ИНТЕЛРОС > №2, 2018 > Троянский терроизм как установленный порядок (disciplina), или кочующий колонат (миссия Мифа в пространстве «Утопии» Т. Мора) Елена Меньшикова
|
|
Меньшикова Елена Рудольфовна Новый Институт Культурологии (Москва) (АНО по развитию исследований и проектов в области культуры и искусства – кандидат культурологии, аффилированный эксперт Menshikova Elena Rudolfovna New Institute for Cultural Research (Moscow) (NGO for development of projects and research in culture and the arts) Candidate of Cultural Research, affiliated expert E-mail: elen_menshikova@mail.ru УДК 820
Троянский терроизм как установленный порядок (disciplina), или кочующий колонат (миссия Мифа в пространстве «Утопии» Т. Мора) [1]
Аннотация. Троянский конь послужил достаточно яркой картинкой, чтобы войти в историю конфликтов архетипическим символом коварства и разбоя, знаковой метафорой доминирования, монадой насилия и его оправданием. Тело терроризма покоится не на идеологии/верованиях/религии – это чисто практическая идея, за которой стоит только одно: terra nova – пространство обитания. Следует искать иные причины массовых убийств и публичных казней современности, ведь ни одна религия не призывает к откровенному убийству – лишь догматики, вооруженные верой, алкали крестовых походов, и потому не может признаваться и приниматься ответственной за убийство. Это поиски виноватого, но виновным бывает только человек – вина и есть его зона ответственности. Утопийцы Томаса Мора, чтящие Митру, и поступали подобно ему: словно греческие боги, вмешивались в людские войны, спускаясь с небес, и восстанавливали справедливость, ведя войну за пределами своей государственной границы, как бы охраняя незыблемость своей территории и своих законов, неприятие которых, как и посягательство на них, приводило к вооруженным конфликтам, целью разрешения коих оказывалось внедрение принудительной disciplina (установленный порядок), санкционированной самим Митрой. Божественная апелляция реставрировала границы, нарушенные по причине вседозволенности или необязательности, что появляются вследствие игнорирования договоров, то есть проявления неуважения к Богу, а также налагала наказания в виде штрафов и контрибуций в счет издержек и морального ущерба. Именно эта тождественность и позволяет считать «Утопию» расширенной инвективой на весь общественный миропорядок вне зависимости от времени и места, и, в частности, на государство как военизированный механизм благоустройства человеческого общежития, основанного на регламенте, который допускает, а чаще и провоцирует его нарушение, поскольку именно дестабилизация и является движущей силой бытия. Такая полярная сопричастность Митры к войне таится в самой апории мир-война, которая превращает бога договоров в хтоническое божество разрушения и убийства. Ключевые слова: Троя, земля, колонат, кочующее пиратство, установленный порядок (дисциплина), Томас Мор, Митра, государство. THE TROYAN TERRORISM AS AN ESTABLISHED (DISCIPLINA), or the nomadic colonatus (MISSION OF MYTH IN THE SPACE OF SIR THOMAS MORЕ`S “UTOPIA”) Abstract: – The Troyan horse served here as a sufficiently vivid picture to enter into the history of conflicts an archetypal symbol of treachery and robbery, a metaphor for domination, a monad of violence and its justification. The body of terrorism rests not on ideology / beliefs / religions – it is purely a practical idea, behind which there is only one thing: terra nova – the habitat. It is necessary to look for other reasons for the massacres and public executions of modern times, because no religion calls for open murder – only dogmatists armed with faith, craved crusaders hikes, and therefore can not be recognized and accepted as responsible for the murder. This is the search for the guilty, but only the person is guilty – the fault is his area of responsibility. The Utopians of Thomas More, who revered Mithra, acted like him: like Greek gods, they interfered in human wars, descending from heaven, and restored justice by waging war beyond their state borders, as if protecting the inviolability of their territory and their laws, whose rejection, like and encroachment on them, led to armed conflicts, the purpose of allowing them was the introduction of forced disciplina (established order), sanctioned by Mitra himself. It is this identity that allows us to consider Utopia as an extended invective for the entire social order, regardless of time and place, and in particular the state as a paramilitary mechanism for the improvement of the human hostel, based on regulations that allow and, more often, provoke its violation, since destabilization is the driving force of existence. This polar involvement of Mithra in the war lies hidden in the very aporia of the world-war, which turns the god of treaties into the chthonic deity of destruction and murder. Key-words: Troy, terra, colonatus, nomadic piracy, disciplina, Thomas More, Mithra, state. В результате поездки в Лондон, в Birkbeck, где была развёрнута междисциплинарная дискуссия о мире и миграции, после терактов (тезисы писались между ими двумя – летом 2017 г.), и даже дважды: в октябре и феврале – то есть до всей этой политической свистопляски “войны по-Мюнхаузену” и политического шельмования отдельного государства среди прочих, мой опус “Троянский терроризм” соткался Красным конём Водкина, неся в себе отметины Конька-Горбунка, – лишь частной инициативой кассандрова пера. Сейчас аналогии с Первой Мировой войной, третированием русской монархии, и революцией, стратегически выбивающей табурет из-под ног последней, видны как на ладони – и кофейная гуща ни к чему – «троянский терроризм» вновь скачет, брыкается и грозит вздыбить всю планету. Свифта на ваши седины не хватает, и головы Мора (отрубленной) не чтите. Знайте, терроризм истекает из лени и жадности! Новейшие события в международной политике, которые позволили себе неосторожность перейти в сослагательное наклонение из зоны убедительного и нейтрально-изъяснительного контроля, предпочитая девиз «Иду на Вы!» использовать как реальный ультиматум разведенных рингом противников, не слышащих рефери и здравый смысл, из чего стало очевидно, ибо обнажились интересы сторон, чьи чубы готовы к встряске без промедления и любой ценой, что тема «троянского терроризма» (таков концепт, что я выдвинула к утверждению в первой статье, посвященной этому вопросу и напрямую связанной с темой Мифа, которую я поднимала прежде[2]) по-прежнему актуальна: бьет копытом, метя в глаз, и потому мы решительно (со знанием всех лекал, но на кошачьих лапках) подходим к постановке проблемы – самопрезентации террора, чему нам в не малой степени поспособствуют тугие косички собственных штудий, что плелись еще 10 лет назад[3]. Итак, возвращаясь к нити повествования о «Троянском терроризме», протянутой из Москвы в Лондон на прошлогодней октябрьской конференции, прерванной не сколько по причине ее кручености, но лишь в силу ее длины, предлагаем тезис: ориентализм как политическая стратегия возник задолго до своей классической парадигмы, научно обосновывающей тягу к миссионерству и колонизации, прикрывающей жажду власти и стяжательства любовью к искусству и гуманизмом. Фукидид, заканчивая свой рассказ о перманентных миграциях эллинов пассажем о Троянской войне как отправной точке этих перемещений, дает понять, что предпринятый военный поход под Трою был первым военизированным путешествием, приучившим древних греков, поглощая новые пространства, осваивать и переделывать их под свои нужды. Двойной топор Трои – самое распространенное оружие в средиземноморском регионе 1 тысячелетия до н.э. (его изображение сохранила не только краснофигурная ваза, хранящаяся в Британском музее, но само бронзовое топорище, застывшее зеленой бабочкой среди наконечников копий на стенде этрусских артефактов – там же), как и финальный взрыв – конь, начиненный арьергардом, брошенный ахейцами у малоазийских берегов, узаконили бранное искусство как способ существования, сохраняя за войной, в виду своей двойственности, или «двойного дна», право на противоречивость. Троянский конь гигантским Черным Махаоном ворвался в Трою, войдя в историю конфликтов архетипическим символом коварства и разбоя, знаковой метафорой доминирования, монадой насилия и его оправданием. Реконструкция стенобитных орудий древних греков позволяет судить не только о технической характеристике армии и боевой оснащенности («полиоркия» – древнее боевое искусство осады городов, что освещено в трудах Аполлодора и Афинея, достаточно подробно описано Вегецием[4]), но и признать, что «троянский конь» был явлен предтечей такого вооружения, без которого потом не обходилась ни одна осада города, причем осадные «машины» своим очертанием напоминали именно коня. Начиненная бравым арьергардом – спецназом головорезов, деревянная лошадка на колесиках вкатилась в Трою и взорвалась первой доисторической бомбой – ночным ящером, разметав город и царство Даная в щепки, – «живой» тротил: «морские котики» Одиссея – колол, резал и рвал методично и бесшумно все живое на своем пути, игнорируя границы и грань дозволенного, зачищая Илион от его граждан, словно это была их территория. Де-юре и де-факто это был первый публичный теракт, обнародованный народным «масс-медиа» на всю планету, начиная с Гомера, и растиражированный искусством (всеми видами), и как «пиратский метод», позаимствованный из мира флоры и фауны, был