ИНТЕЛРОС > №3, 2010 > Социальная верификация (человеческие измерения фундаментальной науки и высоких технологий)

Ю.В.Косова, В.Ф.Чешко
Социальная верификация (человеческие измерения фундаментальной науки и высоких технологий)


15 сентября 2010
В соответствии с методологией глобального эволюционизма наука как социальный институт рассматривается в качестве субстанциональной и функциональной основы стабильной эволюционной стратегии техногенной цивилизации [ , ].  Ключевым элементом в методологии интеграции новой научной гипотезы в общий теоретический каркас фундаментальной науки является, как известно,  сопоставление ее содержания с реальностью.
 «Науки о духе» и «науки о природе» разработали качественно специфические процедуры проверки обоснованности и аргументации своих теоретических построений, включенные в общую систему генерации нового знания. Несущей конструкцией этой системы в социогуманитарных науках выступает герменевтический круг, в классическом естествознании аналогичную роль играет гипотетико-дедуктивный метод генерации и селекции научных конструктов.  
Методология и соответственно – «технология» интеграции научной гипотезы в общую систему абстрактно-теоретического знания прошло три стадии, соответствующие трем фазам эволюции типов научной рациональности – классическая, неклассическая и постнеклассическая (человекомерная) наука [ ]. Вхождение современной науки в эту фазу характеризуется, прежде всего, тотальностью субъекта и объекта познания и деятельности (high-hume). Проблема верификации научной теории приобрела вновь философско-мировоззренческую актуальность, выходящую  за рамки собственно логики и методологии научного исследования – в сферу цивилизационной теории и философской антропологии
Анализ этой проблемы в настоящей работе осуществляется с использованием концепции науки как самоорганизующейся и самовоспроизводящейся информационной системы [ ],   осуществляющей генерацию, селекцию и воспроизводство научного знания. Основной методологической установкой, принятой авторами, является адекватность описательно-объяснительных моделей науки принципам глобального эволюционизма, разработавшего применительно к интересующей нас теме эволюционно-эпистемологическую схему роста научного знания. Последняя в интерпретации Карла Поппера построена как периодически повторяющийся цикл генерации, селекции, репликации теоретических объяснительных конструктов [ ]:
 EE i   PPi    TTi  FFi  EE I+1  PPi+1 
Верификация
Здесь EEi – полученные  опытным путем данные, PPi   –  возникающие теоретические проблемы, TTi – предлагаемые объяснительные модели, FFi – фальсификаторы, т.е. дедуктивно выводимые следствия, допускающие тест на соответствие опытным данным (EE I+1), PPi+1 – новые проблемы. Таким образом, верификация в общепринятой трактовке есть селекция абстрактно-теоретических концептов, в которой критерием отбора выступает процедура поиска и формулировки положений – фальсификатов, допускающих возможность теста на адекватность эмпирическому опыту и сама процедура актуализации этого теста (верификация) принимала последовательно следующий вид [ ]: 
T  AA  T  (I)
[(THZ)AA]  T   (II)
             {[(THZE0)(AEt)]A(Et= E0)]}  TE  (III)
где T – абстрактная теория, H – “перевод“ теоретических положений в верифицируемую опытным путем форму, Z – критерии подобия, E0– этико-социальная оценка исходной ситуации, основанная на доминирующей системе этических приоритетов, A – фальсификатор, Eт – этическая нагруженность фальсифицируемой теории; I – классическая методология науки, II – неклассическая методология науки; III – постнеклассическая (постмодернистская, “человекомерная”) методология науки.
Интерпретация процедуры верификации менялась со временем, но необходимыми и достаточными  условиями – предпосылками выполнения верификационной процедурой своего функционального назначения в рамках позитивистской философии считались следующие:
1. Однозначное и непременное разграничение субъекта и объекта научного исследования, т.е. устранение любых элементов содержания фальсифицируемых денотатов, несущих признаки аксиологичности (этических, политических, идеологических, прежде всего);
2. Наиболее высокий приоритет верификации в системе критериев оценки обоснованности и аргументированности теоретических конструктов в ходе внутри-научного дискурса;
3. Жесткая демаркация научного и вненаучного (публичного) дискурса, т.е. закрытость научного дискурса от посторонних (экстра-научных) влияний в ходе реализации процедуры верификации.
