ИНТЕЛРОС > №2, 2019 > Значение, смысл и искусственный интеллект Владимир Самченко
|
|
Самченко Владимир Николаевич Доктор философских наук, профессор г. Красноярск Samchenko V. N. Dr. of Ph. Sc., Prof. Krasnoyarsk city Еmail: v.n.samchenko@km.ru УДК 164.01 Значение, смысл и искусственный интеллект
Аннотация: Рассматривается вопрос о построении творческого искусственного интеллекта, в связи с анализом понятий значения и смысла, в их естественном понимании и в трактовке их в т.н. аналитической философии. Делается вывод, что полноценное творческое мышление осуществимо только через процессы спонтанной самоорганизации в живых организмах, через сущностное познание и преобразовательную практику.
Ключевые слова: значение, смысл, искусственный интеллект, сущность, практика, жизнь, самоорганизация.
Meaning, meaning and artificial intelligence Abstract: Is considering building a creative artificial intelligence, in connection with the analysis of the concepts of value and meaning in their natural understanding and in their interpretation in so-called analytic philosophy. It concludes that full creative thinking is only possible through the processes of spontaneous self-organization in living organisms, essential knowledge and practice.
Keywords: value, meaning, artificial intelligence, essence, practice, life, self-organization.
Вопрос о понятиях значения и смысла давно привлекает внимание ученых и мыслителей, именно в связи с развитием искусственного интеллекта (ИИ). Точнее – в связи с теми ограничениями, на которые наталкивается это развитие. Еще Ст. Лем отмечал, что «значение» – «сущее бедствие» лингвистов, логиков, математиков и философов [1, с. 208]. И поныне в данной сфере идут напряженные дискуссии. Только журнал «Вопросы философии» за последние годы опубликовал несколько статей на эту тему. Среди них, на наш взгляд, наиболее репрезентативна статья Д.Э. Гаспарян [2]. Особенно – тем, что обнажает конфликт разных трактовок «смысла»: в терминах Гаспарян, «натуралистической», когда смысл практически отождествляется со значением, и «трансцендентной» (т.н. метафизический смысл). Как отмечается уже в аннотации указанной статьи, задача эмуляции ИИ «по большей части» ориентирована на отождествление смысла со значением, т.е. на первую трактовку смысла [2, с. 81]. В идейном плане ей же следует т.н. аналитическая или лингвистическая философия. Вторая трактовка понятия смысла ближе к языку повседневной речи, к аппарату содержательных наук и классической философии. Близка она и к здравому смыслу, который воспринимает отождествление терминов в науке как явную нелепость. Поэтому предпочитаем именовать эту вторую трактовку традиционной или естественной, а не трансцендентной или метафизической (хотя не отрицаем в ней и такие моменты). И в ее выяснении прежде всего учитываем указания естественного языка, – что еще Эпикур советовал делать при изучении любой философской проблемы. Современный русский язык для нашей цели достаточно развит. А в нем слово «значение», применительно к знакам речи, ясно указывает на предмет внимания. В другом плане можно говорить о «значении», точнее – о значимости (важности, ценности и т.д.) для субъекта тех или иных фактов, событий, обстоятельств или воззрений. Но это разные термины, которые в науке не надо бы смешивать, как (скажем для образца) не следует смешивать в ней понятия веры и верования. А русское слово «смысл», в свою очередь, ясно указывает на мысль, которую мы имеем относительно выбранного предмета внимания. То же отмечает, напр., А.С. Кравец [см. 3, с. 228]. Правда, уже сам акт обозначения, т.е. – скрепления данного знака с осмысляемым предметом, есть некая мысль. Однако в русском естественном языке слово «смысл» обычно связывается с такой мыслью, которую нельзя свести к исходному и вообще к формальному обозначению предмета. В этом свете смысл предстает также как продукт не единичного акта, а поэтапного процесса мышления, стоящего за некой знаковой конструкцией. Опять-таки, можно говорить о «смысле» тех или иных фактов, событий, обстоятельств или воззрений, имея в виду качество их значимости в человеческой оценке. Но это уже другой термин, из другой сферы познания. Возможно, ему наиболее соответствует слово «роль»; но мы не будем отбивать хлеб у языковедов. Далее: почти любой пример употребления слова «смысл» в естественной речи показывает, что понятие смысла отражает углубление мысли в сущность предмета. Особенно явственна такая тенденция в научном сознании. Например, знак – слово «вода», его исходное бытовое значение – жидкость без вкуса, цвета, запаха и необходимая для жизни, а смысл этого знака в науке – H2O в любых формах бытия. Или знак – слово «молекула», его значение в классической теории – минимальная частица вещества, химический смысл – соединение ковалентной связью n атомов при n≥ 1. Но научный характер исходного