ИНТЕЛРОС > Версия для печати > РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК МУЧИТЕЛЬНО-БЕССТРАШНОЕ ОПРАВДАНИЕ ДОБРА. МЫСЛИ (КАК СВОЕВРЕМЕННЫЕ, ТАК И, ВОЗМОЖНО, НЕ ОЧЕНЬ) И МАТЕРИАЛЫ К КУРСУ ПО ИСТОРИИ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. ЧАСТЬ 2. 19 ВЕК. ОСНОВНЫЕ ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ЦЕНТРЫ. ОТ СПЕРАНСКОГО ДО ТОЛСТОГО

Коваленок Алексей Анатольевич

ГБОУ СПО Нижегородское художественное училище

Преподаватель социально – гуманитарных наук

Кандидат философских наук

Alexey A. Kovalenok

Nizhny Novgorod Art School

Lecturer of social and liberal sciences

E-Mail: Kov9alenok@yandex.ru

УДК – 1 (091)

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК МУЧИТЕЛЬНО-БЕССТРАШНОЕ ОПРАВДАНИЕ ДОБРА. МЫСЛИ (КАК СВОЕВРЕМЕННЫЕ, ТАК И, ВОЗМОЖНО, НЕ ОЧЕНЬ) И МАТЕРИАЛЫ К КУРСУ ПО ИСТОРИИ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. ЧАСТЬ 2. 19 ВЕК. ОСНОВНЫЕ ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ЦЕНТРЫ. ОТ СПЕРАНСКОГО ДО ТОЛСТОГО

АННОТАЦИЯ

В статье рассматриваются философские идеи ряда значимых персональных центров русской мысли 19 века. Анализируются философские взгляды М. М. Сперанского, который, помимо того, что он был выдающийся государственный деятель, был еще и глубокий мыслитель. Показано, что он выстроил оригинальную философско-мировоззренческую концепцию, где Мир понимается как Целое, в котором органично сцеплены самые разные аспекты бытия. Причем человек в этом Целом является очень важным звеном. Сперанским раскрываются категории Долга, Правды, Истины как он их понимал. Задача человека по Сперанскому – противостоять раздробленности, эгоизму, господству грубого материально-вещественного начала в ущерб жизни Духа. Представляется, что эти мысли звучат как нельзя более актуально и в наш неметафизичный век кризиса, дисбаланса, асимметрии, век бездуховности и бегства от мысли.

Рассмотрены некоторые взгляды и идеи П. Я. Чаадаева. Даны их современные оценки, часто порой вызывающие дискуссию. Показано, что вопросы, заданные Чаадаевым, конгениальны и нашему времени.

Проанализированы некоторые философские аспекты творчества Л. Н. Толстого. Дана их авторская интерпретация. Особенно актуальными, хотя и спорными, представляются этико-религиозные воззрения и концепции Толстого. Автор при этом обобщил большой массив научно-исследовательской литературы, сопроводив это обобщение, по мере сил, своими комментариями и размышлениями. Все это пропущено сквозь призму взаимодействия со студенческой аудиторией, сквозь преподавательский опыт автора, который убеждает его в неизбывной актуальности затрагиваемых в статье проблем.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Долг, Мир как Целое, Истина, Правда, панморализм, толстовство = учение Толстого, этика, Абсолют, антропологизм, историософия, христианство, церковь.

RUSSIAN PHILOSOPHY AS THE BITTERLY FEARLESS JUSTIFICATION OF THE GOOD. THOUGHTS (BOTH WELL-TIMED AND PROBABLY NOT QUITE) AND MATERIALS TO THE COURSE OF HISTORY OF RUSSIAN PHILOSOPHY. PART 2. THE 19^th CENTURY. MAJOR PERSONAL CENTERS. FROM SPERANSKY TO TOLSTOY.

ABSTRACT

This paper presents philosophical ideas of a number of significant personal centers of the Russian thought in the 19^th century. Philosophical views of M. M. Speransky are herein analyzed as he was not only an outstanding statesman but also a profound thinker. It is herein shown that he has created the original philosophical and ideological conception, where the World is understood as the Whole with most diverse aspects organically interlinked therein. And a Man is a very important link in this Whole. Speransky revealed the categories of Duty, Truth and Veracity as he understood thereof. According to Speransky the mission of an individual is to resist atomism, selfishness, the predominance of the rough material-real elements to the prejudice of the Spirit life. It appears that the above thoughts are quite relevant also in our non-metaphysical age of crisis, imbalance, asymmetry, the age of soullessness and escapism from thinking.

Ya. Chaadaev’s views and ideas are considered and their current assessments given, which sometimes cause a lively dispute. It is shown that the questions posed by Chaadaev are congenial to our time.

Some philosophical aspects in Leo Tolstoy’s works are analyzed and the author’s interpretation thereof is given. The ethical-religious views and concepts of Tolstoy appear to be particularly topical though arguable. The author has thereat summarized a large array of scientific research literature adding to the best of ability his own comments and considerations. All the foregoing has passed through the prism of the interaction with the student audience, through the author’s teaching experience, which convinces him of the everlasting relevance of the issues concerned in the paper.

KEYWORDS: Duty, the World as the Whole, Truth, Veracity, Panmoralism, Tolstoyism = the teachings of Tolstoy, ethics, the Absolute, anthropologism, historiosophy, Christianity, the church.

В этих своих заметках автор их хотел бы поразмышлять над путями и тропами русской философии в 19 столетии; поразмышлять над тем, как можно было бы донести до студенческой аудитории все богатство и разнообразие, всю цветущую сложность русской мысли данного периода – при полном понимании того, что это очень сложная задача. В этом тексте мы хотели бы затронуть философские концепции М. М. Сперанского, П. Я. Чаадаева, Л. Н. Толстого. Причем затронуть их мы хотели бы именно в тех аспектах, которые именно нам представляются наиболее конгениальными, созвучными и духовным процессам и исканиям нашей современности, ибо как раз эти аспекты, думается, могут вызвать у студенческой аудитории живой и неподдельный интерес, могут показать ей, что философия прошлых веков (того же 19) – это не что-то сданное в архив, предоставленное грызущей критике мышей, но что эта субстанция, имеющая и некую связь с нашей современностью.

Но, однако, прежде, чем говорить о конкретных персоналиях, хотелось бы коснуться общей атмосферы самого философского процесса в России в 19 столетии, коснуться некоторых общих черт и тенденций, в русле коих он протекал.

Думается, что черты и тенденции эти следующие:

—— религиозность – тесная связь с православием, даже русский марксизм был особый, если угодно, с неким религиозным оттенком. В нем доминировали такие темы, как справедливость, равенство, а вот в европейском (допустим, в том же немецком) марксизме доминировали сугубо экономические темы. Да и многие легальные русские марксисты (тот же Булгаков), переболев «болезнью левизны», приходят затем к идеализму, к Богу, к Христу. Знаменательная эволюция. Говоря о религиозности русской мысли, А. Мень находит, что эта мысль упирается в каменное основание христианских истин, уходит корнями в самые бытийственные основы, через которые нам открывается величайшая тайна жизни – тайна Божественной Любви, которая не только создала мир, но и его к Себе привлекает, и привлекает не какие – то анонимные и безликие массы и поколения, но каждого из нас[1]. Да, были и отдельные исключения из этой линии, но общая интенция, направленность русской мысли 19 века была именно такова;

——- антропологизм – огромное внимание к человеку (Зеньковский говорит даже об отважном, мужественном, бесстрашном антропоцентризме и антропологизме русской мысли);

——- историософичность – понять смысл истории и в частности предназначение России во всемирной истории – это и есть Русская Идея;

——- усложнение философии – оформление школ и направлений;

———- профессионализация философии – она широко распространяется в университетах, появляются специальные философские журналы, оформляется философская терминология;

——- тесная связь ее с западной философией, прежде всего, немецкой (Гегель, Фихте, Шеллинг). И. Киреевский оставил воспоминания о лекциях Гегеля: поначалу производит впечатление тугодума, без конца нюхает табак, часто прерывается, плохая дикция – но стоит только понять, вдуматься, и ты уже – навеки его;

—— до середины 19 века нет систем – эпоха кружков, философия растворена в литературе, критике и так далее. Соловьев создает первую целостную систему, соединившую и философию, и теологию, и естествознание, но и у него останется эстетизм и художественная форма выражения. Многие свои философские идеи он транслировал через художественную форму выражения, он – не только философ, но и талантливый писатель и поэт;

—— пророческий (профетический) ее характер;

——- спор западников и славянофилов.

Теперь же, указав эти общие тенденции, можно поговорить о конкретных персоналиях, конкретных мыслителях. И начать хотелось бы с оригинальных идей М. М. Сперанского. На этой фигуре хотелось бы задержаться несколько более подробно, ибо она заслуживает того. Это был выдающийся государственный деятель первой половины 19 века. В 1808-1812 – по сути, второе (после царя) лицо в империи. Он разработал и предложил план системных и грандиозных реформ государственно-социального организма. Увы, но ему подрезали крылья. Осуществить большинство из задуманного так и не удалось, хотя, если бы это случилось, то, кто знает – возможно вся история России пошла бы совершенно иным путем. М. М. Сперанский (1772-1839) никого не оставлял к себе равнодушным. Таков был масштаб его неординарной и уникальной личности. Пушкин называл его «Гением Блага». Недруги аттестовали его как «поповича, невежественного и суетливого». Тенденциозность последней оценки совершенно очевидна. Если б он был столь бездарен и «невежественен», то не просил бы Наполеон у царя Александра «обменять его на какое-нибудь королевство». Но здесь я хотел бы коснуться даже не его реформаторско-государственной деятельности. О ней достаточно хорошо известно. Но есть другая, увы, гораздо менее известная сторона его деятельности – он проявил себя как выдающийся и оригинальный мыслитель, оставивший яркий след в русской философии 19 века. Я хотел бы здесь, полагая, что это будет небезынтересно, и учитывая, что философия – это важная часть культуры, коснуться некоторых наиболее значимых его философских идей. Тем более, что его философское мировоззрение, безусловно, повлияло и на его деятельность как политического и государственного мужа, как крупного реформатора.