Таким образом, логико-эмпирическая верификация является узловым элементом не только собственно логики научного исследования, средством обеспечения объективности и деперсонифицированности научных конструкций, но и мировоззренческого фундамента техногенной цивилизации в целом. В рамках методологии логического позитивизма решение проблемы демаркации, как следует из приведенной схемы (I), означает вычленение осмысленных с точки зрения стандартных процедур верификации научных теоретико-логических конструктов из общего вербального контекста и, одновременно, изоляцию собственно научных концепций из единого культурного континуума. 
 «Мир  знаний» должен был быть отграничен от «мира идей» [ ]. В этом случае он мог выполнить свою социальную функцию, – стать основой для прогрессирующего преобразования Вселенной («мира вещей») в интересах и на благо человека (как он их понимает). 
Очень скоро эпистемологическая теория столкнулась с проблемами инструментально-интерпретационного обеспечения этих требований. Проблемы первого рода (касаются внутри-научного дискурса) возникают вследствие целостного характера системы прямых и обратных субъект–объектных отношений в ходе  эксперимента. Практически все используемые в науке критерии обоснованности научной теории, как отмечает Э.Агацци, представляют собой «когнитивные ценности и потому они просто расширяют класс критериев обоснованности, но имеют мало общего с теми суждениями о ценностях», которые имеют место в аксиологии. Иными словами, «приведенные выше рассуждения правильны, но лишь в той степени, в какой они применяются к науке, рассматриваемой как знание» [ ].
 Усложнение принципиальной схемы процедуры фальсификации (II) есть следствие принципа Дюэма-Куайна о необходимости “перевода” абстрактно-теоретических теорий на язык эмпирических наблюдений. Неизбежное следствие этой трактовки – признание неустранимой ассоциации решений, принимаемых на основе научных (и, следовательно, – вероятностных) знаний с риском непредвиденных последствий таких решений.
Последнее соображение выводит нас на демаркационную проблему осуществимости верификационных процедур второго рода. В этом случае речь идет уже о «внешней» демаркации – разграничении собственно естественнонаучного знания и иных смысловых полей духовной культуры. Как правило, но не обязательно, это касается междисциплинарных областей, имеющих гибридное происхождение. Возникающие проблемы имеют два источника, но единый предмет, не поддающийся логически непротиворечивому разделению. Одним из этих источников, в случае человекомерной науки и high-tech, как правило, оказываются этика.
Формирующиеся междисциплинарные области исследования, представляют собой так называемое интерпретационное – «кентавровое» знание [ ] и обладают очень сложной логической структурой «парадигмы». Понятие парадигмы здесь применимо лишь в метафорическом смысле.  По определению, данному С.А.Лебедевым «Не, имея собственной онтологии, интерпретативное знание является лишь инструментальным посредником между теорией и эмпирией» [ ]. 
Интерпретационное знание в случае человекомерной науки и high-hume технологий становится разновидностью пострационального знания, отличающегося интер- и междисциплинарным характером, концептуальным эклектизмом, ценностным синкретизмом, социальной прагматикой  [ ]. 
Объяснительная модель здесь  (в качестве примера может рассматриваться, например, биоэтика) имеет не одну, а несколько систем  исходных постулатов и принципов, лишь частично совместимых друг с другом. Связь между ними осуществляется через прикладные – проективные выходы теоретических концепций. Человекомерная наука порождает в этом случае исследовательские программы (Лакатос), имеющие не одно, а, по крайней мере, два центральных ядра и перекрывающийся пояс проективно-прикладных разработок, которые собственно и являются доступными верификационно–фальсификационному тесту.