обозначения уже придает этому слову более глубокий смысл, чем в словарном значении слова «молекула» – новолат. маленькая масса. Отсюда видно, что смысл знаковых конструкций и есть их значение; но значение особенное – сущностное. В свете этого, различие между значением и смыслом относительно, причем граница между ними нежесткая, «скользящая». Если не учитывать сущностную окраску понятия смысла и статус смысла как продукта процессов осмысления, нельзя надежно отличить его от «просто» значения знаков. По этой причине, в повседневной речи, обычно мало продуманной, слова «смысл» и «значение» часто употребляются как синонимы. С теми же обстоятельствами связаны трудности перевода данных слов на другие языки. Так, нельзя подобрать для русского «значение» английское слово, не содержащее сильный оттенок «смысла» или «важности» (значимости). Эта философская «непрожеванность» сыграла свою роль в распространении аналитической философии в англосаксонском мире. Впрочем, русские словари тут имеют свои недостатки. В знаменитом словаре В.И. Даля нет, увы, ни «значения», ни «смысла». В толковом словаре С.И. Ожегова «значение» определяется прежде всего через «смысл» и не отделяется от ценности, а слово «смысл» вообще отсутствует в перечне. В наших современных словарях синонимов обычно «денотат» считается синонимом обоих указанных слов, т.е. логически смысл и значение тоже четко не различаются. Таким образом, обыденное и вообще непродуманное употребление этих слов содержит уже предпосылки ошибочного смешения соответствующих терминов в науке. Готтлоб Фреге, родоначальник нашей темы в аналитической философии, писал на немецком языке, где термины «смысл» (Sinn) и «значение» (Bedeutung) более четко разделены. Впрочем, и он для термина «значение» порой употребляет слово Wert, могущее означать ценность (значимость). А символьная формализация мышления, над которой работал Фреге, дополнительно усугубляет трудности различения этих понятий. Ведь она склоняет абстрагироваться от содержания познавательной ситуации и от учета истории познания предмета; а без этого отделение смысла от значения теряет твердую почву. Но формализация мышления играет серьезную роль в успехах машинного ИИ, и авторитет представителей этого «жанра» влияет на многих, порой сбивая их с толку в данном вопросе. Так, Д.Э. Гаспарян пишет: «В общем виде можно разделить смысл-сущность, смысл-цель и смысл-ценность [2, с. 85]. В общем, с этим можно согласиться. Но, вопреки своему подразделению, в решениях Гаспарян сознательно идет за «аналитиками», в частности – за Л. Витгенштейном. Вслед за ним, она выделяет в понятии «метафизического смысла» прежде всего «ценностный и отчасти целевой аспекты» [см. 2, с. 81, 85]. А к концу статьи приходит к выводу, что такой смысл «можно отнести к особым метафизическим интуициям или переживаниям человека, точное происхождение и механизм которых до конца не ясны. Общим принципом подобных интуиций является то, что мы можем успешно ими пользоваться, но не можем дать им объяснение» [2, с. 91]. Действительно, Витгенштейн и многие его соратники, отчаявшись уловить смысл приемами аналитической философии, выдвигают на первый план не познавательный, а целевой и ценностный аспекты смысла. У них за этим стоит (ложная) вера в возможность полной формализации познавательного мышления; а внутри формализации, ясное дело, не уловишь «метафизический» смысл. С другой стороны, они склонны отождествлять формализуемость мысли и ее рациональность, и поэтому стремятся вывести смысл в сферу «чистой» интуиции, за пределы разума. Но Гаспарян тут просто поддается влиянию модных «трендов», – и не она одна, конечно. А на самом деле, понятие «смысл-сущность» вбирает в себя остальные возможные трактовки смысла (разумеется, кроме нелепых), и притом остается достаточно рациональным. Ведь целеполагание как таковое, в отличие от биологической целесообразности, присуще только человеку. Оно нерасторжимо связано с сознательным преобразованием действительности, а последнее возможно только на основе ее сущностного познания. Зная, что сущность воды выражается формулой H2O, можно из жидкости, коей гасят пожары, регулярно получать два газа, один из которых бурно горит, а второй – активно поддерживает горение. В свою очередь, высокую бытийную ценность (значимость) можно отличить от простой полезности только через углубление мысли в сущностную сферу. Только поэтому мы ставим следование моральным или иным принципам выше, чем «рациональное» преследование сиюминутных выгод. Может быть, ввиду этого Жиль Делёз в книге «Логика смысла» рискнул заявить, что смысл якобы не имеет отношения к пользе, «поскольку он наделён бездейственным, бесстрастным, стерильным блеском» [4, с. 39]. Но тут Делёз явно злоупотребляет диалектикой. Конечно, смыслом как таковым нельзя вскопать огород, но именно сущностная осмысленность наших действий позволяет