Сперанский, создавая свою оригинальную философскую концепцию, особое внимание уделял статусу человека в бытии. Для него полное бытие – это есть, прежде всего, нравственный мир. Основные категории здесь – предел, правда, союз, долг. Человек – это арена борьбы бытия устроенного, гармонично-объединенного и хаотического, беспредельно-разделенного. Человек – это еще и такое средство для Целого=Универсума=Мира, с помощью коего мир физический приходит к одухотворению. Без него он вечно был бы осужден быть миром сугубо вещественным.

Чтобы достичь полного бытия, осуществляемого согласно принципу правды, должны возникнуть, быть осуществлены три союза: 1) человека с самим собой, что предполагает единство настоящего и прошлого, временного и вечного и возникновение Я – ядра личности; 2) людей друг с другом, ибо человек – это только составная часть человечества, личное есть девальвация общего, и чем больше человек отходит от себя = единичного и погружается во всеобщее, тем он честнее и свободнее; 3) людей с Богом как всеобщим коммуникатором нравственного мира самого по себе.

Эти три уровня «коммуникативного действования» порождают три соответствующих обязанности, каковые Сперанский именует «обязанностями первородных союзов» и их сохранение и укрепление является долгом человека. Причем, более того, исполнение этого долга есть предустановление человека на земле. Сам долг есть сохранение и удержание целостности нравственного мира.

Большое внимание мыслитель уделяет такой метафорической категории как Правда. Она имеет восемь аспектов или проявлений, измерений у Сперанского: 1) основание нравственного порядка; 2) «правда совести», то есть, на основе чего производится оценка (суд) соответствия деяний человека долгу перед первородными союзами; 3) сила творения, что способна переводить существующее, отдельное, разрозненное в бытийствующее, полное, целостное, взаимодействующее, коммуникационное; 4) сила преображения – правда уравнивает две силы противоположные: личность и общение, самолюбие и любовь. В итоге сущее лишается своей отдельности, атомизированности и перерождается в элемент нравственного мира. И в этом перерождении создается неразличие, не просто совмещение характеристик противоположных миров, отдельного и полного, а именно поглощение первого во втором. Для обозначения этого состояния Сперанский использует термин-метафору «aequum» – это и «правда», и «ровное место»; 5) регулятор внешних и внутренних сил, которые борются в человеческом мире, «смешанном бытии», или, как это еще называет Сперанский, – «посредник истинного примирения»; 6) сила, охраняющая «союзное», коммуницированное бытие от вторжения бытия разрозненного, личного; 7) «высший и всеобщий нравственный и естественный закон» – универсальный предел и источник всяческих добродетелей; и, наконец, 8) это такое событие иерофании, проявление священного в мире человека, откуда берет свой путь «лестница нравственного достоинства».

Итак, очевидно, что в понимании Правды у мыслителя здесь синтезируются и этический, и эстетический, и антропологический, и аксиологический=ценностный, и философский, и мистический, и религиозно-теологический аспекты. Правда – это высший, идеальный синтез всех сторон коммуникативного Бытия.

И еще по поводу понимания Сперанским долга. Долг выстраивается у него в последовательную иерархию трех уровней: 1) долг, реализуемый в «смешанном бытии», то есть в историческом пространстве-времени мира, и заключающийся в долге законам=правовым установлениям, что выплачивается повиновением, долге этическом, что выплачивается «вкусом», следованием велениям совести, и долге истине, который осуществляется деяниями «в пределах разума». Здесь эксплицируется понимание, что «высшая степень свободы – сковывать себя», это есть исполнение долга как общественного закона, сохранения в пределах, и это есть путь к государственному устройству, обозначаемому как «истинная монархия»; 2) долг, в соответствии с коим человек является средством осуществления всей полноты «правды» как всеобщего нравственного закона; 3) долг, в согласии с которым человек должен следовать по пути нравственного совершенствования к «прямому общению с Богом».

Есть у Сперанского и мистические мотивы, мистические коннотации. Процесс мистического озарения, прикосновения к Богу, к Вечности идет через несколько напряженных этапов: 1) здесь свободная воля на пути освобождения от пределов ограниченного, хаотического бытия переживает отказ человека от всех других стремлений, кроме стремления к Богу; 2) переход от «молитвы умной», рефлексии, рассуждения о Боге к «созерцательной молитве», образу заключающегося в человеке Царства Божьего, внутреннего слова; 3) дальнейшее нарастание, эскалация созерцания как процесса некоего озарения, «разумения сверх ума», при этом в персональном = личностном мире идет процесс самоуничтожения уже не только внешнего, но и внутреннего; 4) онтологизация созерцания как достижения трансцендентного места, «ничто», «вступление в сумрак веры». Это такое НИЧТО, где мистик занимается тем, что, по словам Сперанского, «ждет всякого света непосредственно свыше и, если упорствуешь в этом ожидании, то свет нисходит и Царствие Божие раскрывается».

Однако, прежде чем достигнуть этого состояния НИЧТО, этой «глубины глубин», нужно полностью реализовать свой долг в человеческом и социальном мире, в «срединном бытии» или «смешанном бытии». Человек должен принести пользу в своем отечестве, затем способствовать реализации универсального принципа и закона Правды и только потом исполнить последнее обязательство перед Всеобщим = Целым = Богом – в преображении отказаться от самого себя!

Таким образом, и это важно (!), у М. М. Сперанского возникает глубокая и до конца еще не осмысленная и не исследованная и поныне, концепция преображения человека ради Целого, что заключается в исполнении нравственного долга перед бытием и последовательном изживании своих индивидуальных особенностей. И вот эта идея, идея жертвования собственным ради коллективного (часто понимаемая превратно и вульгарно), как показал и прошедший 20 век, обладает очень высокой энергетикой и притягательностью, до конца еще не реализованной^[2].

Итак, суммируя все вышесказанное, можем кое-что заключить. Сперанский стоит у истоков теории коммуникации и аксиологии = теории ценностей в России. Мир – это система взаимодействия постоянных и релятивных величин, континуальных и дискретных процессов, которые в своей полноте образуют целое мира. Все в мире есть система коммуникаций: человека с самим собой, человека с Другим человеком, человека с обществом и миром, наконец, человека с Богом. От того, как выстроены эти коммуникации (упорядоченные они или хаотические, основаны на правде и долге или на эгоизме и лжи, на преобладании вещественно-материального или нравственно-духовного), зависит и качество человеческого, политического, социального бытия. От качества этих коммуникаций зависит и бытие Целого = Мира = Универсума. Да – Целый Мир; Целое Мира! У Сперанского поражает интуиция Целого=Целостности, в рамках которого была бы реализована гармония Духа и материи, индивидуального и коллективного, элиты и народа. Как это далеко отстоит, увы, от современного состояния российского общества с его разорванностью и расщепленностью, атомизированностью, бездуховностью, социальной несправедливостью = Неправдой, ставшей зловещей парадигмой нашей жизни, резким преобладанием грубо-вещественного и материального над духовным и идеальным, пещерного эгоизма и индивидуализма над интересами Целого=Общества=Этноса=Народа. До тех пор пока эта тенденция не изменится, России не стоит рассчитывать на духовное, правовое, социальное, политическое, экономическое, демографическое выздоровление. Может найдется когда-нибудь новый Сперанский, который поймет это?!

Думается, читающим эти заметки было отнюдь небесполезно ближе познакомиться с философскими весьма оригинальными воззрениями М. М. Сперанского, о которых далеко не всегда сообщают в популярных учебниках и пособиях, ограничиваясь перечислением стандартных, общеизвестных фактов. Ибо понимание этих его концепций позволит и глубже понять логику многих его реформаторских государственно-управленческих решений, в той или иной мере повлиявших на дальнейшую судьбу России.

Если же далее говорить пока о первой половине столетия, то следует также отметить, что для мыслящей части русского общества невозможность, начиная с середины 20 – х годов 19 века, проявить себя в общественно – политической деятельности трансформировалась в философские искания. Это очень важный момент. Возникают кружки – «Общество любомудров» (1822 – 1825), кружок Станкевича (1832 – 1839), кружок Герцена (1842 – 1847). Там активно обсуждалась тема: что задумал Творец о России? Какова ее судьба? В ходе жарких дискуссий предпринимались попытки построить мировоззренческую основу русской культуры. Там царила наивная вера в возможность создания абсолютной теории, удовлетворяющей все духовные запросы человека. Росло понимание того, что философия должна сплотить все отрасли интеллектуально – духовной деятельности. Говорилось много о «болезни западничества», об уклоне в вещественную жизнь, о царящем эгоизме, бездуховности. Обсуждался вопрос о цельности знания. Разобщенность внутреннего духовного мира – вот главное препятствие к постижению истины.

Тридцатые годы 19 века, по словам Герцена, стали временем наружного рабства и внутреннего освобождения. Салон Елагиной стал местом споров западников и славянофилов в конце 30 – х годов. Философия ощущается как необходимость нового модуса существования. Киреевский, например, был убежден, что философия должна была развиться из самой русской жизни, текущих вопросов, господствующих интересов нашего народного быта. Вспоминается мне высказывание Флоровского, заметившего однажды, что есть свои времена и сроки для философских рождений. Не вообще наступает время философствовать, а у определенного народа возникает своя определенная философия.

В первой половине 19 века вступает на авансцену русской мысли П. Я. Чаадаев (1794 – 1856). Хотелось бы поговорить теперь о нем. Он был знаком с Шеллингом, и последний отзывался о нем, как об одном из самых замечательных русских, которых он когда – либо знал. В Шеллинге ему нравился синтез философии и религии. В 1823 – 1826 годах находился за границей. В сентябре 1836 года было опубликовано его знаменитое «Философическое письмо» в 15 номере журнала «Телескоп» (всего их было 8, но это – самое известное). Оно произвело эффект взорвавшейся бомбы. Герцен назвал его выстрелом, раздавшимся в темную ночь. Николай I также прочитал это письмо и 22 октября 1836 года наложил суровую резолюцию, отражавшую августейший гнев. Там письмо Чаадаева характеризовалось как «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». Высочайше соизволено было журнал закрыть, а редактора и цензора наказать. Редактор Надеждин был сослан на один год в Усть – Сысольск (ныне Сыктывкар). Цензор Болдырев уволен, в том числе с поста ректора Московского университета. Сам Чаадаев был помещен под медико – полицейский надзор, его было велено «казнить сумасшествием» (Мережковский).