Исходя из этого, особенности логико-концептуальной междисциплинарной организации постнеклассической науки в сравнении с предшествующими фазами развития научной  рациональности состоят в следующем:
1. в отличие от построенной преимущественно по принципу иерархического подчинения классической научной теории структура «кентаврового» – интерпретационного знания представляет собой сеть относительно автономных теоретических концептов;
2. каждое внутри-концептуальное ядро (естественно-научное и социогуманитарное) является автономным относительно стандартов и норм, выработанных для оценки адекватности и обоснованности конкретного концепта, которые не могут быть однозначно экстраполированы на другое внутри-концептуальное ядро;
3. связь между элементами, относящимися к социогуманитарному и естественнонаучному ядрам имеет преимущественно характер смысловых ассоциаций (коннотаций). Механизм возникновения такой связи связан с образованием разрывов и складок (М.Фуко) на границе мифологического и рационалистического дискурсов, а сами такие связи скрыты от непосредственной рационализации и, следовательно, от непосредственной верификации и фальсификации [ ];
4. принципом концептуальной адекватности этой конструкции как объяснительной модели выступает не причинно-следственная детерминация, а когерентность – фрактальность ее элементов. Любое изменение каждого из них подобно стоячей волне распространяется на все остальные. В классической науке такие изменения линейны и однонаправлены – от более общего положения к менее общим, из него вытекающим. В постмодернистской науке наиболее последовательным воплощением фрактальной методологии является модель голографической Вселенной. Как писал Ф.Капра в своей ставшей бестселлером книге [ ], «Вселенная представляет собой неразрывное целое, все части которого переплетены и слиты друг с другом, и ни одна не является более фундаментальной, чем другие, так что свойства одной части определяются свойствами всех остальных частей»; 
5. ситуативные объяснительные модели ad hoc являются здесь не столько нежелательным и крайним средством сохранения жизнеспособности теоретической конструкции, сколько общим правилом (принцип партикуляризма, или принципизма) решения возникающих теоретических проблем. (Как следствие последних двух положений,  до сих пор оказываются неудачными попытки создания единой аксиоматической парадигмальной основы биоэтики, например [ ]).
Такая ситуация в принципе не является чем-то совершенно новым. Примерами интерпретационно-кентаврового знания являются, например, техно-технологические науки и в еще большей степени – медицина. В этом случае теоретическая наука  имеет человеческое измерение (В.С.Степин). Жесткое разграничение объекта и субъекта научного исследования и технологической манипуляции становится крайне сомнительным в инструменталистском и логически некорректным в методологическом аспектах. Когнитивные модели естественных и гуманитарных наук оказываются взаимодополнительными в функциональном и перекрывающимися в семантическом плане. С возникновением и прогрессом информационных наук и high-hume технологий эта ситуация глобализируется, становится всеобщим атрибутом современной (постмодернистской) науки. 
Человек является компонентом исследования и оказывается включенным в различные объекты и системы: медико-биологические, экологические (включая биосферу в целом), био-технологические (прежде всего генная инженерия), системы человек-машина (имеется в виду искусственный интеллект). 
Российский философ Павел Тищенко имеет, поэтому основание заявить о превращении человеческой телесности из объекта живой природы в «артефакт», продукт социальной и научно-технологической эволюции [ ]. Он тем самым выявляет здесь некий глубинный конструктивный элемент ментальности современного человека Запада. В своеобразный  «интеллектуальный резонанс попадает логическая конструкция Павла Тищенко и аналогичные выводы молодого харьковского философа Лидии Газнюк: «Тело становится артефактом соматического бытия. Оно занимает свое социокультурное пространство рядом с другими физическими объектами, созданными человеческими руками, индустрией по производству и тиражированию необходимого телесного облика”. И далее: Процесс вхождения общества в индивидуум продолжается и после рождения, общество входит в его тело не только генетически, но и социотехнически» [ ]. Последнее выражение («социотехнически») подчеркивает важное обстоятельство: превращение соматического бытия человека в продукт культуры («артефакт» по терминологии П.Тищенко) все в большей мере перестает быть результатом спонтанного влияния культурно- и социоэкологической среды и все в большей степени – следствием целенаправленного, рационалистического (технологического) самоконструирования. 
Именно в медицине, впервые стала ощущаться необходимость интеграции аксиологических конструктов в общую объяснительную модель, методологическую парадигму. С течением времени эта тенденция только усиливалась. В настоящее время разрабатываются методологические подходы, которые предлагают отказаться от использования применительно к медицине и другим дисциплинам, имеющим человеческое измерение от категории парадигма, заменив его другим, отражающим объединение в  одном концептуальном поле не только научно-технических, но и этико-культурных, теоретических и прикладных аспектов одновременно. Насколько эти отличия концептуальной структуры человекомерного, интерпретационного знания от классической научной теории представляются существенными показывает семантическая форма номинанта на замену куновской научной  парадигмы – «научная (медицинская) космология» [ ]. Очевидно, речь идет о необходимости подчеркнуть глубину разрыва современного научного знания от предшествующих фаз эволюции науки.
