ИНТЕЛРОС > Версия для печати > РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК МУЧИТЕЛЬНО-БЕССТРАШНОЕ ОПРАВДАНИЕ ДОБРА. МЫСЛИ (КАК СВОЕВРЕМЕННЫЕ, ТАК И, ВОЗМОЖНО, НЕ ОЧЕНЬ) И МАТЕРИАЛЫ К КУРСУ ПО ИСТОРИИ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ

Коваленок Алексей Анатольевич

ГБОУ СПО Нижегородское художественное училище

Преподаватель социально – гуманитарных наук

Кандидат философских наук

Alexey A. Kovalenok

Nizhny Novgorod Art School

Lecturer of social and liberal sciences

E-Mail: Kov9alenok@yandex.ru

УДК – 1 (091)

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ КАК МУЧИТЕЛЬНО-БЕССТРАШНОЕ ОПРАВДАНИЕ ДОБРА. МЫСЛИ (КАК СВОЕВРЕМЕННЫЕ, ТАК И, ВОЗМОЖНО, НЕ ОЧЕНЬ) И МАТЕРИАЛЫ К КУРСУ ПО ИСТОРИИ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. ЧАСТЬ 3. ОСНОВНЫЕ ПЕРСОНАЛЬНЫЕ ЦЕНТРЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ 19 ВЕКА (ДОСТОЕВСКИЙ, ДАНИЛЕВСКИЙ, ЛЕОНТЬЕВ, ГЕРЦЕН, СОЛОВЬЕВ).

Аннотация : В статье содержатся пропущенные через личный, многолетний и выстраданный научно-исследовательско-преподавательский опыт авторские комментарии и размышления об идейно-философско-мировоззренческих исканиях наиболее крупных представителей русской мысли второй половины 19 века – Достоевского, Леонтьева, Данилевского, Герцена, Соловьева. Все они были так или иначе захвачены мыслями и предчувствиями о будущем России, ее судьбе, ее предназначении, о том, что мы сегодня называем Русской Идеей. Они предлагали разные варианты, пути развития русского общества и русской государственности, по-разному оценивали их дальнейшие перспективы, но неизменными оставались их острая боль за судьбы Родины, их всеобъемлющий панморализм и бесстрашный антропоцентризм, их нежелание мириться с темными и неприглядными сторонами русской жизни, русской действительности. Ими разрабатывались по-разному и в разных аспектах темы Правды, социального идеала и социальной справедливости, Соборности и Софии, Всеединства и Богочеловечества. И все с одной цель. – понять Человека вообще и русского человека в частности, заглянуть в его бездны, в неизбывные глубины его души. Многие в свое время, будучи зажатыми в тиски сословно-классовых, эгоистических, идейно-мировоззренческих и иных клише, предрассудков и стереотипов, не услышали, не поняли, не захотели понять этих предчувствий и предостережений; эта глухота и слепота впоследствии приблизила «неслыханные перемены, невиданные мятежи». И сегодня Россия на перепутье. И сегодня как нельзя более актуально звучит вопрос: «Россия, куда же ты?!» Ничего не предопределено и непредрешено. Думается, что эти напряженно-неистовые искания и борения мыслителей, чьи имена вынесены в заглавие этих заметок, раздумья над их выводами могут дать пищу для размышлений тем (в том числе и молодым людям = студентам), кто и сегодня небезразличен к судьбам и к будущему Родины.

Ключевые слова: антропоцентризм, западничество и славянофильство, Истина и Правда, социальная справедливость, социальный идеал, цивилизации, Русская Идея, Соборность, София, Всеединство, Богочеловечество.

RUSSIAN PHILOSOPHY AS THE BITTERLY FEARLESS JUSTIFICATION OF THE GOOD. THOUGHTS (BOTH WELL-TIMED AND PROBABLY NOT QUITE) AND MATERIALS TO THE COURSE OF HISTORY OF RUSSIAN PHILOSOPHY. PART 3. MAJOR PERSONAL CENTERS OF THE LATTER HALF OF THE 19^th CENTURY (DOSTOEVSKY, DANILEVSKY, LEONTIEV, HERZEN, SOLOVIEV).

Abstract: This paper comprises the author’s comments and considerations based on his personal, long-term hardly gained research and teaching experience about the ideological, philosophical and worldview quests of the greatest representatives of Russian thought in the last half of the 19^th century Dostoevsky, Leontiev, Danilevsky, Herzen, Soloviev. All of them were somehow ridden by thoughts and preperceptions about the future of Russia, its fate, its mission, by what we today call the Russian Idea. They suggested various versions for the development of Russian society and Russian statehood, appraised differently their future prospects but their acute pain for the fate of the Motherland, their comprehensive pan-moralism and fearless anthropocentrism, their unwillingness to put up with the dark and unsightly aspects of Russian life, Russian reality remained unchanged. They developed in different ways and in different aspects the theme of Truth, social ideal and social justice, Conciliarism and Sophia, the Unity and God-manhood (Anthropomorhism). And all that was done with the only purpose to understand a Man in general and a Russian man in particular, to look into his abysses, into the inescapable depths of his soul. Many of them being at their time gripped in a vice of estate-class-specific, egoistic, ideal, ideological and any other clichés, prejudices and stereotypes did not hear, did not understand, did not want to be aware of these apprehensions and warnings; that deafness and blindness later drew nearer “incredible changes, unprecedented rebellions.” And today Russia is also at a crossroad. And the question “Russia, where are you going to?!” is currently the most urgent. Nothing is predestinated and predetermined. It seems that those hard violent quests and struggles of thinkers, whose names are specified in the title of these notes, the thinking about their conclusions may provide food for thoughts to those (including young people = students) who are not indifferent to the fate and future of the Motherland.

Keywords:Anthropocentrism, Westernism (Occidentalism) and Slavophilism, Veracity and Truth, social justice, social ideal, civilization, the Russian Idea, Conciliarism, Sophia, Unity, Anthropomorhism

Начать эти заметки мы хотели бы с размышлений о Ф. М. Достоевском (1821 – 1881). Многие, потрясенные и пораженные, указывали, что его устами говорил сам Бог, в его текстах – великие пророчества. Ф. М. Достоевский в 17- летнем возрасте (!) в письме к брату писал, что человек – это великая тайна. Ее надо разгадать. Если даже потратить на это всю жизнь, то никогда не следует думать, что жизнь прошла зря. Вот кредо Достоевского, творческая программа его – разгадать человека! Его творчество – это окно в иной, высший мир.

Альбер Камю как – то заметил, что еще в детстве он прочитал романы Достоевского и испытал сильнейшее духовное и душевное потрясение, которое не проходит и до сего дня. Камю писал, что Достоевский – его духовный учитель.

А. Эйнштейн находил в творчестве Достоевского колоссальные импульсы для своей научной деятельности. Он говорил, что Достоевский дает ему больше, чем все математики мира вместе взятые! Достоевский, заключает Эйнштейн, показал нам жизнь. Но самое главное – он обратил наше внимание на загадку духовного бытия. И это, заметим уже мы, – чистая правда! Он видит все через духовное око. Его художественные герои совершают духовные эксперименты. Вне духовности он не видит жизненные явления. Чувственно-душевное физиологическое бытие героев Достоевского, взятое само по себе, мало интересует и автора, и читателей. Герои писателя всегда в центре духовных переживаний. И даже в падшей человеческой душе Достоевский увидел искорки Божественного света.

Никто иной как Ф. Ницше заявлял, что Достоевский дал ему ценнейший психологический материал, что он был единственным психологом, у которого было чему поучиться. «Я весь исхожу из Достоевского» – скажет Ф. Ницше как – то о себе. Весьма знаменательное и дорогого стоящее признание! Те же «Бесы», например, – там все сказано о революции, предугаданы трагические, темные стороны ее. Но, увы, не вняли – ни правящие классы, ни низы! Игорь Волгин как – то заметил, что творчество Достоевского – это генетический код русской нации. Н. А. Бердяев писал, что у Достоевского «был гениальный дар раскрытия глубины и обнаружения последних пределов. Он никогда не остается в середине, не останавливается на состояниях переходных, всегда влечет к последнему и окончательному. Его творческий художественный акт апокалиптичен, и в этом он – поистине русский национальный гений… Достоевский, прежде всего, великий психолог и метафизик. Он вскрывает зло и злых духов изнутри душевной жизни человека и изнутри его диалектики мысли. Все творчество Достоевского есть антропологическое откровение, – откровение человеческой глубины, не только душевной, но и духовной глубины. Ему раскрываются те мысли человеческие и те страсти человеческие, которые представляют уже не психологию, а онтологию человеческой природы. У Достоевского … всегда остается образ человека и раскрывается судьба человека изнутри. Зло не истребляет окончательно человеческого образа. Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло может перейти в добро»^[1]. Вообще, его знаменитое «Пятикнижие» – «Бесы», «Подросток», «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы» – явление величайшее в мировой литературе.