Ну Николая Павловича, положим, можно понять: философию и философов он не любил никогда, собирался «вогнать их всех в чахотку». Да и к московскому университету у него было более чем негативное отношение. Змеиным гнездом он его называл, предполагая непременно обнаружить там скопище революционеров и вольнодумцев. Современники свидетельствуют, что у царя резко ухудшалось настроение, когда ему случалось проезжать мимо университета. В годы так называемого «мрачного семилетия» (1848 – 1855) вынашивался даже безумный проект ликвидации университетов в России. И тут даже верный николаевец, министр народного просвещения (1833 – 1849) граф Уваров ( творец знаменитой теории официальной народности, которую Николай по его же собственным словам «читал с удовольствием») не выдержал и робко вступился за несчастные университеты, вызвавшие августейший гнев. За это господин Уваров был немедленно отправлен в отставку. Новым главой министерства стал ярый обскурант и реакционер Ширинский – Шихматов. Современники мрачно шутили, что если господин Ширинский – Шихматов упадет лбом на крыльцо, то оное непременно проломится. Университеты решено было оставить, но ненавистная российскому цезарю философия была оттуда изгнана. Новый министр повторял, что польза от философии сомнительна, а вот вред очевиден[3]. Вот такое сложное, мягко говоря, было отношение у самодержца к философам и университетам. А тут еще – прочитал такое, что его самые худшие опасения подтвердились.

Что же такого написал там П. Я. Чаадаев?! Вот об этом как раз и поведем далее разговор. Предварительно заметим, что Чаадаев – провиденциалист. Бог обеспечивает связь прошлого, настоящего и будущего, придает смысл истории. Если Провидение призывает народ к великим судьбам, то Оно в то же время найдет способ дать ему средства осуществить их. Бог дал человеку свободу воли и отказался от части своего владычества в мире. Появилось новое начало – активность человека. Человек может способствовать (вольно или невольно, осознанно или неосознанно) усилению зла в мире, тогда он задерживает развитие социума. Но есть и деятельность, направленная ко благу, ведущая к ускорению прогресса. Царство Божие – это высшая цель человечества, особое состояние души, гармония и мир с Богом. Царство Божие возможно и осуществимо через гармонизацию Божьей и человеческой активности. Индивид и общество на пути к абсолютному совершенству проходят все те маленькие совершенства, на которые могут притязать люди. Религия играет главенствующую роль в истории и народа, и личности. Так вот в своем знаменитом «Письме» Чаадаев сравнивает Россию и Запад (увы, не в пользу первой), дает рекомендации по усовершенствованию России. И еще Чаадаев отрицает возможность появления самобытной философии в России. Это – парадокс! Ведь сам П. Я. Чаадаев являет пример такового самобытного и оригинального русского мыслителя.

Философ заявляет с горечью, что русские не принадлежат ни к Западу, ни к Востоку, у них нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, они не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода. Оторванность от Европы лишает русских подлинной истории. Государственное и общественное бытие в России – мрачное, тусклое, лишенное силы и энергии. У нас нет ни одного почтенного памятника. Запад же олицетворяет собой органическую связь времен, победный и триумфальный ход от одной вершины к другой. Россия живет одним лишь настоящим, в самых тесных его пределах, без прошлого и будущего, среди косности и мертвого застоя, как насекомое, на целые эпохи застывшее в янтаре. Этой печальной участи, по мнению мыслителя, поспособствовали два фактора: 1) православие и 2) географическое положение.

Что касается первого фактора, то, сравнивая католицизм и православие, Чаадаев находит, что Провидение дало им разную роль. Православие аскетично, созерцательно, довело покорность до крайности. Русский народ всецело находится под влиянием православной религии, отсюда такие черты его как: рабская покорность царю, равнодушие к власти (причем это рабство процветает и у высших классов), полное равнодушие к добру и злу, истине и лжи. Русские не способны к углублению и настойчивости, к систематическому, методичному, системному и упорному труду, они малоэффективны.

Что же касается географического фактора, то огромные пространства, незаселенность, обособленность отдельных сознаний лишает русское общество той среды, где только и возможно философское мышление и сознание, где возможно логическое развитие мысли. В России нет интеллектуальных центров, где бы генерировались идеи. Нет объединяющих идей. Русский народ – любопытная страница физической географии, важнейший фактор в мировой политике, но последний, нулевой фактор в жизни духовной и интеллектуальной. Россия – ноль, не сказала миру ничего, не просыпалась. Россия показывает миру – так нельзя жить! Восток хоть что – то сказал миру, а потом заснул, а Россия же и не пробуждалась. Путь один – заимствование с Запада. Надо, рекомендует Чаадаев, преодолеть несовершенство православия, или, говоря словами Герцена, России следует освободиться от византийского ошейника. Нужно обратиться к католицизму. Провидение, согласно Чаадаеву, создало западную церковь для социально активного, деятельного развития человечества, для реализации установки христианства в истории общества. Чаадаев готов даже (!) простить преступления католицизма – костры инквизиции, преследования и казни инакомыслящих, охоту на ведьм. Якобы, через эти средства и могут только осуществиться предначертания Провидения. Этические ценности здесь – в подчиненном положении.

Вообще, заметим, что вот эти установки и идеи Чаадаева идут в разрез с панморализмом как доминантой русского мышления, представляют собой отказ от безусловной доминанты нравственного начала в деятельности церкви. И это – один из вообще первых случаев такого рода! Мыслитель полагал, что развитие России в лоне католицизма есть непреложное условие для усвоения начал жизни цивилизованных народов.

Поздний Чаадаев уже сошел с рельсов безоглядного и беспросветного критицизма относительно российской действительности. У него зазвучали мотивы критики Запада и католицизма, и стал прорисовываться более светлый взгляд на Россию. Он стал заявлять, что все великое приходит из пустыни, из равнины. Запад теперь – это уже не рай обетованный, не место реализации целей Провидения, а это – пример, благодаря которому Россия может не впасть в его ошибки и заблуждения. Видимо, революции 1848 – 1849 годов с их баррикадами, кровью, массовыми братоубийственными расстрелами и казнями несколько отрезвили Чаадаева, заставили его иначе взглянуть и на западные ценности, и на способы их реализации, заставили убедиться, что никакой социальной и моральной гармонии там нет, напротив, – царят конфликты и нецивилизованные формы их разрешения. Зазвучали у Чаадаева уже совершенно иные мотивы: Россия пришла в семью цивилизованных народов позже других, для того, дабы сделать их лучше. Россия призвана ответить на животрепещущие вопросы человечества. Россия – настоящий совестный суд по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и общества! В 1846 году (10 лет спустя после той памятной публикации) Чаадаев скажет о том, что он любил и любит свою страну по – своему. Вот и все! Также как, например, добавим уже мы, и Николай I любит ее по – своему, любит ее тяжелой, чугунной, железобетонной любовью, которую она потом долго не могла забыть. Но все – таки и он был по – своему патриотом России, 30 лет работал для ее блага, как он его понимал. Зачем же это отрицать? Прослыть за ненавистника России, говорит Чаадаев, ему тяжелее, нежели чем он это может выразить. Но любовь его к России – требовательная, непримиримая к недостаткам и порокам России. Пороки надо бичевать. Патриотизм его вдумчивый, критический, требовательный. Это – не шапкозакидательство, не квасной, не ура – патриотизм. Чаадаев, по мнению одного исследователя, как бы провозглашает: «Пойми поэтому свою ущербность. Если будешь уверять себя, что уже сейчас все в порядке и объявлять сумасшедшими всех, кто так не считает, лишишься будущего». Тот же исследователь резюмирует позицию Чаадаева в следующих словах: «С равных успехом можно сказать, что идеи еще не показали на нас свою неотвратимую силу. Мы просто откладываем свое главное дело на потом. Нами пока усвоена только одна сторона мировой культуры. Со временем уродство выпрямится. Учение христианства – его метафизика, антропология, политика – тоже дойдет наконец до русских умов. Историки начнут тогда осмысливать, почему так случилось, что на протяжении веков философская сторона христианства у нас почти не была замечена. Чаадаев уверенно говорит когда, а не если. Что и в наших геологических условиях серьезная работа духа развернется, Чаадаеву так же ясно, как то, что сейчас тут никакой философии быть не может, потому что нет политической и правовой свободы. Ближайшие продолжатели Чаадаева, как Леонтьев и Владимир Соловьев, ощущали невозможность философии в России уже с меньшей остротой»[4].

Н. А. Бердяев, оценивая творчество Чаадаева, находил, что мысли Чаадаева об истории России выражены с глубокой болью, что это – крик отчаяния человека, любящего свою Родину. Оценки творчества Чаадаева, как и любого крупного и оригинального мыслителя, неоднозначны и противоречивы, разброс мнений относительно его творчества весьма велик. Кто – то, например, (Н. И.Ульянов в своей статье с характерным названием «Басманный философ») полагает, что Чаадаев перешел роковую грань, роковую черту. Его историософия идет не от гнева и не от любви, а от презрения. Не об исцелении прокаженного ведется речь, а об изгнании его в пустыню. При этом для подкрепления данной позиции приводятся высказывания «басманного философа» типа таких: любовь к Отчеству – прекрасная вещь, но более прекрасная – любовь к истине. А далее разъясняется, что истина Чаадаева – это отказ от православия, преодоление самобытных начал, русских традиций. По этому поводу А. С. Пушкин полемизировал с П. Я. Чаадаевым. По мнению этих авторов, учение Чаадаева – это вариант религиозно – социального утопизма. Вот это его упование на то, что якобы католицизм изменит душу народа и форму деятельности – безосновательная и поверхностная утопия.

Анджей Валицкий, например, подчеркивает, что Чаадаев без сомнения «одна из самых ярких личностей в интеллектуальной истории России. Хотя Чаадаев и кажется одиноким мыслителем, далеким от основных течений идейной жизни в России, – тем не менее, именно он первым обозначил – в жестких формулировках – ряд базовых проблем, которые позднее были подхвачены мыслителями, представлявшими самые разные мировоззрения, – славянофилами и западниками, Герценом и Достоевским, Чернышевским и Соловьевым. Чаадаев восхищался Западом, но питал отвращение к либеральной и буржуазной Европе; он был противником революции, но дал идейный импульс революционерам; он был религиозным мыслителем, но стал своим для прогрессивной антирелигиозной или, во всяком случае, нерелигиозной интеллигенции, которая вслед за Герценом видела в Чаадаеве символ протеста против удушливой атмосферы самодержавия в России»[5].