взят на вооружение способом решения конфликтов, как доминанта силы и превосходства, приемом устрашения и шантажа. Посеянные паника и страх служат только одной цели – занять и вытеснить с территории. Тактическая уловка царя Итаки оказалась настольной грамотой в «науке побеждать», без которой ни Александр, ни Цезарь, ни Траян не стали бы успешными и великими полководцами. Сейчас мы оправдываем их умение игнорировать границы Чужого, их способность преодолевать недозволенное, порой восторгаясь их решимостью и упрямством, с которыми они вели свои войска к своей цели – чужому пространству. Но правила установлены не нами, – история, как и эволюция, вершилась и вершится простым доминированием, правом «первой ночи», что на границы чихала. В виду краткости установленного формата, оставя пыл реконструкций, приступим к препарированию нашей лягушки – «кочущий колонат», разобрав метафору на денотаты, и попытаемся понять, «чем она дышит», а для начала включим лампочку для освещения всей процедуры: в предисловии «Утопии» реминисцентное указание на двуязычие Дионисия Галикарнасского, увлеченно проводящего свое понимание «гражданского общества» как «согражданства», спаянного единым этосом, не нарушающим границ личной свободы, и международным правом, обеспечивающим и свободу, и обязанности перед обществом на основе имущественного права [D.II.6.1;16.1;8.2;7.2; 8.1; 8.3; 9.1][5], позволяет предположить, что практикующий адвокат Томас Мор потому и писал на латыни, что первоисточники его размышлений – книги Дионисия, Цезаря, Цицерона, Платона, Саллюстия – вышли из культурного «небытия» в римских сандалиях, что было довольно удобно при цитировании авторских сентенций и собственных перифраз будущему губернатору Лондона, и потому греко-римское двуязычие и дихотомия античной политической философии, позволяя синтезировать представления о государстве и о гражданской общине философов и практиков I тыс. до н.э., провоцируют Мора на создание прецедента – написание политического памфлета, облаченного в фижмы сравнительного жизнеописания, но под зонтиком сократического диалога о противоречиях в английском обществе периода Реформации, предъявив этому обществу свой «опыт адогматического мышления». Последующие типологические схождения «Утопии» Мора с «Римскими древностями» Дионисия позволили мне заключить следующее: наблюдается смысловое и стилевое (вплоть до прямого заимствования названия должностного лица – греч. филарх) совпадение в описании структуры государственного устройства, из которого следует, что утопийцы наследовали греческую вертикаль власти, которая не исключает народного голосования, основанного на исключительном знании законодательных актов всеми гражданами, и которая разработала систему законов, направляющих государство к «умеренности и благоразумию», не исключающих «заботу о собственной выгоде», и систему исполнительской власти, которая действовала строго согласно законодательству, при неукоснительном соблюдении договорных обязательств, которые включают и принцип доверия как основополагающего при взаимоотношении между гражданами. При этом обнаруживается, что утопийцы не лишены были частной собственности, владели земельными наделами и участвовали в колонизации близлежащих земель путем налаженного товарно-денежного оборота и военного вмешательства. Оснований для утверждения, что Утопия – несуществующее общество, или воображаемая страна, нет. колонат И поскольку Мор с самого начала уточняет, что утопийцы «считают себя скорее держателями, чем владельцами этих земель»[6], то смеем утверждать, что в Утопии была развита система колоната, распространенная форма пользования земельной собственности со времен Римской империи. «Колон не просто прикреплялся к земле, он прикреплялся к земле господина, заинтересованного в том, чтобы она была своевременно и должным образом обработана…, и потому господин, с которого государство требовало обеспечения поступления налогов, должен был приложить все усилия, чтобы заставить юридически свободного «выложиться» сполна, не особенно считаясь с его свободным юридическим статусом, с юридическими гарантиями его прав»[7], а «значение слова «колон» заключается в том, что оно обозначает социально-профессиональное прикрепление колона в качестве земледельца»[8]. Опираясь на исследования известного папиролога и знатока поздней античности Ж.-М. Каррие, И.Ф. Фихман уточняет, что колонат не был следствием социально-экономических процессов, но был следствием налоговой реформы Диоклетиана, в основу которой была положена capitation, взимание которой возможно было лишь при условии прикрепления налогоплательщика к его origo (“началу”), т.е. при условии так называемой adscription (“приписки”, или “прописки”, либо в более современной версии “регистрации”). Такое социально-профессиональное прикрепление к земле, о котором повествует Мор, оказывается, существовало задолго до написания «Утопии», и, по сути, утопийцы, будучи «держателями земли», являлись заложниками именно фискального местопребывания. Выводы Фихмана, которые убеждают нас в правильности предпринятого типологического схождения, наблюдаемого в текстах Мора и Дионисия, можно свести к следующему: колонатные отношения устанавливались в результате договоренности (соглашения), при этом для придания ему законного характера законодательство предусматривало ряд дополнительных условий, которые учитывали заинтересованность крупных землевладельцев в постоянной и гарантированной рабочей силе для обработки земли, и которые направлены были на прикрепление к имению работника/ арендатора (Конституция 244 г.), на стремление удержать в имении колонов и их потомство, пополняя число зависимых колонов, распоряжаясь на основе правового законодательства потомством колонов от смешанных браков между свободными и колонами и между колонами разных господ, при этом статус колонов должен был быть оформлен документально, иметь государственный ценз и не один договор об аренде (контракт как таковой), что фиксировалось как colonus homologus (415 г.), то есть «колон, связанный контрактом». По сути, это контрактная служба, а мы знаем, что в современных условиях развития экономических отношений «контракт» как «трудовой договор» склонен к передвижению: летуч и мобилен – именно он превращает колона в кочевника. Обнаруженная Фихманом взаимная выгода: и колона (держателя), и землевладельца – в сохранении колонатных отношений, гарантирующих крупному землевладельцу наследственное прикрепление колонов к имению, а колонам – прочность держания, при этом бегство и укрывательство колонов сурово наказывалось, что предписывалось государством в резких выражениях, нашла отражение в художественно сконструированной реальности Утопического государства Т. Мора, где граждане состояли в определенных экономически-договорных отношениях с работодателем, которые предусматривали соблюдение своего рода архетипического, но нормативно прописанного, КЗоТа – Кодекса Законов о Труде (н-р, строго шестичасовой трудовой день). Однако, сама система договорных отношений, обнаруженная в Утопии как слепок древнеримских реалий, детерминирована культом Митры – бога договора и согласия. Культ Митры[9] был широко распространен за пределами Ирана, особенно в Римской империи, где его почитали наравне с Юпитером либо отождествляли с Зевсом. Один из эпитетов Митры – «выпрямитель линий (границ)», который не только отсылает к возможной и примиряющей его роли в спорах о границах, но прямо указывает на существовавшую с древнейших времен функцию царя-жреца, принимавшего участие в ритуальных измерениях, которые позволяли проверять следование не только договору как универсальному закону, но при соблюдении баланса между добром и злом различали правду и ложь, что, в свою очередь, позволяет считать Митру божеством, определяющим морально-нравственные границы, то есть божеством, создающим и охраняющим этос народа как систему договоров. Как считает Фихман, между юридически свободным колоном и государством стоял крупный землевладелец – собственник земли (dominus terrae), к которой был прикреплен колон и его dominus, и это позволяло землевладельцу (законно и незаконно) распоряжаться судьбой колона, и потому велика вероятность того, что колон превращался в работника, зависимого от крупного имения, в человека «худшего» статуса, и что само по себе, как степень «негативности» восприятия человека и гражданина, то есть человека «худшего» статуса, признавалось самим государством, осознавалось самим колоном, а также могло изменяться в сторону «ухудшения» самим господином в зависимости от уровня его политического и экономического могущества. Это непрописанное «рабство», но закрепление-прикрепление к земле, а, вместе с тем, и к ее собственнику (нечто схожее с крепостной зависимостью крестьян на Руси), когда право и обязанность господина продавать его вместе с землей, распоряжаться судьбой его семьи, не позволяло считать колона фактически свободным. Это первое противоречие: кабала опосредованная – именно к ней отсылает пассаж из «Утопии», где оговаривается способ передвижения утопийцев, предписывающий гражданам, находящимся даже в краткой и разрешенной самим правителем поездке, то есть во временном «откреплении» от земельного надела, зарегистрироваться по месту пребывания и, согласно закону о строгой регламентации трудовой повинности, отработать положенные трудочасы своего ремесла, иначе те могли не получить дневного пропитания [М. С.65]. Заметим, поскольку