М Бахтин показывает, что в области художественного видения и понимания человека и мира можно прямо говорить о грандиозном художественном перевороте, совершенном именно Достоевским. Он создал новую художественную модель мира. Его художественное новаторство проявилось в четырех ипостасях:

Достоевский создал новый тип романа = полифонический роман, которому принадлежало будущее.
Он открыл новый художественный подход к человеку как предмету художественного видения и наблюдения, нашел новую художественную позицию наблюдателя-экспериментатора, позволившую ему раскрыть такие глубинные пласты в человеке, которые ранее были просто недоступны; в итоге радикально изменился художественный облик человека в литературе.
В творчестве Достоевского идея (или, точнее, судьба идеи) впервые стала предметом художественного видения и изображения. А это, добавим мы, было важно и для философии, как мыслящего рассмотрения мира при помощи идей.
Писатель сумел раскрыть и использовать такие стороны в слове=языке, как материале литературы, которые до него использовались слабо и недифференцированно, – именно диалогические стороны слова. Достоевский с исключительной силой и глубиной актуализирует для своих художественных целей заложенные в слове диалогические энергии, внутреннюю диалогичность слова; до него использовались по преимуществу монологические моменты слова, то есть организация словесного целого в единстве одного творческого сознания (одноплановые и одноголосые сочетания), художественная модель мира в литературе была монологической. Автор же Пятикнижия диалогизирует все, к чему прикасается; единственно адекватной формой словесного выражения человеческой жизни является для него незавершаемый диалог (вспоминается почему-то Сократ – А. К.). Писатель создает диалогическую модель мира в литературе – в широком смысле[2].

Безусловно, все эти моменты повлияли и на определенные пласты русской философской мысли. А ведь мы уже ранее констатировали тот фундаментальный и неизбывный факт, что в русской мысли философское сливается с художественно-эстетическим, образуя нерасторжимый идейно-мировоззренческий симбиоз.

Иннокентий Анненский утверждал, что значение Достоевского состоит, прежде всего, в том, что он, во-первых, был истинным поэтом (хоть и не писал стихов в привычном смысле этого слова!). Его поэзия – это поэзия чистого сердца, которая развивает ум, проницательность, воображение и обогащает нас массой знаний о духовном мире человека и отношениях между людьми. Во-вторых, он заставляет нас разбираться в собственных мыслях, чувствах, поступках, искренне и смело являться собственным судьей и карателем, избегая лжи, фальши и всяких сделок с совестью. В-третьих, – и это едва ли не самое главное, – он направляет наши симпатии в тот мир униженных и оскорбленных, мир обездоленных, который не может и не должен оставаться вне лучшей цели человеческой жизни.

Великий тайновидец души!^[3] Даже негодяи у него яркие, сильные натуры. Для него нет маленького человека, для него значим любой человек, ибо каждый человек – это бездна, это тайна, которую можно разгадывать всю жизнь и не разгадать. У человека должны быть нравственные ориентиры, и главный ориентир = Бог. Трагедия человека не в бедности, а в том, что он Христа не нашел. Вне Христа человек заканчивает трагически – или гибнет сам, или сам себя воображает Богом (помните, Кириллов в «Бесах» – его «идея съела»). Если Бога нет, то я сам должен Богом стать^[4]. А чтобы доказать себе, что ты – Бог, надо взять и убить самого себя. Кириллов готовит себя к самоубийству и совершает его. Или для этого можно убить не себя, а …… старушонку. Старушонка – вздор, старушонка ноль. А в итоге – кого же я убил?! И опять получается: я ведь не старушонку убил, я же себя убил! А помните некоего полковника, которому в трактире революционер и атеист доказал, что Бога – то нет! А тот бедный взял и поверил. И что же? А вот что: жизнь для него без Бога утратила всякий смысл. «Какой я теперь, к черту, полковник?»

Кстати, и еще несколько мыслей по поводу «Бесов». Думается мне, что там затронут глубинный, общечеловеческий, космический, метафизический аспект, а не только «предвидение социализма» со всеми его крайностями. А разве черносотенство с его погромами, убийствами из-за угла – это не бесовщина?! В 90-е годы 20 века коммунизм ушел, а бесы и бесовщина в России остались и даже размножились. Они просто поменяли обличье, но сущность осталась все та же. Бесы есть, были и будут независимо от того, какая эпоха и какой социальный строй на дворе. Эти бесы надвременны, надполитичны, надпартийны, надидеологичны. Они могут прикрываться не только масками социализма, но и масками либерализма, демократии, рыночной экономики, консерватизма, глобализма, национализма, монархизма, прав человека и так далее. Этих бесовских личин несть числа. Но суть одна – это пренебрежение и даже отрицание человеческой личности, самой жизни, понятий добра и справедливости, лживость и жестокость, жажда власти и наживы любой ценой, отсутствие сострадания к ближнему своему. Концепция «золотого миллиарда» – это не бесовщина?! В наши дни, в начале марта 2017 года в Сомали за два дня от голода умерли более 120 человек (!). А вообще в этой стране 363 тысячи детей катастрофически недоедают и 71 тысяча детей находится на грани выживания, балансирует между жизнью и смертью. ДЕТЕЙ!!! И что же «прогрессивное человечество»? Да ничего, ограничилось вздохами сожаления и пустопорожними разговорами о том, что надо что-то делать. Цена вопроса – 4 миллиарда долларов. Создали несколько десятков комиссий, которые решают – откуда взять эти деньги. На этом все. А пользователи социальных сетей в «цивилизованных странах» позволяют себе еще и комментарии типа таких, что сами, дескать, виноваты, раз живут в нищете, то нечего и рожать… Это не бесовщина?! Когда А. Б. Чубайс во всеуслышание заявляет, что как только он слышит имя Достоевского, то приходит в неистовую ярость, в бешенство и хочет разорвать его на куски – это не бесовщина?! (Может в одном из бесов Достоевского этот господин опознал себя?! Кстати, думая о Чубайсе, вспоминаю высказывание того же Достоевского, заметившего однажды, что наш русский либерал, прежде всего, есть лакей. Только и смотрит, как бы кому сапоги вычистить.). А в нашей России сегодня, когда кучка людей, будучи ослеплена духом наживы, безудержно гонится за накоплением все новых и новых богатств, не замечая, что миллионы их сограждан живут очень тяжело, бедно, не желая нисколько им помочь, не понимая, что рядовые семьи не могут сделать нуждающимся детям необходимые жизненно важные операции – это не род бесовщины?! У нас сегодня 103 миллиардера, и состояние первых десяти из них за 2016 год, к примеру, выросло на 40,6 миллиарда долларов = 2,3 триллиона рублей. А сотни тысяч рядовых граждан, стариков не могут получить необходимую медицинскую помощь, да еще слышат вдогонку, что они «поколение дожития» (так их назвала бес в юбке некая Божена Рынска, та самая, которая радовалась по поводу катастрофы самолета с нашими соотечественниками 25 декабря 2016 года, когда в один миг в небытие ушли 92 человека, подошвы каждого из которых эта самая рынска не стоит). А когда к одному депутату Думы РФ пришли его избиратели и стали рассказывать об ужасающей нищете в их городе, о том, что нет работы, просили помочь, то он рассмеялся и сказал – я нищим не подаю. Это разве не бесовщина?! А когда молодые русские парни едут из России на Украину, вступают там в отряды карателей и идут убивать мирных жителей Донбасса – это что разве не бесовщина? А когда врач отказывает больному диабетом в жизненно необходимом инсулине (вопрос жизни и смерти!) на том основании, что у него нет талона, и говорит при этом: «Хоть ты сдохни, а я не выпишу» – это разве не худшая бесовщина? А когда молодой совсем человек 17-лет приходит в колледж, где он учился, и на его майке начертано слово «НЕНАВИСТЬ»; приходит он туда с ружьем и бомбой и забирает жизни 20 человек, которые ему совершенно не причинили никакого зла, – это разве не страшный вид беснования?! Насколько же надо опустошить весь свой внутренний мир, растоптать, убить, истребить все совестливо-человеческое в себе?! Стало быть, проблема бесовщины шире, глубже, космичнее, метафизичнее. Беснование революционеров – это лишь одно из измерений бесовства, и отнюдь не единственное. И еще неизвестно, какие бесы хуже. Дьявол и подручные его неистощимы в своем творчестве. Вот такие размышления возникают на полях великого романа.

Вообще Достоевский предвидел приход Великого Хама, предупреждал, не услышали, а кто – то издевался… Так, В. В. Розанов нашел, что Достоевский как пьяная, нервная баба вцепился в сволочь на Руси и стал пророком ее. Даже так! Оставим без комментариев. Пусть додумает читатель и оценит и определит свое отношение сам. А главное же для художника, по Достоевскому, – это служение правде. Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше всего, и потому служить надо только правде, независимо от тех неудобств, которые можно при этом испытать. Этому кредо сам Достоевский старался следовать всю жизнь.