Не буду сейчас далее углубляться в эти дискуссии и оценки, тем более, что спор о Чаадаеве не закончен, он продолжается и сегодня. В заключение замечу только, что как Ницше своим экстравагантным, на грани маргинальности, стилем философствования пощечинами будил человека в человеке, так и Чаадаев своим «Письмом», своими резкими выводами и оценками способствовал пробуждению всеобщего интереса к истории России. Он трагичен, невостребован, он нигилистичен, но реакцией на его нигилизм было возрождение чувства национального достоинства. Хомяков очень точно подметил, что когда мысль погрузилась в темный сон, то Чаадаев дорог уже тем, что он и сам бодрствовал, и других заставлял. Этот его «выстрел в глухой ночи» разбудил Россию, вырвал ее из летаргического сна духа и интеллекта. И уже одним только этим он совершил идейный и умственный подвиг, за одно только это – даже если, предположим, все его идеи глубоко ошибочны – русское мыслящее общество должно быть (и было!) благодарно ему.

А теперь обратимся к философским аспектам творчества Л. Н. Толстого (1828 – 1910). Сегодня уже общепризнано, что это – не просто великий писатель, но это – и выдающийся мыслитель, создавший целостную концепцию бытия. Он – великий мистик, угадывал то, мимо чего равнодушно проходила современная ему культура, так называемая «злоба дня». Он понимал, что мир глубок и гораздо глубже, чем думает День! Он рано ощутил призрачность и шаткость, зыбкость и безосновность безрелигиозной жизни. В Толстом, как давно уже было замечено, сошлись две сущности, два характера: 1) маленький мыслитель и псевдохристианин и 2) великий подлинный язычник, тайновидец плоти. Маленький мыслитель и псевдохристианин проглядывает в собственно философских сочинениях Толстого, а великий тайновидец плоти живет в его бессмертных романах. Такой, например, внимательный и глубокий наблюдатель, как А. Мень находил, что религиозно – философские сочинения Толстого обладают безмерно меньшей силой, нежели художественные его произведения[6]. Так, может быть, настоящая, подлинная философия Толстого – там, в его гениальных романах, в размышлениях их героев?! Устами Пьера Безухова сам Толстой возвещает, что жизнь есть все, жизнь есть Бог, движение есть Бог. Пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания Бога. Голос совести, категорический императив Канта всегда звучал несмолкаемым набатом в душе Толстого. Он предпринял попытку напряженно говорить с Богом, даже без церкви и вне церкви. С детства он осознал весь ужас перед смертью, стал задумываться о смысле жизни. Носил на груди портрет Ж. Ж. Руссо.

Толстой верил в некий Абсолют, отвлеченное спиритуальное существование. После смерти мы растворяемся в ткани Универсума. Это – противоположность христианскому персонализму. Скорее – пантеизм. Насколько известно автору этих заметок, то по некоторым данным (может быть, несколько преувеличенным) Л. Н. Толстой знал 39 (!) языков, был полиглотом. Однако, вот парадокс – в 1847 году отчислен из Казанского университета за полной неспособностью к обучению. Ну в общем – то если еще припомнить примеры такого рода, то можно указать на то, что А. Эйнштейн – величайший физик 20 столетия (а может быть, и всех столетий), создатель теории относительности – в школе производил устойчивое впечатление тупого именно по физике. 5 марта 1855 года 26 – летний Толстой сделает запись в своем дневнике, гласящую, что разговоры о Боге и вере навели его на мысль, осуществлению которой он хотел бы посвятить жизнь. Мысль эта – об основании Новой религии Христа, но очищенной от наивной веры и таинственности, от ненужной обрядности, не обещающей будущее блаженство на небе, но дающей блаженство здесь на земле.

В 1860 году безвременно умирает старший брат Толстого Николай. У Толстого крепнет страх смерти, экзистенциальный ужас перед ней. Он увлекается Шопенгауэром. Идеалом для него становится состояние нирваны.

В ночь со 2 на 3 сентября 1869 года, находясь по делам в Арзамасе, Толстой ночью в гостиничном номере пережил так называемый «Арзамасский ужас» – тоска, отчаяние, страх смерти, ужас перед ней, тяжелый психологический кризис. Это – именно экзистенциальный страх, не страх чего – то конкретного, а страх Небытия, Бездны, которая рано или поздно поглотит нас всех, растворит нас в себе.

Я здесь позволю себе немного отвлечься от нашей темы и сказать, что и автор этих строк единственный раз за почти 50 лет своего земного существования пережил нечто подобное. Я, разумеется, бесконечно далек от того, дабы свои переживания и ощущения сопоставлять и сравнивать с переживания и ощущениями Толстого, но, когда я воскрешаю в памяти это событие, то мне кажется, что я лучше понимаю и это состояние Толстого, эту безмерную тоску и ужас перед Ничто, перед Ungrund, перед Бездной Небытия, разверзшейся перед Толстым в ту сентябрьскую ночь в провинциальной гостинице.

Это произошло несколько лет уже назад в обычной квартире спального района Нижнего Новгорода. Это нахлынуло внезапно, совершенно беспредпосылочно, пришло из ниоткуда, ничто не предвещало этого – накануне был обычный день со своими будничными заботами, утратами и победами, а потом настала ночь. Автор этих строк тогда долго не мог уснуть, и вдруг его как молнией, как стрелой, как раскаленной иглой внезапно пронзила мысль (первый раз в жизни в такой обнаженной беспощадности и неотступности!) – а ведь я когда – то умру, когда – то меня не будет, но ведь это немыслимо, невозможно, глупо, бессмысленно, чтобы я перестал существовать, но меня не будет – это неотвратимо. Я перестану существовать, и никто не может мне помочь. Я -эта жалкая точка, этот сжавшийся комок единичности – один на один с осознанием ЭТОГО, и вдруг я почувствовал физически подступавшую к горлу тошноту, даже не боль, это была обволакивавшая тебя как дымка, как леонардовское сфумато, обступавшая тебя со всех сторон тошнота, дыхание смерти, ужас абсолютного НИЧТО, страх небытия, страх прекращения своего физического существования. Это было дыхание бездны = UNGRUND. Я не мог представить себе, как это я физически перестану существовать, но я ощущал, что это неотвратимо, и на фоне ЭТОГО все казалось бессмысленным, утратившим всякое значение. Мне вдруг открылось: когда-нибудь наступит новый день Вселенной. Один из миллиардов дней, нанизываемых на вереницу вечности. Где-то будут сбегаться и разбегаться галактики, будут рождаться и умирать звезды, будут идти войны, ни на минуту не остановит свой бег колесо бесконечных рождений и смертей. Будет все, как и прежде, но…. только больше не будет меня. Будут еще в бескрайней вечности неисчерпаемые мириады все новых и новых конфигураций атомов, но ни одна из них никогда больше не воспроизведет меня, мои глаза, голос, улыбку. Все это растворится в небытии. Да, наступит новый день Вселенной. Первый день – без меня. Липкий страх опутал меня всего. Я понимал – выхода нет, смерть неизбежна, и зачем тогда все, все это мельтешение, никакого утешения не было. Во всем – безысходность, ее не минешь, от нее не уйдешь и не убежишь. Это был совершенно особый СТРАХ, ранее мне неведомый. Я не понимал, почему он = этот страх и ужас пришел именно сегодня ко мне, откуда он, зачем он? Трудно передаваемое состояние. Сколько это состояние продолжалось, длилось? Часа три (возможно – точно не помню, ибо течение времени для меня тогда остановилось, времени в той моей комнате не существовало, время остановил все заполнивший собой ужас смерти, ее неизбежности) , потом оно перешло, перетекло в забытье, в сон, а утром я проснулся, и эта тошнота притупилась, отступила, начался новый день, который втянул меня в свой водоворот, и я погрузился в проблемы и заботы этого нового дня. Больше я этого с такой силой и в такой концентрации никогда не испытывал, но ЭТОТ опыт остался в подсознании, опыт именно абсолютного, экзистенциального страха и ужаса, и время от времени (нечасто! – ибо это тяжело психологически) я вспоминаю о нем, воскрешаю его, и когда я это делаю то, повторюсь еще раз, мне кажется (может именно только кажется?), что я лучше понимаю и Толстого, тоже в сентябрьскую ночь в провинциальной гостинице оставшегося один на один с распростершейся перед ним бездной, с ужасом смерти.

Вообще, в случае с Толстым, есть некая мистика, что это произошло именно в Арзамасе. Это – особое место для русской духовности, русской религиозности, достаточно напомнить, что 47 иерархов православной церкви были выходцами из Арзамаса. После этого «Арзамасского ужаса» для Толстого еще более неотвратимо обострился вопрос о противоречии между конечным бытием человека и бесконечным бытием мира. У мыслителя растет желание опрощения. Желание вести жизнь, более близкую к народу. Происходит разрыв с секуляризмом. Толстой обращается к церкви. Но его отталкивает православная обрядность и догматика. Ему в церковном учении противно то, что трудно принять и объяснить для разума. Он, как и Кант, стремится к религии «в пределах только разума». Толстой отрицает Христа, его воскресение. Он стремится к переделке текста Евангелия. Он заявляет, что Царство Божие внутри нас, но вся беда в том, что нас там нет, и мы должны туда вернуться. Должны вновь обрести Бога и Его обитель внутри себя. Если этого нет, то никакие внешние обряды, манипуляции, церковные практики не помогут. Они будут безжизненны и бессмысленны.

Евангелие от Толстого. Вот шесть заповедей Евангелия от Толстого:

Не противься злу силою.
Не гневайся.
Не разводись.
Не клянись.
Не осуждай.
Не воюй.