людям эффективно преобразовывать мир в своих интересах. Куда уж больше пользы!.. Но символьная формалистика не работает с понятием сущности; соответственно, ее идейные представители третируют это понятие как якобы ненаучное. Данная установка восходит еще к О. Конту, а в известном манифесте логического неопозитивизма прямо утверждается: «В научном описании речь может идти только о структуре (форме упорядочивания) объектов, а не об их “сущности”» [5, с. 20]. Еще выше там сказано: «В науке нет никаких “глубин”; везде только поверхность…» [5, с. 17]. Крайности сходятся: близкие мысли находим в той же книге Делёза, с поэтической отсылкой к Полю Валери: «глубже всякого дна – поверхность и кожа» [4, с. 27, 145, 190]. «Глубина – больше не достоинство. Глубоки только животные, и оттого они не столь благородны. Благороднее всего, – заявляет автор, – плоские животные» [4, с. 26]. Клопы, что ли?.. Делёз тут не поясняет. Одним из авторов упомянутого манифеста был непосредственный ученик Фреге Р. Карнап. Но сам Фреге, кажется, еще не восставал против глубины и сущности. Смыслом он интересовался именно в познавательном ключе, решительно признавал за ним познавательную ценность и был преисполнен желания отличить смысл от значения. Правда, к специальному обсуждению этого вопроса Фреге обратился далеко не сразу, только в 1892 году, в знаменитой среди «аналитиков» статье «О смысле и значении»; позднее он сопроводил ее небольшой и не очень содержательной заметкой «Размышления о смысле и значении» [6, с. 230–252]. Надо сказать, что Фреге в своих сложных, абстрактных рассуждениях приводит мало примеров, тем более – наглядных. Для математика это и не упрек, но затрудняет читателю понимание общих идей; однако воспользуемся чем сможем. В указанной статье Фреге определяет смысл как «способ данности» предмета, и приводит наглядный пример, ставший хрестоматийным. А именно: Венера может быть дана нам как Утренняя звезда или как Вечерняя звезда: предметное значение слова одно (что может быть скрыто от нас), а смыслы якобы разные [6, с. 230–231]. Тут непосредственно ясно, что разные смыслы Фреге понимает как разные формы обозначения предметов в языке. Может оказаться, что они относятся к одному или к разным предметам, однако в любом случае мы не выходим за пределы предметного значения данного слова. Это вовсе не тот сущностный «смысл смысла», с которым имеют дело и обыденное сознание, и содержательные науки. Такое понятие «смысла», в самом деле, по существу не отличается от понятия «значение». Само различение способов данности потребовалось Фреге для решения проблемы, поставленной в начале той же статьи: как соотносятся равенство a=a (аналитическое суждение по И. Канту) и равенство a=b (синтетическое суждение по Канту) в том случае, когда a=b истинно? Уже отсюда видно, что за a и b стоят лишь некие предметы внимания, т.е. – некие значения данных знаков, с коими не обязательно связан сущностный смысл. Может быть, это просто равные или неравные величины (числа). Не случайно то, что более содержательные смыслы знака «Венера» (она же Утренняя, она же – Вечерняя звезда), напр. – как второй от Солнца планеты, даже не приходят Фреге в голову. Для поставленной им цели они просто не нужны. Не случайно также, что его влекут именно астрономические примеры: ведь астрономия вообще, тем более – в его дни, это эмпирическая наблюдательная наука, не особенно проникающая в суть явлений. В самом начале статьи Фреге приводит, как пример научных достижений, осознание того, что каждый день мы видим одно и то же, а не разное Солнце. А по сути нашего вопроса он пишет, напр.: «Слова “наиболее удаленное от Земли небесное тело” имеют смысл; однако очень сомнительно, имеют ли они значение» [6, с. 231]. Но если смысл понимать как сущностное значение, то не имеющее реального значения не может иметь и рационального смысла. Стало быть, речь идет явно не об этом понятии смысла. В самом деле: Вселенная бесконечна, если не метрически, то хотя бы топологически. Без выделения в ней конкретной области, включающей Землю, слова «наиболее удаленное от Земли небесное тело» не имеют ни реального значения, ни, тем более, научного смысла. А осмысленность профанской речи вообще сомнительна: зачастую она лишь кажется осмысленной, или это не рациональная «осмысленность». Стало быть, Фреге имеет в виду скорее кажимость смысла, чем действительный (традиционный или «метафизический» по Гаспарян) смысл, принципиально оставаясь на поверхности языковых явлений. Да и сам ИИ разрабатывается не только для мыслителей!.. Такая установка ближе к лингвистике, чем к содержательной науке, и тут уже виден исток т.