Достоевский всегда подчеркивал, что человек хочет по своей глупой воле пожить. Достоевский против позитивизма при объяснении человека. Человек нелогичен, не укладывается в прокрустово ложе схем и теорий. Один из его героев, к примеру, рассуждает: если бы ему предложили – свету ли всему провалиться или же ему чаю не попить?! Он бы ответил, что лучше всему миру провалиться, а ему чтобы чай всегда пить! У человека есть еще черта: желание пострадать. Многие его герои сами идут на каторгу (например, тот же Раскольников). Важно: у Достоевского нет среднего человека, там крайности – или святой, или негодяй. Его тема – образ Христа в человеке. Он нашел Христа в Соне Мармеладовой – в проститутке. Что же в ней от Христа? Она жертвует собой для других – в этом святость! Мышкин с точки зрения этого мира – идиот, а для Достоевского – он святой, Христос. Он не может обидеть ни одну из женщин и в итоге сходит с ума. Вообще, как было справедливо замечено, Достоевский – путеводитель ко Христу. Он – величайший проповедник бессмертия души, а это – важнейшая идея человечества! В некоторых кругах духовенства даже находит понимание идея того, что Достоевского надо прославить. Он – равноапостольный, как апостол Павел в наш век богоборчества. Достоевский вновь открыл Христа через душу русского народа. Неслучайно, что многие иностранцы, прочитав творения Достоевского, переходили в православие.

Вообще, если теперь сравнить Толстого и Достоевского (а такое сравнение более чем оправдано и уместно!), то следует отметить, что Достоевский – персоналист, его интересует человек сам по себе, его притягивает «человеческое, слишком человеческое». А вот Толстой – больше социоцентрист, социальный философ, которого интересовали глобальные проблемы войны, мира, крушения империй, реформ, прогресса, партизанского движения, пути достижения социального идеала, а человек часто рассматривался сквозь призму этих проблем, помещенный в эти социально – исторические обстоятельства.

А вот, к примеру, Анджей Валицкий, сопоставляя творчество двух писателей, находил, что их озабоченность предельными возможностями человеческой судьбы имеет все признаки настоящего пророческого пафоса. Однако каждый из них был пророком очень и очень по-своему. Достоевский пытался проникнуть в мистический смысл истории посредством понятия Богочеловечества, тогда как Толстой вообще отвергал историю во имя вечных истин христианского Евангелия. На взгляд Достоевского, русская история открывала путь к спасению через Христа; идеал восстановления единства с народом, «возвращения к почве», был его специфической версией примирения с историей, с историческим православием и сохраненной народом национальной традицией. На взгляд же Толстого, истинная жизнь не зависит от времени: истина и простой народ – вне истории, а исторический процесс только порождает зло, и его, этот процесс, нужно разрушить для того, дабы на земле установилось царство нравственного Абсолюта. Оба писателя жаждали гармонии на земле, но ежели Достоевский мечтал о том, чтобы Государство превратилось в Церковь, и осуждал рационализм во имя мистических и евангельских идеалов, то Толстой отрицал необходимость вообще какой-бы то ни было институционализированной религии и выступал за рационалистическую евангельскую ересь. Метафизический имперсонализм Толстого и последовательное неприятие им индивидуального бессмертия были глубоко чужды Достоевскому. И в той же мере Достоевский враждебен толстовскому эгалитаризму, который он считал уравнительством, уничтожающим индивидуальность и свободу. Как пророк Достоевский ближе к национальному мессианизму Ветхого Завета. В философии же Толстого если и есть какой-то элемент Ветхого Завета, то только потому, что неслыханные по своей смелости и резкости обличения зла этим автором напоминают пафос еврейских пророков.

Далее. Достоевский был более рационалистом-романтиком, продолжателем славянофильской традиции, тогда как Толстой, этот бескомпромиссный критик всякого национализма и даже патриотизма (это суждение Валицкого, на наш взгляд, более чем спорно – А. К.), больше чувствовал себя дома с рационалистическими и просвещенческими типами мышления. В своих общественно-политических взглядах Толстой ближе к народникам и анархистам, хотя он и переосмыслил их учения в антиреволюционном и евангельском духе. Эти различия, подчеркивает А. Валицкий, имели и свои практические политические последствия: Достоевский, осужденный в свои молодые годы на тяжелый труд в Сибири, в свои последние годы вращался в консервативно-реакционных кругах, был дружен с самим Победоносцевым и мечтал о взятии Константинополя. Толстой же, аристократ-землевладелец, отверг свой класс и более тридцати лет страстно обличал моральное зло, заключенное во всех государственных учреждениях, обличал все виды эксплуатации и насилия.

Но самое важное различие между Толстым и Достоевским, по мнению А. Валицкого (возможно, отнюдь не бесспорному!), состоит в том, что этико –религиозные взгляды Толстого – статическая система завершенных истин, тогда как самое ценное в мышлении Достоевского образует диалектическую сложность. В Достоевском всегда привлекала диалектика индивидуализма.

Его (=Достоевского) мировоззрение и сегодня поражает удивительной свежестью, тогда как Толстой демонстрирует нам подлинно архаичный тип мысли – мышление, по-своему, безусловно, сильное, но вместе с тем анахроничное, поражающее смелостью своих проницательных упрощений, но раздражающее своей односторонностью и манихейским дуализмом.

Достоевский своими философскими идеями, полагает Валицкий, оказал громадное влияние на всю мировую мысль 20 века. А вот толстовская философия, при всем моральном величии ее создателя, так и не стала влиятельным учением. Сила идей Толстого всецело основывалась на его собственной харизматической личности; после его смерти его идеи были быстро забыты (опять же трудно на сто процентов с этим резким суждением согласиться! – А. К.), за одним важным исключением: в Махатме Ганди Толстой нашел по крайней мере одного по-настоящему великого продолжателя своего учения[5]. Да, в том самом Махатме Ганди, о котором Эйнштейн впоследствии скажет, что наши дети и внуки просто не смогут поверить, что такой человек из обычной плоти и крови ходил некогда по этой грешной земле. И этот Махатма Ганди, опираясь в том числе и на толстовскую идею непротивления злу насилием, приведет в итоге (безо всяких революций!) свою великую Индию к Независимости. Да, Идея, если она овладела умами хотя бы одного Гения, а затем (через Него) и умами миллионов простых людей, может стать важной политико-материальной силой. Гандизм доказал это. Но, кто знает, случилось ли бы это без влияния Толстого?! Мы привели здесь эти, вероятно, отнюдь не во всем бесспорные сопоставления философских идей Толстого и Достоевского, сделанные А. Валицким, ибо считаем их небезынтересными, нетривиальными, позволяющими уточнить философские позиции каждого из мыслителей, а потому и заслуживающими определенного и даже пристального внимания. Мы уверены, что Толстой и Достоевский консубстанциональны, взаимодополнительны в ряде фундаментальных вопросов онтологии, этики, эстетики, социальной теории. И даже своими расхождениями они позволяют лучше понять, высветить, что называется, одного в другом. В этом – удивительная диалектика.

Но (и это важно) тот же Валицкий обращает внимание на тот фундаментальный факт, что оба писателя-пророка имели также очевидные и глубокие сходства. Польский исследователь пишет: «Оба пережили духовный кризис, знаменовавший поворотный пункт в их жизни, и в результате оба они стали беспощадными критиками современной им цивилизации. Оба подвергали тяжким испытаниям совесть своих читателей страшными картинами разложения и в то же время указывали путь к нравственному и религиозному возрождению. Оба с глубоким проникновением изображали полное отчаяние в отношении к Богу и смыслу существования, а в качестве лекарства представляли веру в Христа. В обоих этих людях возвращение к религии было связано с ужасным опытом близости смерти. Наконец, оба писателя испытали глубокое влияние от общения с русскими крестьянами – простым народом, который казался им воплощением высшего, истинно христианского миропонимания»[6]. Да, воистину, – Вечные спутники человечества. По крайней мере, тех его представителей, кто хоть немного Жил (не просто биологически существовал) и хоть немного Мыслил.

Заметим еще далее, поразительно, что и негодяи у него яркие – говорили выше уже об этом и еще раз повторим. Допустим, Верховенский в «Бесах» – его реальный прототип – это террорист и революционер Нечаев, создавший знаменитый «Катехизис революционера», где заявлялось, что нравственно все (и убийства в том числе), все, что служит делу революции. Революция – высшая Цель, и она оправдывает все средства. Но где эта грань между убийствами для дела революции и убийствами для себя, для своих целей, где эта грань между морально, революционно, так сказать, оправданным убийством и откровенной уголовщиной? Какой зыбкой она может оказаться!