Здесь – вся христианская мораль – Царство Божие среди людей. Возникла даже контестация – секуляризированная церковь – поборники Толстого. Были они во – многих странах. Известно, что Толстой состоял в переписке с индийским просветителем и политическим деятелем, борцом за независимость Индии Махатмой Ганди. В гандизме был очень мощный след толстовства, особенно его учение о непротивлении злу насилием. Ганди полагал, что в условиях Индии марксизм с его абсолютизацией революций и классовой борьбы не пригоден. В индийском сознании издревле укоренился принцип ахимсы – непричинения вреда ничему живому. То, что предлагал Толстой, по мнению Ганди, гораздо более гармонировало и соотносилось с индийским менталитетом. Он взял на вооружение вот эти идеи Толстого о ненасильственной борьбе, ненасильственном сопротивлении и успешно, творчески, с учетом индийской специфики применил их у себя на родине. И в итоге, как покажет история, эта стратегия проявит себя в качестве вполне успешной и эффективной. 15 августа 1947 года Индия станет свободной и независимой страной. Вот, на мой взгляд, очень яркий пример действенности и эффективности идей, когда последние овладевают сознанием масс, сознанием миллионов – тогда они действительно становятся материальной силой, меняющей общества, режимы, рушащей империи.

А вот с русской церковью отношения у Толстого не сложились. 24 февраля 1901 года Толстой был официально отлучен от церкви за то, что он восстал против Бога, явно перед всеми отрекся от церкви православной, и других людей совращает с пути истинного. Однако, это отлучение имело обратный эффект. Толстой приобрел ореол мученика, гонимого за правду, и его популярность, популярность его учения стала только еще быстрее расти. Критик и журналист А. С. Суворин писал в начале 20 века, что два царя есть у нас – Николай II и Лев Толстой. Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может покол его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии.

Контрэффективность и контрпродуктивность этой меры хорошо понимал еще Александр III. Синод еще в 80 – е годы 19 века обращался к нему с предложением поддержать отлучение Толстого от церкви. Затем такие предложения «вразумить» Толстого поступали в марте 1892 года. Но у самодержца хватило ума, такта и дальновидности, дабы отклонить все эти предложения. Он заявил: «Не надо делать из него мученика, а из меня его палача». Но если Александр III вмешался, то Николай II промолчал. (Слава Богу, что у самодержца хоть хватило ума и такта отказать жене Толстого в желании объявить последнего сумасшедшим, которое она в последние годы жизни писателя, озабоченная, как ей казалось, не совсем здравыми выходками и поступками ее супруга, высказала, добившись аудиенции у царя. Николай, как свидетельствуют, заявил, что, может быть, он и сумасшедший, но это – не простой сумасшедший, это – Лев Толстой!). Здесь Победоносцев – человек, безусловно, незаурядный, но противоречивый и сложный, пользуясь своим влиянием на царя (своего ученика – он читал Николаю лекции), спровоцировал весь этот скандал. Победоносцев, кстати, называл Россию ледяной пустыней, в которой бродит лихой человек, и надо сделать все, дабы обуздать его. Да и сам он был «ледяным человеком», боявшимся любой духовной инициативы, любого личного творчества. Он создал вокруг себя «жуткую иллюзию ледяного покоя»[7](Флоровский). Для него не было новых вопросов, которые надо было решать, и вообще – вопрошать опасно. Лучше молчать! Он делал все, чтобы усыпить, «подморозить» Россию. И даже К. Леонтьев, у коего, собственно, и была заимствована эта идея «подморозки» российской цивилизации и государственности, видел, как бездарно это все осуществляется. Да, принципы этой политики, по Леонтьеву, были в общем и целом правильны, он их в целом поддерживал, но вот конкретные механизмы их осуществления в условиях 80 – х годов 19 века, по его мнению, могли бы быть более разумными, креативными, лабильными, гибкими. Увы, на пути всего этого вставала фигура Победоносцева, который был старательным эпигоном, лишенным творческой энергии. Он (Леонтьев) осуждал это «бездарное безмолвие» перепуганных охранителей. Он ясно видел, что это обрекало церковь на полное бессилие. Увы, повлиять на эту политику, изменить ее, сделать более творческой Леонтьев не смог. Это была эпоха безраздельного торжества Победоносцева. Россия жаждала стабильности после всплеска народовольческого революционаризма, а стабильность никто не может обеспечить лучше посредственности, каковой в делах руководства церкви и была фигура К. П. Победоносцева. Но с другой стороны, нельзя не признать, что К. П. Победоносцев по-своему был вполне реалистом, и эта его линия, исключавшая любую демократизацию и секуляризацию как духовной, так и политической жизни, основывалась на том, что он «как никто другой, хорошо осознавал, что на принципах плюралистической религиозности, свободы совести (и личности!) невозможно удержать обветшавшее здание русского самодержавия»[8] (А. Ф. Замалеев). Ну что ж, определенная целостность и своеобразная логика в этой позиции была.

Богослов и мыслитель А. Мень тоже находит, что эта акция (отречение Толстого от церкви) была явно неудачной[9]. Патриарх Сергий (Старгородский) высказывал мнение, что не надо было его отлучать. Он своим учением уже и так стоял вне Церкви. И эта акция была явно ошибочной и ненужной. Она давала противникам и недругам Церкви видимый повод лишний раз обвинить ее в обскурантизме, реакционности, душительстве инакомыслия. Когда 7 ноября 1910 года (20 по новому стилю) яснополянский старец скончался, то в Государственной Думе было решено почтить его память минутой молчания. Так вот ненависть церковников к Толстому простиралась так далеко, что пятеро депутатов – епископов даже отказались встать.

Действительно, Толстой высказывал идеи, идущие вразрез с официальными церковными догмами. Он полагал, что евангельские заповеди относятся ко всему обществу и государству. Можно сказать, что у Толстого просвечивала временами и гордость, и чувство собственной исключительности. (Старец Амвросий Оптинский отметил непомерную гордыню у Толстого после встречи с ним). Это тоже было, ведь он претендовал на создание новохристианской, обновленной и очищенной от косности и застойности религии, претендовал на то, дабы поправить Христа. Новое Евангелие создал от своего имени. В нем проснулся пророк! Свои взгляды на религию и церковь он изложил в таких сочинениях, как «Критика догматического богословия», «В чем моя вера», «Религия и нравственность». Христу не за чем было бы и приходить, если б Он не научил любить ненавидящих. Но для этого Ему не требовалось быть Богом, а достаточно – человеком. Но ведь это, по сути, арианство, отрицание божественной природы Христа. И это – антитринитаризм, отрицание троичности Бога. Раз Христос – не Бог, а только совершенный человек, то тогда и ипостась Сына лишается божественности, а значит, рушится вся тринитарная концепция божественности. Это очевидно.

Церковь предала забвению этику Евангелия, увлеклась абстрактной метафизикой, в которой не жила Любовь. Церковь признала рабство, казни, пытки и так далее. У церкви не осталось ничего, кроме парчи, храмов, утвари и икон. Она уклонилась от человека. А ведь человек без религии также невозможен, как и человек без сердца. Религия – это изначальное, глубинное отношение человека к миру. Форм этих отношений несколько. Среди них: магия, язычество, наконец, истинная религиозность = христианство, но очищенное от наслоений, согласное с разумом и знаниями человека. «Религия в пределах только разума» (Кант). Нравственность у Толстого выводится из авторитета Бога. Можно заметить, что трансцендентальная детерминация и фатализм – это наиболее слабые пункты толстовской этики.

Церковь отрицается как часть всей ложной европейской культуры, наряду с наукой, искусством, собственностью, армией, государством.

Любовь вырастает из сознания бессмысленности индивидуального бытия. Она должна быть направлена не на отдельную личность, а на безличное целое. Но здесь вот возникает вопрос, даже не вопрос, а небольшое замечание: очень легко и ни к чему необязывюще любить некое абстрактное «мировое целое» или «безличное целое». Это – абстрактная холодная любовь. Маскируясь под любовь к мировому целому, можно не любить никого. Это – очень хорошее прибежище для эгоизма. Гораздо сложнее любить конкретного, отдельного человека со всеми его слабостями, даже капризами, недостатками, несовершенствами. Но только такая любовь – истинна и искренна, действенна, только она возвышает и придает смысл существованию и бытию человека. Толстой всю жизнь провел на путях противоречивого искания такой любви. В центре его размышлений – проблемы этики. Как человеку жить лучше? Лучше – не значит удовлетворять все возрастающие потребности. Это – путь к смерти. Человек должен возвыситься до понимания общественности, социальности. Нужно доверить себя Богу, если ты доверишь себя Богу, то Он сам все устроит как лучше («Делай что должно, и будь что будет»).