Две несущие конструкции мировоззрения западной (техногенной) цивилизации, которые до сих пор обеспечивали ей (цивилизации) способность к устойчивому развитию оказываются в состоянии логического противоречия. Основное содержание этой способности составляет перманентная экспансия целенаправленной преобразующей человеческой деятельности на все более широкие области реальности, осуществляемой со все большей глубиной и мощью. Собственно в этом и заключается хрестоматийное отождествление социально-гуманистического и научно технологического прогресса, ставшее брендом философии Просвещения и индустриальной культуры.
Итак, содержание процесса социальной верификации, в отличие от логико-эмпирической, где знание рассматривается изолировано от других сфер жизни общества, состоит в интеграции научных теорий в существующую систему ментальных и ценностных установок духовной культуры, что делает возможным и реально осуществляющимся импорт когнитивных моделей из области социогуманитарного знания в область естественных наук. 
Социальная верификация оказывается дуалистичной по своей природе, «испытанию на прочность» подвергаются не только логические конструкты, но и неотделимые от них аксиологические составляющие. Атрибут классической науки – этическая нейтральность научного знания становится недостижимым идеалом. Новая парадигма вынуждена исходить из паритетности эмпирической подтверждаемости и нормативно-этической непротиворечивости. (Под нормативно-этической непротиворечивостью здесь понимается отсутствие логических противоречий с действующей в данном типе культуры системой этических принципов и норм).
Постулат этической нейтральности («свободы от ценностей» по Максу Веберу) научного знания обычно аргументируется тем, что последнее имеет номинативную модальность, тогда как аксиологические принципы и нормы – императивную. 
Иными словами обоснование этого положения вытекает из кантианско-юмовской несводимости виртуального мира должного (того, как должно быть) и физического мира сущего (того, как есть в действительности).
Конечно, отмечает в своем недавнем докладе в Институте философии РАН Э.Агацци, практически все используемые в науке критерии обоснованности научной теории – как основные (эмпирическая подтверждаемость) и вторичные («простота, изящество, многообразие связей с другими теориями, предсказательная плодотворность» и проч.) представляют собой «когнитивные ценности и потому они просто расширяют класс критериев обоснованности, но имеют мало общего с теми суждениями о ценностях», которые имеют место в аксиологии. Иными словами, «приведенные выше рассуждения правильны, но лишь в той степени, в какой они применяются к науке, рассматриваемой как знание» [ ]. С учетом этого логико-эмпирическая верификация есть предельный случай верификации социальной, при условии,  что ценностные компоненты верифицируемого концепта могут быть редуцированы к принципам и нормам когнитивно-познавательной сферы.
Таким путем в классической науке создавалась, казалось бы, логическая основа для четкой и однозначной демаркации концептуальных полей этики и научной теории. Исключение, как уже говорилось, касалось сферы прикладной науки  – технических, экономических и медицинских теорий. Ограниченное понимание науки только как системы знания, о котором говорил Агацци здесь не корректно. Не менее важной оказывается альтернативное понимание науки – как деятельности по производству знаний и (используя их как инструменты, т.е. технологии) преобразования мира. Принципиальной особенностью ситуации в этом случае  есть явное или скрытое единство двух составляющих любого концепта – дескриптивно-номинативного (объяснительная модель объективной ситуации) и проективно-императивного (технологическая схема изменения этой ситуации в субъективно «лучшую» сторону). Но и здесь, по крайней мере, – в идеале объективная основа (естественные законы) сомнению, не основанному на опыте, не подвергались. Социально-этическую экспертизу проходили только предлагаемые технические решения – проективная часть верифицируемого концепта. («Технологию можно рассматривать как поиск способов реализации всех мыслимых проектов, но в то время как каждый имеет право знать любую истину (полная свобода науки в плане ее цели), мы не можем допустить право на реализацию всех возможных проектов [ ]»). 
В человекомерной науке постмодерна утверждение о возможности элиминации из содержания научной теории императивных суждений, сведение ценностной компоненты научного знания только к сфере критериев достоверности потеряло свою очевидность, поскольку ее номинативные суждения, используют дескрипты, имеющие неустранимую эмоционально-этическую нагруженность, как, например, многие положения генетической инженерии, эволюционной психологии, психогенетики, и тому подобное. Совмещение субъекта и объекта исследований ведет к пролиферации проективного компонента естественнонаучной исследовательской программы (парадигмы) в ее теоретико-фундаментальное ядро. Как следствие, во-первых, – «включение индивидуального опыта исследователя в исторический  опыт исследования»; во-вторых, – языковая мутация: «вместо слова теория все чаще используют слово модель, подчеркивая с одной стороны, особенный характер представления сущего, а с другой конструктивную активность теоретика в создании теоретической идеализации [ ]. 