Интересно отметить, что другой видный террорист и революционер Б. Савинков в 1909 году по следам только что завершившейся Революции написал роман «Конь бледный», где показана эволюция бомбиста, террориста и революционера. Этот человек был фанатом революции, свято верившим в ее идеалы. Ради ее торжества он не щадил ни себя, ни других. Он считал совершаемые им убийства оправданными, освященными высшей и абсолютной целью – целью торжества революции. Но вот внезапно в нем что – то сломалось, треснула какая – то моральная пружинка. Видимо убийства стали слишком будничными, обыденными. И он убивает мужа своей любовницы, который мешал их отношениям. («Почему нельзя убить мужа своей любовницы, но можно убить министра?!») Вот так незаметно и буднично можно соскользнуть от убийств для «дела революции» к убийствам исключительно для себя. Кстати, многие деятели революционного движения сочли тогда этот роман клеветой на идеалы революции, на ее мучеников и героев. Они полагали, что такое поведение главного героя является нетипическим для подлинного революционера, оно является печальным исключением. Значит, полагали они, этот человек не являлся истинным революционером, он пришел в революцию, чтобы под маской революционности решать свои личные задачи и проблемы, весьма далекие от настоящих, глубинных целей Революции. Но такие карьеристы, примазавшиеся, оппортунисты были, есть и будут в любом Великом Движении. Это неизбежно. И их наличие не перечеркивает ни величия и благородства целей, ни грандиозности задач, ни героизма и жертвенности этой борьбы. Вот – лейтмотив критики на эту вещь Савинкова.

Но, что называется, назад – к Достоевскому. Жизнь – это вечная борьба между Богом и дьяволом, а поле этой битвы – сердце и душа человека. Середины нет – либо добро, либо зло. Каждый делает выбор только сам. Глубок и значителен может быть любой человек. Для Достоевского не существует маленького человека. Для него любой человек – величина, глубина, бездна, неисчерпаемость и неисследимость. Человек может дойти до самой большой мерзости, но всегда остается выход – покаяние, и всегда можно найти Бога.

Еще и еще раз повторим, что лейтмотивом у писателя звучит такая мысль: Трагедия человека не в бедности, а в том, что Христа не нашел. Высшая доблесть человека – обретя свободу, отдать ее другим людям. Смысл жизни – самопожертвование. Величайший пример оного – Христос. Христос говорит, что ежели зерно, упав в землю, останется цело, то оно не принесет пользы, а если оно прорастет и умрет для себя, став почвой для других, то тогда оно только принесет пользу. Это – эпиграф к «Братьям Карамазовым». Это же выбито и на могиле Ф. М. Достоевского, ушедшего от нас 28 января 1881 года (кстати, почти день в день с Пушкиным – Пушкин ушел 29 января 1837. Я, конечно, не верю в мистику совпадений, но все же…). Его Пушкинская речь (8 июня 1880) стала духовным и идейным завещанием. Главное, к чему звал Достоевский, – преодолеть разделение людей, превозмочь «ненавистную рознь мира сего». Величие Пушкина – именно в этом! Речь была встречена восторгом и воодушевлением, хотя были и иные оценки – справедливости ради заметим это. К. Леонтьев, допустим, эту речь критиковал, называя христианство Достоевского розовым, нежизнеспособным[7]. Еще жестче, например, высказывался о Достоевском В. Розанов, который говорил, что Достоевский «как пьяная нервная баба – вцепился в сволочь на Руси и стал пророком ее». Дадим читающим эти строки возможность самим поразмышлять над ними и оценить их. У Розанова была своя правда, у Достоевского – выстраданная своя. Выше мы приводили уже эту резкую оценку, и здесь повторим ее еще раз, дабы заставить задуматься читателя.

Завершая размышления о Достоевском, я хочу напомнить окончание его Пушкинской речи, в котором говорится о том, что Пушкин, бесспорно, унес с собою в гроб некую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем. Но ведь то же самое мы можем сказать и о Достоевском! Это все абсолютно справедливо и по отношению к нему! Вот уже 138 лет почти минуло с того январского дня, как он тоже, бесспорно, унес с собою в могилу некую великую тайну. И мы до сих пор пытаемся разгадать ее. Разгадаем ли когда? Кто знает. Так, к примеру, согласно В. В. Бибихину, загадочными остаются широко известные и цитируемые к месту и не к месту слова о том, что «красота спасет мир». Они загадочны, ибо, кажется, наоборот красоту в мире надо спасать[8].

Следующей темой для наших размышлений станет творчество Н. Я. Данилевского (1822 – 1885). Интересное, кстати, совпадение: скончался в один день с Толстым – 7 ноября 1885. Толстой уйдет из жизни в этот же день ровно четверть века спустя. В молодости Данилевский был социалист, петрашевец. Увлекался Марксом, как и многие в 19 веке – веке Дарвина и Маркса. Но затем излечился от «болезни левизны». Он находил позже, что Маркс был слишком поглощен своим экономическим детерминизмом, своим материалистическим пониманием истории, не учитывал духовный облик народа. Следующим этапом его идейной эволюции стал панславизм = идея родства всех славян. Затем пришел к неославянофильству. Был он также профессиональным ихтиологом, изучал нерест рыб, жил на всех морях.

В 1869 выходит его знаменитая «Россия и Европа», в которой за полвека до их появления были предвосхищены многие идеи О. Шпенглера, его «Заката Европы» (1918). Книга была написана по свежим еще итогам Крымской войны (1853 – 1856), закончившейся поражением для России. Там мыслитель констатирует, что Запад и Россия – разные миры и, можно сказать, «не сойдутся они никогда, разве что у Престола Божьего в день Страшного Суда» (так писал Киплинг о Западе и Востоке). Запад – это сильный культурно – исторический тип, он имеет склонность к доминированию, к навязыванию своих ценностей другим, а Россия этому активно сопротивляется. Вообще, есть три типа взаимодействия цивилизаций = культурно – исторических типов друг с другом: 1) пересадка; 2) прививка; 3) удобрение. При прививке и пересадке те культуры, куда пересажены другие, погибают. Удобрение – это когда культуры взаимообогащают друг друга.

Есть четыре модуса, аспекта проявления культурно – исторических типов: 1) религиозный; 2) культурный; 3) политический; 4) общественно – экономический. Есть одноосновные цивилизации – античность (там культурная доминанта), или же иудейство (религиозная домината). Двухосновные – Запад (наука и культура, и общественно – экономическая деятельность).

Славянская цивилизация, по ожиданиям Данилевского, будет четырехосновной, то есть в ней будет достигнута гармония, равномерное сочетание всех четырех видов деятельности – религиозной, культурно – научной, политической и общественно – экономической.

Всего Данилевский выделял 24 культурно – исторических типа (21 действующий и 3 умерших). Все цивилизации рано или поздно умрут, как умирают живые организмы. Данилевский не ждал царства Божьего на земле. Он от всей души желал добра славянам. Он оставил следующие заветы = пророчества: 1) противодействие Западу; 2) призыв сохранять уникальность цивилизаций – он предвосхитил глобализацию. Но были и сомнительные идеи. Так, он выступал за осушение Аральского моря. Но в 20 веке произошла каракалпакская катастрофа – море высохло, народ рассеялся, погиб. Из – за обмеления Арала погибли 34 вида рыбы (20 имели промысловое значение), потерял свое значение рыбный промысел. Соленость Арала выросла в 10 раз. Высок уровень безработицы, детская и материнская смертность из – за неблагоприятной экологической обстановки. На дне отступившего моря образовалась песчано – соляная пустыня Аралкум. Там наблюдаются интенсивные пыльные и соляные бури, ежегодно со дна Аральского моря ветрами поднимается и уносится до 75 миллионов тонн соли, которую обнаруживают даже в крови пингвинов Антарктиды и в лесах Норвегии, а также в ледниках Гренландии и на полях Белоруссии. Пострадало все живое. Площадь тростниковых зарослей сократилась с 550 до 18 тысяч гектаров, погибло 50 крупных озер в окрестностях Арала, из 178 видов позвоночных животных осталось только 38. Были закрыты 3 порта из – за отсутствия воды. В регионе самая высокая детская смертность среди стран СНГ. С ужасающей, прямо – таки триумфальной скоростью наступают туберкулез, тиф, гепатит – явные спутники усыхания моря. Да, действительность порой бывает мрачнее и апокалиптичнее самых мрачных и ужасных утопий и проектов (хотя, их творцам, может быть, они и не кажутся таковыми).

Но вернемся еще к идеям Данилевского. Данилевский – дитя Крымской войны. Он ясно видел: Россия и Запад – два враждебных мира, здесь не должно быть никаких иллюзий. Россия для Запада виновата уже по одному тому, что существует. Любой сильный тип жаждет экспансии, хочет подчинить себе другой. Славяне – тоже сильный тип, они сопротивляются Западу, вызывая раздражение и даже ненависть последнего.

Данилевский находил, что у нашей интеллигенции – болезнь европейничанья. Ее симптомы: а) заимствование иностранных учреждений и их пересаживание на русскую почву; 2) боязнь приговора Запада, и прямо – таки мальчишеская, детская радость похвалам Запада; 3) привычка смотреть на нашу историю западными глазами; 4) маниакальное, без меры стремление копировать западный быт.

Можно соглашаться с идеями Н. Я. Данилевского, можно не соглашаться (как и с идеями любого оригинального мыслителя, а он, вне сомнения, был таковым), но нельзя не признать, что его сочинения проникнуты тревогой, болью за судьбы России, судьбы славянства, но они же пронизаны и надеждой, верой в лучшее будущее для славянских народов и, конечно же, русского народа, чьими интересами и судьбами он всегда жил.