н. лингвистического поворота в философии (ли). Ниже в рассматриваемой статье Фреге приводит еще один астрономический пример: он сравнивает «значение» с Луной как она есть в ее объективном бытии, а «смысл» – с «реальным образом» Луны внутри телескопа, до ее отражения в сознании наблюдателя [6, с. 233]. Таким путем он пытается найти своему понятию смысла какое-то место в мироздании, размещая его между объектом (с которым связывает термин «значение») и субъектом. Не очень понятно, что это вообще за «образ» такой – вне, до или без наблюдателя. Но как его ни толкуй, очевидно, что тут полностью исчезла связь между смыслом и живой мыслью; в аспекте ИИ это примечательно. Подобные и иные странности в понимании смысла мы находим у многих соратников Фреге по аналитической философии, но все их разбирать здесь не хватило бы места. Статья Фреге завершается вполне благоразумным выводом, подтверждающим его отправную установку на идеи Канта: «для познавательной ценности смысл предложения, а именно выраженная в нем мысль, важен не меньше, чем его … истинностное значение. …смысл выражения “b” может отличаться от смысла выражения “а”, и тем самым мысли, выраженные в предложении “а=b”, будут отличаться от мыслей, выраженных в предложении “а=а”; поэтому оба предложения имеют различную познавательную ценность» [6, с. 246]. Действительно: предложение «Утренняя звезда = Вечерняя звезда» по своей познавательной ценности неизмеримо превосходит тавтологию типа «Утренняя звезда = Утренняя звезда». Но смысл в его традиционном понимании тут ни при чем. Мысль, о которой говорит здесь Фреге, сводится к акту обозначения, а познавательный эффект сводится к открытию, что два разных обозначения указывают на один предмет. При этом мы не узнали ничего нового ни о самом предмете, ни в философии сравнительно с Кантом. Конечно, в науке важна (как везде) и техническая работа. В частности, важно приводить разные формы записи «к общему знаменателю», и подтверждать старые истины новыми данными. А еще важнее простое умение говорить, писать или набирать текст. Но творческое мышление – это что-то другое. Да и сам Фреге в рассматриваемой статье вовсе не утверждал, что он определяет смысл как таковой, в традиционной трактовке этого слова. Он пишет только, что особенность в способе данности «я назвал бы смыслом знака» [6, с. 231; в другом переводе – «хотел бы назвать»]. И значение он понимает прежде всего как истинностную квалификацию предложения, чего мы не найдем в обычном словаре синонимов. Напрашивается вывод, что общезначимая трактовка понятия смысла приписана Фреге по недоразумению. Он только вырабатывал специальные термины в сфере формально-логического анализа языка, используя кое-что из словарных запасов языка естественного. От естественных трактовок этих слов они отличаются порой до противоположности. В частности, поэтому Фреге ставит смысл в научном отношении ниже значения, хотя (содержательная) наука как раз стремится постичь сущностный смысл вещей. Но Фреге пишет, напр.: «Для поэзии достаточно смысла, мысли без значения, без значения истинности, – для науки этого недостаточно»; «значение (истинностное?.. Фреге тут не уточняет. – В.С.) для науки повсюду является самым главным» [6, с. 251]. Это годится, повторим, разве что для эмпирической составляющей наук; зато показывает нам истоки влечения «лингвистической философии» к ограниченному эмпиризму. Наследники Фреге в такой философии фактически воспроизводят, для познавательной сферы, те же трактовки смысла. Так, Л. Витгенштейн пишет: «Вместо: это предложение имеет такой-то и такой-то смысл, можно – просто говорить: это предложение изображает такое-то и такое-то положение вещей» [7, 4. 031]; и далее: «Смысл предложения есть его согласование или несогласование с возможностями существования и несуществования атомарных фактов» [7, 4. 2]. Понятно, что положение дел или факты выступают именно как предмет обозначения, – т.е., опять-таки, смысл тут у Витгенштейна не отличается от просто значения. Выше мы уже показали, как та же тенденция доводит до славословий в адрес поверхности против глубины. В рамках своих основных задач Фреге и Витгенштейн, видимо, правы, во всяком случае – не нам судить их как специалистов. И в таких условных трактовках «смысла» не было бы никакого греха, если бы они не выдавались и не принимались за общезначимые. Однако это фактически происходит, причем сплошь да рядом, порождая нелепые недоразумения и ненужные споры. На железной дороге «окном» называют длительный перерыв в движении поездов, но и пьяный хулиган не попытается разбить его камнем. А Витгенштейн и другие «логические аналитики» лучше многих знают, что совместно оперировать одинаковыми словами с разными определениями – значит допускать грубейшую логическую ошибку; но фактически (может быть, неосознанно) делают это и «подбивают» к этому других. В содержательном ключе, «метафизический» смысл можно определить как квинтэссенцию понимания. Это в общем сознает и Гаспарян, сознает она, согласно напр. с Дж. Сёрлом, что «машинный интеллект… не обладает реальным пониманием» [2, с. 81, 82 и др.] Правда, в трактовке понимания Гаспарян (вслед за многими «аналитиками») больше упирает на чувства и интуицию, чем на разум и анализ. А для типичных учений аналитической философии как раз характерно радикальное непонимание того, что такое понимание. Порой адепты этого учения даже прямо заявляют, что такое непонимание является де условием понимания всего остального в мире (т.