При этом топос проективных ценностных потенций теоретических концептов колоссально усложняется, из линейно-одномерного становится n-мерным. Тезис Спинозы «Свобода есть объясненная необходимость» к началу XXI уже не воспринимается как очевидная аксиома. По мере развития науки и технологии умножается не только число эволюционных траекторий достижения конкретных целей, растет и число самих целей. Этот переворот в мировосприятии стал отличительной чертой информационного общества. Именно информационные технологии, как полагает один наиболее известных исследователей феномена информационного общества – Энтони Гидденс12, обусловили ускоряющееся сужение сферы подчинения необходимости («встроенным элементам» биосоциальной жизни) и пропорциональное расширение сферы свободного выбора. А это означает расширение ценностной проекции фундаментальной науки, отдельные положения которой, в том числе, имеющие верификационно-фальсификационную значимость, оказываются ассоциированы с конкретными позициями ценностной системы приоритетов. 
Как результат, любое номинативное суждение ассоциируется со скрытым императивным (E1; E2), образовывая полисиллогизм, который включает императивные, том числе, выводы. Такие полисиллогизмы Т.Поттгаст  несколько лет назад предложил называть «этико-эпистемологическими гибридами» [ ]. Это название кажется нам очень удачным. На практике субъект познания постоянно вынужден совершать переход от аксиологии к эпистемологии, и обратно, оценивая достоверность эмпирических фактов и  обоснованность аргументации. Может возникнуть ситуация, когда исходная теория не опровергается  данным фальсификатором, но  вытекающие из него  реалии оцениваются как негативистские (E) в данной системе аксиологических приоритетов. В этом случае теория имеет крайне низкий статус достоверности в общественном мнении и, по крайней мере, публично, — в научном сообществе. Заметим, что модусы номинативной и императивной составляющих здесь противоположны (от отрицания А к отрицанию Т и от утверждения E к отрицанию Т соответственно). 
Как можно видеть, социальная верификация имеет некоторые кардинальные отличия от логической верификации: 
 явное или скрытое единство двух составляющих любого концепта – дескриптивного (объяснительная модель объективной ситуации) и проективно-императивного (технологическая схема изменения этой ситуации);
 ситуативно-временной (темпоральный) характер социальной верификации применительно к одной той же совокупности эмпирических фактов, теоретическому концепту и аксиологической системе;
 дуалистичность, вытекающая из произвольного выбора экспертом дескриптивных или императивных (аксиологических) конструктов, подлежащих верификации;
 паритетность аксиологических и эпистемологических критериев, принимаемых в ходе социально-верификационной процедуры решения;
 восприятие или отклонение теоретического концепта определяется не только эмпирической подтверждаемостью, но и его способностью преобразовать реальность  соответственно этической парадигме или же способностью последней к адаптации к новой теории без разрушения своей целостности (приоритетных принципов);
 возможность перехода отдельных дескриптивных и императивных элементов концепта в альтернативную форму.   
Социальная верификация значительно усложняет систему отношений науки как социального института с иными социальными структурами, еще более это касается механизма интеграции нового знания в общую систему культуры, мировоззрение и ментальность. Возникшие в результате предшествующей эволюции социальные механизмы, обеспечивающие эти процессы, испытывают серьезное напряжение. Создается возможность их деструкции или эрозии.
Фазовое пространство принимаемых решений с точки зрения субъективных предпочтений эксперта простирается от абсолютного приоритета объективного, «чистого» знания до столь же безальтернативного доминирования этических аргументов. 
Множество оптимальных решений должно включать изменения таких параметров теоретических и аксиологических конструктов, которые оказываются максимально согласованны как друг с другом, так и с объективной реальностью, внося минимально возможные изменения в каждый из них. Основа алгоритма нахождения точки паритета (безусловно ситуативной и смещающейся по мере развития эпистемологической ситуации) этических и эпистемологических составляющих верифицируемого концепта согласуется с одним из следствий принципа Парето. При этом, в первую очередь, учитываются принципы, занимающие верхние положения в системе приоритетов каждого внутриконцептуального ядра, а множество оставшихся не выходит за рамки допустимого. 