А теперь я бы хотел обратиться к творчеству К. Н. Леонтьева (1831 – 1891).

У него рефреном звучит мысль, идея спасения русской самобытности. В конце жизни он стал монахом. В нем шла напряженная внутренняя борьба двух начал: языческого (грубая сила, чувство красоты) и христианского (смирения). Мы видим в его философии сочетание натурализма, эстетизма, но и мощный пласт христианской этики и антропологии.

Главное в христианстве для него – идея личного спасения! А у славянофилов, предположим, доминировала идея общего, коллективного спасения. Хомяков утверждал, что один человек в Царство Божие никак не войдет, но всю деревню нельзя не впустить. Бог Леонтьева – строгость, страх, принуждение, но отнюдь не любовь. Точнее, Бог – это требовательная любовь!

Он высказал оригинальные идеи о развитии цивилизаций. Цивилизации проходят три стадии: 1) первоначальная простота = начало; 2) цветущая сложность = пик; 3) вторичное смесительное упрощение = гибель, отсутствие красоты. Надо понимать, что Леонтьев – эстет, и даже в социальных процессах для него главный критерий – красота. А красоте претит любая искусственная схема, ибо «хуже всего…наклонность человека замкнуться от размаха жизни в планах ее организации. Радость простого бытия важнее этических предписаний. Едва ли какое время человеческой истории было так равнодушно к простому присутствию мира, как вторая половина XIX века, десятилетия увлечения прогрессом. Леонтьев говорил об охранении, консерватизме, его слышали в смысле прислужничества престолу, и у него коснел язык. Он хотел сказать, что беда не во врагах монархии, а в том, что верх над жизнью берет проект. Он надеялся на овладение Царьградом и ему приписывали шовинизм, хотя русских на Босфоре он мечтал увидеть в роли щита от серой машинной унификации, а там пусть Царьград говорит по-турецки. Его читали как еще одного утопического прожектера, а он хотел спасти от тайной угрозы поэзию жизни»[9]. Очень, на наш взгляд, глубокие замечания современного исследователя. Они разбивают многие клише, сложившиеся по поводу философского творчества Леонтьева и тиражируемые в популярных пособиях[10].

Он – теоретик византизма. Его концепция византизма воплотилась в следующих идеологемах:

——- самодержавие в государстве;

——– православие в религии;

——— разочарование во всем земном;

——— отрицание идеи всеобщего благоденствия народов, отрицание прогресса, ибо прогресс – это энтропия, смерть, исчезновение «цветущей сложности», пестроты, красоты.

Россия, по Леонтьеву, – наследница византийского типа. Кстати, славян Леонтьев не любил. Их связывают лишь языки – больше ничего! Он пророчески предвидел и предсказал нелюбовь остальных славян к России. Всю силу этого пророчества мы наблюдаем сегодня, в 21 веке, когда славянские страны изощряются и соревнуются в том, как бы посильнее унизить и оскорбить Россию. Это стало доминантой славянских, восточноевропейских стран по отношению к России. А кое – где, например, в Польше, русофобия стала прямо – таки навязчивым фантомом, приобрела характер настоящей истерии. Леонтьев все это предзнал и предчувствовал еще полтора столетия назад. Славяне, по Леонтьеву, испорчены тлетворным, западным, либеральным духом. Леонтьев всеми фибрами своей души ненавидел эгалитарный либерализм, равнозначный для него уничтожению сложности, упрощению, смерти. Такие либеральные идеологемы, как 1) свобода, равенство, демократизация; 2) однобокий рационализм и сциентизм; 3) отрицание религии; 4) глупые надежды на земное благополучие, земное счастье = все это разрушает красоту жизни! Это все – антиэстетично, а значит, убийственно.

Леонтьев одним из первых указал на опасности науки и техники: они могут служить войне (и опять же какое глубокое пророчество – оно подтвердится уже в годы Первой мировой войны); они способны разрушать природу.

Прогресс – это дурная, линейная бесконечность, энтропия, бег по кругу (циклизм), часто это – лишь ускорение гибели.

Еще одной идеей своей остался Леонтьев в истории русской мысли. Он полагал, что когда цивилизация на подъеме, то ей нужны паруса, если же она на спаде, то ей нужен якорь. И он высказал идею подморозки цивилизации = России. Цель – остановить, сколь возможно, задержать, затормозить ее движение, скольжение к гибели. Позже это возьмет на вооружение К. П. Победоносцев – обер – прокурор Синода (1880 – 1905), один из столпов и идеологов политики контрреформ Александра III (1881 – 1894). Он заявит самодержцу: «Ваше Величество! Россия слишком плохо пахнет. Надобно ее немножечко подморозить».

Кстати, заметим, что, на наш взгляд, Леонтьев интересен как пример того, когда философские идеи берутся на вооружение власть имущими, сильными мира сего и становятся принципами реальной, практической политики, претворяются в плоть и кровь государственного курса, причем на определенном, пусть временном, этапе – весьма эффективного курса. Идеи Победоносцева о том, что конституция и парламентаризм есть величайшая ложь нашего времени – это калька леонтьевских идей. Манифест «О незыблемости основ самодержавия в России» (29 апреля 1881) есть воплощение на высочайшем уровне одного из принципов леонтьевского византизма – принципа самодержавия.

Вот говорят, что идеологи и вдохновители курса контрреформ – Катков и Победоносцев. Но ведь, по сути, они – эпигоны, они здесь вторичны, в чем – то бездарны и лишены творческого импульса. Эту идею подморозки России им подарил именно Леонтьев. В этом смысле они – лишь старательные эпигоны. И вот вся политика предпоследнего царя была попыткой стабилизировать, подморозить Россию. Надо признать, что кое в чем эта политика на определенном этапе была эффективна, кое – какие успехи в этом направлении были сделаны: покончено с революционным движением, восстановлены твердость власти и уважение к ней, небывалого расцвета достигла экономика – железнодорожное строительство, стабилизация финансов, рост числа предприятий, завершен промышленный переворот. Были предприняты попытки решения рабочего вопроса, появилось рабочее законодательство, ограничен произвол предпринимателей, ограничен женский и детский труд, появились фабричные инспекции, власти стали понимать необходимость удовлетворения справедливых требований рабочих. Но, как покажет история, эта стабилизация носила временный характер. Она лишь на время отсрочила социальный взрыв, увеличив тем самым его силу[11]. Хотя, некоторые историки сегодня признают, что твердая политика Александра III, его принципиальность в отстаивании основ этой политики подарили империи Российской лишних 25 – 30 лет. Он остановил разгул народовольческого терроризма, остановил сползание страны к революции, которая могла случиться уже в конце 19 века, ибо революционная ситуация к началу 80 – х годов 19 века была на лицо. Если б не его твердый курс, то монархия в России могла быть сметена гораздо ранее 1917 года. И монархисты, сторонники имперской государственности должны быть благодарны ему за это.

Пришедший ему на смену в 1894 году Николай II, увы, не обладал ни твердостью, ни волей, ни принципиальностью своего отца. Он был, как скажет Чехов, «хороший гвардейский офицер», который мог бы удачно руководить полком, а он волею судеб встал у руля империи Российской. И империя покатилась вниз, по наклонной, началось «погружение в бездну». И можно в данном случае вполне согласиться с А. Солженицыным: Александр III оставил сыну вполне здоровую страну, а Николай II ее просвистел.

Да, собственно, и Леонтьев по отношению к будущему России выражал пессимизм. Она уже заражена тлетворным, упадочным западным духом. Чего, например, стоит оправдание и восхваление В. Засулич – убийцы, возмущался Леонтьев (напомним, что 5 февраля 1878 года Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, тяжело ранив последнего. 12 апреля 1878 года суд присяжных полностью оправдал ее. После чего она смогла выехать за границу). Дело Засулич было для Леонтьева серьезным звонком, сигналом того, как опасно перекосились, извратились в русском обществе моральные нормы, представления о добре и зле. И Леонтьев боялся, что разложение будет продолжаться. Либерал в России – либо дурак, либо негодяй. Если ты в 17 лет не либерал, то у тебя нет сердца. А если ты в 40 лет не консерватор, то у тебя нет головы.