в государстве Утопа действует сложная дифференциация труда: земледелие, животноводство, различные ремесла, строительство (дорог и градостроительство), ткачество, торговля, обслуживающий персонал, образование и прочее, – то перед нами обычное государство со сложной инфраструктурой, которое работает как хорошо налаженный механизм благодаря всеобщему и обязательному труду без скидок на сословие: все граждане и неграждане исполняют трудовую и воинскую повинность, причем существующий фискальный орган службы надзора следит за уклонением от работ, и налажена система наказаний от порицания до отправления в рабство [М. С.65]. Словом, государство как государство – никакой «утопии», в смысле «иллюзии». У Дионисия читаем такой пассаж: «Толпа голытьбы… …Вначале они вели жизнь, полную лишений, в горах под открытым небом. Но когда они решили, что стали достаточно многочисленны и пригодны к битве, они захватывают хорошо укрепленный город, откуда начали опустошать набегами всю округу. Против них консулы вывели войско и без большого труда овладели городом. Наказав розгами и казнив зачинщиков бунта, остальных они продали как добычу. Случилось так, что вместе с другой добычей в предыдущем году была продана и земля, а серебро, вырученное от продажи, было разделено среди граждан» [D. XX. XVII. (20.9)]. Это картинка о колонах, что укрепились в статусе «наихудших», договору предпочтя разбой, думаю по той причине, что собственник земли (dominus terrae), к которой был прикреплен колон и его dominus, превысил свою легитимность, нарушив договоренность, обнажая «личную заинтересованность», обращая их в перекати-поле: мобильных контрактников – охотников за головами, которые всегда находились на периферии полиса в случае внезапных «планируемых» переворотов и революций. И еще это пример того несостоявшегося «полиса рабов», когда «мужичье» – agroikoi (‘сельские, деревенские’; ‘некультурные, грубые, но члены афинского общества, и потому имевшие права на земельную собственность’), деклассированное (без земельной собственности) и изнывающее от праздности, за попытку организации «полиса рабов», наказывается сверх меры, лишаясь гражданства, гротескный штрих в понимание: отчего революция съедает своих вождей, Так, в зеркальных перспективах прошлого Мор искал истину, но открывал противоречия (практически как в сказке Киплинга про слоненка, но в отличие от Мора, нас никто не бьет, лишь – обманывают). Утопийцы Мора, чтящие Митру, и поступали подобно авестийскому божеству: словно греческие боги, вмешивались в людские войны, спускаясь с небес, и восстанавливали справедливость, ведя войну за пределами своей государственной границы, как бы охраняя незыблемость своей территории и своих законов, неприятие которых, как и посягательство на них, приводило к вооруженным конфликтам, целью разрешения коих оказывалось внедрение принудительной disciplina (установленный порядок), санкционированной самим Митрой. Божественная апелляция реставрировала границы, нарушенные по причине вседозволенности или необязательности, что появляются вследствие игнорирования договоров, то есть проявления неуважения к Богу, а также налагала наказания в виде штрафов и контрибуций в счет издержек и морального ущерба. Описание военных демаршей [М. С.93], а скорее пояснение Мора к тем договорным обязательствам утопийцев, что по сути являются крылатыми детерминантами всех военных походов, читалось бы как художественный вымысел и воспринималось бы как фигура стилистическая, если бы не имело аналогов в прошлом (тексты Дионисия, Аппиана, Цезаря) и будущем (все последующие исторические хроники, документальные свидетельства, мемуары участников войн, стенограммы Нюрнбергского процесса, репортажи международных конфликтов на Ближнем Востоке, Африке, Малой Азии, Европе, миротворческие миссии, сметающие целые страны). Именно эта тождественность и позволяет считать «Утопию» расширенной инвективой на весь общественный миропорядок вне зависимости от времени и места, и, в частности, на государство как военизированный механизм благоустройства человеческого общежития, основанного на регламенте, который допускает, а чаще и провоцирует его нарушение, поскольку именно дестабилизация и является движущей силой бытия. Такая полярная сопричастность Митры к войне таится в самой апории мир-война, которая превращает бога договоров в хтоническое божество разрушения и убийства[10]. Вот вам второе противоречие и надрезанная «половинка» нашей лягушки. кочевое пиратство[11] Путешествие как особый тип познания и способ жизни на современном этапе развития общества оброс таким маркитантским багажом, что сверхзадача любого пути-путешествия затерялась под его меркантильностью и алчностью наживы, то есть само путешествие как тип постижения пространства вернулось к первоистокам – архаическим набегам на чужие земли в поисках материальной выгоды. Как и в далеком прошлом людей привлекает дешевая рабочая сила (рабы), дешевое сырье, еще не иссякшие природные ресурсы. И для этого прибегали и прибегают к демонстрации военной мощи как единственному, но убедительному, аргументу в достижении цели покорения и пиратского грабежа сильнейшего. Чужеземные дали таким образом рассматривались и рассматриваются в качестве плацдарма для путешествия, а чужеземцы – атрибут товарно-денежных отношений, иногда обязательный, иногда бесполезный и мешающий. Путешествие-войну (война как род путешествия) следует признать достаточно древним способом показать миру свою любознательность, если не учитывать тот факт, что, утолив свой зуд любопытства, путешествующие вояки забирали чужое: от собственности, жизни до пространства обитания, при этом необязательно вытесняя своим этносом чужой. Для греков было характерно открытое объявление права на добычу в отношении чужого народа, причем справедливой считалась та война, которую ведут после предъявления требований, то есть о которой предварительно возвестили и объявили.[12] Такое правило «открытого объявления» очень напоминает «право первой ночи», весьма распространенное в эпоху феодализма, но если учесть, что современное общество, несмотря на кибернетическую просвещенность, придерживается вассальско-варяжских отношений, то македонское «иду на Вы» в сегодняшней ситуации конкурентной вражды и агрессивного предпринимательства обеспечивает защиту и гарантирует это самое «право» сильнейшему (так было до последнего дня – что нас ждет – увидим завтра)[13]. И поскольку устраивающие походы-путешествия, испытывали амбициозный голод постоянно, утоляя страсть превосходства пиратским способом, то набеги были часты, но они не прекращаются и по сей день. Для дальнейшего хода мысли прибегнем к одному историческому свидетельству, не прерывая ни на йоту ввиду его ясности и убедительности: «По-видимому, страна, именуемая ныне Элладою, прочно заселена не с давних пор. Раньше происходили в ней переселения, и каждый народ легко покидал свою землю, будучи тесним каким-либо другим, всякий раз более многочисленным народом. Дело в том, что при отсутствии торговли и безопасных взаимных сношений как на суше, так и на море, каждый возделывал свои поля настолько, чтобы было на что жить; никто не имел избытка в средствах, не культивировал землю, потому что неизвестно было, когда нападет на него другой и, пользуясь беззащитностью его жилища, отнимет у него имущество; к тому же каждый рассчитывал, что везде можно будет добыть себе необходимое дневное пропитание. Вот почему все легко снимались с места, и вследствие этого же ни у кого ни было приспособлений для обороны. Всегда перемене населения подвергались преимущественно наилучшие земли Эллады, именно области, называемые теперь Фессалией и Беотией, также большая часть Пелопоннеса, кроме Аркадии, наконец, все плодороднейшие области остальной Эллады. Но если благодаря плодородию почвы могущество некоторых племен и возрастало, то, порождая внутренние распри, ведшие к гибели, оно вместе с тем еще скорее вызывало посягательства на себя со стороны иноплеменников. Напротив, Аттика по причине скудости почвы с самих давних времен не испытывала внутренних переворотов и всегда занята была одним и тем же населением. Весьма важным подтверждением, этой мысли служит и то, что в остальных частях Эллады население вследствие иммиграции увеличивалось не в одинаковой степени с Аттикой. Объясняется это тем, что вытесняемые войною или междоусобицами самые могущественные обитатели из прочей Эллады удалялись к афинянам, так как те сидели на земле крепко, и, становясь подчас гражданами Аттики, уже с давней поры сделали государство еще большим по количеству населения, так что впоследствии, когда в Аттике не оказалось достаточно земли, афиняне отправили колонии даже в Ионию».