н. парадокс самореференции, Р. Пенроуз и др.) Описывая эту тенденцию, Гаспарян, увы, некритически следует за ней [см. 2, с. 88–92]. Процесс понимания действительно непостижим в рамках формализации мышления, на почве которой стоят «аналитики». В частности, формализация не позволяет учесть такой факт, известный еще со времен Д. Локка, как рефлексивная (т.е., как раз «самореферентная») природа сознания. Ведь в живом мышлении задействуются механизмы самоотражения психики: наблюдение мыслящего субъекта за процессами, которые происходят в его собственной нервной системе, и корректировка этих процессов. А эта рефлексия всегда связана с самокритикой и с внутренними противоречиями, которых «не переваривает» формальная логика вообще, особенно – в ее предельно формализованной «математической» (символической) версии. Ну, а зачем нужна нам эта рефлексия, «вся такая противоречивая», и порой по-гамлетовски ослабляющая нашу природную волю?.. Затем, очевидно, чтобы направлять процессы мышления по результатам их апробации на практике. Ведь только практический успех, достигнутый благодаря саморазвитию мысли, гарантирует, что мы достаточно верно понимаем предмет. То есть – постигаем его сущность, и поэтому можем уверенно перевести его из наличного состояния А в нужное нам состояние Б. В свете сказанного, знаменитый тест Алана Тьюринга (1950), призванный якобы отличить реакции человека от реакций машины, являет яркий пример непонимания того, что такое понимание. Этот сугубо лингвистический тест замкнут на условно-знаковое общение машины и человека, и полностью абстрагирован от практики и от внешнего мира в целом. Существенную предпосылку к такому самоограничению мы видим уже в рассуждениях Фреге: они тоже замкнуты на соотношении слов и предложений. Та же «лингвистическая» ограниченность характеризует позицию других «аналитиков», напр. Витгенштейна. Одна из его излюбленных идей гласит: «Мышление и язык – одно и то же. А именно, мышление есть вид языка» и т.д. [8, от 12.9.1916 г.]; «Границы моего языка означают границы моего мира» [7, 5. 6]. Конечно, для логического мышления язык и речь – такой же необходимый инструмент, как напр. пила для плотника. Но пилит плотник, а не пила. Только ребенок может в этом запутаться, если ему показали работу механической пилы, не показав, кто ею управляет. А замкнутость в языке, как всякая другая замкнутость мысли, чревата самообманом, – что и доказал Д. Сёрл, опровергнув Тьюринга в своем мысленном эксперименте с «китайской комнатой». Он показал, что «правильные» ответы может вырабатывать и программа, ничего не знающая о реальном положении дел и о предметном значении употребляемых знаков. Ныне мы часто беседуем с «OK Google» или с «Алисой» в Яндексе, но кто принимает их за разумные существа? «Сегодня, – пишет П.Н. Барышников, – существует масса “чатботов” – программ-имитаторов диалога… но никто уже не ставит задачу изобрести идеальную имитацию» [10, с. 20]. Но дело не только в неполноте имитации. От того, что машина будет (предположим) разговаривать с человеком как другой человек, она еще не перестанет быть только машиной. Может разговаривать разговоры, да может ли делать дела?.. Кроме того, хорошо известно, что смысл речей не сводится ни к какой форме его знакового представления. Д.Э. Гаспарян тоже отмечает, что «смысл никогда не удается передать с помощью законченного числа высказываний», и при этом ссылается на ряд исследователей, включая Делёза [2, с. 86]. Сама она и другие говорят также «трансцендентности» смысла, причем русскоязычные авторы часто цитируют строку Ф. Тютчева «Мысль изреченная есть ложь». Исток такой «трансцендентности» именно в том, что смысл выступает как выражение сущности предмета. Ведь сущность, во-первых, сверхчувственна (интеллигибельна), и во-вторых, по природе своей, охватывает круг явлений, не определенный в начальный момент и в принципе не определимый до конца, т.к. наше знание о сущности вещей постоянно углубляется. К тому же сущность всегда двойственна, т.к. любой реальный предмет представляет собой единство противоположностей. В какую бы вещь вы ни ткнули пальцем, у нее есть, как минимум, правая и левая стороны, как и у самого пальца. И сам человек существует лишь как противоречивое единство души и тела, материального и духовного бытия, человеческое познание – как единство чувственного и рационального, эмпирического и теоретического, интуитивного и дискурсивного и т.