В соответствии с предлагаемой системой критериев социальной верификации  этических и научных концептов изменения этической парадигмы под влиянием результатов верификации и учет аксиологического аспекта верифицируемого научного концепта должны подчиняться следующим принципам:
Императивно-ценностный (этический) компонент Дескриптивно-номинативный (научный) компонент
1 Достаточные логические основания для отказа от этической норм, в качестве которых (оснований) выступают естественно-научные теоретические конструкты, подвергаемые процедуре верификации; Достаточные логические основания социального риска, предопределенного  верифицируемым концептом, проистекающие из жесткого и неустранимого противоречия с общепринятой системой этических принципов (имеющих высокий приоритет);
2 воплощение принятых решений должно иметь достаточное эмпирическое обоснование; достаточные эмпирические основания, проистекающие из интуитивно-очевидных этических последствий утверждения концепта в общественном сознании;
3 у сохраняемого аксиологического принципа не должно быть альтернатив;
 наличие альтернативных объяснительных моделей, относящихся к содержанию данного концепта;
4 изменения этической парадигмы  в результате принятия концепта должны быть минимально возможными;
 минимальные изменения логической структуры действующей в настоящий момент научной парадигмы и минимальное количество сопутствующих допущений ad hoc
5 практические последствия этих изменений тоже должны быть минимизированы.
 Минимально возможное отклонение объяснительного потенциала данного концепта от оптимального по отношению к фактуальному континиуму
За основу были взяты принципы биомедицинской этики Бочампа и Чилдреса [ ], «уравновешенные» по принципу комплементарности аналогичные эпистемологическими нормативами. заметим, что в настоящее время только в отношении именно этического (императивного) компонента разработана четкая методологическая и нормативная база, хотя «внутренняя цензура» (а не так уж и редко – неформальное внешнее давление) в процессе экспертной оценки эпистемологического компонента новых научных концептов стала реальностью, если не de jure, то de facto. Поэтому разработать стратегию соблюдения научной объективности и гуманности в условиях превращения содержания научных теорий в предмет публичного дискурса и крайнего усложнения коммуникативной системы науки и общества обретает не только собственно научный, но и общецивилизационный приоритет.
В соответствии с принципом Дюэма-Куайна мы не можем судить изначально, обусловлено ли несоответствие конкретного фальсификатора данным эмпирического опыта, если оно обнаруживается, ложностью эпистемологической компоненты верифицируемого концепта или же необходимостью переформатирования ее аксиологической нагруженности. Выявление скрытых ценностных элементов верифицируемого концепта требует достаточно кропотливого исследования и далеко не всегда приводит к однозначным выводам. 
Учтем, к тому же, что ценностно-культурная  составляющая верифицируемого концепта опирается на парадигмы и смысловые коннотации духовной культуры, которые не всегда чувствительны к эмпирическим несоответствиям. В лучшем случае они могут быть переформатированы путем исключения и/или замены одних своих посылок другими. 
И, наконец,  последнее обстоятельство, сообщающее процессу социальной верификации характер нелинейно-открытого (непрогнозируемого) перехода. Имеется в виду существование high-hume  технологий. В силу превращения науки в предмет публичного дискурса интерпретационное знание, связанное с развитием экономики знаний и высоких технологий, конституционируется в современном социуме как самоподдерживающийся и самоорганизующийся цикл. Конвергенция социальных и информационных технологических схем, приводящая к овладению когнитивным и социокультурным кодами, обеспечивает интеграцию новых концептов и технологических воплощений в социальную реальность в значительной мере автономно от действительной рационалистической согласованности с этическими доктринами, экономической обоснованностью, даже эмпирической подтверждаемостью [ ].  
Рассмотрим достаточно злободневный пример социальной верификации интерпретационного знания. Концепция эгалитаризма, первоначально исходила из постулата субстанциональной тождественности человеческих существ, приобретающих личностные черты только в процессе социализации (принцип tabula rasa). В соответствии с ним человеческие существа должны обладать общим базисным набором биосоциальных атрибутов, чтобы принцип гражданского и политического равноправия имел достаточное основание. 