[14] Подробная справка отца исторической науки называет причинно-следственные связи массированной колонизации прилегающих земель – перенаселенность, что подвигла жителей Эллады к экстенсивному пути развития. Но для этого древним грекам стоило не только культивировать, но и сохранить внутри себя генетический код кочевника, авантюрные наклонности и самоуверенность, то есть иметь к этому склонность: быть икарами, в потенции и конвенгерции. Митозное деление на кочевников и оседлых было первым в череде классовых, этнических, социальных, кастовых, корпоративных и прочих разделений, что достанется на долю человечества в его цивилизационном развитии. Оседлые копят богатства, которые не понятны кочевникам, не представляющих себя без вольного ветра свободы, своей же оппозиции силам природы, и отсюда же тяги к постижению мирозданья, что вырабатывается в результате сбора различной информации о природных явлениях, представителях флоры и фауны, закономерностях годичных и сезонных циклов. Кочевники – это своеобразные подвижники предфилософии: для осмысления жизни они располагали большим временем и свободой передвижения, чем оседлые, занятые накоплением своего капитала, который постепенно становится главным смыслом их жизни. Можно сказать, что для первых важно выкопать «клад» из земли и раздать его людям, то для вторых – закопать «клад» в землю, спрятав от посторонних глаз. Поэтому первым необходимо было путешествие как способ отыскания этого «клада», то другим оно представлялось пустым бродяжничеством, поскольку ставило крест на достижении превосходства над другими, лишал власти над другими. Кочевник добивался превосходства только над силами природы и считая живущих в нем тварей (от мухи до крокодила, включая и человека) равными, ибо они имели одинаковые права и обязанности в биогенезе: продление рода и уважение чужих особенностей и принципов, исповедовал равенство в подлунном мире, обусловливая взаимозависимость каждого вида, что позволяло поддерживать порядок в хрупком обществе перекати-поля. В то время как оседлые демонстрировали неготовность организовать должным образом свою жизнь на новом месте – разросшееся хозяйство требовало бы развитых средств передвижения, кочевники, напротив, легко снимались с места, владея малым, передвигаясь небольшими группами, обеспечивавшими мобильность и маневренность. У одних процветал системный хаос, у других – четкая организация жизни, что предполагала строгую иерархию общежития/рода. Причем, надо заметить, что в основе пиратства, распространившегося впоследствии на планете как вирус, лежали все те же спонтанность и хаотичность передвижения небольшой группы людей, не обремененной семейными связями. Итак, кочевник приспосабливается к обстановке, а оседлый – приспосабливает обстоятельства к себе, при этом последний проявляет не меньше изобретательности, чем первый, и, поскольку оседлая жизнь требовала усовершенствований не только в обустройстве быта, но развлечений и соблюдения порядка, то постепенно вырабатывается культура земледелия и ирригации, наскальная живопись и эпические сказания как модераторы традиций и воспитания юношества. Для кочевника опасность таила неизведанная еще им территория, оседлого же поджидала мина замедленного действия, зарытая в собственном дворе – безопасность и стабильность жизни не страховала от междоусобиц между членами семьи. Растущее богатство одного из оседлых, кому досталась лучшая земля и кто оказался искуснее в возделывании почвы, требовало своего status kvo – утверждения в правах с последующим правом преемственности. Чем больше были излишки, тем настойчивее проявляла себя власть: устанавливая свою вертикаль и укрепляя горизонталь. Столь явные различия между оседлыми и кочевыми группами совсем не исключало их взаимоотношений. Именно кочевники познакомили оседлых с первыми навыками приручения животных, поскольку их собственная жизнь протекала в тесном контакте с живой/дикой природой. Дальнейшее развитие скотоводства способствовало возникновению товарных отношений сначала внутри этноса, создавая сам прецедент диалога в обществе. И если для первых важно выкопать «клад» из земли, а для вторых – закопать «клад», то конвергенция этих векторов родила Софию – ту самую предфилософию, что открыла законы природы человеку, который, выстаивая свое равенство в подлунном мире – права, обнаруживал и свои обязанности в биогенезе. На следующем этапе развития, когда потребовался навык передвижения, поскольку богатство взывало к расширению своих владений, чтоб множиться и прирастать новыми рынками сбыта, и назревший демографический взрыв вынуждал искать земли для колоний, происходит ответная реакция оседлых по отношению к кочевому племени. Начинается своеобразный обмен технологиями, в результате которого оседлые стали применять стратегию и тактику кочевников – охотников и пиратов, по большому счету, укрепляя свой стяжательный образ жизни с иерархической структурой и патрональным укладом мобильным аппаратом устрашения и подавления (вооруженные отряды). Кочевники, переняв от оседлых модель общественного устройства – семью и крепкие родовые связи, прирастая богатством так, что их стоянки приобретали черты протополиса, то есть практически пуская корни, перерождались в сущность «оседлого», начинают насаждать свой культ, попирая границы Другого. Таким образом, мутации подверглись как оседлые, исповедовавшие культ богатства и власти, так и кочевники, проводящие политику анархического братства. Кочевой образ жизни растворился под колесом четкой организации первых цивилизаций: Шумерской, Египетской, Ассирийской, Критской. Однако он возник с большей силой в 1 тысячелетии н.э. среди народов монголоидной расы, как бы упреждая, что такой способ жизненного уклада может возникнуть и возникает время от времени, словно это своеобразная вакцина, что спрятана в ноосфере человечества до поры, пока не возникает угроза ассимиляции какому-либо этносу. Тогда частые и регулярные перемещения в пространстве (в поисках пастбищ или лучшей доли), создающие неудобства укоренившимся обществам и, являя иной образ жизни, начинают угрожать ассимиляцией другим. И хотя мои объяснения носят характер умозрительного предуведомления, где слово «кочевник» является метафорической коннотацией образа жизни, считаем, что вторая половинка «кочующего колоната» надрезана – рассмотрим ее лишь на просвет карты истории. колониальное освоение мира как disciplina Если существовавшее пиратство архаических племен можно рассматривать как следствие кочевого образа жизни, которому отдавала предпочтение определенная часть прачеловечества, попавшая под обаяние «буржуазного» лоска оседлых, то поход на Трою должно воспринимать как удовлетворение геополитических амбиций не привыкших к монотонной работе «кочевников» – малоазийская плодородная земля с развитой ирригационной системой, наследованной от шумеров, привлекала ахейцев и аргивян, проживающих в более чем скромных природных условиях, и данайцев, в результате Санторинского извержения оказавшихся на скудеющей территории при разрушенной инфраструктуре бывшей крито-микенской цивилизации. Извержения вулкана Санторин (начиная с 1620 г. до н.э. и в течение трех столетий после первого и самого мощного) не позволили населению Крита, островов кикладской группы и тесно с ними связанной южной части Пелопоннеса наладить рухнувшее в экологическую катастрофу хозяйство, в результате чего они вынуждены были искать новые земли и ресурсы для восстановления былого могущества и влияния. Походы за «золотым руном» Малой Азии предпринимались не один раз, о чем свидетельствуют археологические раскопки Шлимана, обнаружившего не одну Трою, а целых семь – город восстанавливался после каждого набега на прежнем месте, расцветал и еще сильнее притягивал своим восточным ароматом жадных до наживы решительных и хитрых морских разбойников. Гомеровская фраза: «бойтесь данайцев, дары приносящих» звучит не только как предупреждение о человеческом вероломстве, сколько как характеристика древних греков, добивающихся своей цели любым путем. По мысли Фукидида, Эллада стала Элладой только после последнего совместного похода на Трою в 1320 году до н.э., в котором приняли участие представители различных племен Древней Греции, преследуя свои корыстные цели: от решения проблемы перенаселения, истощения природных ресурсов до накопления первоначального капитала. То есть после осознания общей задачи и совершения каких-то совместных усилий, а именно: широкомасштабный демарш военных сил с привлечением всех имеющихся групп войск и соединений, какие находились на территории Эгейского и Ионического бассейна, как выразился Фукидид, в результате «взаимного соприкосновения друг с другом». Троянская война стала тем рубиконом, после которого началась новая греческая цивилизация, причем и сам поход стал возможен, как утверждает Фукидид, только после того, как эллины больше освоились с морем. А это могло произойти только благодаря влиянию критской культуры, которая строилась на морском приоритете [Ф., 1, 4; 34][15]. Прямым доказательством того, что царь Минос не боялся пиратов, а, скорее всего, подчинил их себе, является тот факт, что критские города, как показали современные раскопки, не имели оборонительных сооружений со стороны моря. А возможно еще и потому, что разбой был «старинным способом жизни» материкового и прибрежного населения, и как свидетельствует Фукидид, «тогда занятие это не считалось постыдным, скорее, приносило даже некоторую славу», замечая, что обычай ношения с собою оружия лишь следствие распространения пиратства [Ф.1. 5]. В доказательство своих рассуждений Фукидид ссылается на строки Гомера, видя в приеме постоянного вопроса к чужестранцам «не пираты ли они?» дань уважения к древнейшей профессии [Od, 111, 70][16]. Так ли это на самом деле? Заключительная фраза обращения («Иль без дела скитаетесь всюду Взад и вперед по морям, как добытчики вольные, мчася, Жизнью играя своей и беды приключая народам?») носит явно негативный и осуждающий характер, вносит оттенок предостережения: не стоит ли ждать от вас беды, господа хорошие? Несомненно, разбойный бизнес был популярен, поскольку в силу вольного нрава темпераментные древние греки не вводили запрет на профессии, но некоторые виды занятий обществом все же порицались, может быть не явно, а с оговоркой: что не запрещено, то – возможно. Нравы в прибрежной зоне царили суровые – разбойные. Как пишет историк, вследствие долго державшегося пиратства города стали строить вдали от моря внутри материка, но воспитательных целей это не возымело – жители городов продолжали грабить друг друга по примеру береговых и, особенно, островитян – карийцев и финикян [Ф. 1. 