]. Поэтому уже не интерпретация, производящая клинический подвижку в символическом, а именно эффект в реальном и становится целью аналитического акта в клинике позднего Лакана. Фокусом работы аналитика является не регистраторская работа по расстановке знаков препинания в речи пациента, а аналитический акт, поступок, кладущий рубеж в истории субъекта, о котором Лакан говорит в семинаре 1967/68.

Движение от клиники означающего к клинике наслаждения, которое совершает Лакан в 1960-70-х, во многом опирается на желание Фройда - поскольку психоанализ и есть продукт его желания - проложить дорогу к обратной стороне субъекта, к уровню его влечений, которые пролагают себе пути удовлетворения неведомым и непредставимым для самого субъекта способом.

Вслед за ним и Лакан задался вопросом о месте слова в аналитической клинике и в 1970-е он предлагает говорить уже не о субъекте высказывания, а о бытии говорящего, о parlêtre, том бытии, которое сочетало бы в себе все три регистра психики, бытие, которое не пролагало бы границы между речью и наслаждением, между означающим и голосом, то есть задействованным в речи влечением, которое Лакан называет вокативным или голосовым. Цель анализа увидеть эту связку, понять механизм, при помощи которого наслаждение воплощается в речи, помимо того, что хочет посредством этой речи сказаться. Поэтому в психоанализе и следует говорить всё, что приходит в голову, ведь именно речь, сама материя голоса, задействует объект влечения, обнаруживает его появление, «пропускает символ через страсть голоса», как выражается Жак Деррида.

Кристева, 1969 – Кристева Ю. Исследования по семанализу (1969) // Избранные труды: разрушение поэтики / пер. Г.К. Косикова и Б.Н. Нарумова, М.: РОССПЭН, 2004. - С. 30 – 394.

Лакан 1954/55 – Лакан Ж. «Я» в теории Фройда и технике психоанализа. Семинары Книга II (1954/55) / пер. А.К. Черноглазова. М.: Логос/Гнозис, 1999.

Лакан, 1959/60 – Лакан Ж. Этика психоанализа. Семинары Книга VII (1959/60) / пер. А.К. Черноглазова. М.: Логос/Гнозис, 2006.

Лакан, 1964 – Лакан Ж. Четыре основные понятия психоанализа. Семинары Книга XI (1964) / пер. А.К. Черноглазова. М.: Логос/Гнозис, 2004.

Лакан, 1969/70 – Лакан Ж. Изнанка психоанализа. Семинары, Книга XVII (1969/70) / пер. А.К. Черноглазова. М.: Логос/Гнозис, 2008.

Фройд, 1890 – Фройд З. Психическое лечение // Фройд З. Техника психоанализа. М: Академический проект, 2008. - С. 3 – 23.

Фройд, 1910 – Фройд З. Психогенное нарушение зрения с позиции психоанализа // Фройд З. Истерия и страх. Том VI. М.: СТД, 2006. - С. 205 – 213.

Фройд, 1915 – Фройд З. Влечения и их судьба // Фройд З. Психология бессознательного. Том III. М.: СТД, 2006. - С. 79 – 110.

Фройд, 1920 – Фройд З. По ту сторону принципа удовольствия // Фройд З. Психология бессознательного. Том III. М.: СТД, 2006. - С. 227 – 289.

Guattari – Guattari F. Cartographie schizoanalytiques. Paris: Galilйe.

Lacan, 1967 – Lacan J. La Proposition du 9 octobre 1967 sur le psychanalyste de l’école // Ornicar ? vol. 8, 1978, P. 5 – 26.

Miller, 2006 – Miller J.-A. Profane Illuminations / Lacanian ink. No. 28, 2006, P. 4 – 22.

Roustang, 1991 – Roustang F. Influence. Paris: Minuit, 1991.

Roustang, 1994 – Roustang F. Qu'est-ce que l'hypnose? Paris: Minuit, 1994.