ИНТЕЛРОС > №4, 2010 > Советская философия 50-80 гг. XX в. В.И. Красиков
|
Статья подготовлена при финансовой поддержке
и в рамках выполнения научно-исследовательского
проекта № 2.1.3/4245, Аналитической
ведомственной целевой программы
"Развитие научного потенциала высшей
школы" 2009-2010 гг. Министерства
образования и науки РФ, Федерального
агентства по образованию
«Мысли мертвых цепко держат умы живых» – это крылатое выражение как нельзя точно характеризует основательный консерватизм человеческого мышления. Можно утверждать, что, несмотря на прошедшие годы радикальных реформ, многие фундаментальные паттерны предшествующей советской жизни по-прежнему организуют наше мировосприятие, оценки и решения. Особенно это верно в отношении может быть наиболее консервативной сферы общественных явлений – философии. Не поняв качественной сути того, что называлось «советской философией 50-80 гг.» и предстояло метаморфозе конца 80 – начала 90-х гг., мы не поймем самой сути происшедших трансформаций и сегодняшнего состояния, ими вызванного. Итак, что же такое «советская философия 50-80 гг.», каковы особенности ее субъектов, институциализации и фракционирования, какова ее историческая динамика, тематические повороты эволюции и кто же являлся ее реальными лидерами?
Марксизм-ленинизм был государственной идеологией, обязательным предметом в вузах и при подготовке кандидатских диссертаций, обеспечивался преподавательским корпусом, имевшим существенные бонусы в сравнении с остальными вузовскими работниками, а кадры высшего уровня (кандидаты наук, и, особенно, доктора) даже включались в знаменитую «номенклатуру». Невероятные для сегодняшних дней тиражи философских журналов и книг, выход на публику через средства массовой информации и общесоюзную систему пропаганды делали эту идеологию господствующей, практически единственной, – родственной «традиционной церкви», создающей «естественное мировоззрение», воспринимаемой органичной самому строю бытия. Именно сюда устремлялись многие молодые умы, стремящиеся к карьерам и высоким репутациям. События, происходившие именно в публичной советской философии оказывались в центре внимания вновь формирующегося после сталинского погрома профессионального сообщества свободных интеллектуалов. Кроме этой публичной сферы интеллектуального внимания, существовала и другая, полулегальная, которая объединяла мыслителей и специалистов разных профессиональных сообществ, отличалась специфическими путями коммуникации (самиздат, приватные клубы, встречи, лекции, легенды «сарафанного радио») и собственной структурой. Эта зона интеллектуального внимания была крайне заужена, не выходила, по обыкновению, за рамки диссидентствующей богемы двух столиц и сопряженных с ними чиновной верхушки, профессуры и художнической элиты крупнейших мегаполисов. С каким бы уважением не относится к диссидентам – демократического, националистического, религиозного или же литературно-богемного толков – к развитию философии они уже имели лишь отдаленное и косвенное отношение.
Ситуация XIX в. давно осталась лишь благостным воспоминанием, когда в отсутствии подготовленных и реально философствующих индивидов, философствовали, прежде всего, литераторы и журналисты и даже университетские профессора должны были включаться в журнально-медийный процесс. Хотя большевики выгнали прежнюю интеллектуальную элиту за рубеж, установили монополию в сфере мысли, они, вместе с тем, создали устойчивую систему высшего образования с фундаментальной философской подготовкой преподавательских кадров. Пусть она и основывалась лишь на марксизме, заметим, законном преемнике классической немецкой философии и всей предшествующей традиции, она создала подходящую среду для новых кристаллизаций – в уже самостоятельное сообщество философов, автономных от других интеллектуалов.
Если ранее за философов философствовали другие, так сказать «не профильные», интеллектуалы, то в 50-80 гг. в России во второй раз после начала XX в. складывается автономное и самодостаточное философское сообщество. Потому нет надобности, как то было ранее при анализе незрелых, синкретичных интеллектуальных сообществ в России XIX в., привлекать «плоды философствования», пусть даже и любопытные, для характеристики отечественной философии в рассматриваемый период. Философия становится уже вполне зрелой для того, чтобы не прибегать к помощи писательствующей и политиканствующей братии. И как мы убедимся, в это время сами философы вырабатывают нонконформистские взгляды, становятся как объединяющими фигурами вновь складывающегося поля интеллектуального внимания, так и субъектами его реальной неформальной структуризации (а не только «марксистской тематизации»).[i]
Специфика субъектов, институциональности и «фракционности» советской философии 50-80 гг.
Марксистско-ленинская философия при переходе от прямо-репрессивного режима личной власти к относительной, «советской» демократии и сравнительной терпимости претерпела существенные изменения. Даже небольшие послабления в моноидеизме и допущение различий тотчас привели к появлению все более растущего разнообразия точек зрения, приводящих к возврату к «нормальности» борьбы «фракций». После смерти тирана в течение последующих десятилетий в составе сообщества советских философов образовались постепенно три слоя.
Первый – идеологизированный, ортодоксально-охранительный, представлявший официальную философию, тесно смыкающуюся с партийно-государственным аппаратом, идеологическими службами. Это госслужащие советской философии, академики и редакторы центральных теоретических журналов («Вопросы философии», «Коммунист», «Партийная жизнь»), контролировавшие вплоть до середины 80 гг. «большую» кадровую политику в философских структурах, номенклатурно близкие партийным функционерам. Это «священники марксистского прихода», занимавшие философско-чиновничьи должности (не меньше заведующего кафедрой и выше) и их окружение – были винтиками партийного аппарата власти, теоретически обслуживали его решения, являясь, по аналогии со средневековой схоластикой, верными «слугами идеологии». Они были «субъектами», т.е. генералами и офицерами, советской философии – для армии преподавателей общественных дисциплин, в том числе и для «чтецов» философии. «Светила» официальной философии определяли ее тематизацию, диктовали издательскую политику, стандарты преподавания, обосновывали новации типа «ленинский этап в марксистской философии», «развитой социализм», писали классические по своей казенности учебники «Основ марксистской философии», громили буржуазную философию и ревизионистов.
Если «идеологическая знать» по определению была двоемысленна, совсем по Оруэллу – «рыба гниет с головы», то новым явлением 60 гг. стал скрытый оппортунизм молодежи в высшем «философском свете». Под последним понимаются учреждения элитарного уровня, в котором как раз в 60 гг. произошла смена поколений и пришли участники, очевидцы и тайные сочувствующие событий на философском факультете середины 50 гг. Это – Институт философии, Институт научной информации по общественным наукам и другие гуманитарные учреждения. Как вспоминают многие, значительная часть молодых столичных философов была настроена крайне антимарксистски. Хорошим тоном была внешняя лояльность «единственно верному учению» и скрытое зубоскальство над ним. Потеряв веру в марксизм, «золотая философская молодежь» обрела новые объекты поклонения: русских религиозных философов, или же современных западных авторитетов.
Другой слой – тьма преподавателей, чья приверженность марксизму и идеологии носила бескорыстно-убежденный характер, определяемый либо профессиональной социализацией (подготовкой на философских факультетах), либо общесоветской индоктринацией (промывкой мозгов) – по типу социально-естественных верований «религии по рождению». Эти люди всю жизнь отдавали разработке каких-либо, относительно частных вопросов будь то онтологии, гносеологии или социальной философии – как правило, связанных с их академической инициацией защиты степеней. Они своего рода «конкретные специалисты» или же «практики», использующие, по терминологии Т. Куна, парадигму для решения своих «головоломок» (нерешенных частных проблем). В применении же к нашей идеологизированной парадигме, они опирались, в лучшем случае, на тексты Маркса и Энгельса, либо, большинство – на ежегодно меняющиеся агитки постановлений пленумов и съездов КПСС. Тем не менее, это самое большинство по сути своей было аполитично, представляя собой конформистов, нашедших хлебную должность и теплое место, на котором, заучив сакральные формулы, можно было затем всю жизнь мучить студентов зубрежкой и свысока посматривать на остальных коллег преподавателей.
Все же фокус внимания гуманитарного сообщества (интеллектуальной публики) был направлен на творчество людей третьего слоя, которым суждено было стать первостепенными фигурами – по значимости и влиянию на неформальное развитие мысли. Они были реальными субъектами активной рефлексии, проторившими свои, нехоженые еще тропы – как в рамках «творческого» марксизма, так и «около» и «за» пределы его. Их знали, ими восхищались, им следовали и они же были выдавливаемы из поля легального признания и внимания – философскими чиновниками и идеологическими контролерами. Способы давления были простые: невозможность публиковать свои работы, многих не проводили по конкурсу, сознательно создавали ситуации, когда человек вынужден уходить, безмерно затягивали решения каких-либо важных вопросов. Состав этих людей определяется по вполне объективным показателям: как по количеству ссылок и упоминаний в литературе, освобожденной от цензуры (т.е. с 90-х) – у нас и за рубежом, так и по количеству влиятельных современников, объявляющих себя их учениками или последователями.