Трагедия Толстого состояла в том, что он долго не имел веры в Бога. А когда же он захотел верить, то ему это не удалось. Как полагают православные теологи, Толстой не понял того, что догмат – это богодухновение свыше, он – по наитию Духа Святого. По мнению, допустим, Бердяева, мистическая сторона христианства была Толстому непонятна, ибо гордость разума в нем действовала непрерывно. Тот же Бердяев скажет, что вообще редко кто был так далек от личности Христа, как Толстой! Он говорил о Христе отчужденно, холодно, явно не любил его. У него было сознание дохристианское, внехристианское, по оценке Бердяева. (Вообще, в скобках здесь почтем нужным заметить, что у Н. Бердяева много разных претензий к Толстому. Он много за что укоряет и упрекает последнего. Так, например, Бердяев, заявляет, что «русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства», что Толстой будто бы «не видит лица человеческого, не знает лица, он весь погружен в природный коллективизм, который представляется ему жизнью божественной. Жизнь личности не представляется ему истинной, божественной жизнью, это – ложная жизнь этого мира. Истинная, божественная жизнь есть жизнь безличная, общая жизнь, в которой исчезли все качественные различения, все иерархические расстояния. Нравственное сознание Толстого требует, чтобы не было больше человека, как самобытного, качественного бытия, а была только всеобщая, бескачественная божественность, уравнение всех и всего в безличной божественности. Только полное уничтожение всякого личного и разнокачественного бытия в безликой и бескачественной всеобщности представляется Толстому выполнением закона Хозяина жизни. Личность, качественность есть уже грех и зло. И Толстой хотел бы последовательно истребить все, что связано с личностью и качественностью…Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия» (здесь Бердяев явно критикует Толстого с позиций своего персонализма и экзистенциализма, но возникает вопрос: насколько сам Бердяев правильно понял Толстого, интенцию его мысли, насколько он объективен в этих своих резких и безапелляционных оценках?!). Далее Бердяев заявляет, что нет во всемирной истории другого такого гения, «которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружен в жизнь телесно-душевную, животную». Дальше – больше. Бердяев нашел, что оказывается (послушайте!!!) «мораль Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого[10]. Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и потому он был злым гением России, соблазнителем ее». Он «морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа… морально отравил источники всякого порыва к историческому творчеству». Но и это еще не все! Оказывается, «мировая война проиграна Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны. Русский народ в грозный час мировой борьбы обессилили, кроме предательств и животного эгоизма, толстовские моральные оценки. Толстовская мораль обезоружила Россию и отдала ее в руки врага». Вот так! Бердяев даже думает, что как Руссо несет ответственность за революцию французскую, так же и Толстой за революцию русскую. Он даже полагает, что «учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России. Он много сделал для разрушения России». В итоге всех своих рассуждений Бердяев призывает «освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения своей миссии в мире»^[11]. Итак, Толстой виноват в революции, в приходе большевиков, в поражении России в Первой мировой войне, в тотальном неуважении к личности, в «разгроме русской культуры», в том, что он не любит Христа. Предоставим читателю самому судить об этих оценках, но нельзя, конечно, не разглядеть субъективизм, ангажированность, тенденциозность, несправедливость и откровенную вздорность большинства из них. Вероятно, у Н. А. Бердяева были какие-то свои глубинные, фундаментальные причины не любить Толстого. Не забудем еще, что строки эти писаны в «великом и страшном» 1918 году, когда для таких людей, как Бердяев, рушилось все. И они лихорадочно начинали искать виновных. И, видимо, Толстой на роль злого гения России для них очень хорошо подходил, отсюда – и демонизация его. Непонятно только, почему же во всем мире уже тогда его считали великим гуманистом, одним из духовных учителей человечества?! Впрочем, хватит отступлений. Назад – к Толстому!). А, может, осмелимся предположить уже мы, это было сознание новохристианское, преображенно-христианское? Может, далек от него и нелюбим им был Христос официозной, имперской церкви, который вместе с ней разделяет ответственность за все ее преступления и неправды?! А Толстой, возможно, хотел найти другого, истинного, подлинного Христа, Христа эпохи катакомб, когда церковь еще не стала имперской, бюрократической организацией, чиновничьим учреждением, «министерством веры», а была подлинным духовным сообществом близких по духу людей, подлинным христианским братством? Ведь и Соловьев заявлял, что православное христианство унижено в России. Унижено тем, что его защищают цензура, государство. Соловьев выступал против гонений на старообрядцев, на сектантов. Он проповедовал, что реальную, действительную, живую, настоящую истину не нужно защищать с помощью цензуры, насилия, подавления. Она не нуждается в этом. К таким вещам прибегают лишь те, кто в глубине души не верят в свою идею. Это отнюдь не шло на пользу ни церкви, ни религии. Толстой, как и Соловьев, провидел это. Церковь и государство взаимно опирались друг на друга, а голое государственное принуждение лишь ослабляло моральный авторитет церкви и ее внутренний рост. Это, кстати, с чудовищной очевидностью обнаружилось, когда настал час испытаний, когда рухнула имперская форма государственности. Церкви стало больше не на что опираться, и, лишенная государственной поддержки, она тут же обнаружила всю свою несостоятельность. Святая Русь с невероятною быстротой превратилась в страну массового атеизма и воинствующего безбожия, как никакая другая страна в мире. Идеалом же Толстого был Кант с его «религией в пределах только разума». Надо верить в то и потому, что это – истина, доступная разумному пониманию, а не потому, что в это верит народ. Здесь вспоминается Августин с его формулой: верую, дабы понимать, понимаю, дабы верить. Вера и разум должны быть взаимодополнительны. Нельзя верить в абсурд. Абсурд должен расслоиться на слова. Вера должна быть обдуманной. Из этой обдуманности вырастает восприятие мира через веру. Вера ищет разума. Трудно сказать, читал ли сам Толстой эти размышления Августина, но то, что толстовские мысли по данному вопросу абсолютно конгениальны с августинианскими идеями – это несомненно.

Вообще, следует заметить, что Толстой, конечно, поставил серьезную проблему, заострил внимание общества на ней. Я имею в виду проблему состояния церкви, ее морального, нравственного состояния, необходимости очищения ее от излишней забюрократизированности, заритуализированности. Толстой , конечно, хорошо видел, что после реформ Петра церковь, увы, по большей части, превратилась в «министерство по делам веры» наряду с другими ведомствами и министерствами. Она стала послушным придатком, винтиком «регулярного государства». Священник из пастыря душ человеческих превратился в чиновника на государственной службе, вынужденного оправдывать и освящать все мероприятия государства, даже заведомо несправедливые и одиозные, даже доносить на своих прихожан, нарушать тайну исповеди. Такая церковь, конечно, утрачивала доверие и поддержку народа, авторитет ее падал, хотя внешне все вроде бы выглядело благополучно. Но на самом деле за маской этого благополучия скрывалась горькая, открывшаяся Толстому истина: Дух Божий в такой официозной, казенной церкви не живет. Ему неуютно и невозможно там. Он изгнан оттуда, и надо вернуть, водворить Его обратно в церковь и тем самым оживотворить ее. А для этого надо изменить саму эту церковь, дабы она вновь стала обиталищем Духа. Вот, что открылось Толстому. Толстой переживал этот разлад, хотел воссоздать христианство на обновленных началах, на началах подлинной, а не бутафорской любви, хотел показать, что Бога надо обрести внутри себя, а не просто тупо повторять слова молитв и догматов, не понимая их смысла и значение. Отсюда – и резкость оценок, и радикализм выводов, и расхождения с официальным православием[12]. Этот момент нужно хорошо понимать. Да, святым он не был. Но он был Человеком, Писателем, Творцом, Мыслителем, беспокойным Искателем новых Путей человеческой жизни и человеческого духа. Разве это так уж мало? Не в этом ли – подлинно человеческая святость?!

Еще один немаловажный штрих: яснополянский старец учил, что только живым, искренним, неожиданным, идущим от порыва души поступкам должно верить. Все официозное, просчитанное, запрограммированное, сделанное только потому, что «так надо», он воспринимал с тоской и раздражением, считал фальшью. Поэтому он, к примеру, так не любил своих рьяных последователей, так называемых «толстовцев», ибо всеми фибрами своей гениальной души чувствовал: усвоили они лишь какую-то внешнюю, формальную, несущественную суть его учения, а самое глубинное, главное, то, что составляет суть, прошло мимо них. Проповедуя трезвость и считая, что многие беды России идут именно от пьянства, он при этом открыто иронизировал над многочисленными, занудными «обществами трезвости» с их мероприятиями и программами. «Все не важно, кроме того, что мы делаем в настоящую минуту» – говорил писатель. То есть избегай официозных, казенных, забюрократизированных и заформализированных собраний и мероприятий в любых отраслях жизни, ибо они лишь умножают пошлость и фальшь. Доверяйся лишь живым, сию минуту возникающим чувствам! Однажды вечером Толстой вышел прогуляться. Дочь затем вспоминала, что вернулся чрезвычайно оживленный, веселый, довольный. Оказывается, во время прогулки он встретил двух молодых военных (в то время он выступал с осуждением всего военного): идут два красавца – веселые, естественные, искренние, пьяные, румяные, громко смеются. Дочь ожидала, что Лев Николаевич осудит их, а он сказал: «Молодцы!» Да, Толстой ждал от всех искренности и естественной простоты. Недаром, как сказал о нем кто-то из великих, он и сам был весь «гениальная простота». Вот еще несколько мыслей Толстого: «Можно отучить себя от жалости даже к людям, а можно приучить себя к жалости даже к насекомым». Или: «Любите врагов ваших, и не будет у вас врагов». Или: «Люди наказываются не за грехи, а уже самими грехами». Или: «Лучше, чтобы одежда была впору совести». Или: «Трудно добывается только то, что не нужно». Или: «Люди хотят оставаться плохими, но чтобы при этом жизнь становилась лучше». Или: «Ищи лучшего человека среди тех, кого осуждает мир». Или: «В жизни не может быть ничего лучше того, что есть». Или: «Все не важно, кроме того, что мы делаем в настоящую минуту». Или: «Человек должен быть всегда счастлив. Если ты несчастлив теперь, то тогда ищи в чем ошибся». Или: «Единственный смысл жизни – расти в любви». Или вот: «Делай, что должно и будь, что будет» (последняя запись в дневнике). И, как заметил один литературовед и критик, главный вопрос, который должен мучить тебя в Ясной Поляне, ежели тебя привела туда судьба, или склонившимся за томом Толстого, таков: а сам-то ты способен еще на что-то яркое, жизненное, искреннее, творческое, выходящее за рамки шаблона и казенщины?! Не ампутировал ли ты в себе эту способность?! Очень важно хотя бы иногда, время от времени остановиться, прервать часто бессмысленный бег по ипподрому нашей пошленькой обыденности и эти вопросы самому себе задать, и подумать…. Попытаться ответить.

Замечу только еще, что сам уход из дома и смерть великого писателя (7(20) ноября 1910) стали событием огромного общественного значения. Валентин Катаев в своих воспоминаниях писал, что он – 13-летний подросток очень хорошо запомнил тот скорбный ноябрьский день 1910 года. Утром он шел в гимназию, моросил поздний осенний дождь, а вокруг бежали газетчики с пачками свежих газет и надрывно кричали: «Смерть Льва Толстого, смерть Льва Толстого!!!» Потрясенные люди молча брали газеты и, остановившись, словно остолбенев, смотрели на портрет писателя в траурной рамке. В гимназии в тот день была невероятная тишина. Учителя переговаривались почти шепотом. А вечером, когда Валентин пришел домой, то он увидел заплаканного отца, который неподвижно сидел в своем кресле и неотрывно смотрел на портрет Льва Николаевича. И дальше Катаев пишет, что у него, у 13-летнего мальчика смерть великого писателя вызвала такое ощущение, что будто произошла невероятная, непоправимая, вселенско-космическая катастрофа, и что мир после Ухода Толстого уже никогда больше не будет таким, как прежде, что в мироздании лопнуло, треснуло, надломилось, и это – навсегда! Вот что такое была смерть Толстого для тогдашних мыслящих русских людей.