В свое время Ж.-Ж. Руссо в своем трактате Руссо, 1965 «О происхождении неравенства» констатировал существование двух типов неравенства: (а) “физического” (биологического), в основе которого лежат природные различия между людьми в интеллекте, духовных и физических силах, здоровье и т.п.; и (в) политического, носящего конвенциональный характер.   «Не к чему спрашивать, пишет он, — каков источник естественного неравенства, потому что ответ содержится уже в простом определении этих слов. Еще менее возможно установить, если вообще между двумя этими видами неравенства какая-либо существенная связь. Ибо это означало бы иными словами спрашивать, обязательно ли те, кто повелевает,  лучше,  чем те, кто повинуется, и всегда ли пропорциональны у одних и тех же индивидуумов телесная или духовная сила, мудрость или добродетель их могуществу или богатству: вопрос этот пристало бы ставить перед теми, кто признает себя рабами своих господ; он не возникает перед людьми свободными и разумными» [ ]. Скрытая угроза, заключающаяся в доказательстве подобной корреляции (действительной или виртуальной)  между генетико-биологическими характеристиками личности и ее социальной ролью,  статусом и последующим превращением этого постулата в доминирующий элемент ментальности социума, прочувствована автором этого отрывка очень остро. С XVIII века, пишет современный исследователь [ ], – «человеческая природа превращается в аксиоматический базис, опираясь на который, как на самый очевидный, интуитивно очевидный аргумент, мыслители объясняют общественные феномены; их пользу тем, что данные феномены соответствуют человеческой природе, их вред, если – не соответствуют».
В середине ХХ века естествоиспытатели – адепты доктрины, к числу которых принадлежал виднейший генетик-эволюционист Ф.Добржанский, столкнулись с фактами генетической неравнозначности Homo sapiens по социально значимым признакам. Им удалось обнаружить и разделить императивную и дескриптивную часть этого тезиса. Эгалитаристская идеологема устояла, отказавшись от отождествления социально-политического равенства с генетической идентичностью [ ]. В системе ценностных приоритетов западных демократий произошла замена отрицания биологической неравнозначности членов социума  биосоциальным разнообразием, обеспечивающим социальную стабильность и адаптивность. Это суждение значительно более соответствовало парадигме классической генетики и сняло достигавшую критических масштабов социальную напряженность. Отметим, что в данном случае процесс социальной верификации важнейшей научной парадигмы растянулся на 2/3 ХХ века и оказался ассоциирован с военно-политическими конфликтами мирового значения [ ].
Последующий научно-технологический прогресс породил феномен  high-hume технологий ¬– технологий управляемой эволюции. Их предметом, как следует из названия, является именно биосоциальная природа человека. Рационалистический гуманизм как культурный фундамент современной цивилизации рискует лишиться своей эмпирической основы – константной природы человека как носителя разума. Возникает ключевой вопрос, всегда ли возможно такое переформатирование  или элиминация элементов аксиологической составляющей концепта без его необратимой деструкции? 
Для ответа обратимся к  так называемой релятивистской эпистемологии Шрейдера–Шарова, синтезирующей концептуально-методологические подходы эволюционной эпистемологии, семантической теории информации и философии прагматизма [ ]. Ее авторы подвергают сомнению основной постулат классической эпистемологии – об универсальности и общедоступности знания (функциональной информации). Основные положения этой модели состоят в следующем:
1. Знания представляют собой информацию, имеющую функциональное значение для ее обладателя.
2. Обмен информацией предполагает совместимость коммуникационных систем (метаинформации, априорных форм интерпретации смысла) источника и приемника информации;
3. Знание может считаться усвоенным, если может быть воспроизведено без семантических искажений, делающих невозможным ее целесообразное использование;
4. Биологическая и социокультурная эволюция может рассматриваться как процесс автокоммуникации, при котором  источник и приемник информации не совпадают не в пространстве, а во времени.
Из необходимости совпадения априорных форм интерпретации получаемой информации делается принципиально важный для теории социальной верификации вывод: невозможно исключить a priori, что  множество траекторий познания не должно обязательно включать таковую, которая обеспечит усвоение нового теоретического концепта. Иными словами возможна ситуация когда вненаучные компоненты духовной культуры заблокируют включение нового научного знания в общую систему знаний. 