Специфичной была и институциализация советской философии. Официальный моноидеизм и тотальный контроль над умами в виде чисток 20-40 гг. устранили вообще из публичной жизни такое явления как независимую публицистику и коммерческий рынок журналов и книг – долговременную институциональную основу прежней свободной неакадемической философии в России. Также были свернуты академические свободы в университетах, а за философией установили такой жестко-нормативный контроль в виде «госстандартов», каковой и не снился университетской философии даже в николаевские времена первой половины XIX века.
Что же в итоге оставалось? Как и в царской России – чиновничья вертикаль теоретических служек официальной идеологии, ранее «самодержавия, православия и народности», потом – «партии, марксизма-ленинизма и морально-политического единства советского народа». Она была стандартизована и спущена в виде инструкций: «что и как преподавать», «что и как обсуждать, защищать» – сверху вниз. И что могли, в массе своей, противопоставить столь массированной и глубоко эшелонированной индоктринации большинство преподавателей, воспитуемых в подобном духе с младых ногтей и в среде, давно очищенной от малейших следов диссидентства, особенно в провинции?
Вместе с тем, необходим был все же некий мозговой центр планирования для массы покорных служек – для того же развития «побеждающего учения», его адаптации к меняющимся условиям, для ответов на многочисленные вызовы «буржуазной идеологии». И заниматься этими вопросами должны были фундаментально подготовленные люди, способные хотя бы к некому творчеству и рефлексии. Не случайно Институт философии впоследствии стал прибежищем знаменитых «полулегальных звезд» отечественной мысли в описываемое время. Он же стал источником продвинутых кадров и для провинциальных университетов. Однако рефлексия имеет цену, всегда сопряжена со скепсисом, иронией и двоемыслием, что затем и породило новое диссидентство и перестроечное «гниение с головы».
Так возник феномен института философии АН СССР, где, собственно, и допускалось некое относительное свободомыслие, необходимое для существования «полигона» проверки потенциала и возможных границ модернизации марксизма-ленинизма. С ним были связаны, так или иначе, все медийные органы советской философии: журналы и издательства.
ИФ и, отчасти, столичный философский факультет, оставался единственной структурой, где – по его личному составу и некоторой разрешенной свободе – сохранились условия для внутренней содержательной дифференциации. Фракционирование, столь естественное для развития свободной философии, здесь была замещено некоторым его муляжом – тематическим позиционированием. Последнее и стало затем будущей основой для формирования в последующем, уже в 90 гг., особых позиций, фракций в поле интеллектуального внимания. Подобное позиционирование затем повторялось в структуризациях философских факультетах – столиц, потом и крупных провинциальных университетов, открывавших также свои философские факультеты и выписывавших светил, эмиссаров из российской философской «Мекки».
Так в ИФ и философском факультете МГУ, а также в соответствующих их столичных и региональных саттелитах, сложились следующие тематические группировки философов, чья деятельность, идеи стали впоследствии основами будущих фракций в поле интеллектуального внимания – со второй половины 80 – начала 90 гг. ХХ в.
Фокус внимания официальной философии – это исследования пресловутых диалектического материализма и гегелевско-марксистской диалектики. Невесть сколько «диалектических материализмов» и «диалектик»[ii] вышло в свет в это время. Звездами диалектического материализма были П. Федосеев, А. Спиркин, А. Шептулин и М. Руткевич.
Однако заметим, что по отношению к греко-немецкой красавице «диалектике» слабость испытывали даже Э. Ильенков, Г. Батищев, В. Библер и А. Лосев.
«Гносеологическая группировка» философов, занимавшиеся общими проблемами теории познания – П. Копнин, В. Лекторский, В. Швырев и др. – последовательность, приведшая к будущей фракции «критических марксистов».
Философскими проблемами естествознания занимались И. Акчурин, В. Аршинов, Л. Баженов, В. Казютинский, Р. Карпинская, И. Лисеев, Е. Мамчур, Ю. Молчанов, М. Омельяновский, Ю. Сачков, В. Тюхтин, А. Урсул – последовательность, приведшая к будущей фракции «философов науки», сциентистов.
Логики – Д. Горский, А. Никифоров, В. Смирнов, А. Субботин, П. Таванец и др. – так и остались логиками. Должно же быть и что-то непреходящее.
Школа историков философии – Т. Ойзерман, И. Нарский, В. Соколов, Ю. Мельвиль, Н. Мотрошилова, П. Гайденко, А. Зотов, Э. Соловьев, М. Киссель, Н. Юлина, Н. Автономова, В. Лейбин, A. Богомолов, Б. Быховский, А. Михайлов и др. – породила последовательность учеников, пытающихся разрабатывать свои проекты феноменологии, экзистенциализма, критической теории, аналитической философии или же постмодернизма.
Группа «истмата» и проблем человека – Л. Буева, В. Межуев, Е. Плимак, В. Толстых, В. Федотова, Б. Григорьян, И. Фролов, П. Гуревич, С. Батенин, К. Абульханова-Славская, Ю. Давыдов, И. Кон, В. Келле и М. Ковальзон,[iii] Ю. Плетников, В. Барулин, А. Уледов и др. – заняли впоследствии ниши «деятельностного подхода», «антропологии» и даже «политологии».
Тематическая структуризация в то время дублировалась на региональных уровнях философских факультетов и кафедр, в виде: Минского (позже и Новосибирского) филиала «философии науки» (В. Степин и др.), Свердловского «историко-философского» отделения (К. Любутин и др.), Киевской гносеологической группировки (П. Копнин, В. Шинкарук и др.), констелляции исторического материализма и культурологии в Ростове-на-Дону (В. Давидович, М. Петров). И, наконец, по всей стране возникают группы «диалектиков», единых в своих взглядах на то, что диалектическая логика — сердце марксизма и здесь не существует национальных различий: в Казахстане (Ж. Абдильдин), в Азербайджане (3. Оруджев), в Ростове-на-Дону (А. Минасян), на Украине (В. Босенко).
Тематическое позиционирование, однако, лишь в будущем станет основой для превращения некоторых из них во фракции. В советское же время противоречия хотя и допускались – до известной и абстрактной степени, например, размытые и малообязывающие различия и полемика между «гносеологистами» и «онтологистами», – однако, в целом требовалось сохранение общей марксистской гомогенности, верности форматным идеологическим формулам.
Реальное противостояние было возможным лишь в мягко-диссидентской форме, т.к. жесткое и радикальное инакомыслие искоренялось столь же жестко и радикально – в психушках и заключении. Советская философия принадлежала к ярко выраженному типу «схоластики», т.е. такой формы существования философии, которая ориентирована на славное прошлое, сосредоточена на классических (марксистских) текстах, поддерживаема пафосом благоговения перед ними. Новшества если и были возможны, то лишь как «истинное», аутентичное толкование, а, по сути, дополняющее приписывание, позволяющие интегрировать в «священное предание» и легализовать привлекательные, но запретные пока идеи. Вдруг «открывают», что у Маркса, как в Греции, все есть – и феноменология, и экзистенциализм, и психоанализ, и чуть ли не постмодернизм.
В условиях тотального культа «племенного предания» страны большевиков – марксизма-ленинизма – наиболее привлекательной позицией были движения, апеллирующее к аутентичному марксизму. Претензия на аутентичность, не подкрепленная высшим партийным постом, опасна, как то уже убедительно показала практика 20-40 гг. И она стала, по сути, формой благонамеренного диссидентства в философской теории, как впоследствии и в идеологии – различного рода социалистических «гуманизмов» с «демократическим лицом». Это романтизовало позицию «аутентичного» марксизма, создав чуть ли не новый культ.
Философские диссиденты были, по крайней мере, многие из них или же все – в начале своей профессиональной инициации – марксистами по убеждению. Они вполне искренне облекали свой внутренний необоримый импульс к творчеству, самобытности и разнообразию в приемлемые формулы «борьбы за аутентичность» традиции. Потому и терпелись властями. Что было потом в их головах – ближе к 80 гг. остается лишь догадываться – по общему нарастанию духа скептицизма и нигилизма в обществе. Все они в разной степени пострадали за свой неуемный креатив, и только в подобном ореоле «гонимых» – смогли стать лидерами и эмблемами неких полулегальных фракций в советской философии того времени.