Цивилизации, по Леонтьеву, живут 1000- 1200 лет. Он видел два возможных пути развития России: 1) податься либерализму и тем самым ускорить гибель России; 2) сохранять свои византийские начала. Спасение России – в византизме. Увы, его чаяниям и надеждам не суждено было оправдаться. Хорошо, что он хотя бы умер до того, как начал терпеть крушение корабль имперской государственности, ведомый недалеким и безвольным, слабым капитаном. Судьба была милостива к нему и избавила его от лицезрения этой трагедии, предотвращению и недопущению которой он посвятил и свое творчество, и свою жизнь. Хотя с другой стороны, Леонтьев видел смертность вещей, был мучим ею, и он «не имел ни сферы философских абстракций, ни облаков художественной мечты, ни хотя бы слепоты, куда бежать, чтобы не видеть неостановимое соскальзывание, сползание, обламывание всего живого в небытие. Тут можно было бы понять и чудака, который захотел бы искусственно продлить цветение. Для такого бальзамирования Леонтьев был слишком трезв. Пусть Константин Победоносцев, старая девушка, подмораживает Россию; но ведь бесполезно. Развитие, цветение, упростительное смешение – неотменимый закон всего. Нет средства от боли перед этой бедой. Одна радость, что хоть цветущее на краткий миг не жалко. Одна надежда, своей любовью согреть остывающее. Пусть в сердце от сдвигания мира – …надрыв. Пусть в нищей и пышной, растрепанной и могучей России богатство жизни почти на глазах оборачивается увяданием и концом. Но в самой панике и боли дает о себе знать тайное присутствие спасения. Ни в каком ложном покое, нигде кроме как в надрыве души спасение и не найдет себе места на земле. Леонтьевское охранение было сбережением, через боль, широты бытия. Он звал хранить не турецкие фески и русские сарафаны, а человеческое существо, которое самой своей болью, до отчаяния, не даст настоящему забыться. Худшей угрозой для Леонтьева было поэтому, что человек сделает над собой что-то и уже не вынесет больше боли, захочет устроить себе мир без ненужных вещей – пышной церкви, поэзии и бесполезной науки. Он видел, что цивилизация машин и всеобщего удовлетворения потребностей распространяется по миру как обезболивающее средство, а если бы не соблазняла этим человека, то не была бы таким «полетом стремглав без тормозов и парашютов». Он знал, что обезболивающее средство покажет себя на деле как никогда болезненным»[12] (выделено и подчеркнуто мной – А. К.). Очень щемящая и пронзительная оценка творчества Леонтьева. Тот же автор говорит, что мысль Леонтьева гнушается философской техникой. Имея дело с вещами, а не с абстракциями, она не дальше от истины, скорее наоборот, если истина – это богатство того, что есть, умение видеть близкое и простое. Вглядывание в самое привычное, на чем стоят будни, и бесстрашие перед бездной у нас под ногами – начало подлинной мысли. Леонтьев нам все это мудро и мужественно демонстрирует. А ведь Бездна разверзнута перед нами и сегодня, ибо «такой народ, как русский, бережет сама крайность, которую он берет на себя, даже крайность страдания… Пока есть способность и воля пойти до края, народ существует как исторический» (Бибихин). Но, может быть, чтобы нам не упасть в эту Бездну раньше срока, надо иногда давать себе труд размышлять над пророчествами и озарениями Леонтьева?!

А далее у нас – заметки и раздумья о творчестве В. С. Соловьева (1853 – 1900). Его фигура воплотила в себе черты русского человека – духовное странничество, попытки вырваться из этого земного мира. А. Валицкий писал о нем: «Соловьев был тонкой и очень сложной личностью, не лишенной некоторой загадочности. Его внешние черты придавали ему вид человека не от мира сего, так что простые люди часто принимали его за священника и вставали перед ним на колени… В его природе было нечто детское и доверчивое, и он был склонен видеть все явления с духовной точки зрения, в качестве «отражения незримого мира»; но хотя он и проповедовал принятие «мирского» через «преобразование божественным», он, тем не менее, не мог найти общего языка со своей повседневной, прозаической жизнью. Он легко влюблялся, и его мистицизм, несомненно, был сублимацией эротических чувств, хотя этот мистицизм невозможно вовсе сбросить со счета как просто замещение эротики. Он вел беспорядочную жизнь, днем часто спал, а ночью работал, мало заботясь о будущем. Известно, что он был не в состоянии отказать нищему и мог отдать все имевшиеся у него деньги и даже расстаться со своими ботинками. Однажды его нашли дрожащим от холода, потому что он отдал всю свою теплую одежду. Подобно Толстому, Соловьев был визионером, но его видения были не грозными раскатами патриархального пророка-громовержца, но чуткими мечтами эксцентричного поэта-романтика»[13].

Лосский писал о нем же, что он, несомненно, находился в соприкосновении с высшим миром. Тот же Н. О. Лосский пишет, что «основным делом жизни Соловьева стало создание христианской православной философии, раскрывающей богатство и жизненную силу основных догматов христианства, которые в умах многих людей превратились в мертвую букву, оторванную от жизни и философии. Он указал на огромное значение этих догматов как философских основ естествознания, как руководства нравственной жизни личности и как отправного пункта для разработки идеала христианской политики. Теоретические изыскания Соловьева всегда преследовали практические цели: совершенствование мира, преодоление себялюбия, осуществление христианских идеалов любви к ближнему, достижение абсолютных ценностей»[14]. Он был универсален – и философ, и богослов, и социолог, и критик, и политик.

А. Мень пишет о нем, что в этом отношении он был действительно похож на Пушкина. Как будто бы произошел некий творческий взрыв в его лице. Тот же Мень отмечает, что он один, подобно Ломоносову, соединил в себе все. Он был незаурядным поэтом, замечательным переводчиком, писал о природе, о любви, о социально – политических проблемах. Он являлся острым и беспощадным литературным критиком, публицистом, общественным деятелем, церковным писателем. Он был толкователем Библии, переводчиком Платона и библейских ветхозаветных текстов[15]. В детстве, кстати, он одушевлял предметы и давал им имена. Ранец – Григорий, а карандаш – Андрей. Соловьев – русский странник, неприкрепленный ни к чему земному. Он, как и Платон, знает, что есть иной, совершенный мир. («Милый друг, иль ты не видишь, что все видимое нами – только отблеск, только тени от незримого очами? Милый друг, иль ты не слышишь, что житейский шум трескучий – только отклик искажений торжествующих созвучий? Милый друг, иль ты не чуешь, что одно на целом свете – только, что сердце к сердцу говорит в немом привете?»). Но он не сразу пришел к переживанию, принятию и осознанию это высшей Реальности. С 14 лет под влиянием Писарева у него началась фаза отрицания религии. Она продолжалась вплоть до 1873 года, когда в нем произошел духовный и идейный переворот. В 1874 году он, недавний атеист, уже говорит, что неверие в Бога опустошает душу и доводит до самоубийства. С 1891 года Соловьев ответственен за философский раздел словаря Брокгауза и Эфрона. Интересный факт: он выпивал по три бутылки шампанского в день. Он полагал, что вино -прекрасный реактив, в нем – весь человек. Кто скот, тот в вине станет совершенной скотиной. Кто человек – тот станет выше и благороднее человека.

Именно с Соловьева начинается период систем, глобальность, цельность и целостность мышления. Он – великий систематик («русский Гегель»), создавший стройное учение, охватившее все значимые стороны и аспекты бытия.

Когда он сравнивал различные религии, то приходил к выводу, что ислам подавляет человека, стремится подчинить личность. Человек – это грязь под ногами Аллаха. В католицизме и протестантизме господствует другая крайность – размывание единства людей, разъединение, атомизм, автаркия, свобода частных воль. И только православие дает синтез первого и второго, в нем реализуется гармония свободы и необходимости, реализуется идеал соборности – гармонии единичного и всеобщего. Так вот, ислам, католицизм и протестантизм, а также православное христианство – три силы мировой истории.

Гносеология Соловьева. Его гносеологические воззрения изложены в таких работах, как «Кризис западной философии», «Философские начала цельного знания». Соловьев критикует повальное увлечение позитивизмом. Он подчеркивает, что позитивизм может быть эффективен при изучении определенных сфер реальности, например, при изучении природы, материальных форм бытия. Но есть такие высоты и сферы, где позитивистский инструментарий бессилен. Например – человек, сфера духа, область Абсолюта, сфера ценностей. Рациональная = позитивистская философия есть темнота, смерть при жизни, но она обуславливает начало понимания жизни. Ибо, сознавая свое ничтожество, человек понимает: Бог есть ВСЕ. Не абстрактные заключения, а христианство есть твердыня. Поэтому нужно новое знание, в котором состоялся бы всеобъемлющий синтез и науки, и философии, и естествознания, и теологии. Нужно новое целостное знание. Материальное знание – наука. Общие принципы – философия. Знание об Абсолютной реальности – теология. Истинное знание есть гармоничное соединение всех трех данных моментов. Впервые в истории России была предпринята попытка вписать в религиозное мировоззрение новейшие достижения естественных наук, истории, философии. Задача (сверхзадача!) у него была – ввести вечное содержание христианства в новую, соответствующую ему разумную форму. Надо не бегать от мира, а идти в мир, дабы преобразовать его. Он не отбрасывал ни науку, ни технику, ни экономику, ни опыт социализма и революционного движения, ни метафизику, ни богословие. Все это выстраивалось у него в грандиозное синтетическое целое.

Философия истории, антропология, софиология Соловьева. Он вводит такие понятия как Всеединство = Софиология = Богочеловечество. Мир и Бог, человечество – ВСЕ ЕДИНО, ВСЕ ЕСТЬ ОДНО ЦЕЛОЕ. Все люди взаимосвязаны в Боге. Мировая душа (София) – женское начало, Вечная Женственность, женственная ипостась Божества. Мужское начало – Логос. Через Мировую душу осуществляется единение людей, человека и Бога. София делает человечество не отдельными разбитыми осколками, а единым зеркалом.