Кстати, о смерти: Толстой говорил, что человек умирает не от старости, не от болезней, а от завершенности жизни, как данного свыше блага. Смерть означает, что жизнь как благо завершена.

Что сказать в заключение о Толстом? Кто-то из великих сказал, что все люди (мыслящая часть их по крайней мере) делятся на и тех, кто любит Толстого и тех, кто любит Достоевского. Это – вечные спутники наши, вечные современники во все времена. Таких людей, кто были бы вечными спутниками человечества, немного и вот Толстой из их числа. Уже упоминавшийся мною А. Мень приводит в своих лекциях по русской религиозной философии проникновенные слова видного юриста, публициста и адвоката А. Кони, сказавшего о Толстом, что пустыня вечером кажется мертвой, но вдруг раздается рев льва, он выходит на охоту, и тогда пустыня оживает. Какие – то ночные птицы кричат, какие – то звери ему откликаются. Вот так в пустыне пошлой, однообразной, гнетущей жизни раздается властный голос этого Льва, и он будит людей[13]. Другой вопрос – все ли слышим ли мы его? Все ли хотим мы проснуться? Не так уж казалось бы и давно 20 ноября 2010 года исполнилось 100 лет со дня смерти великого писателя и мыслителя. Дата прошла (или мне так показалось?) незамеченной, как то блекло, тускло на фоне какого- то равнодушия, безразличия, прошла заслоненной “злобой дня” – кризисами, политическими перестановками, курсом доллара и так далее, а жаль (впрочем, также тихо и неприметно прошел и другой юбилей писателя – в этом году 9 сентября было 190 лет со дня его рождения) – это ведь был повод поговорить не только (и даже не столько) о Толстом, но и о нас сегодняшних. Ведь и сегодняшние кризисы имеют по преимуществу духовные истоки. Хотя, с другой стороны, – Толстой всегда рядом и для того, чтобы открыть том с его текстами разве нужны какие – то юбилеи, даты рубежные вехи? Нужно просто захотеть этого, подняться до осознания необходимости соприкоснуться с его размышлениями, преодолеть в себе леность духа, барство духа. Если же этого нет, нет этой жажды личного духовного роста, этого стремления к духовному обновлению, нет потребности взращивать в себе человека, то тогда, конечно, никакие юбилеи и даты, никакие симпозиумы и конгрессы не помогут преодолеть и возместить эту ограниченность, эту бездуховность, эту ущербность, эту пустоту. Автор данных строк в этом глубоко убежден. А Толстой – всегда открыт, главное – захотеть и прикоснуться к нему. Открыть его для себя как космос, как Вселенную и начать осваивать ее, и меняться вместе с погружением в ее глубины.

Ну и коль скоро мы констатировали, что русская философия концентрируется в русской литературе, то хотелось бы еще только телеграфно вкратце коснуться творчества А. П. Чехова (1860 – 1904), о котором тот же Толстой сказал, что это был большой Художник, Художник Жизни. Он – вдумчивый и глубокий мыслитель, на страницах произведений которого – россыпи гениальных именно философских прозрений и озарений о прошлом, настоящем и будущем России. Его рассказы, повести – энциклопедия русской жизни конца 19 – начала 20 веков. Он утверждал идеал гармоничного человека, по капле выдавливающего из себя раба, и в котором все прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Устами одного из своих героев он говорит о том, что в сущности все прекрасно в этом мире, все, кроме того, что мы, люди, сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве! Какая, в сущности, и сегодня конгениальная и актуальная мысль! И, пожалуй, сегодня – даже более актуальная, чем когда бы то ни было. В нашу эпоху торжествующей пошлости, бегства от мысли, порядочности, человечности, в эпоху триумфально шествующей жажды наживы, в эпоху империализма желудка.

А вот, например, его небольшой, но такой пронзительный и обжигающий до глубин души рассказ «Спать хочется». Там – история тринадцатилетней Варьки, девочки, которая прислуживает у состоятельных людей, выполняет тяжелую и грязную работу, терпеливо сносит все оскорбления, побои и прихоти своих хозяев. Жизнь ее превратилась в постоянную и изнуряющую борьбу со сном. Ночью после тяжкого дня, вместо того, чтобы спать, она вынуждена еще баюкать хозяйского ребенка. И вот в одну из таких ночей Варька вдруг обнаруживает, что главный враг ее…. это – ребенок! Потрясенная таким открытием (как же она не сделала его раньше!), она душит несчастного младенца и, наконец, забывается глубоким, беспробудным сном. Вот такая история. Думается, что этим своим коротким сюжетом А. П. Чехов сказал о проблеме эксплуатации детей, о проблеме детского труда в предреволюционной России, о его трагизме с такой художественной глубиной и беспощадностью, что перед ним меркнут писания десятков и сотен экономистов, историков, публицистов, политиков, статистиков, юристов, демографов того времени с их толстыми трактами, исследованиями и памфлетами. В этом – гениальность Чехова! Через частный случай – выразить общезначимую социальную проблему, причем выразить так, что никто не остается равнодушным, так, что мурашки бегут по коже.

А его размышления о современном ему так называемом среднем русском интеллигенте. Так показан духовный кризис этой самой интеллигенции на рубеже 19 и 20 веков. Вспомните хотя горькие бы размышления одного из чеховских героев (Д. Д. Гурова) о пустоте и бесцельности существования: хождения на банкеты, юбилеи, ночные бдения в клубах, неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном, ненужные дела и разговоры отхватывают лучшую часть времени, в итоге же остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти, и убежать никуда невозможно, будто сидишь в сумасшедшем доме или арестантских ротах. Бестолковые ночи, неинтересные и незаметные дни, дикие нравы и лица безо всякого намека на духовность. Когда Гуров пытается рассказать своему знакомому в клубе о большой любви, которая вошла в его жизнь и преобразила ее, то в ответ слышит реплику о несвежей, с душком осетрине. Такими унизительными, нечистыми показались ему эти слова. Вот оно – описание пустоты и бесцельности существования, бездумного прожигания жизни.

А вот размышления еще одного чеховского персонажа: врач говорит о себе, что вот, думают, что он приличный врач. Был когда-то, лет 25 назад^[14], а сейчас ничего не знает, не читает, не развивается, деградирует и профессионально, и человечески. В клубе, где он прожигает время, мимоходом говорят о Вольтере, о Шекспире. А он ничего не знает, ничего не читал. Но на лице при этом глубокомысленно изобразил, что читал. Точно так же и другие завсегдатаи этого клуба – «средние русские интеллигенты». В голове и сердце промозглость, холод, пустота. Пошлость. Низость. Во всем. А сегодня? Что сегодня с нашей современной так называемой средней русской интеллигенцией (не со всей, к счастью, конечно), образованщиной, как ее Солженицын метко называл? Так ли уж устарел этот чеховский диагноз? Так и вспоминается А. Вознесенский: «Интеллигентам нашенским уже ни Беранже не нужен, ни Леже. У них теперь лежат на стеллаже лишь библия, да девки в неглиже». А с другой стороны, вспоминается Д. С. Лихачев, писавший как-то, что, может, и не нужны толпы интеллигенции, достаточно 10-30 человек – подлинных интеллигентов, чтобы представлять культуру страны. Но нет ли в этих словах уважаемого академика некоего духовно-нравственного снобизма?!

Сам А. П. Чехов говорил о себе, что «меня немного почитают, потом бросят лет на семь, потом опять почитают, опять бросят, а потом – уже будут читать надолго». Л. Толстой сказал о нем, что это был большой художник, художник жизни – выше приводили мы уже эту оценку и считаем нелишним повторить ее еще раз. Правда, есть и иные весьма экстравагантные оценки творчества Чехова. Так, протоиерей Андрей Ткачев ничтоже сумняшеся полагает, что Чехов, видите ли, ошибся. В своих произведениях он будто бы нарисовал карикатуру русской действительности, за которую потом ухватилась советская власть. Большевики, дескать, настойчиво популяризировали и экранизировали многие его произведения, дабы показать, что жизнь в дореволюционной России была безрадостной, душной, беспросветной, глупой, бессмысленной. Из такой жизни выход только один – в революцию. Более того, Ткачев выносит суровый вердикт Чехову. По мнению протоиерея, Чехов (послушайте только!!!) – слепой поэт и слепой художник. Он все описал, но ничего не понял. Карикатурный чеховский взгляд на действительность убил Россию, убил русскую душу (то же самое относится и к Гоголю – и это о Гоголе^[15] (!!!), который сказал: «Будьте же живыми душами, а не мертвыми, и помните, что есть только одна дверь к добру и вечной жизни, и дверь эта – Иисус Христос».). И в итоге Андрей Ткачев заканчивает свои размышления конкретно о Чехове гневной эскападой, инвективой в адрес уже всей русской литературы. Он говорит, что у всей русской литературы есть родовой грех: искать грязь, обходя чистые места. Оставим на совести Ткачева все эти утверждения, но нам они кажутся абсурдными. Если Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Салтыков-Щедрин и иже с ними только и делали, что «искали грязь», то в чем же тогда всемирно-историческое значение русской литературы, в чем величие ее?! А оно, это величие, признается всем миром. Оказывается, это Чехов и Гоголь виноваты в русских Революциях, и в приходе большевиков тоже виноваты они. И если бы не их писания, то все было бы хорошо, ибо русская действительность второй половины 19-начала 20 веков являла собой сплошь «чистые места» за небольшими, возможно, исключениями. А грязь выдумывали литераторы, своими произведениями развращающе действуя на общество. Такова логика господина Ткачева. Не бездарность правительства, не своекорыстие и узколобость элиты, не безответственность партийно-политических идеологов, а писатели, оказывается, толкали страну к Революции в объятия большевиков. Оставим без комментариев эти тезисы, предоставив читателям труд оценить все это самим. Заметим только, что, как говорят в народе, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Так вот, тогдашняя русская действительность – это рожа, и гримасы ее были порой весьма безобразны, а русская литература – это зеркало, которое эту рожу = русскую жизнь во всех ипостасях отразило.