Основной формой нонконформистской структуризации поля интеллектуального внимания в советской философско-преподавательской и академической среде стала неформальная институциализация, объединявшая людей не вокруг тематизации, а вокруг личности, авторского проекта. Стали впоследствии мало-мальски известными те лидеры, которые создавали полуформальные творчески-дискуссионные объединения типа спецсеминара, кружка, группы или же читали знаменитые циклы публичных лекций, продолжая традиции Грановского, Шевырева и Соловьева. Они инициировали внутренние естественно-социальные процессы размежевания по реальным идейно-смысловым мотивам и позициям. Философы, как и другие творческие нонконформные гуманитарии, стали тянуться к друг другу – по степени общности взглядов. Тогда, в 60 гг. это называли «второй наукой» и «вторым искусством» (театры-студии, малопризнанные писатели, поэты). Они имели некие общие признаки:
→ некий выход за пределы официальной идеологии, что представлялось одновременно интересным и волнующе-опасным;
→ междисциплинарный характер, вне рамок существующих формализаций, на перекрестке интересов;
→ несколько меняющийся актив, но большой круг людей, которые вдохновенно работали много лет;
→ эти неформальные творческие группировки постоянно взаимодействовали и пересекались.
Были разные варианты семинара – узкого, широкого, «квартирного» типа, время их существования было различно: от нескольких десятков (Щедровицкого) до нескольких лет. Это – семинар Щедровицкого; семинар Ильенкова-Батищева; кружки, потом называемые «школами», связанные с формальной лингвистикой, долго не признаваемой, и семиотикой (В.В. Иванова-Топорова, Ю. Лотмана и др.); семинары по исторической культурологии (А.Я. Гуревич, Л. Баткин и др.); семинар Ю. Левады и др.
Фокусные дискуссии 50-80 гг. в советской философии
Именно споры, теоретические столкновения и конфронтации формируют позиции в поле интеллектуального внимания. И выполняют подобную «фракциообразующую» функцию вовсе не все дискуссии, а лишь те, которые, во-первых, привлекают внимание всего сообщества, во-вторых, включают в состав их участников так называемых «привилегированных спорщиков», людей, ранее уже основательно «засветившихся». Таким образом, фокусные дискуссии отличны:
а/ от философско-дисциплинарных, в которых происходило их теоретическое самоопределение – в этике, эстетике, исследованиях культуры и т.п.;
б/ от многочисленных частно-проблемных, в которых участвовали авторитеты в конкретной сфере и инициировали интерес специалистов этой же области.
Приоритетными в описываемое время стали дискуссии, связанные преимущественно с проблемами онтологии, гносеологии и методологии. В области социально-исторического познания, или тогдашней констелляции истмата, культурологии и истории – знаменитая перманентная дискуссия об общественно-экономических формациях и, конкретно, об «азиатском способе производства».
Самое начало – начало новой нонконформной теоретической самодеятельности, невиданной и нетерпимой декадой ранее, отмечается на философском факультете МГУ и ИФ РАН. Здесь в одно время вместе оказались будущие неформальные лидеры внимания вновь формирующегося философского сообщества. Они были молоды, энергичны и честолюбивы, и к тому же охвачены альтруистическим пафосом этического идеализма (служение идеалам свободы, борьбы с отчуждением, глубокое обновление марксизма и т.п.) Уже в 50 гг., как вспоминают очевидцы и участники тех событий, начались первичные групповые консолидации и дискуссии между этими людьми, ставшими впоследствии культовыми фигурами советской философии.
Местные споры на философском факультете МГУ середины 50 гг. похоже, таковыми бы и остались, если бы не два существенных обстоятельства, связанных со смягчением режима. Во-первых, начались идеологические преследования молодых философов, тотчас сделавших их известными московской публике и создавшие им репутацию диссидентов в области мысли. Во-вторых, идеологическое и философское руководство, решилось на дискуссию с привлечением сообщества. По версии В. Лекторского и Л. Митрохина здесь произошли события оказавших важное влияние и на жизнь философского факультета, на воспитание тогдашних студентов, да и на философскую жизнь в стране.
Помимо защит кандидатских диссертаций Э. Ильенковым и А. Зиновьевым наиболее известным и влиятельным в плане размежевания позиций стало появление в апреле 1954 тезисов аспирантов Э. Ильенкова и В. Коровикова «К вопросу о взаимосвязи философии и знаний о природе и обществе в процессе их исторического развития». Авторы доказывали, что «философия есть наука о научном мышлении, о его законах и формах». По «стуку» с мест комиссия отдела науки и культуры ЦК КПСС проводит общую проверку преподавания общественных наук и идейно-воспитательной работы на философском факультете МГУ. В отчете комиссии попали и эти самые тезисы, которые характеризовались как «рецидив давно разгромленного и осужденного партией меньшевиствующего идеализма». 13 мая 1955 эти тезисы обсуждались на Ученом совете философского факультета МГУ, завершившееся «персональным делом» – обвинением в гегельянстве и лишением права преподавания в МГУ.
Разумеется, квалификация «революции» была дана позднее самими, тогда молодыми, участниками событий. Со стороны преподавателей в возрасте дело обстояло несколько иначе. Судя по всему, шла обычная подковерная борьба, в которую вовлекли бедных аспирантов. Т. Ойзерман вспоминает, что «в то время в университете кипели ожесточенные баталии между противоборствующими группировками официальных философов, по сути, чиновников от философии. На участие в одном из таких конфликтов, воспользовавшись его наивностью, спровоцировали и Ильенкова вместе с его другом Коровиковым». Речь идет об интриге декана факультета Молодцова против знаменитого тогда своей неуемностью и марксистско-ленинским подвижничеством зав. кафедрой Белецкого.[iv] Однако со стороны самих аспирантов и находившихся под их влиянием студентов дело обстояло самым революционным образом. В 1952-1957 гг. прямо в столкновении с консервативной профессурой и, отчасти, друг с другом, сложились две группировки будущих лидеров интеллектуального внимания отечественной философии. Темой дискуссии был предмет философии, хотя, в принципе, мог быть и любой другой повод. Главное – молодежь хотела мыслить свободно и работать по-новому.
Сначала появилась группа «гносеологов»: Э. Ильенков, В. Коровиков, Г. Арефьева, В. Лекторский, Е. Плимак, Ю. Карякин и др., провозглашавшие принцип тождества бытия и мышления, а предмет философии – познание, а не мир. Вторая группа – «диалектических станковистов» («диастанкуров»): А. Зиновьев, Б. Грушин, Г. Щедровицкий и М. Мамардашвили. Мышление, полагали они, – деятельность, которая располагает своими инструментами и орудиями по расчленению объекта, а предмет философии – познание и тем самым мир, данный через познание.[v]
Какой же реальный смысл имели эти события? Понятен некоторый пафос преувеличения, когда ностальгически, по прошествии времен, события кипучей юности воспринимаются их участниками наполненными подвижничеством, романтизмом – не чета нынешним прагматичным дням, как имеющие последующий провиденциальный смысл. Также не следует сбрасывать со счетов и то важное для пристрастных оценок прошлого, обстоятельство, что большинство нынешних «философскую власть имущих» и «просто» влиятельных философов, являлись учениками, последователями или же младшими восхищенными современниками. Это также предмет некой законной советско-российской «местнической» гордости, символы своей оригинальности и самобытности – в противовес чересчур динамичному в философском отношении Западу. Главные герои описываемых событий – харизматичные личности стоического склада, имеющие ореол диссидентства и мученичества.
Вместе с тем, история социальных сетей философии определяет «ранговость» мыслителей, их значительность не по неким выдумываемым (полагаемым) содержательным критериям, – материализма-идеализма, метафизики-скептицизма, монизма-плюрализма и пр. – таковы просто субъективны и пристрастны. Налицо три параметра, которые делают те события действительно важными для определения содержания последующего тридцатилетнего развития отечественной мысли. Во-первых, высокая плотность в окружении наших героев последующих значительных личностей, которые обеспечили сакрализацию и обеспечивают эстафету. Они и создают посмертные репутации учителям и друг другу. Во-вторых, высокий градус внимания, обретенный нонконформизмом и аппеляцией к аутентичности, был поддержан в дальнейшем их участием уже в качестве «привилегированных спорщиков» – в последующих фокусных дискуссиях. И, наконец, в-третьих, бесспорно и то, что восторг и внимание были заслуженны выдающимися рефлексивными дарованиями – в их подвижническом развертывании.