София – посредник между Богом и миром. Благодаря ей, стало возможно само творение мира и его дальнейшее развитие.

Соловьев выделяет три аспекта Софии:

София нетварная – причастна Богу, есть Лицо Троицы, сам Бог.
София нетварно-тварная – Иисус Христос, но как Богочеловек. Она же – Церковь небесная, Богородица, идеальное человечество = в Боге.
София тварная – земная церковь, реальное человечество.

Кроме того, говоря о Софии, он выделял еще три возможных аспекта ее реализации: а) София через теософию – через познание Бога и его отношение к миру; б) София через теократию (после 1882) – преобразование человечества через создание справедливого государства, осуществляющего христианские идеалы; в) София через теургию (с 1890) – создание новой жизни, согласно божественной истине и при сотрудничестве Бога.

Вообще, заметим, что софиология Соловьева находилась в постоянном развитии, эволюции, менялись смыслы, акценты, менялось понимание тех или иных моментов Софии, в определенные периоды доминировало одно ее понимание, а в другие периоды – иное. Вот почему, говоря о Софии у Соловьева, нужно видеть и понимать все это множество смыслов, оттенков, нюансов, коннотаций и переходов. У него – творческо-диалектическая софиология.

Богочеловечество. После грехопадения человек зациклен на земном. Мир распадается, теряются узы любви, взаимопонимания, братства. И Бог пришел на землю для спасения человека, освобождения от материальной погруженности. Человек – соработник Бога в земной жизни. Цель – спасение человека и преображение мира. И тогда Бог сольется с преображенным, обновленным миром и человеком = человечеством в одно целое, в единый мистический богочеловеческий организм. Цель истории – Царство Божие на земле. Но это – антихристианская мысль Соловьева, ибо церковь не верит в Царство Божие на земле. Христос говорит, что грядет мерзость запустения, оскудение духовное, «прельстятся даже избранные», грядут войны, голод, мор. А. Кураев, известный богослов, в своей известной, в чем – то знаковой, статье «О нашем поражении» констатирует даже, что христианство обречено. Жизнь – река, но в ней все больше грязи.

Соловьев выделял три смысла Царства Божьего:

Эсхатологический – за концом света, после истории.
Духовный – Царство Божие внутри нас = рай и гармония должны быть в душе, если же этого нет, то никакой самой совершенной социальной организацией этого не восполнить. Не нашедший Бога внутри себя человек все – равно будет мучиться и страдать даже в самом идеально организованном социуме.
Социальный – реальный рай на земле, созидаемый с помощью Бога.

Соловьев наряду с позитивизмом критиковал и социализм. Ложь социализма, неправда и ограниченность его в том, что он перераспределение материальных, экономических благ возводит в абсолют, предавая забвению духовную составляющую, духовную компоненту личности. Здесь можно вспомнить, что Хомяков, например, уже Фейербаха оценивал как регресс, упадок немецкой мысли. Труд Соловьева «Оправдание добра» был направлен во – многом против воззрений Фейербаха, оппонировал им, критиковал их. Соловьев доказывает, что высший смысл жизни – религиозный смысл. («Смерть и Время царят на земле, – ты владыками их не зови; все, кружась, исчезает во мгле, неподвижно лишь солнце любви»). Фейербах же, по Соловьеву, вообще отрицал все смыслы – Бога нет. Человек молится самому себе!

Всемирная теократия. Соловьев высказывал идеи о необходимости духовно породнить весь мир, создать некое всемирное теократическое государство. Надо преодолеть раскол церквей, ибо это противно Богу. Католицизм силен в духовно – культурном плане, а православие сильно в плане государства. Все это нужно соединить. В этой теократии будет триединая власть: а) царь; б) священник; в) пророк. Конечно же, это – утопия. В конце жизни (а скончался он 13 августа (31 июля по старому стилю) 1900 года – ровно через 12 дней, кстати, уйдет и Ницше) усилились пессимизм, мистицизм, мрачный профетизм и фатализм в идейных воззрениях Соловьева. Появляются такие его вещи, как «Три разговора», «Повесть об Антихристе». Там – мрачные пророчества от том, что Антихрист победит, что драма истории уже написана, на небесах все решено. Свобода воли призрачна и бесполезна. Надо безропотно ждать конца света.

Соловьев ушел, когда уже брезжила заря нового 20 века. Он пророчески предчувствовал и предвидел неумолимо надвигавшиеся катаклизмы, их неизбежность, неотвратимость и их страшную беспощадность, их железные и равнодушные к судьбам отдельного человека тиски. Он ощущал почти физически дыхание бездны. «Всюду сумятица. Сон уже не тот. Что – то готовится. Кто – то идет». Кто идет? Как полагают многие исследователи, под идущим Соловьев подразумевал Антихриста – последние времена, последние сроки! Эту ситуацию рубежа веков очень хорошо описал Г. Флоровский, отметивший, что это был перевал сознания. Изменяется само чувство жизни, нарастает чувство экстремальности, чрезвычайности. Появляется некий новый опыт. В самом себе человек находит новые, прежде незнаемые и неизмеримые глубины, новые темные бездны. И в мире открывается новая глубина. В событиях вдруг внятно обозначился суровый апокалиптический ритм. Решалась судьба людей. Тогда спасались и погибали, сбивались с пути, теряли себя, было много крушений, и редкие надежды сбылись. Павших было больше, чем достигших. Это было время исканий и соблазнов. Пути странно скрещивались и расходились. Обострялась тревога совести[16]. Вот в этой, очень хорошо переданной Флоровским наэлектризованной атмосфере «рубежа эпох» продолжал творить Соловьев. В ней он и покинул этот мир.

Мыслитель, заметим еще кстати, выпукло и концентрированно поставил вопрос и о Русской Идее – цикл лекций с таким именно названием он прочел в Париже в 1888 году. В чем она – эта идея? Если телеграфно кратко, то – в осуществлении идеала всемирности, всеединства, идей экуменизма, в преодолении раскола церквей, в создании единой вселенской церкви. Соловьев верил, что у России здесь – особая миссия и особая роль. Россия должна возглавить этот процесс, который приведет к очищению и обновлению всего человечества, перенаправит мировую историю на новые рельсы, двигаясь по которым, можно будет продвинуться в направлении реализации царства правды и справедливости на земле. Утопия? Да! Но, признаем, далеко не самая худшая из тех, что выдвигались в истории отечественной мысли.

Итак, Соловьев обеспечил себе место в истории русской и мировой философии, создав оригинальное целостное учение, многие аспекты которого найдут творческое продолжение и дальнейшую разработку уже в 20 столетии. И Русская Идея, и Богочеловечество, и София, и Всеединство – все эти темы и проблемы, ставшие доминантами русской мысли, своими истоками тянутся к Соловьеву, ему они обязаны своей актуализацией, он передал их как эстафету позднейшим поколениям мыслителей, и уже одно это высвечивает всю значимость фигуры Соловьева для русского идейного и интеллектуального космоса, в сферах и глубинах которого он сияет как звезда абсолютной величины.

В то же самое время, когда творили Чаадаев, Толстой, Достоевский, Данилевский, Леонтьев, Соловьев, о творчестве которых речь уже шла выше, параллельно с их исканиями продолжался спор о судьбах России – спор западников и славянофилов. Давайте погрузимся на время в глубины этого спора, ибо это позволит глубже многое понять в перипетиях развития русской мысли 19 века. Западники – это Герцен, Огарев, Грановский, Белинский, Боткин, Анненков, Тургенев. Славянофилы – это Хомяков, Киреевский, братья Аксаковы, Самарин, Григорьев, Страхов, Тютчев.

Так вот западники уверяли, что развитие России было заморожено монголами. Но Россия может догнать Европу. Они одобрительно отзывались о реформах Петра Великого и Екатерины II. Они призывали освободиться от «византийско – православного ошейника» (Герцен). Рабство, крепостничество, отчуждение личности – все это необходимо уничтожить. Для них была характерна рационально – аксиологическая концепция человека с упором на законность, здравый смысл, справедливость, демократию, правовое государство, гражданское общество, секуляризм. Народ – это совокупность автономных и сознательных индивидов. История – это единый мировой процесс. Но здесь возникает один непраздный вопрос: а готов ли сам народ ко всем этим нововведениям и ценностям? Дозрел ли он до них, до их сознательного приятия? Ведь, например, согласно И. Ильину, условиями демократии и правового государства являются следующие: 1) воля народа; 2) традиция к демократии; 3) знание и уважение права. Было ли все это в России в середине 19 века? Очень сомнительно! Сам Александр II говаривал, что он готов дать России какую угодно конституцию, если б был уверен, что на другой день после ее подписания она = Россия не развалится на куски. Западники находили вполне естественным поражение России в Крымской войне (1853 – 1856), ибо Россия сгнила: снаружи – блеск, а внутри – гниль. Поэтому они с энтузиазмом приветствовали Великие реформы Александра II.