И еще заметим, что все эти писатели были патриотами России, любили ее, но ведь подлинная любовь требовательна, она предполагает, что не нужно мириться с пороками, что не нужно уступать злу, она предполагает не просто «сатиру в улыбательном духе», она предполагает, что нужно любить всю эту многоликую Россию, истерзанную войнами, потрясениями, многовековой несправедливостью, нищетой огромных масс, любить – и обличать все эти язвы, исцелять, врачевать их. Любить Россию в непогоду – вот кредо великих писателей земли русской, которое они, каждый в меру своего таланта и душевной глубины, воплощали в своем творчестве. Они не искали грязь – они просто любили Россию в бурю, в непогоду, в грозу, раз уж они оказались в эпицентре этой бури. Они были камертоном своей эпохи, а их творчество – сфокусированным отражением ее борений, исканий и противоречий. И слеп не Чехов, слеп Ткачев, если он не понимает этого.

Прозорливым мыслителем был, конечно, и Достоевский, но не следует в рамках одной статьи пытаться объять необъятное, поэтому об этом – в следующей статье.

ЛИТЕРАТУРА

Бибихин В. В. История современной философии ( единство философской мысли) / В. В. Бибихин.- Спб.: «Владимир Даль», 2014.- 398 с.
Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма / А. Валицкий.- М.: Канон+, РООИ Реабилитация, 2012.- 480 с.
Замалеев А. Ф. Лекции по истории русской философии / А. Ф. Замалеев. – СПб.: Изд-во С. П. Ун-та, 1995. – 338 с.
Из глубины. Сборник статей о русской революции / Коллектив авторов. – Нью-Йорк. Телекс, 1991. – 331 с.
Мень А. Русская религиозная философия. Лекции / А. Мень. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2003. – 279 с.
Флоровский Г. В. Пути русского богословия / Г. В. Флоровский. – Вильнюс, 1991. – 600 с.
Шапошников Л.Е,Федоров А.А. История русской религиозной философии: учебное пособие для вузов / Л. Е. Шапошников, А. А. Федоров. – М.: Высшая школа, 2006. – 447 с.

[1] Мень А. Русская религиозная философия. Лекции. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2003. – С. 279.

[2] При изложении философской концепции М. М. Сперанского был использован материал из – Шапошников Л. Е., Федоров А. А. История русской религиозной философии. – М.: Высшая школа, 2006. – С. 162-169. Очень, кстати, глубокая и содержательная книга, ставшая уже библиографической редкостью. Автор сиих строк присутствовал в бытность свою студентом на лекциях и Федорова, и Шапошникова, о чем до сих пор с удовлетворением и благодарностью вспоминает.

[3] Кстати, интересно и поучительно вопросить – а сегодня как обстоят дела с взаимоотношениями Власти и Философии? Прямых гонений, разумеется, как бы нет, но… Незаметно, исподволь, тихой сапой она вытесняется из высшего и среднего образования, сокращается (причем заметно) количество часов, чиновниками от образования разных уровней проводится мысль о ненужности и бесполезности философии, о том, что она не приносит никакой практической пользы, есть чуть ли не лже-квази-наука, пустая говорильня, что нужно вообще убрать ее, к примеру, из кандидатских минимумов. Да, в эпоху беспощадного торжества Рынка третируется все, что не приносит утилитарной пользы. Не нужно и искусство, не нужны и Достоевский с Толстым. Автор этих строк вспоминает, как его знакомые=художники в родном Нижнем Новгороде ходили не так давно на прием в мэрию к одному высокому областному руководителю с просьбой не выселять их из мастерских, которые они арендуют уже почти полвека. На это последовал ответ – вы не приносите никакой пользы городу! Наверное, этот высокий чиновник тоже не жаловал философию, историю культуры. Что же удивляться отсутствию мировоззренческих ориентиров в сегодняшнем нашем обществе, зашкаливающему уровню бездуховности. жестокости и бесовщины, жажды наживы, когда врач ничтоже сумняшеся заявляет, к примеру, пациенту, пришедшему к нему за инсулином, но, к несчастью, не сумевшему достать талон на прием – Хоть ты сдохни здесь, а я без талона не выпишу! В общем, если философии нет, то все дозволено…

[4] Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Изд-во Владимир Даль, 2014. – С. 151-152.

[5] Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. – М.: Канон+, РООИ Реабилитация, 2013. – С. 104.

[6] Мень А. Русская религиозная философия. Лекции. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2003. – С. 82.

[7] Флоровский Г. Пути русского богословия.- Париж.: 1937. – С. – 414.

[8] Замалеев А. Ф. Лекции по истории русской философии. – СПб.: Изд-во С.- Петербургского университета, 1995. – С. 218.

[9] Мень А. Русская религиозная философия. Лекции. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2003 . – С. 97.

[10] Интересно здесь в связи с этим отметить, как сам Толстой оценивал философию Ницше. Вот запись из его дневников: «Читал Ницше «Заратустра» и заметку его сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца, перепрыгивание с одной мысли на другую по контрасту или созвучию и все на фоне пункта сумасшествия — idea fixe о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший, и злой сумасшедший, признается учителем?»

[11] Обо всем этом – Из глубины. Сборник статей о русской революции. – Нью-Йорк. Телекс, 1991. – С. 96-102.

[12] Вот, например, что пишет об этом известный исследователь русской философии А. Ф. Замалеев: «Если судить о толстовстве с церковной точки зрения, то, безусловно, придется признать, что это ересь, и притом чисто арианской окраски. Однако нельзя забывать, что оно, хотя и в своеобразной форме, но возрождало христоцентризм, который полностью «выветрился» из официального православия, уступив место духу бездушного консерватизма и ходячих условностей. Это и должно быть принято прежде всего во внимание при осмыслении роли великого писателя в развитии русской религиозной философии». Замалеев А. Ф. Русская религиозная философия IX – XX веков. – СПб.: Изд. Дом. СПб. Ун – та, 2007. – С. 124. Толстой, еще раз подчеркнем уже мы, не против Христа и Церкви, но он против бюрократической структуры, которая называлась «Русская Православная церковь», руководимая закосневшим и забюрократизированным Синодом во главе с Победоносцевым. И эта структура присвоила себе духовную монополию на истину, претендовала на то, что только она одна знает подлинную и окончательную суть христианства, а все, кто сомневаются в этом, а тем паче открыто выступают против этого – опасные вольнодумцы и отступники от веры Христовой. Вот этот момент возмущал Толстого. Вот этот момент нужно ясно видеть и понимать.

[13] Мень А. Русская религиозная философия. Лекции.- М.: Фонд имени Александра Меня, 2003. – С. 98 – 99.

[14] Сравните это с размышлениями Ромена Роллана, заметившего однажды, что большинство людей умирает, в сущности, в 20-30 лет: перешагнув этот возраст, они становятся лишь собственной тенью; всю остальную жизнь они подражают сами себе, повторяя с каждым днем все более механически и уродливо то, что уже когда-то говорили, делали, думали или любили в те времена, когда они еще были они. Ромен Роллан – француз. Стало быть, не только русская это болезнь. Но Чехов гениально изобразил ее именно «русское» течение.

[15] По поводу творчества Гоголя прекрасно высказался Н. А. Бердяев, нашедший, что «Гоголь не в силах был дать положительных человеческих образов и очень страдал от этого. Он мучительно искал образ человека и не находил его, со всех сторон обступали его безобразные и нечеловеческие чудовища. В этом была его трагедия. Он верил в человека, искал красоты человека и не находил его в России…. Но нельзя винить его за то, что вместо образа человека он увидел в России Чичикова, Ноздрева, Собакевича, Хлестакова, Сквозник-Дмухановского и тому подобных чудищ. Его великому и неправдоподобному художеству дано было открыть отрицательные стороны русского народа, его темных духов, все то, что в нем было нечеловеческого, искажающего образ и подобие Божие. Его ужаснула и ранила эта нераскрытость в России человеческой личности, это обилие элементарных духов природы вместо людей. Гоголь – инфернальный художник. Гоглевские образы – клочья людей, а не люди, гримасы людей. Не его вина, что в России было так мало образов человеческих, подлинных личностей, так много лжи и лжеобразов, подмен, так много безобразного и безобразности (а упомянутый выше Андрей Ткачев, впадая в тяжкое недоразумение, по сути именно обвиняет его за это – А. К.). Гоголь нестерпимо страдал от этого. Его дар прозрения духов пошлости – несчастный дар, и он пал жертвой этого дара. Он открыл нестерпимое зло пошлости, и это давило его». И Бердяев еще пишет, что «истинная духовная революция в России была бы освобождением от той лживости, которую видел в русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от лживости рождаются…… Гоголю открывалось бесчестье, как исконное русское свойство. Это бесчестье связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь нас подавляет и которой он сам был подавлен». И Бердяев заключает, что «России необходимо освободиться от власти гоголевских призраков». Из глубины. Сборник статей о русской революции. – Нью-Йорк. Телекс, 1991. – С. 76, 79. А сегодня – в эпоху когда Чичиковы, Ноздревы и Собакевичи с гаджетами, айфонами, планшетами, сотовыми телефонами разгуливают по необъятным простором матушки России – разве сегодня этот призыв не актуален, разве он не остается одной из главных духовно-нравственных целей и задач?! «Мертвые души» весьма пророчески читаются и смотрятся и сегодня. И, пожалуй, сегодня – даже более, чем когда бы то ни было. Сегодня в России полку таких мертвых душ прибыло. В эпоху тотальной нравственной девальвации и интеллектуальной деградации, когда властвует дух алчности и наживы, когда духовность и дух, совестливость и порядочность, сострадание и милосердие истребляются, становятся ненужным, смешным и жалким довеском – в такие времена гоголевские прозрения и озарения еще более востребованы, ударяют, как электрический ток. Вспоминается один эпизод из анналов наших «окаянных дней»: одну высокопоставленную российскую чиновницу федерального уровня стали укорять за отсутствие совести (сомнительно тратила государственные средства). В ответ сия дама удивленно приподняла брови и вопросила: «Совесть? А что это вообще такое?» Как говорится, комментарии излишни. «Мертвые души» Гоголя будут актуальны, увы, еще очень долго.