Значение этой, малоформатной, дискуссии велико именно своими дальними следствиями – формированием многочисленных последовательностей личностных цепочек учеников, сторонников, единомышленников, идущих от «гносеологов» и «станковистов».
Э. Ильенков → В. Лекторский, Г. Батищев, Л. Науменко, В. Межуев, В. Толстых, Ф. Михайлов, М. Туровский, А. Бузгалин, В. Давыдов, Р. Косолапов, С. Мареев, А. Майданский, Д. Абдильдин, А. Касымжанов и мн. др.
А. Зиновьев → К. Кантор, В. Лефевр, О. Генисаретский, В. Розин, В. Смирнов, Д. Горский, В. Тюхтин и др.[vi]
Г. Щедровицкий → Э. Соловьев, В. Садовский, В. Тюхтин, Э. Юдин, И. Блауберг, В.В. Давыдов, Д. Гвишиани, В. Кремянский, В. Кузьмин и др. [vii]
М. Мамардашвили → В. Подорога, М. Рыклин, Ю. Сенокосов, В. Бибихин и др.
Также это формирование приоритетных направлений последующего философствования: критического марксизма с его стремлением модернизации; методологизма и эпистемологии.
Вместе с тем, эти дискуссии с пафосом «возврата к истокам», рационализации и творческой проблематизации марксизма на философском факультете МГУ остались в свое время все же локальными и местными событиями. Вскоре, однако, начались более широкоформатные интеллектуальные столкновения, но уже на уровне союзных философских периодических изданий и мероприятий. И если ранее они были синонимом чисток, то начиная с 60 гг. философские баталии уже стали по преимуществу внутрицеховым профессиональным делом.
Дискуссия о соотношении диалектики, логики и теории познания началась с изданной в 1963 году книги Б. Кедрова, в которой онтологизация советской философии порицалась как сталинский пережиток, соответственно, проблема соотношения диалектики, логики и теории познания стала предметом дискуссии, шедшей в 60-70 гг. Формально она была инициирована «Философскими тетрадями» Ленина, где последний замечал, что в марксовом «Капитале» применена в одном случае логика, диалектика и теория познания (не надо 3 слов: это одно и то же) материализма, взявшего все ценное у Гегеля и двинувшее сие ценное вперед. Подспудной подоплекой ее было противостояние философов гегелевского и кантианского склада мышления: первые аппелировали к миру как миру мышления, для вторых мышление и его логика всего лишь репрезентант мира самого по себе. Понятно, что ко вторым тяготели ученые-естественники.
В ней участвовали многие философы, но в целом определилось два лагеря: «диалектиков» и «логиков».[viii] В стане «диалектиков» не было единства. Среди них были «умеренные», трактовавшие диалектическую логику как теорию познания марксизма, а не как логику в строгом смысле слова, (Б. Кедров, М. Розенталь). Были и «крайние», признававшие существование особых «диалектических» понятий, суждений и умозаключений, неподвластных законам формальной логики (С. Церетели, В. Черкесов, В. Мальцев). Но даже самые умеренные считали, что диалектическая логика является мировоззренческой основой формальной логики и что последняя должна сообразовываться с выводами первой. Постепенно в среде «диалектиков» выделился явный лидер – Ильенков, который заявил, что «философия есть логика и теория познания марксизма, а ее предмет – мышление»,[ix] занимая, таким образом, радикальную позицию тождества бытия и мышления – диалектика, логика и теория познания полностью совпадают. Вместе с тем, Ильенков придал диалектической логике утонченно-рефлексивный характер, продемонстрировав ресурсы диалектического видения мира в духе Спинозы и Гегеля, сплотив вокруг себя целую группу сторонников. Ильенковцы развернули настоящее наступление на математическую логику, которая, по их мнению, протаскивает в советскую философию «всякие конъюнкции, дизъюнкции и прочий неопозитивистский ученый хлам» (М. Воробьев).
Позиция «логиков» коренилась в «методологизме» Зиновьева-Щедровицкого, которые утверждали: логика – это эмпирическая наука, а мышление – исторический процесс и мыслительная деятельность (взятые в виде объективированных знаковых средств и продуктов), которые подлежат моделированию и теоретическому описанию.[x] Позднее позицию «логиков» представляла группа, в которую входили В. Смирнов, И. Нарский, В. Копнин, В. Штофф и др. Противники диалектической логики не могли прямо отрицать её существование, так как это означало бы несогласие с ленинскими формулировками, что в те времена расценивалось как идеологическая неблагонадежность. Поэтому они пытались проинтерпретировать диалектическую логику как некую философскую методологию, не имеющую никакого отношения ни к традиционной, ни к математической логике, но обязанную считаться с требованиями последних.
Противостояние философов «гегельянского» и «кантианского» складов мышления разворачивалось и в параллельно шедшей дискуссии «онтологистов» и «эпистемологов». Сюда был добавлен еще и поколенно-идеологический аспект, т.к. «онтологизм» как «наивное» или же упрощенное отождествление мышления, наших картин мира с самим миром, интерпретировался как рецидив «семинарского» марксизма Сталина, а эпистемология – прогрессивное, близкое науке (позитивизм) направление мысли.
Онтологисты полагали, что законы диалектики внутренне присущи природе и что марксистская философия способна даже помочь ученому предсказать результаты исследования. Эпистемологисты ограничивали роль диалектического материализма исследованием собственно философских проблем — таких, как проблемы логики, методологии и познания в целом.[xi] Большинство онтологистов были либо философами старшего поколения, либо философами и естествоиспытателями различного возраста, работавшими за пределами престижных академических институтов. Также много было их на философских кафедрах вузов (особенно провинциальных городов). Причина в том, что основной деятельностью факультетов университетов являлась преподавательская, а не исследовательская; взгляды онтологистов были удобны для преподавания, им можно было обучать, пользуясь традиционными учебниками и несколькими отрывками из классических работ Энгельса. Их «ядро» находилось в стенах Ленинградского университета – на тамошнем философском факультете. Эпистемологисты дислоцировались в московских институтах академической системы, где работало большое количество профессиональных философов, занимающихся исследованием проблем познания, логики и семантики. Они стремились отделить философию от естествознания, с тем, чтобы продемонстрировать различие их предмета исследования.
Полемика шла с переменным успехом: на стороне онтологистов была многочисленность «философского народа» – «преподавательских масс», да и поддержка «геронтократии» – высших партийных идеологических иерархов, которым по возрасту ближе и понятнее были онтологистские отождествления «картин» и «мира». Однако на стороне эпистемологистов были высокий профессионализм, «прогрессивность» знания последних новаций западной науки и философии, поддержка многих естествоиспытателей. Чаша весов в полемике склонялась то в одну, то в другую сторону – более в зависимости от общеполитической обстановки. Так в 60 гг. и первой половине 70 гг. казалось, что близка победа эпистемологистов, преодоление диаматовского упрощенчества, идущего от «Краткого курса ВКПб» – в русле непоследовательной, но десталинизации. Однако во второй половине 70 гг., конгруэнтно консерватизации режима вновь в фаворе оказываются онтологисты. Соответственно, фокусные дискуссии на страницах философской печати проходят в середине 70 гг. и в начале 80 гг.
Главными лицами дискуссии 1974, развернувшейся на страницах журнала «Философские науки» были В.В. Орлов из Пермского университета и сотрудник ИФ Л. Баженов. Первый полагал, что философия должна «объяснять» процессы происхождения жизни и сознания, второй говорил, что это задача естествознания. Философия может вырабатывать лишь методологические принципы, а конкретные науки должны давать реальное объяснение этим явлениям. В ответ Орлов вменял своему оппоненту отказ от эвристической и педагогической функций диамата. Баженов отмечал, что взгляды Орлова носят «откровенно телеологический» характер. Требуя определения материи в категориях марксизма, он тем самым приговаривает марксизм к постоянному «повторению задов» естествознания, поскольку естественнонаучные представления о материи развиваются и изменяются, а также превращает философию в натурфилософию. В 1982 г. дискуссия разгорелась с новой силой. В ней уже приняли участие более 70 авторов, опубликовавших статьи по этим вопросам в философских журналах. Но это был уже излет эпохи, через несколько лет совсем другие темы будут волновать сообщество.