д. А творчество в познании, в технике, в жизни, в искусстве и есть разрешение противоречий. Как отразить все это в символьной формализации мышления? Никто пока не придумал, и вряд ли когда придумает. Итак, живое понимание реальности выступает как динамическое единство 1) понимания, т.е. сущностного отражения действительности, 2) рефлексии, т.е. самоотражения психики, и 3) практической деятельности, т.е. целенаправленного преобразования вещей и явлений. Толькосовместно они формируют смыслы знаковых конструкций нашей речи, причем противоречие всегда задействовано в этом процессе. Например, СТО А. Эйнштейна сформирована 1) фиксацией противоречия между механикой Ньютона и электродинамикой Максвелла в форме двух постулатов СТО – относительности скоростей тел и инвариантности скорости света в вакууме (это момент сущностного отражения); 2) отказом от устоявшихся представлений об инвариантности пространственных и временных интервалов между событиями (это момент корректирующей рефлексии мышления); и 3) проверкой теории путем эксперимента и применения ее в научно-хозяйственной практике, напр. в ядерной энергетике. Нельзя сказать, что другие исследователи игнорируют эти моменты смыслового понимания. Тот же Сёрл сознает, что здесь необходим выход к предметному миру. Связь смысла с опытом отмечают самые разные авторы, в т.ч. Делёз. Но этого мало. Все неопозитивисты, включая Витгенштейна и членов Венского кружка, обожествляли опыт, однако не дошли до идеи практики, и потому презирали понятие сущности как «метафизическую фикцию». Некоторые участники дискуссий по ИИ отдаленно приближаются к учету рефлексивности сознания. Значимость практики в смысловом понимании иногда просматривается за расплывчатым термином «прагматика». Так, П.Н. Барышников отмечает, что «практически безграничный синтаксис программы пока не приводит к схватыванию даже примитивного семантического ядра» [9, с. 110], и одну из причин этого видит в том, что «Прагматические функции требуют опыта осознанного существования», тогда как «машинный разум не контактирует ни с предметным миром, ни с миром ментальных репрезентаций, но лишь с информацией и правилами вывода» [9, с. 112]. Все же, насколько мы знаем, никто из пишущих по этой теме не придавал решающего значения трем, выше нами отмеченным, источникам смысла в их единстве. Правда, все публикации в этой области прочесть невозможно. Но наше опасение ошибиться не вписывается в господствующие традиции западной философии. Ни в ее стандартный идеализм, который мистифицирует мышление, ни в ее стандартный материализм, который со времен Т. Гоббса сводит познающее мышление к счету, а со времен Ламетри и Гольбаха приравнивает животное и человека к сложной машине. Убеждение а ля Гоббс пронизывает всю позитивистско-аналитическую линию в философии, оно же порой высказывается авторитетами современной когнитивистики, напр. Дж. Фодором. «Мысль о том, что когнитивные процессы в организме человека протекают на основании подобных (машинным. – В.С.) вычислений, до сих пор поддерживается многими научными направлениями», – отмечал и Барышников [10, с. 19]. И эти убеждения пока еще подкрепляются успехами машинного интеллекта, с его пусть лишь техническими, но ценными для нас достижениями. А компьютерные программы всегда создаются на базе знаковой формализации, даже когда они работают с чувственными образами. Внедрение технологии нейронных сетей и прогресс в самообучении машин, появление у них сенсорно-моторных компетенций и доступ к квалиа (на наш взгляд, уже отчасти состоявшиеся) значительно расширяют параметры обработки информации. Но – только в рамках возможностей формализации, а с другой стороны – только на уровне плоской эмпирии, без возможностей понимания, как отражения сущностного смысла знаковых конструкций. Напомним кстати, что неспособность любой формализации полностью отразить содержательную предметную область (а значит, и смысл вещей) строго доказана средствами самой формализации: достаточно напомнить теоремы К. Гёделя о неполноте формальной арифметики (1931). В данной связи позволю себе «поэтическую» самоцитату: «В мире ведь есть не одни лишь формальные связи, // В формалистическом что ж забываться экстазе?» А ведь многие забываются, и не только «айтишники» (им простительно, как детям от философии), но нередко – профессиональные философы, причем не только западных школ. В частности, видный отечественный логик и философ А.В. Смирнов в книге «Логика смысла» (написанной и названной так «в пику» Ж. Делёзу) пытался доказать, что смысл является функцией неких строгих формальных процедур. «Речь идет, – писал он, – о таких действиях над интересующим нас выражением… которые не зависят от содержательной нагруженности слов». Причем «не важно, будем ли мы вслед, напр., за Фреге различать “значение” и “смысл”…» [11, с. 64]. Смысл, не зависящий от содержания, и даже по скромной мерке Фреге не отличаемый от просто значения?.. Уже отсюда ясно, что автор вознамерился окончательно свести смысл к уточненному предметному значению некоторой знаковой конструкции. Смирнов строит свои заключения на разборе следующей арабской легенды. Халифу аль-Мансуру астролог предсказал гибель между огнем и водой; халиф стал избегать мест между костром и рекой и т.