7]. Расположение основных городов Эллады – Афин, Тиринфа, Микен, Спарты, Коринфа, и содержимое гробниц: способ погребения с обилием вооружения, выдавая образ жизни покойных, подтверждают истину, что стала непреложной: колониальное освоение мира проходило под пиратским флагом. На смену мелким и спонтанным походам пришли массированные экспедиции этнических групп, хорошо оснащенных[17] и с продуманной легендой тактического захвата – восстановление попранной чести, что соответствовало уже тогда возмещению морального ущерба. Так миф (кража невесты и перенесение ее за море) начинал использоваться в политических целях, а религиозные воззрения свободно корректировались в угоду личных амбиций и геополитических интересов. Объясняя неудачи эллинов под Троей, Фукидид оправдывает их бедностью самих нападавших, что, в свете нашего разговора о путешествиях, близко к истине: потомки пеласгов в силу экономического кризиса (экологическая катастрофа и, как следствие, неурожаи, переизбыток населения, нехватка ресурсов, упадок культуры) действительно испытывали материальные затруднения, иначе бы они не решились прибегнуть к откровенной экспансии малоазийской территории, надеясь на верную прибыль, словно пираты на удачу. «Из-за скудости провианта эллины выступили с меньшим войском, таким только, какое, по их расчетам, могло содержаться во время войны на добываемые на войне средства» [Ф. 1. 11]. Фукидид открыто заявляет, что эллины отправили под Трою вооруженный отряд настоящих солдат удачи, привыкших рассчитывать только на свои силы и кормящихся с добычи, и, продолжая свое описание, сообщает: «По прибытии к Трое эллины одержали победу в сражении, – это несомненно, потому что иначе они не могли бы возвести укреплений подле своей стоянки. Однако и под Троей эллины, очевидно, употребили не все свое войско, а стали заниматься земледелием в Херсонесе и разбоем по недостатку средств к жизни. Главным образом вследствие этой раздробленности эллинов троянцы и могли оказывать им сопротивление в течение десяти лет, каждый раз будучи равносильны остающимся на месте неприятелям. Напротив, если бы жизненных припасов эллины взяли с собою в изобилии, если бы они не занимались грабежом и обработкою земли и вели войну непрерывно общими силами, они легко одержали бы победу в открытом сражении и овладели бы городом: они давали ведь отпор неприятелю, и не будучи все в сборе, а действуя только с тою частью войска, какая каждый раз была налицо. Поэтому если бы они приналегли на осаду, то взяли бы Трою и скорее и с меньшим трудом» [Ф., 1, 11]. Этим как раз и объясняется повествовательный минимум военных операций в самой «Илиаде» – видимо Гомер располагал скудным материалом по причине его фактического отсутствия: столкновения носили спонтанный характер, были нерегулярны, как вылазки пиратов, что позволило Фукидиду сделать предположение о незначительности самой Троянской войны, преувеличенной поэтическим воображением. В главе «Битва за стену» воспевается мощь оборонительных сооружений ахейцев, проявивших не просто фортификационную смекалку, укрепив фундамент частыми сваями, возведя «высочайшие забрала» и снабдив ворота «двойными запорами» (Илиада, XII, 255)[18], но и определенную сноровку в благоустройстве своего лагеря, ибо располагали неограниченным временем. Видимо, гонимые жаждой наживы данайцы не имели желания сражаться вечно за украденную чужую жену: сам Агамемнон, видя, что оборона лагеря прорвана, предлагает спасти остатки войска бегством на родину: «Первые наши суда, находящиесь близко пучины, Двинем немедля и спустим их все на священное море; Станем высоко держаться на котвах, пока не наступит Ночь безлюдная; может быть, в ночь прекратят нападенье Трои сыны; и тогда мы суда и последние спустим. Нет стыда избегать от беды и под мраками ночи; Лучше бежа избежать от беды, чем вдаваться впогибель!» [Илиада, XIV, 75] Речь выдает в полководце мужа, воспитанного пиратством, склонного к изменению курса во спасение награбленного более, чем к смерти на поле брани. Зажжем культурологическую свечку: поэтическое освещение эпохи архаического предпринимательства Внимательно читая «Илиаду» становится заметно игнорирование Гомером собственно вооруженных столкновений в угоду лирическим отступлениям и мифологическим анекдотам, однако это не лишает саму поэму героического пафоса, поскольку сказителю (или плеяде аэдов) изображение величия духа и физического превосходства отдельной личности, чей подвиг должен служить примером для поколения, переходящего на агональные рельсы развития. Поэму можно рассматривать как идеологический заказ, но, скорее всего, она задумывалась как нравоучительный трактат потомкам, которые обязаны были стоить себя по «быстроногому Ахиллу», «пышущему гневом Аяксу», «Диомеду вождю, укротителю мощному коней», «крушительному Гектору» или «богоравному Одиссею». Сравнение с элегией VII в. до н.э., боевой дух которой должен был, по выражению Архилоха, «бабью отбросив печаль»[19], укреплять стойкость и претерпевать боль и ужас бранной работы, позволяет согласиться с этим положением: «Все вспоминают с тоской о бесстрашного ратника смерти – С полубогами его в жизни сравнится удел. Точно на каменный вал, на героя соратники смотрят: Он совершает один воинов многих дела» (Каллин. Боевая элегия)[20]. От наставлений и предупреждений о современной для древнего эллина жизни, в которой «пламенем ярой войны земли пылают кругом», ямбическая лирика призывает включиться в смертельный агон боевых сражений, окутанный ореолом доблестной славы: «Если юноша жив Смотрят мужи на него с восхищеньем, а жены с любовью; Если он пал – от него мертвого глаз не отвесть» (Тиртей. Боевая элегия).[21] Напоминаем, что войны эллинов, являясь, по сути, обыденным пиратством, носили характер геополитической разведки с последующей возможной колонизацией, и потому требовали некоего героического нимба, переводящего их в статус священных битв, смерть на которых приближает к бессмертию: «И дети детей и весь род славой покрыты навек» (Тиртей). Военная экспансия эллинов закончилась поражением – их возвращение «на щите» своей алчности длилось годами («Одиссея»), и даже эта стратегическая ошибка не умерила их страсти к перемене мест. Фукидид сообщает: «Даже и после Троянской войны в Элладе все еще происходили перемещения жителей и новые заселения, так что страна не знала покоя и потому не преуспевала. Возвращение эллинов из-под Илиона замедлилось, что привело к многочисленным переменам: в государствах возникали большей частью междоусобицы, вследствие которых изгнанники стали основывать новые города. … Лишь много времени спустя и то с трудом Эллада прочно успокоилась, в ней не было больше передвижений, и эллины стали высылать колонии…» [Ф. 1. 12]. Солон, один из семи мудрецов, поэт, законодатель Афин, много путешествующий с молодости как купец, осмысливал людскую тягу к путешествиям как философ: «Если кто средствами скуден и бедность в тисках его держит, Всеми путями больших прибылей льстится добыть. Каждый спешит – кто куда. По рыбой обильному морю, В жажде домой привезти крупный барыш на судах, Странствует тот, произволом ветров нестерпимых гонимый, Жизнь же свою поберечь нет и заботы ему», однако, как психолог, причину постоянных перемещений относил к разряду зависимостей: «Но не укажешь предела людскому стремленью к наживе», объясняя тягу к путешествиям «людским стремлением к наживе, что не имеет предела» и безрассудством молодости, сетуя: «… кто ныне прочих богатством сильней, вдвое стремятся нажить. Кто в силах всех граждан насытить?», и предостерегая от нравственных заблуждений: «сами готовят граждане гибель, одним деньгам усердно служа»[22], – так архонт Афин формировал мировоззрение юношества, будущих философов и историков, в то время, когда «кругом бушевала война». Лирика древних эллинов потому и была, по преимуществу, героической, что несла в себе переживания отчаянных путешественников, бесстрашных вояк, выражала надежду неутомимых романтиков отыскать не только рай на земле, но и сделать всех несказанно богатыми, а значит, счастливыми. Вот почему и возникает поэтическая формула: «Деньги, деньги – человек» (Алкей). Это была великая эпоха архаического предпринимательства – «в ней купцы были пиратами, а пираты – купцами»[23]. Но если в современную пору политики и военные рассматривают человека как пушечное мясо, то в прежние, архаические, времена, война, являясь по преимуществу единственным источником пропитания, всяк человек обретал свою ценность, поскольку мог стать доблестным воином-добытчиком в одночасье – так часто ремесло землепашца и винодела сменялось битвой: «Хлебы мне месит копье, копье выжимает из гроздий Исмара сок огневой, пью, опершись на копье!» (Архилох. О себе)[24], или: «В поле: там мечей многостонная грянет работа» ( Архилох. Евбейские копейщики ).[25] Такое активное замещение зафиксировано в лексике древнегреческого языка: слово «афлос» имело сразу три значения: борьба, труд, подвиг.