Какова значимость этой дискуссии? С одной стороны, это продолжение борьбы «модернистов», «обновленцев» с «ортодоксами». С другой стороны, оформляются позиции «фундаменталистов» (ортодоксальный марксизм, те, кто уже никогда ничему не обучится и никогда ничего не забудет) и коалиции методологов со специалистами в теории познания. С этой дискуссии началась также традиция пермской школы «научной философии» как системы онтологического знания. В ее основе – учение о целенаправленной эволюции материи, развивающейся в определенном законами диалектики направлении, приводящем последовательно к появлению жизни, сознания и, наконец, самого человека.
В 60-70 гг. также прошли дискуссии о порядке построения системы категорий диамата, о различных моделей субординации и систематизации философских понятий. С первого взгляда это могло бы показаться интеллектуальной игрой в стане «онтологистов», однако это не так. В этой дискуссии приняли участие неординарные философы не только и не столько фундаменталистского крыла советской философии – такие как В. Библер, В. Сагатовский, В. Тугаринов, А. Шептулин и др. Она не носила философско-дисциплинарный характер («онтология»), поскольку здесь обсуждалась сама «платформа мышления». И, главное, эта дискуссия, как и в свое время средневековая схоластика, стала важной вехой возрастания рефлексивности и изощренности категориального мышления.
Начало разработки системы онтологии положил В. Тугаринов в 1956 в работе «Соотношение категорий диалектического материализма», выдвинув ее основанием категории «вещь»-«свойство»-«отношение». На основе их им были выделены три класса онтологических категорий: субстанциальные (природа-бытие-материя-явление); атрибутивные (движение-изменение-развитие, объективное-субъективное, сознание-мышление); релятивные (качество-количество-постепенность-скачок и др.)[xii]
Эти же понятия стали стартом онтологических конструкций в книге А. Уемова «Вещь, свойства, отношения» (1963), надолго ставшей бестселлером советской метафизики. Далее это И. Панцхава и Б. Пахомов, начавшие излагать в книге «Диалектический материализм в свете современной науки» (1971) систему категорий с абстракции бытия, которое ими отождествлялось с существованием как таковым. Совокупность существующего определялась как реальность, а мир объективной реальности – как материя. Потом последовали «монументы» ленинградских онтологистов 80 гг.: «Материалистическая диалектика» (в 5т., 1981), «Объективная диалектика» (1981); «Диалектика материального мира. Онтологическая функция материалистической диалектики» (1985). Здесь система онтологических категорий начиналась с материального объекта, понимаемого «как система взаимосвязанных атрибутов».[xiii]
Еще одна знаменитая дискуссия, в которой принял участие наиболее известный к тому времени философ из факультетской «четверки» – Ильенков – это дискуссия по проблеме идеального. Она протекала на страницах философских журналов и сборников с конца 70 гг. до середины 80 гг. и представляла собой актуализацию одной из стержневых и фундаментальных историко-философских проблем.
В советской мысли стали уже воспроизводиться, правда, отчасти в эзоповой форме, классические подходы к сознанию в истории философии. При всем известном марксистском «политесе» ее участников, мы можем видеть здесь уже и немарксистские аргументы. Это говорило о несомненном подъеме среднего уровня историко-философской квалификации сообщества. В дискуссии наметились три основные позиции.[xiv]
Наибольшее впечатление на сообщество произвела концепция идеального Э. Ильенкова. Немарксистские подходы все еще воспринимались, «по умолчанию», как, может и полезно-интересные, но односторонние – такова была суггестивная сила профессиональной марксистской социализации большинства сообщества советских философов.
Проект творческого развития марксистского тезиса о практической природе человеческого сознания представлялся интригующим и перспективным, к тому же на челе философа уже лежала романтическая печать и диссидента, и, одновременно, маститого академического философа, чьи заслуги неохотно, но признаются властью.
Деятельностная концепция идеального является примером версии марксизма, эволюционировавшей в сторону современных прагматистских концепций сознания. Идеальное здесь – это «схемы практики» (алгоритмы, операции, стереотипы) или особый, сигнальный компонент («форма» деятельности) самой реальной материальной деятельности людей. Подобные схемы переносят информацию о родовых (общих) свойствах извне – в сознание, формируя субъективный образ общего. Ильенков попытался последовательно провести принцип материализма и дедуцировать свойство идеальности (невещественности) из определенной стороны материальной практики, описать именно диалектику трансформации. Само будущее идеальное уже присутствует отчасти, как «форма», в объективной социальной реальности, являясь неким согласованием: как природных свойств вещей, входящих во взаимодействие с нами, так и, одновременно, наших существенных антропологических особенностей (потребности, установки). Тем самым он сделал значительный вклад в вековечный поиск объяснений того каким чудесным образом, посредством каких трансформаций, идеальное содержание нашей черепной коробки довольно-таки верно воспроизводит внешнее обстояние дел, что позволяет нам эффективно пользоваться природными силами.
Объективистская интерпретация идеального была представлена в дискуссии М. Лифшицем. Общее, прообраз идеального существует в самих вещах материального мира. В отличие от классических античных объективно-идеалистических интерпретаций Платона и Аристотеля, здесь идеальное – некий определенный единичный материальный предмет, представитель какого-либо отдельного класса вещей. У классиков античности общее как бы «вторгается» в чувственную реальность, придает форму материи – либо через изначально заданную ось подражания мира вещей – миру идей, либо через божественную интервенцию формы (от формы всех форм, в конечном счете). С точки зрения же Лифшица, реальность организована в виде множеств, каждое из которых содержит целый класс схожих объектов, объединенных вокруг некоего образца, паттерна множества («идеи», сказал бы Платон). В природе существуют совершенные и несовершенные вещи, относящиеся к одному и тому же классу (множеству) – какой-то элемент множества объективно вбирает в себя главные характеристики самого множества в большей степени, чем его другие элементы. Это совершенный предмет – «идеальный» репрезентант всего множества. Имея дело с ним, человек способен сразу схватить «общее», т.е. характерный «рисунок» свойств стоящего за этим эталоном класса вещей.
Сильная сторона этой позиции, как и всего объективного идеализма – утверждение о реальной объективной подоплеке наших общих образов мира. Это не просто наши конструкции, составленные из черточек-отвлечений от реально-единичных вещей – нет, буквально, есть именно единичные денотаты общего (идеи Платона, Бог религий, совершенные предметы Лифшица). Судьба подобной концепции была однако незавидной – как бы ни клялись ее сторонники в материальности совершенных предметов, слишком очевидной была ее метафорически-идеалистическая подоплека (ну как реально найти подобные гипотетические «совершенные предметы»?). Она просто не могла привлечь серьезного внимания реалистов и прагматиков марксистского закала. Ее уважали за изящество и классицизм, но не более того. По-настоящему противостояла позиции Ильенкова другая концепция, причудливым образом соединявшая в себе субъективный идеализм картезианства с элементами кантианской концепции активизма сознания.
Третья позиция, а по значимости влияния на умы вторая после ильенковской, – и только в силу марксистской зачарованности сознания в те времена – была разработана Д. Дубровским (и Е. Черносвитовым). Идеальное есть субъективная реальность, существует только в голове отдельного человека и в нем нет абсолютно ничего вещественного – ни извне (ни вещественного содержания, ни «формы» того внешнего объекта, целостный образ которого переживается человеком), ни изнутри – идеальное не есть «материя» внутрителесных физиологических процессов. Дух есть абсолютная противоположность материи и «живет» в теле как его «квартиросъемщик».
Идеальное – это то, что делает из общей, поступившей извне информации мозг, вернее, как говорил Дубровский, «мозговой нейродинамический процесс определенного типа». А он ее так препарирует, что делает (формирует) из него общий образ мира. И, похоже, довольно успешно. Суть «препарирования»: отвлечение от вторичного в пользу «сущностного» или значимого-для-нас, и экстраполяция «сущности» на класс объектов. Таким образом, формирование идеального – процесс в границах только самого мышления и должен быть исследуем как процессы конституирования личностного значения. Позиция Дубровского хотя и позиционировалась самим автором как последовательно-материалистическая, на деле оформилась затем скорее в феноменологическую. Дубровскому явно симпатизировала ориентированная на естествознание и Канта часть сообщества, которой смертельно надоели гегельянско-марксистские заклинания, «магические формулы» о тождестве, взаимооборачивании материального и идеального, и которая благожелательно восприняла «трансцендентальную чистоту» идеального у Дубровского.
Смысл этой дискуссии в том, что она впервые стала действительно широкоформатной, не тематической, объединив внимание всего сообщества на одной из классических фундаментальных проблем мировой философии.