Преодолеть этот блок путем его рационализации в рамках существующего культурного типа без его деструкции окажется невозможным, если он основывается на смысловых коннотациях, ставших центральным ядром менталитета. Еще в XIX в. культурно-психологическую составляющую «опасного знания» чрезвычайно эмоционально прочувствовал Николай Страхов, выводивший ее из ограниченности  индуктивно-эмпирической методологии естествознания: «Сколько бы ни искал человек истины, как бы строго ни наблюдал действительность, как бы долго ни уяснял свои понятия, новый факт, по учению эмпиризма, может ниспровергнуть все это до основания. Но ведь есть дорогие убеждения, есть взгляды, определяющие для нас достоинство и цель всей жизни. Неужели же и за них люди осуждены навеки бояться? Если наши понятия вполне связаны с какими-нибудь совершенно частными явлениями, с известным местом или временем, то положение человека, искренне желающего руководиться истиной, было бы жестоко» [ ].
Заметим, что с этими идеями перекликается концепция «спонтанного сознания» В.В.Налимова. Понимание смысла новых идей приводит к возникновению нового статистического распределения смыслов терминов и понятий, «задаваемого всем прошлым личности, ее воспитанием, степенью принадлежности к культуре и проч.». Осмысление новой когнитивной ситуации, сопровождается спонтанным возникновением фильтра сознания, модифицирующего (сужающего или расширяющего)  возможное смысловое распределение в соответствии с вновь возникшей системой ценностных представлений [ ]. Такой фильтр «не создается новым опытом, а привносится личностью», и условием его формирования остаются процессы, происходящие в подвалах сознания. Нам представляется, что все же характеристики смыслового фильтра определяется теми  элементами, которые находятся на границе сознания и подсознания, или, по крайней мере, исходно расположены за пределами данного фактуально-смыслового континуума. 
Поэтому одним из результатов социальной верификации является генезис феномена «опасного знания», т.е. существования научных концептов, которые входят коллизию с доминирующей в обществе системой ценностных приоритетов. Расслоение научного познания на две составляющие «рискованную науку» и «предупреждающую науку» является прямым следствием смещения паритета логико-эмпирической и социальной верификации в сторону последней. Именно социальная верификация расширяет функции научного исследования, дополняя их новыми [1,  ]: 
 выявление аксиологических элементов в содержании теоретических концептов;
 разработка механизмов приведения ценностных составляющих научно-теоретических конструктов в соответствие с их объективно-познавательными компонентами;
 выявление и элиминация социальных рисков, проистекающих из внедрения в ментальность новых теоретических конструктов и создаваемых на их основе технологий.
Однако величина социального риска в процессе верификации теоретического и проективных концептов научной гипотезы в настоящее время зачастую достигает экзистпенциального уровня, и в этом качестве приобретает черты эмпирической неверифицируемости [ ]. Экспериментальная проверка теоретических оснований исчисления экзистенциального риска, так сказать, «не имеет физического смысла». Отрицательный и позитивный результат фальсификации несимметричны ни в этическом, ни в эпистемологическом аспектах. Если теория опровергнута в результате воистину experimentum crucis (решающего эксперимента) не будет, теоретическое знание как организованная и структурированная информация будет разрушена  вместе со своим носителем. 
Потенциальная или актуальная неверифицируемость современных научно-теоретических концептов и высоких технологий, достигщих зоны экзистенциального риска, должна рассматриваться в двух аспектах, соответствующих двум формам и механизмам верификации:
 Логико-эмпирическая неверифицируемость означает отличную от нуля вероятность элиминации науки как системно-организованной информации.
 Социальная неверифицируемость означает отличную от нуля вероятность гибели данного типа культуры, оказавшейся неспособной усвоить новое, оказавшееся жизненно необходимым знание.
Последствия актуализации обеих возможностей пересекаются в одно пункте – необратимом разрыве культурной традиции, т.е. гибели гуманистической природы современной культуры в первом (более слабом) варианте, и столь же необратимом разрыве течения эволюции Разумной жизни во Вселенной.
За границами анализируемой эпистемологической ситуации просматриваются черты глобально-эволюционного антропологического и, в том числе, цивилизационного кризиса. Перед человеком встал системный комплекс проблем познавательного, ценностного и деятельностного характера, от решения которых зависит его судьба. Проблема  верификации – лишь небольшой, но достаточно важный фрагмент эпистемологического аспекта этого кризиса.

Вернуться назад