И поскольку в древнегреческом языке слово «aqlos» имело сразу три значения: борьба, труд, подвиг[26], то такое активное замещение в лексике говорит только об одном: бранное искусство было способом существования. Фукидид, заканчивая свой рассказ о перманентных миграциях эллинов пассажем о Троянской войне как отправной точке этих перемещений, дает понять, что предпринятый военный поход под Трою был первым военизированным путешествием, приучившим древних греков, поглощая новые пространства, осваивать и переделывать их под свои нужды. «Война, – заключает Фукидид, – лишив людей житейских удобств в повседневной жизни, оказывается насильственной наставницей и настраивает страсти большинства людей сообразно обстоятельствами» [Ф. 111. 8]. Видимо на этот вывод историка опирается суждение Гегеля о войне, где он рассуждает о ней, как о необходимом условии, «при котором мы серьезно воспринимаем суету преходящий благ и вещей… благодаря ей моральное состояние народов пребывает в безразличие по отношению к устойчивости конечных определений»[27]. Можно заключить таким образом, что существуя с древнейших времен «положительная» оценка войны как полезной практики, в результате которой человеческий характер закаляется, а его сознание мужает, проходя горнило переоценки былых ценностей, имея мощную поддержку со стороны философов (Гераклит)[28], лишь развивала милитаристские наклонности человечества, вся дальнейшая история которого тому яркое подтверждение – война двигала миром, причем война дальняя, предполагающая поход, иначе путешествие. Однако цена такого «обучения» слишком велика – миллионы и миллионы жизней, но ради становления человечества, видно, никогда не жалели средств. Поэты-лирики VII в. до н.э., создавая свои элегии и ямбы в разбойные времена ахейской экспансии в прибрежные районы Средиземного и Черного морей, воспевали основную доблесть воителей-первопроходцев – отвагу, что совершалась в поисках добычи, новых земель, удобных гаваней, превозносилась как акция восстановления попранных свобод и прав, снабжаясь легендой мифологического происхождения и мессианского назначения (лабиринт Минотавра, подвиги Геракла, похищение Европы, похищение золотого Руна, похищение Елены), оправдывала стяжательские устремления храбрецов меча и солдат удачи. И потому война (битва) предстает как эстетическое зрелище, призванное стать образцом школы мужества, своего рода обрядом инициации, в котором посвященные проявляли дерзновенную храбрость, неустрашимую выносливость и готовность к риску, ибо: «Ибо не будет вовек доблестным мужем в войне Тот, чьи очи не стерпят кровавого зрелища сечи, Кто не рванется вперед в бой рукопашный с врагом» (Тиртей),[29] В описании войны у Гомера нет и тени элегичности поэтов-ямбографов: эклектичная яркая образность, словно монтажная манера по-Эйзенштейну, своей стремительностью и реалистичностью заставляет отвернуться от книги как от телевизионной трансляции казни, столь выразительны бывают зримые картины величайшего из поэтов: «Так он, свирепствуя пикой, кругом устремлялся, как демон; Гнал, поражал; заструилося черною кровию поле. Словно когда земледелец волов сопряжет крепкочелых Белый ячмень молотить на гумне округленном и гладком; Быстро стираются классы мычащих волов под ногами, – Так под Пелидом божественным твердокопытные кони Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы, В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы, Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки» [Илиада, XX, 493-503]. «Необорные» руки Ахилла (в значении «несокрушимые» и «непобедимые»[30]), указывают на страшную трудовую повинность, которой обложил всех «Арей, ненасытный войною» [Илиада, V, 864], и которая, эксплуатируя физическую мощь, подчинила себе, создав механическое подобие: в образе героя нет божественности, перед нами – ненасытный наемник, истребитель голов чужестранных, свирепый пират. Потому и его войско, подобно волкам, рыщущим в поле, голодное и неодолимое: «Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость, …Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти; …Неукротимое сердце, у всех их раздуты утробы» [Илиада, X, 156-163]. Такая агрессивность не была метафорическим преувеличением – она была продиктована исторической памятью, которою был вскормлен поэтический дар Гомера, – и оттого, поэму можно воспринимать как великое Поучение юношеству, которое обязано было тренировать свои руки до эталонной «необорности», равняясь на Диоскуров в «быстроногости», охочих до пиратства. Видимо таких алчных и дерзких «черных охотников», потерявших гражданский статус, и упавших с колоната, рассыпанных перекати-полем, было предостаточно в Римской империи – из них собирали когорты «кочующего колоната» – пирата, ставшего на рельсы колониста, вместе со скальпелем отнимающего и terra nova. (А какой силы была воспитываемая «необоримость», вам подскажет собственный разум, стоит взглянуть на шлем, пробитый в бою под Марафоном, и найденный в нач. XIX в., – дырка от древка свидетельствует, что копье вошло полностью, пробив и металл, и лобную кость – артефакт хранится там же: в Британском музее). А как воюют у Томаса Мора? Жестко и прямодушно, по-Цезаревски – сказалась работа с первоисточниками – «Записками о Гальской войне». Так регламентация экономических войн под старейшим девизом «Цель оправдывает средства» формально узаконивала начало военных действий, вызванных несоблюдением договора, что предполагало угрозу возможного разорения или нарушения границ свободы ли, права ли, собственности ли. Затем Утоп объявлял кампанию по «возмещению ущерба», которую утопийцы называли «мщением за денежные обиды» [М., С.89], целью которой являлось восстановление «попранного» реноме государства, в отсутствии которого «бесчестье» скорее следовало бы сочинить с тем, чтобы требовать сатисфакции, – а значит, закрепления и признания другими общенационального кредо одной державы по праву сильного. Аллюзии с сегодняшими военными конфликтами, в центре которых таким «обиженным Утопом» предстают США, столь явны, и пожалуй такие «обиды» могли бы выглядеть смехотворными в силу удаленности и географической изоляции этого государства от большинства стран мира, с которыми воюет и атакует, объявляя, как Утоп, задетый длинный нос – «экономический интерес», то есть лишенного общих границ с «обидчиками», а утопийцы, напомню, вели войны только на чужих территориях – и никогда на своей, если бы не реальные жертвы и разоренные государства, и если бы в действительности не существовали исторические прецеденты подобных поношений – «оскорблений», нанесенных чести нации, и приведших к реальным жесточайшим войнам, миграционным потокам, образующим конгломераты этносов, буквально перекраивающих карту мира (н-р., украденная спартанская дева как искупительная жертва греческой колонизации в Малой Азии в XIII в. до н.