Наконец, междисциплинарная дискуссия, длившаяся перманентно, с перерывами, в течение всего времени существования советской власти: с 20 гг. по 1991 г. Этот старожил, почти ровесник страны Октября, – дискуссия об «азиатском» способе производства. Интерес в том, что коммунисты ее допускали, хотя и неоднократно вмешивались в ее ход. Потенциально она была всегда весьма диссидентской, т.к. квалификация «азиатский» как дамоклов меч постоянно висела над самим советским строем. Действительно, каждое поколение, в том числе и мое, которому довелось принимать косвенно-студенческое участие в третьей ее фазе, логически-неизбежно приходило к этому крамольному выводу. Дискуссия была наименее идеологизированной из возможных тогда «социальных» тем – ну не считать же, право, за «научные» дискуссии о «закономерностях построения материально-технической базы коммунизма», «противоречиях при социализме», «критериях социалистической морали и путях ее обретения» или же «стирании различий между городом и деревней»? Здесь же циркулировал огромный объем историко-культурологической информации, постоянно вводились новые данные, обсуждались оригинальные авторские концепты и модели. Это был живой и увлекательный сегмент – в ограниченном пространстве социально-исторического познания – окруженном красными флажками партийной цензуры, бдительными истматчиками и научными коммунистами.
Почему все же допустили протекание столь трудно контролируемой дискуссии? Вероятно потому, что как-никак озадачился вначале этим вопросом сам Маркс, во-вторых, зарубежные товарищи-марксисты вновь и вновь будировали тему и негоже было отмалчиваться, и, в-третьих, трудно было уследить за дисциплиной в дискуссии потому как тема оказалась действительно междисциплинарной.
Первая дискуссия состоялась еще в 1925-1931 гг. Тогда отечественные историки, пребывая в классической для вообще европейских ученых диспозиции «восток-запад» приписали «азиатский способ производства» восточным обществам, в противовес установившемуся в Древней Греции и Древнем Риме классическому рабовладельческому. Это можно было интерпретировать и как «отставание, консервацию развития», но также и как обозначение «иного пути развития». Им противостояли сторонники однолинейной марксистской интерпретации истории, которые, однако, не просто догматически отстаивали букву учения, но ввели в анализ много новых данных. Так они выявили наличие признаков «азиатизма» как у истоков самого европеизма, так и в дальних регионах: крито-микенском обществе, в Риме периода царей и ранней Республики, у цивилизаций Мезоамерики. Также было продемонстрировано, что такие восточные общества, как Древний Египет периода Нового царства или Персидская держава Ахеменидов вплотную подошли к образованию классических рабовладельческих обществ в период масштабных завоевательных походов. Из этого следовало, что азиатский способ производства есть всего лишь эволюционное звено между первобытностью и рабовладельческой формацией.
После разгрома «азиатчиков» в советской науке утвердилась пятичленная схема формаций, которую ввел, как оказывается,[xv] не наш брат философ, а профессиональный историк, египтолог и ассириолог В.В. Струве. Но приписана она была Марксу, что было тогда только и возможно для новации. В этой схеме все древние восточные общества были отнесены к рабовладельческой стадии, а все средневековые — к феодализму.
Вторая дискуссия проходила в 1957-1971 гг. Она характеризовалась наличием происков «ревизионистов» (К. Виттфогель, Р. Гароди), которые нашли много подозрительных сходств мифического «азиатизма» и «реального социализма». Несмотря на выдвижение нескольких новых моделей азиатского способа производства, у продвинутых марксистов утвердилось мнение, что азиатский способ производства, наряду с рабовладельческим и феодальным, является специфической вариацией единой докапиталистической формации, следующей непосредственно после первобытнообщинной.
Третья дискуссия (1971-1991 гг.) состояла из «полуподпольного» периода в годы «застоя» и периода активного обмена мнениями в годы «перестройки». В ее ходе сформировались новые схемы исторического процесса, отличные от пятичленки (наиболее видные ее апологеты: В. Н. Никифоров и И. Дьяконов):
→ «шесть формаций» – между первобытностью и рабовладением исследователи располагают «азиатский (политарный) способ производства» (Ю. И. Семенов, Г. Коранашвили, Р. Нуреев и др.);
→ «четыре формации» – вместо рабовладения и феодализма «большая феодальная формация» (Ю. Кобищанов) или единая докапиталистическая формация — «сословно-классовое общество» (В. Илюшечкин);
→ многолинейные схемы, фиксирующие отличия развития западной цивилизации и незападных обществ (Л. С. Васильев, А. Фурсов и др.), уже выходили за рамки собственно марксистской теории.
В целом дискуссии заканчивались каждый раз патом: сторонники «азиатского способа производства» не смогли представить доказательств существования какого-то иного уровня развития производительных сил – явно отличного от рабовладельческого и феодального (как должно быть при другом способе производства) и наличия какого-то особого «азиатского» способа присвоения прибавочного продукта, а их противники не смогли опровергнуть факт существования в странах «азиатского способа производства» иной системы отношений собственности и иной классовой структуры. Этот тупик был порожден догматизмом и начетничеством самих участников спора, сплошь и рядом заменявших анализ фактов ссылками на «священные тексты» классиков марксизма. Раз у Маркса написано «азиатский способ производства» – значит это именно способ производства, ничто другое. Хотя уже в ходе второй дискуссии было установлено, что Маркс употреблял термин «способ производства» двояко: в одних случаях строго, как термин марксистской политэкономии, а в других (в основном в рукописях) – «нестрого», как условно-описательную формулировку. Поэтому у Маркса можно найти не только «азиатский», но и «германский», «монгольский», «мануфактурный» и «национальные» способы производства. Счастье, что никто из участников дискуссии за это не ухватился и не начал на основе этих «способов производства» изобретать новые общественно-экономические формации.[xvi]
Фигуры и фракции полулегальной советской философии
50-80 гг. XX столетия стали новым Основанием отечественной философии. Что бы мы не думали о первом Основании, с каким бы результатом их не сравнивали – случилось то, что случилось. Философия первой генерации (основанная Достоевским-Толстым-Соловьевым) была успешно выкорчевана радикалами-западниками левой ориентации и была создана утопическая социальная конструкция, которая, однако, стала нам столь же родной, каковым было и все предшествующее. Вместе с тем, при всем кажущемся на первый взгляд различии, и в новой философии, и в новых фигурах мы видим медленное проступание прежних архетипов. Опять мы видим несомненное немецкое первородство нового теоретизирования: марксизм и его классическую закваску (Кант-Гегель), знакомое распределение ролей – западничество (Мамардашвили), антизападничество (Зиновьев), умеренность (Ильенков).
Что же это были за люди? Их последующая характеристика и «ранжирование» по степени значимости – вещь довольно условная и относительная. Во-первых, прошло слишком мало времени, дабы воздать, как бы объективно, всем по их заслугам – для того необходим более длительный ряд поколений, которые и будут определять их аутентичную интеллектуальную значимость. Во-вторых, и это в настоящее время главное, сильно влияние их младших современников, прямых учеников и последователей.
Известно, что более других достигшие успеха группы, занявшие высшие властные места в институциональной иерархии или же монополизовавшие каким-то образом медийные ресурсы, а зачастую и то, и другое – создают «под себя» интеллектуальную историю. Своих учителей, своих «клановых божков» они устанавливают в качестве «племенных», как в свое время группа «Бердяева-Булгакова» смогла сделать Соловьева «отцом-основателем» русской религиозной философии. Посмертные репутации в интеллектуальной сфере создаются учениками и последователями. Их количество, их властно-ресурсная оснащенность и определяют «вес» мыслителя. Если оснащенность меньше, то «вес» соответствующей «культовой фигуры» поменее. В свою очередь многое зависит и от культового деятеля. Помимо вполне естественно ожидаемых оригинальности и креативных способностей, необходим – особенно для условий полузакрытого общества – совершенно определенный человеческий типаж, который мы находим в первой тройке наших лидеров. Это явственный профетизм и нарциссизм со скромно потупленным взором. Чем скромнее философ, чем менее он «шумит», тем меньше у него шансов «остаться в анналах», его репутация поддерживаема не учениками во власти или же сообществом маловменяемых последователей, а такими же как он интеллектуалами-одиночками, нашедшими созвучие и сладость разделенной мысли в произведениях имярека.
Каким-то образом организованную часть нашего философского сообщества к 80 гг. ХХ в. можно представить в виде шести позиций в поле интеллектуального внимания. Три из них – лидерские, остальные – тематические, где отсутствовал харизматические учителя.