п., но был убит в бане, – так сказать, между печкой и шайкой [см. 11, с. 61–81]. Можно было не ходить так далеко: ту же ситуацию все русские знают по поэме А.С. Пушкина «Песнь о вещем Олеге». С точки зрения здравого смысла, все дело тут в (давно известной) неопределенности оккультных предсказаний, причем – именно со стороны их конкретного содержания. Такие предсказания потому и не считаются научными, что в науке действует принцип конкретности истины. Однако Смирнов, в результате многостраничного разбора, приходит к выводу, что халиф де ошибся в трактовке фразы «между огнем и водой», не угадав процедуры смыслополагания, которую здесь якобы применил астролог. Никаких строгих процедур автор при этом фактически не показал, а для смысла в его естественном понимании таковых и быть не может. Даже сам Смирнов отмечал, что «…смысл оказывается не готовой вещью, а процессом» [11, с. 80]. Уже поэтому никакие процедуры не помогли бы аль-Мансуру точно угадать, где именно его настигнет беда. Между тем, различие (просто) значения и смысла обнаруживается и в развитии естественной речи, как разные ступени этого процесса. «В течение ряда поколений, – пишет A.Р. Лурия, – психологи считали, что слово – это просто знак, замещающий вещь, что основная функция слова заключается в обозначении вещи (похоже, «аналитики» считают так и поныне. – В.С.) …поэтому они думали, что эта функция к трем годам (возраста ребенка. – В.С.) складывается и слово завершает свое развитие… Оказалось, однако, что это положение совершенно не соответствует истине… Выяснилось, что дальнейшее развитие слова … касается уже не предметной отнесенности, а обобщающей и анализирующей функции слова…» [12, с. 60–61]. Это и есть эволюция слова от простого обозначения к смыслу, по мере созреванию нашей способности постигать суть вещей. Известно также, что животные, напр. шимпанзе, в овладении символическим языком не поднимаются выше уровня ребенка двух с половиной лет. Таким образом, они «мыслят» только в рамках предметного значения слов, без постижения их сущностного смысла. Как раз поэтому и животные, и дети раннего возраста весьма ограничены в способности преобразования окружающих предметов. Они прекрасно знают, что такое стул и как им пользоваться, но не понимают, как его сделать или отремонтировать. Но у вопроса о машинном ИИ есть еще субстратная сторона. Тоже нельзя сказать, что этот момент игнорируется в литературе. Тот же Д. Сёрл сознает, что реальное мышление есть биологический процесс. Новые тренды в когнитивистике привлекают внимание к роли тела в процессе мышления. Однако мы хотим оттенить другие аспекты. Как уже отмечалось, практический успех – важнейший момент формирования смысла. Но машина как таковая, как мертвый объект, безразлична к этому успеху, поскольку не живет и не испытывает на себе последствия своих решений. Уже поэтому машина не рефлектирует и, следовательно, не может развить понимание смысла. Впрочем, неживое вещество машины не может и воспринять смысловой «софт», с его неизбежной противоречивостью и смутной «трансцендентностью». Попытки навязать ей такой «софт» походили бы на кормление петуха жемчужным зерном, по мотивам известной басни. Отвергая подобную перспективу, басенный петух был по-своему прав: ведь ячменное зерно ему на пользу, а жемчужное – только во вред. В конечном счете, все дело именно в том, что человек – не машина, а живое существо. Вообще говоря, творческие процессы присущи не только жизни. Творчество, в широком смысле этого слова, есть лишь другое название для спонтанной самоорганизации в открытых неравновесных системах. Такие явления в общем давно известны, но специально исследованы только синергетикой И. Пригожина и Г. Хакена. По ее учению, спонтанная самоорганизация в какой-то мере свойственна всем естественным системам, т.к. все они в некоторой степени открыты и неравновесны; без этого и жизнь не могла бы возникнуть из неживой материи. Но организмы существуют лишь благодаря метаболизму, т.е. – воплощенному противоречию диссоциации и ассоциации. И оно постоянно разрешается в непрерывном обмене со средой веществом и энергией, да к тому же – с ростом и развитием организма. Поэтому живые существа являют собой как бы специализированные системы творческого типа, демонстрируя образцы спонтанной самоорганизации. Такая самоорганизация происходит и в сфере чувственных и условно-знаковых отражений действительности нервной системой животных и человека. Но у животных она осуществляется лишь на чувственном, поверхностном, у людей – также на более глубоком, понятийно-сущностном уровне. Это и есть наше творческое мышление. А в искусственных механизмах метаболизм либо отсутствует, либо существенно ограничен, и всякая спонтанность подавлена организацией, навязанной извне. Поэтому в работе информационных машин как таковых нет и не будет «семантики», т.