э., где сам момент «кражи» довольно спорен, поскольку все девы Спарты обучались военному искусству наравне с мужами, то «украсть» можно было только с любезного согласия девицы, а сама спартанская царица, по закону выйдя замуж за чужестранца такого же ранга, что и сама, не была лишена чести, а потому месть отпадала глиняным черепком, тем более, что брак с Парисом не был фиктивным, а длился более 10 лет; или владение мощей основателя одного культа (Христос из Назарета) представителями иного (ислам) объявлялся противоправным и противозаконным актом, что действовало как сильнейший афрозодиак в борьбе за сферы влияния династии Каролингов и распространение христианской идеологии во времена Крестовых походов X-XIII вв., после чего вера стала использоваться как рычаг управления и массового воздействия). Поскольку именно в отыскании через конфликт баланса между порядком и беспорядком человечество мучительно взыскует оправдания своему существованию, то применяемая на современном этапе развития человечества стратегия войны свидетельствует лишь об одном: культ Митры остается единственно почитаемым культом современности, поскольку правители стран по-прежнему отождествляют свои действия с функцией бога – установлением универсального закона, в котором война, ее принципы и методы, вписана в судебно-юридический каркас государственного устройства, ибо являясь стимулом соблюдения договорных обязательств, превращается в кимберлитовую руду экономического благополучия. Основная функция Митры – объединение людей в особую социальную структуру и установление договоров между ними – объясняла и распространение таких категорий, как mos maiorum, virtus, disciplina[31], которые существовали на положении трех китов – той самой основы римского государства, чья общественная значимость была бы не состоятельна без почитания культа Митры, то есть без опоры на зов предков, воинскую доблесть, установленный порядок. Начиная со времен Александра Великого, после македонского завоевания Ирана и после воцарения династии Птолемеев, ахеменидский культ Сераписа (эманация Митры), возведенный в царский культ – культ «бога власти», обеспечивающий и mos maiarum, и virtus, и disciplina, детерминировал тип общественного устройства как институциональную модель для всех времен и народов. Примеряя воинский habitus как обязательные доспехи-атрибуцию своего далеко не мирного бытия, утопийцы Мора, ведя жестокие войны-возмездия на сопредельных территориях, установив жесткую дисциплину труда и учредив фискальный надзор буквально за каждым гражданином, можно сказать, «унаследовав» устройство античного государства, скроили свой «совершенный образец» – государство Utopia, недостижимая идеализация которого оказалась опровергнута, ибо действительность, явив примеры «машин подавления» в полной конкретике реального исторического времени, разрешает признать в нем первообраз общественного уклада. Государство как машина подавления оказывается единственной формой человеческого общежития, применяемой с древнейших времен, но не являющейся исключительной, ибо сверхзадача по созданию «блага» для большинства в рамках «государства» остается невыполнимой и по сей день. Из вышесказанного следует, что государство Утопа никак не могло стать прототипом совершенного государства, идеал которого был положен в основу утопической теории, поскольку верховное божество страны, предпочитая всем мирным «духам» дух воинской доблести, поощряло стратегию воина при решении договорных обязательств – тот самый «кочующий колонат». А теперь к проблематике, что лежит хордой к нашему пространству рассуждений – свой/чужой/ другой – так ли важна ее доля в общем плаче по человечеству? Таит ли она опасность? И если да, то кому? Или иначе, кому важны страхи, что возбуждаются этим трехчастным заклинанием «свой/чужой/иной», этим триколором идентификации. Соответствием кому и чему? И в связи с этим, рекомендуем прекратить всякие разговоры о толерантности – ее не существует, поскольку именно она, определяемая как «терпимость», снимает вопросы «границ» Чужого, растворяя и игнорируя прежде всего modus vivendi Другого, то есть существование соседа, что живет лучше. Поэтому Троя и остается верным и единственно верным объяснением природы терроризма. Если мы ратуем за индивидуальность, то зачем мы претендуем, настаивая на преодоление «чуждости» и «другости», зачем непременно нужно перетянуть кого-то в «свой» лагерь? Это происходит, когда «чужака» впускают сами, открывая ворота и привечая своим «счастьем» как хлебом-солью, забывая, что даже прирученный пеликан будет глотать чужих птенцов, и считая, что провозглашенная толерантность и индивидуальность, лежащие в основе общественного уклада, послужит охранительной грамотой от всякого чужого арьергарда. Проблема терроризма лежит не сколько в области права, и не столько в области веры, но, как мне думается, в том, что именуется «правовой убежденностью», когда и «право», и «вера» выступают в одной связке, когда одно обеспечивает сохранность другого, это и есть то моральное право, что передавалось «законом предков» верой в божественную справедливость и правилами поведения – нравственным законом внутри (тот самый Кантианский принцип). И эта убежденность непременно складывается из чувства долга и ответственности перед Другим, что, в свою очередь, невозможно без уважения к Другому. Когда вера в моральный постулат (зов предков) обосновывает для тебя твое же «право» на твою границу существования, то эта же «вера» обязывает тебя не нарушать пределы Чужого, уважая его. Гарантией индивидуальной свободы со времен ассирийского царства выступали зов предков, воинская доблесть и установленный порядок (mos maiarum, virtus, disciplina), именно они и являются детерминантами границ (всяких) и оказываются залогом того «счастья», что каждый для себя формирует самостоятельно. Для каждого, что не боится быть чужим и сохраняет себя в своей «другости», не посягая на границы Другого. Митра – бог границ, договора и войны – слыл покровителем любомудрых и следил за тем, чтобы люди не нарушали договорные обязательства. Можно сказать, сейчас Абсолютом царствуют иные боги, но человек, не утратив потребность и способность «веры», не растеряв страсть к суевериям, вдруг уверовал в собственную безнаказанность, привыкнув к практике индульгенций, убежден в своем праве нарушать любые обязательства. Чужое пространство ищут лишь тогда, когда по явным и неявным причинам, перестает нравится свое – доселе родное, единственное и неповторимое. Но причина может оказаться и достаточно объективной – война, природный катаклизм. Вот тогда все, что осталось от «дома» собирается в узелок, в карман – и за порог (если он еще есть), унося с собой «свое» пространство, как это было с Энеем, что после разгрома Трои, утраты родителей, домашнего очага, царства, захватив узелок с «пеплом Приама», основал на Аппенинах новое царство энеидов – будущий Великий Рим. Страх и паника помогают зачистить территорию, иногда мнгновенно, именно они способствовали утверждению ахейских племен, но полагаю, что к ним прибегал и сам Эней, тесня этруссков, освобождая место для беглецов из разрушенного рая Трои, заботясь о восстановлении своего «дома» (рода-племени) на новой, чужеродной, земле. Бастионы Илиона оказались своеобразной школой боевых искусств, по окончании которой ее ученики, обогащенные опытом выживания, открыли эпоху миграционных войн и, вступив в междоусобную борьбу за независимость, развивая пиратские наклонности, обрекли человечество жить переходами от войн к революциям и обратно. Взаимодействие различных народов в районе прибрежной Малой Азии, начинаясь как путешествие-вторжение, трансформировалось в культурный взаимообмен, но при этом война для противоборствующих сторон оставалась едва ли не единственным способом существования, словно враждующие народы предчувствовали, что дальнейшая этническая ассимиляция грозила упадком и вымиранием этносов, – и потому, созданный на ее основе героико-философский эпос Гомера можно считать первым ориенталистским исследованием, что, в свою очередь, оказался бесценным источником для многодисциплинарного дискурса, своего рода поэтической провокацией, соткавшей систему репрезентаций об Античности как колыбели цивилизаций. Можно заключить таким образом, что существуя с древнейших времен «положительная» оценка войны как полезной практики, в результате которой человеческий характер закаляется, а его сознание мужает, проходя горнило переоценки былых ценностей, имея мощную поддержку со стороны философов (Гераклит), лишь развивала