Критический марксизм, сильная лидерская фракция – во главе Э. Ильенков (В. Лекторский, Г. Батищев, Л. Науменко, Ф. Михайлов, М. Туровский, А. Бузгалин, В. Давыдов, Р. Косолапов, С. Мареев, А. Майданский, Д. Абдильдин, А. Касымжанов и мн. др.[xvii]), география распространения его идей самая обширная (Алма-Ата, некоторые города Урала и Сибири). Кредо фракции: модернизация и творческая проблематизация марксизма. Интерес сосредотачивался на разработках диалектической логики, деятельностной концепции человека и общества, проблем сознания и идеального. Под влиянием социально-деятельностного подхода находилась и родственная «ильенковцам» группа прогрессивных «истматчиков», «этиков» и позднейших «антропологов»: Л. Буева, В. Межуев, Л. Новикова, Е. Плимак, И. Сиземская, В. Толстых, В. Федотова, О. Дробницкий, Б. Григорьян, А. Мысливченко, И. Фролов, В. Давидович, П. Гуревич и др.
Без преувеличения можно сказать, что самой значительной фигурой в пантеоне неформальных лидеров отечественной философии рассматриваемого периода – по количеству упоминаний о нем и заявляемых приверженцев – является Эвальд Васильевич Ильенков, а сообщество «ильенковцев» – наиболее шумное и ревностное в мемориализации своего кумира.[xviii]
По описаниям его учеников, последователей, современников, Ильенков – кумир и надежда искренне убежденных марксистов, одновременно жертва и трагическая фигура. Лишь тот, кто жил в то время, сможет понять его величие и ущербность, силу и слабость. Если мышление изначально отформатировано по марксистски (или как-то по-другому, но в столь же, изощренно-глубокой манере), то это все же остается навсегда – на неком глубинном уровне. Величие и сила – в предельной искренности и серьезности марксистских убеждений, так только и можно было найти новые ходы и привлекательные стратегии в развитии марксистских философских принципов (универсальность человека; праксеологически, деятельностно интерпретируемое идеальное; теория воображения; разработка материалистической ветви диалектической логики и др.)
Вместе с тем, он и трагическая фигура, в полной мере заплатившая за свой возвышенный идеализм. Хитрованов, перевертышей и пустышек-ироников всегда гораздо больше, чем людей, способных брать на себя «ответственность за бытие». И лучше всего о том говорит его «Космология», совершенно наивная, с точки современных космологических представлений, работа, но и потрясающе-пафосная. Предназначение человека (разумной жизни в более общем смысле) как высшей формы существования материи – в самом конце «жизненного цикла» Вселенной, пожертвовав собой, вернуть умирающую Вселенную в исходную точку ее развития. «Высшая и конечная цель существования мыслящего духа оказывается космически-грандиозной и патетически-прекрасной» … она – «то самое звено всеобщего круговорота, посредством которого развитие мировой материи замыкается в форму круговорота – в образ змеи, кусающей себя за хвост…»[xix]
Соответственно, Ильенков – «открытый, искренний, прозрачнейший коммунист, у которого представления такие: вообще-то все делается правильно, беда только в том, что дураки у власти, или еще хуже — сволочи. Вот если бы поменять на умных и честных…» Такие-то и гибли в первую очередь в обществе «утерянных целей и утраченных ценностей», заполняя смысловой вакуум алкоголем и преждевременно уходя из жизни. Вместе с тем он был и «крайне нетерпимым человеком» (характеристика Ю. Бородай).[xx]
В 1980 году, через год после смерти Ильенкова, в Москве в Институте философии под руководством В. Лекторского прошёл первый семинар, посвященный его памяти и приуроченный ко дню его рождения (18 февраля). С тех пор февральский семинар стал проходить ежегодно. В 1990 году С. Мареев высказал идею Ильенковских чтений и успешно провел их в 1991 году. С тех пор Чтения проводятся ежегодно, а с 1997 года материалы обсуждений стали и публиковаться.
Вместе с тем, с переводом марксизма из форматной для поля интеллектуального внимания – в одну из многих, конкурирующих за умы людей, упало и влияние идей Ильенкова, его сторонников, «школы». И если 70 гг. – вероятно пик влиятельности его позиции, когда само его имя молодые философы-студенты произносили с придыханием, то сейчас он – знамя, эмблема фракций, в том или ином виде инкорпорирующих марксистские идеи в свой культурный багаж. «Ильенков был последним, кто всерьез и с талантом пытался вдохнуть в философию марксизма новую жизнь, повысить его конкурентоспособность в борьбе идей. Но и он, как можно теперь констатировать, потерпел поражение. К концу жизни его влияние на молодежь начало падать, число учеников сокращаться и, как мне кажется, он все более остро ощущал свое философское одиночество. Это, возможно, и стало его личной трагедией» (из выступления В. Межуева).[xxi]
Другая лидерская фракция: методологизм. Основоположники – А. Зиновьев, Г. Щедровицкий (В.А. Лефевр, В. Розин, В. Смирнов, И. Ладенко, Н. Алексеев, О. Генисаретский, Д. Горский, А. Субботин, П. Таванец, И. Блауберг, В. Садовский, Э. Юдин и др.) Приоритетное внимание фракции уделялось разработке методологии как таковой – от формальной и математической логики – до системных исследований. Вряд ли ее можно назвать «сильной» позицией в поле интеллектуального внимания отечественной философии этого периода, поскольку предмет интересов людей, ее составляющих, слишком мудрен даже для остальных профессиональных философов, не говоря уже о «сочувствующих интеллектуалах». Действительно, и формальная логика, и математическая, и системный подход, и мыслительные алгоритмы Щедровицкого – довольно эзотеричные вещи. Однако два обстоятельства определяют значимость этой группы. Во-первых, легендарные диссидентские фигуры основателей, особенно Зиновьева в постакадемический период его деятельности. Во-вторых, это многолетнее функционирование «братства» Щедровицкого, наподобие пифагорейского.
Итак, как и ильенковская фракция, эта также лидерская, имела даже не одного, а двух ярких лидеров-харизматиков, бывших одно время близкими друзьями, потом, как это часто бывает, рассорившимися. Впрочем, основную лидерскую функцию, похоже, все же выполнял Щедровицкий, десятилетия руководя семинаром, через который прошли десятки человек. Именно Щедровицкий имел тесный круг сторонников и поклонников, воспринимающих свою деятельность мессианистски, а себя – «просветленными». В отличие от «ильенковцев» группа Щедровицкого не имела особой известности и влияния в свое время, однако «задним числом» обнаруживаются ее серьезные влияния на последующее развитие.
Щедровицкий, как вспоминает В. Зинченко, обладал «буйным научным темпераментом, незаурядным педагогическим талантом и организаторскими способностями. Не последнюю роль играли сознание своей миссии и уверенность в себе». Плюс к этому подвижничество и активное проповедничество – похоже, общий признак «шестидесятников». Его основной лозунг «на себя оборотиться — на свое собственное мышление, на свою собственную деятельность, а главное — понять мышление и деятельность как идеальные объекты, понять универсум мыследеятельности».[xxii]
Тематическое направление «эпистемологии» или «философии науки», объединяющее московскую, ленинградскую и четыре региональные группы (Киев, Новосибирск и Минск), занимавшееся «философскими проблемами естествознания» и научной методологией. Лидеры: П. Копнин, В. Степин, В. Штофф, М. Розов, А. Сухотин (В. Свидерский, В. Бранский И. Акчурин, В. Аршинов, Л. Баженов, В. Казютинский, Р. Карпинская, И. Лисеев, Е. Мамчур, Ю. Молчанов, М. Омельяновский, Ю. Сачков, В. Тюхтин, А. Урсул, О. Разумовский, В. Целищев, В. Карпович, В. Чешев и др.) В центре этих исследований были проблемы генезиса теоретического знания в рамках взаимодействия научной картины мира, теоретических схем, формального (в том числе математического) аппарата и практических и идеальных операций. Несомненно, это «сильная» тематическая фракция в поле интеллектуального внимания 70-80 гг., которое стало основой последующего формирования доминанта 90 гг. – фракции «философии науки».
Онтологизм – тематическое направление, разрабатывавшее традиционные проблемы марксизма: диалектического материализма, систематизации его категорий; проблем материи, отражения и диалектики. Звезды этого тематического направления: М. Руткевич, В. Сагатовский, В.В. Орлов (пермский), А. Шептулин, В. Тугаринов и др. Указанные философы были увлечены построением различных моделей субординации и систематизации философских категорий. Это направление также можно считать «сильным» – по вызываемому их работами интересу в 60-70 гг. Какое-то время они были даже «модными авторами». Потом, однако, приходит разочарование в категориальном системостроительстве и долгий период «смерти метафизики», в том числе и марксистской, когда онтология (в том числе и объективная диалектика) стала рассматриваться как худший вид схоластики и безнадежный обскурантизм.