е. сущностно-смыслового наполнения. Не будет – и в силу их мертвого субстрата, и по причине их изолированности от практики, и по ограниченности их «мышления» пределами формализации, в которой знаки служат только обозначениями предметов. И еще – потому что мы сами закладываем в эти устройства как раз противоположные качества: не инициаторов и творцов, а исполнителей и слуг. Перейдем теперь к оценкам и выводам. Вероятно, т.н. лингвистический поворот в философии будет исторически оправдан его связью с развитием машинного ИИ. Но в отношении научной истины о человеческом мышлении – это скорее «недоворот» или даже «отворот». И дело тут именно в ограниченности т.н. аналитической философии по ее исходной эмпирико-формалистической установке. Зато эта ситуация наглядно иллюстрирует сложную диалектику процесса познания. Ведь развитие знаний, как всякое развитие в реальном мире, идет через раскол, через борьбу и противоречия, а потому и через заблуждения, порой доходящие до крайностей. Поэтому, с одной стороны, не стоит излишне драматизировать заблуждения «аналитиков», помня, что без блужданий нет поиска. Но, с другой стороны, не следует и выдавать их за истину лишь потому, что они навеяны успехами техники на данном этапе развития. Однако юмор тут больше уместен, чем гнев. И все-таки: можем ли мы создать ИИ, подобный человеческому: способный к сущностно-смысловому мышлению, и творчески столь же или даже более сильный?.. Да, в принципе можем! Только этот интеллект надо будет не втиснуть в металлокерамическую машину, а вырастить и воспитать на основе сложного живого субстрата. И его носитель будет уже не веществом, а существом, не компьютером или роботом, а живым субъектом. И главным аспектом его умственной деятельности станет не самообучение, на которое сегодня так надеются адепты «сильной» версии машинного ИИ, но именно спонтанная самоорганизация процессов мышления. Сначала жизнь, потом уже мысль! И потом эта мысль действительно сможет преобразовывать жизнь. Страшилки, ужастики, «апокаляпсусы» всякого рода – любимая пища современного массового сознания. В число их включается и старый жупел восстания роботов, возникший едва ли не с появлением первых автоматов. Однако в реальности мы за все время не приблизились к осуществлению этой страшилки ни на один нанометр. Машина как таковая может стать, и уже много раз становилась, конкурентом работников той или иной устаревающей профессии. Но она никогда не станет серьезным конкурентом человечества в целом – просто потому, что не умеет творчески мыслить, и в принципе не может этому научиться ни в какой-либо школе, ни путем самообучения. А вот носитель живого «ИИ», искусственного лишь в смысле его создания другим интеллектом, непременно и правомерно стал бы претендовать и на свободу от нас, и на все человеческие права, писаные и неписаные, включая право сильного. Отсюда вопрос: следует ли взращивать себе такого соперника?.. Не утверждаю, что в этом заведомо нет смысла: растим же мы своих отпрысков, которые, повзрослев, почти всегда смотрят на родителей свысока. Но тут есть над чем подумать и ученым, и политикам, и всему человечеству. Пока же будем активно использовать и всячески развивать машинный ИИ в его «слабой», досмысловой версии. Не кормите петуха жемчужным зерном, кормите ячменным – и будут вам курочки, яйцо и цыплята! Сам петух и персонал курятника могут думать что угодно, напр. – что ячменное зерно вообще ценней жемчужного, или что ячмень и есть единственный реальный жемчуг. Может быть, эта вера еще вдохновит их на выращивание бройлеров размером с теленка, ведь редко великое создается без стимулирующих иллюзий. Никто не знает, где пределы машинной эмуляции мышления, и глупо заранее ставить такие пределы, тем более что между значением и смыслом нет жесткой границы. Ясно только одно: что такая эмуляция никогда не исчерпает бесконечных возможностей живой творческой мысли. А мы, в завершение, кратко сформулируем, что же такое смысл речи в его естественном понимании. Это мыслительная конструкция, включающая сущностное знание о предмете, о путях постижения и о практическом применении этого знания, и выступающая как продукт относительно завершенного, но в принципе постоянного процесса живого рефлексивного мышления. Что же касается «аналитиков» и иже с ними, то пусть они пользуются в сфере формализации мышления и машинного ИИ удобными для них трактовками слов, – не забывая, однако, об ограниченности всякой специальной терминологии, и не пытаясь подменить этими трактовками философские категории значения и смысла.
Литература
Вернуться назад |