милитаристские наклонности человечества – вся дальнейшая история яркое тому подтверждение: война двигала миром, причем война дальняя, предполагающая поход, иначе путешествие, а власть таким образом искала и по-прежнему находит способы своей легитимности – в virtus и disciplina , что гарантируют божественную предопределенность, обеспечивая и законность (система договоров) и порядок (структура государства), – так государством продолжает править бог войны (Митра). Вот вам и третье противоречие: законы, провоцирующие войны – Слоненок может получить свой хобот – Любопытствуя от лени, Мы созерцаем глубину, что оседает в чаши пенной, суть растворяя не внимая: осадок тянет на елей, что достается опоздавшим к столу героев и богов, амброзию с ленцой вкушавших, – так изменяя смыслу капиллярно, вместо чистоты рассвета нам достается только манна… Научиться видеть границу Другого – насущная необходимость дня, чтобы сохранить «человека» в Человеке, сохранить Сознание в здравии, чтобы прекратить «убегание» в идентичность, которая, как оказалось, есть блуждание, безвременное, меж 3-х сосен, по сути, бегство от Поступка/ Действия, от ответственности, прозябание в инфантильности и пустой, но звонкой, агрессии, чтобы не скользить, подобно медузам, в рабстве материи, что подхватило головы «нищих духом» общества потребления, оскудевающее от собственной глупости. Необходим возврат к прежним «канонам и законам» – границам существования, что и являются нормами жизненных ориентиров. Современные лексические трактовки прочно связывают значение слова «терроризм» со словом «террор» (страх), который когда-то кто-то обнаружил в текстах Аристотеля – точных указаний нет, к тому же корпус Стагирита прошел действительный ужас «второрождения», оказавшись в плену чужих токований и десятки и сотни переводов. Но, как правило, истинный смысл слов хранит устойчивая единица, закрепившаяся на хвосте крылатых выражений. Словарь латинских поговорок нам подсказывает: «terra incognita» – неизвестная земля, и «timor est emendator asperrimus» – страх – самый суровый наставник.[32] Как видим, денотаты разнятся – слово «страх» на латыни имело совершенно иные начертания. Очередная нестыковка или ловкая манипуляция? И поскольку, привычка пугать и бояться процветает, то страх, действительно, emendator asperrimus, и вспорхнувший пещерный Махаон – Черный Троян – достиг нашего времени, и, пожалуй, он бодр, весел и готов к опылению – на планете еще много мест, куда можно запустить бабочку раздора – был бы интерес (экономический как у Мора) и возможность материального ущерба (по Цезарю). Литература:
[1] Статья специально написана для International Conference “Migration World: Interdisciplinary Approaches to Migration and Integration”, организованной London Centre for Interdisciplinary Research and Interdisciplinary Research Foundation, где была представлена в качестве доклада (плюс постер) на английском языке 10.02.2018 г. на площадке Школы Birkbeck of University of London (London, UK), являясь развитием темы “троянского терроризма”, впервые прозвучавшей там же 29.10.2017 г., и продолжает разговор, начатый в номере 1’2018 . Оригинал статьи – на русском – дается несколько шире: с цитатами и без купюр. [2] Е. Меньшикова. Миф как натуральный обмен (гносеологические аспекты практической лжи). // Credonew, 2017, №1, №2, №3. [3] Е. Меньшикова. Рецептивное проклятие или терминологический сбой: к проблеме интерпретаций неологизма Т. Мора «утопия». // Credonew, 2012. №№ 3,4. Е. Меньшикова. К проблеме интерпретаций неологизма «утопия». / Античность как геном европейской и российской культуры. – СПб.: Алетейя, 2016. С.237-282. Е. Меньшикова. Дискурсивный ген путешествия. / Е. Меньшикова. Миф: сопротивление материала. – СПб.: Алетейя, 2018 (в печати). [4] Греческие полиокретики. Вегеций. – СПб.: Алетейя, 1995. [5] Дионисий Галикарнасский. Римские древности. В 3-х тт. Т. II. – М., 2005. [6] Томас Мор. Утопия. Эпиграммы. История Ричарда III. – М.: Наука, 1998. С. 53. Далее сс. указ. в квадратных скобках. [7] Фихман И.Ф. Позднеримский колонат – миф, созданный историками? // ВДИ. 1991. № 1. С. 27-45. [8] Carrie J.-M . Un roman des origins: les genealogies du “colonat du Bas-Empire” // Opus.1983. [P .219; P. 231; P. 226; P. 228] [9] Митра (авест., «договор», «согласие») – древнеиранский мифологический персонаж, связанный с идеей договора, а также выступающий как бог солнца. Митра принадлежит к индоиранскому пантеону: само имя восходит к индоевропейскому корню, имеющему отношение к обозначению идеи посредничества, взаимности, обмена (и меры), закономерности, согласия, состояния мира, дружбы, симпатии («Авеста», парфянские и согдийские манихейские тексты, зороастрийский календарь, буддийская иконография, греко-бактрийские монеты Деметрия, «Ригведа», «Рамаяна»). [10] Бивар, основываясь на анализе греко-бактрийских монет, приводит некоторые черты Митры как бога смерти. См.: Bivar A. D. H. Mithraic images of Bactria: are they connected with Roman Mithraism? // Mysteria Mithrae. Rome – Leiden, 1979. P. 743-745. [11] Эти рассуждения были написаны 10 лет назад к научной конференции «Путешествие как феномен культуры» (16-17 октября 2008, Москва, РИК) в докладе «Путешествие как постижение мира: наследный ген древних греков мировой культуре», и публикуются впервые. [12] См. у Полибия (Polyb. 4. 16. 4; 5. 67; 18.5.1-2; 13. 3. 5), Геродота (Herod. 5. 81. 2), Плутарха (Plut. Pyrrh. 28. 7; 26. 23), Ксенофонта (Xen. Hell. 5.1.1), Цицерона (Cic. De off. I. 11. 36). [13] Замечание марта 2018 г. [14] Фукидид. История. – СПб.: Наука, 1999. С. 33-34 (1.2). В дальнейшем ссылки указ. по этому изданию. [15]Фукидид. История. – СПб., 1999. [16] Гомер. Одиссея; Пер. В. Жуковского– М.: Наука, 1984. С. 37. В дальнейшем ссылки даются по этому изданию. [17]«Что все гребцы были в то же время и воинами, видно по кораблям Филоктета: все гребцы их, по Гомеру, были стрелками из луков. … да и суда их были не палубные, а скорее, по древнему способу, сооружены, как суда пиратские» [Фукидид. 1, 10]. [18] Гомер. Илиада. – Ленинград: Наука, 1990. С.171-175. В дальнейшем ссылки указываются по этому изданию. [19] Голосовкер Я.Э. Антология античной лирики в русских переводах. Лирика Эллады. Кн. Вторая. – Томск-Москва: Водолей Publishers, 2006. С. 8. [20] Там же. С. 37. [21] Там же. С.38. [22] Солон. Наставление самому себе. / Голосовкер Я.Э. Антология античной лирики в русских переводах. Лирика Эллады. Кн. вторая. – Томск-М.: Водолей Publishers, 2004. С.43-44 [23] Голосовкер Я.Э. Поэты и лирики Эллады и Рима. // Голосовкер Я.Э. Указ. соч. С. 36. [24] Голосовкер. Указ. соч. С. 7. [25] Голосовкер. Указ. соч. С. 7. [26] Славятинская М.Н. Учебник древнегреческого языка. – М.: Филоматис, 2003. С. 570. [27] Цит. по: Рассел Б. История западной философии. – Новосибирск, 1999. С. 680. [28] По мысли Гераклита, поскольку война всеобща [фр. 28], то она и будет составлять истинную справедливость, ибо является условием существования упорядоченного космоса. Эта идея борьбы и единства (тождества) противоположностей – войдет в аристотелевскую «Никомахову этику» – «Все происходит через распрю», будет подхвачено Гегелем в формулу «необходимого условия жизни», сведется Ремизовым к метафоре – «вечная распря». [29] Голосовкер. Указ.соч. С. 40. [30] Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 2. – М.: ТЕРРА, 1995. С. 524. [31] Махлаюк А.В. Духи предков, доблесть и дисциплина: социокультурные и идеологические аспекты античной военной истории в новейшей историографии // ВДИ, 2010. № 3. С. 141-159. [32] Краткий словарь латинских слов, сокращений и выражений / Сост. В. Купреянова, Н. Умнова. – М.: TERRA, 1996. С. 88-89. Вернуться назад |