Историко-философское, традиционно высокопрофессиональное по составу кадров, тематическое направление: Т. Ойзерман, И. Нарский, В. Соколов, Ю. Мельвиль, Н. Мотрошилова, П. Гайденко, А. Зотов, Э. Соловьев, М. Киссель, Н. Юлина, Н. Автономова, В. Лейбин, A. Богомолов, Б. Быховский, А. Михайлов и др. – породила последовательность учеников, которые уже в 90 гг. пытались разрабатывать свои проекты феноменологии, экзистенциализма, критической теории, аналитической философии или же постмодернизма. В 70 гг. на первый план здесь выделился М. Мамардашвили с феноменолого-экзистенциалистским авторским проектом, вокруг которого возникла группа философов: В. Подорога, М. Рыклин, Ю. Сенокосов, В. Бибихин и др.
Мамардашвили создал прецедент немарксистского философствования в марксистской стране, служил своего рода центром притяжения молодых философов, которых не удовлетворяла марксистская философия и ее проблематика, которые тянулись в современным формам трансцендентальной философии: феноменологии и экзистенциализму. Как известно, этот философ «сократического стиля» – был мастером импровизации, мудрой беседы и неохотно писал. Может именно это, плюс его философско-аналитический интерес к художественному творчеству (лекции по М. Прусту), и повлияло на складывание его интеллектуальной репутации «западного русского философа» – типаж, существовавший подпольно в то время в академической философской среде. Затем отсюда потянутся линии преемственности к феноменологическим и аналитическим группировкам наших дней.
И, наконец, сильная и влиятельная, явно лидерская фракция «культурологии»: эмблемы и культовые фигуры которой – А. Лосев, М. Бахтин, В. Библер, Ю. Лотман. Ее особенности: междисциплинарность (стыки философии, эстетики, филологии, литературоведения, семиотики, исторической культурологии и пр.) и обилие «демократических» лидеров. Влияние этих «культурологов», а точнее мыслителей крупного калибра, бесспорно: каждый из них объединял вокруг себя группу, «школу», инициировал многих философов.
Подытожим. Сказанное позволяет говорить об основных особенностях советской философии 50-80 гг.:
→ в рассматриваемое время она находилась в состоянии модернизации (критический марксизм) и дифференциации (появление наряду с диаматом и истматом эпистемологии, методологии, антропологии);
→ налицо дисциплинарная специализация советской философии в корреляции с аналогичными процессами в западной философии – вычленение социологии, эпистемологии, культурологии, методологии и т.п.;
→ советская философия постепенно возвращается к социально-естественным закономерностям эволюции интеллектуальных сообществ: фракционирование здесь уже происходит посредством фокусных дискуссий, которые вновь становятся формой и средством профессионального развития (а не «чисток» как в 30-40 гг.);
→ фракционирование осуществляется как по тематическим признакам (онтологисты-эпистемологи, историки философии, культурологи), так и через авторские проекты (Ильенков, Зиновьев-Щедровицкий, Мамардашвили);
→ многообразие фракций и ярких талантливых философов 50-80 гг., регионализация советской философии в 70-80 гг. – свидетельствуют о новом «Основании» отечественного философствования после прерыва традиции в 20-40 гг.
Середина 80 гг., когда отзвучали последние запоздалые выстрелы дискуссии об идеальном, стала прологом начала конца советской философии. Ибо вторая половина 80 гг. проходила уже под знаком большой идеологической схватки либерализма и коммунизма уже на собственной территории последнего – и когда говорят пушки, музы молчат. Молчала и философия – для правоверного большинства сообщества, воспитанного в естественности марксистских представлений, вскрылась их прежняя зачарованность и ужасающая ограниченность – подобно обитателям Платоновой пещеры они вдруг увидели вместо теней мир света и настоящих предметов.
[i] Потому представляется неоправданно расширительной классификация М. Эпштейном отечественной философии рассматриваемого периода, когда на основании аргумента, что советская философия была сплошь официально-ублюдочной, реальную работу мысли мы, дескать, можем найти лишь в других сферах. Это те же диссидентство, национализм, религиозный нонконформизм. Впрочем, согласно логики социальных сетей, откуда ведет свою родословную сам Эпштейн, а именно – неформальное литературное направление концептуализма, только там и существовала подлинная философия. См. The Phoenix of Philosophy on the Meaning and Significance of Contemporary Russian Thought. By Mikhail Epstein. http://www.emory.edu/INTELNET/ar_phoenix_philosophy.html
[ii] От них стало рябить в глазах и в философском фольклоре того времени появились «определения» этих изданий «диалектик» по цвету: белая, красная, зеленая и т.д. Руководили большими авторскими коллективами тружеников «диалектической нивы» сами бонзы советской философии: П. Федосеев, Л. Ильичев, М. Митин, Ф. Константинов, В. Марахов.
[iii] После их совместного знаменитого учебника по «историческому материализму», в сообществе их уже не называли, иначе чем «Келле-Ковальзон» и действительно, этот авторский тандем оказался нетленным и весьма продуктивным.
[iv] См. Митрохин Л.Н. Из бесед с академиком Ойзерманом // Вопросы философии, 2004. № 5.
[v] Щедровицкий Г.П. Я всегда был идеалистом. (Беседы с Колей Щукиным). http://metodolog.ru/people.html
[vi] Степин В.С., Лекторский В.А. Институту философии РАН 70 лет // Вопросы философии, 1999, № 10.
[vii] Блауберг И.В. Из истории системных исследований в СССР: попытка ситуационного анализа // Вопросы философии, 1991, № 8.
[viii] Бродский А. Тайна диалектической логики. Гегелевская диалектика в советской России. http://anthropology.ru/ru/texts/brodsky/ruseur_08.html#n16
[ix] Науменко Л.К. Эвальд Ильенков и мировая философия // Вопросы философии, 2005, № 5.
[x] Розин В.М. Эволюция взглядов и особенности философии Г.П. Щедровицкого // Вопросы философии, 2004, № 3.
[xi] Грэхем Л. Диалектический материализм в Советском Союзе: его развитие в качестве философии науки // Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. Глава II. М.: Политиздат, 1991. [xii] Вяккерев Ф.Ф. Онтологическая концепция В.П. Тугаринова // Тугариновские чтения. Материалы научной сессии. Серия «Мыслители», выпуск 1. СПб., 2000.
[xiii] Онтология диалектического материализма // Основы онтологии: Учеб. пособие, § 8. СПб.: изд-во С.-Петер. университета, 1997.
[xiv] Любутин К.Н., Пивоваров Д.В. Диалектика субъекта и объекта. Екатеринбург: изд-во Уральского университета, 1993. – С. 240-250.
[xv] Азиатский способ производства // Википедия http://ru.wikipedia.org/
[xvi] Тарасов А. Опять тупик. Рецензия на: Ю. И. Семенов. Политарный («азиатский») способ производства: сущность и место в истории человечества и России. М.: Центр новых издательских технологий «Волшебный ключ», 2008. 401 с. // журнал «Пушкин» http://www.russ.ru/pushkin/Opyat-tupik
[xvii] См. Митрохин Л.Н. «Докладная записка -74» // Вопросы философии, 1997, № 8.
[xviii] Оно, это «сообщество», до сих пор живет понятиями и спорами тридцатилетней давности: «идеально ли мышление у животных?», «как соотносятся культура и натура?», «кто субъект мышления – тело или дело?». И до сих пор спорят с М. Лифшицем, т.е. с его учениками и сторонниками. А тут они еще и раскололись – кто правильнее толкует сакральные тексты Ильенкова. См. Мареева Е.В. О расколе среди ильенковцев // Вопросы философии, 2010, № 2.
[xix] Ильенков Э.В. Космология духа. Попытка установить в общих чертах объективную роль мыслящей материи в системе мирового взаимодействия (Философско-поэтическая фантасмагория, опирающаяся на принципы диалектического материализма) // Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. – С.435, 434.
[xx] Ильенков Э.В.: Драма советской философии. М.: ИФ РАН, 1997. http://www.i-u.ru/biblio/archive/ilenkov_drama/02.aspx
[xxi] Там же
[xxii] Московский Методологический Кружок (ММК) http://www.fondgp.ru/gp/aboutgp Вернуться назад |