В качестве представителя западничества можно взять для анализа хотя бы творчество (разумеется, лишь в некоторых его аспектах) А. И. Герцена (1812 – 1870). Сначала об одном знаменательном факте его биографии: когда ему было 14 лет, в толпе перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, на коронации Николая I (имперникеля – как он его насмешливо называл) (3 сентября 1826 года) он поклялся непременно отомстить за декабристов. В 1834 году был выслан, с 1842 – в отставке, в 1847 – уехал во Францию. С 1852 – стал издавать «Полярную звезду», а затем «Колокол» (с 1857). Заметим, что в философии он не был оригинален. К числу его именно философских работ относятся «Дилетантизм в науке» (1843), «Письма об изучении природы» (1845 – 1846), «Письмо к сыну. О свободе и вере» (опубликовано уже после смерти в 1876). На философские воззрения Герцена повлияли Сен – Симон, Шиллер, Гете, Гегель, Фейербах, Прудон.

Теоретическая сторона философии его не волновала, главное – практика, социальная справедливость. Скажем, немодный нынче В. И. Ленин, оценивая взгляды Герцена, находил, что последний пошел дальше Гегеля, вслед за Фейербахом. Вплотную подошел к диалектическому материализму, но остановился. Эта остановка вызвала его духовный крах.

Герцен отрицал личного Бога и личное бессмертие. Критиковал механицизм и редукционизм. В основе природы лежит некий объективный разум, впрочем, сущность его не уточняется. Человеческая история – эманация человека от рабства к свободе.

После революционных событий в Европе 1848 – 1849 годов (в одном только Париже погибло почти 12 тысяч человек) Герцен разочаровался в Западе. Он переходит на позиции «крестьянского социализма», подчеркивает роль общины и артели, видя в них зачатки социализма. Он идет на примирение со славянофилами. Нет, он не разделяет их религиозной философии, их преданности «византийской церкви», монархизма, национализма, отрицательного отношения к демократическим политическим формам. Но он при этом вполне солидаризируется с их симпатиями к простому народу, к «стихиям» русской народной жизни, с их стремлением к духовной свободе, с их высокой оценкой русской общины. Герцен обнаруживает именно в общине зародыш будущего справедливого социального строя, который, однако, может развиваться лишь в том случае, если будет оплодотворен всем тем лучшим и прогрессивным, что есть и в западной социалистической мысли. Предваряя надежды и чаяния русских народников второй половины 19 века, Герцен искренне надеялся, что Россия перейдет от общинного быта к социализму, минуя буржуазно – мещанскую, капиталистическую стадию европейского развития.

Но при этом следует иметь в виду, что Герцен отнюдь не абсолютизирует и социализм, не изображает из него окончательное торжество социального прогресса. Социализм – это вовсе не «конец истории». Он, как и все на свете, противоречив, и эти его противоречия вытекают из противоречивости самой человеческой природы. Человеческий дух будет вечно неудовлетворен, он всегда будет алкать, жаждать и стремиться к большему. Этот порыв к совершенству неизбежно рано или поздно перерастет и социалистические рамки и формы общественной организации, отринет, отвергнет их. Герцен делает следующее пророчество: социализм вовсе не есть совершенная форма общественного устройства. Он разовьется до крайних своих последствий, до одиозных нелепостей. И снова – крик отрицания, смертная борьба, где социализм станет реакционным и будет непременно побежден новой, неизвестной, неведомой нам пока еще, более прогрессивной формой общественного устройства и революцией. Вот где в Герцене заговорил Гегель с его диалектикой, вечным отрицанием, вечной сменой форм развития. С 1869 года Герцен уже не верит в революцию, разочарован в ней и рекомендует путь постепенности в общественном развитии.

А что же славянофилы? Они заявляли и доказывали, что у России свой особый путь, своя судьба. Они выдвинули лозунг органичного развития нации, основанного на традициях, национальном опыте, национальном менталитете. Они вовсе не были какими – то обскурантами и не призывали отгородиться китайской стеной от всего чужеземного. Отнюдь нет! Но они подчеркивали необходимость творческого восприятия чужого опыта, выступали против бездумного заимствования чужеземных политических, экономических и иных форм жизни, против их механического, рабского копирования.

Славянофилы отрицательно относились к государству в его западноевропейских формах. На Западе – культ государства, торжество государства, поклонение государству, этому «Левиафану», торжество идеалов внешнего, механического порядка, внешней стройности, машинизированного устройства, гарантированного государственными законами. Результат всего этого – оскудение, обеднение человека внутреннего. В отличие от морально – религиозной основы русской жизни, западный или германо – романский мир строит свою жизнь на принципах формально – юридической справедливости и внешней организации, а потому эти западные принципы и формы неприемлемы для России, чужды ей.

Дело государства есть защита земли от врагов, без вмешательства в ее внутреннюю жизнь. Народу должна принадлежать полная свобода жизни и духа, мысли и слова. Там было, по их предположениям, в Московской Руси. Петр Великий созданием своего «регулярного государства» будто бы нарушил добровольный союз земли и государства, подчинил землю государственной власти. Отношение славянофилов к бюрократической петербургской регулярной монархии было отрицательным. Их политический идеал – это патриархальная народная монархия (но вот вопрос: а была ли вообще таковая когда – либо в действительности в России?! Нет ли здесь «химерических декламаций» (Конт)?! Не идеализация ли это допетровских форм государственности, выдающая желаемое за действительное?!), не ограниченная формальной конституцией, но опирающаяся на добровольную поддержку земли, с которой царь совещается во всех важных случаях, созывая земские соборы, по примеру государей московских. Они = славянофилы при этом прекрасно видели все язвы николаевской России, решительно выступали против крепостного права, против полицейско – бюрократического произвола, требовали свободы слова и печати, понимали необходимость реформ, но только они при этом настаивали, что реформы эти должны проводиться с учетом именно национальных традиций, исторического опыта. Реформаторы должны понимать особенности именно русской нации, русского народа, психологию русского крестьянства. Без этого – все самые благие начинания будут обречены на провал.

И сегодня, по сути, спор этот в новых условиях нашей действительности далеко не закончен. И сегодня есть также неозападники и неославянофилы. И сегодня кипят идеологические страсти, ломаются копья в ходе диспутов и дискуссий. И сегодня все также пронзительно звучит вопрос: Россия, куда же ты?!

На этот пронзительный вопрос пытались по-своему ответить и мыслители, которые жили и творили уже в начале 20 века – это и так называемые легальные марксисты, и Булгаков, и Бердяев, и многие другие. Но размышления об их исканиях – это уже задача для следующей статьи.

ЛИТЕРАТУРА

Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли) / В. В. Бибихин.- Спб.: «Владимир Даль», 2014.- 398 с.
Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма / А. Валицкий.- М.: Канон+, РООИ Реабилитация, 2012.- 480 с.
Из глубины. Сборник статей о русской революции / Коллектив авторов. – Нью-Йорк. Телекс, 1991. – 331 с.
Клемашев И. С. Ф. Достоевский и А. Эйнштейн / И. С. Клемашев. – М.: ФГУП «ЦНИИАТОМИНФОРМ», 2004. – 164 с.
Лосский Н. О. История русской философии / Н. О. Лосский. – М.: Советский писатель, 1991.- 480 с.
Мень А. Русская религиозная философия. Лекции / А. Мень. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2003. – 279 с.
Петрухинцев Н. Н. XX лекций по истории мировой культуры/ Н. Н. Петрухинцев. – М.: ВЛАДОС, 2001. – 400 с.
Семикопов Д. В. Два типа экклесиологии в русской религиозной философии второй половины XIX века (Леонтьев contra Достоевский) / Труды Нижегородской духовной семинарии. Сборник работ преподавателей и студентов. Выпуск 9. – Нижний Новгород, 2011.- 400 с.
Флоровский Г. В. Пути русского богословия / Г. В. Флоровский. – Вильнюс, 1991. – 600 с.

[1] Из глубины. Сборник статей о русской революции. – Нью-Йорк, Телекс, 1991. – С. 80.

[2] Об этом – Клемашев И. С. Ф. Достоевский и А. Эйнштейн. – М.: ФГУП ЦНИИАТОМИНФОРМ, 2004. – С. 7-8.

[3] Да, конечно, Достоевский пророчил о многом и знал многое, но, как пишет А. Ахматова, он знал не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером преспокойно пойти в театр. Но все-таки , думается, что Достоевский знал и это, по крайней мере в «Бесах» у него такие предчувствия есть.

[4] Н. Н. Петрухинцев очень верно заметил, что одной из главных, центральных проблем в творчестве Достоевского была проблема «предоставленной самой себе индивидуалистической личности, раскалывающейся на части, обнаруживающей в себе страшное, убийственное для других людей, разрушительное начало, анализу которого Достоевский посвящает множество страниц во всех своих главных романах – начало иррационалистического разрушения, построенное на жесткой, убедительной формальной рационалистической логике. Это не что иное, как традиционная проблема добра и зла – только связанная отныне прежде всего с самим человеком, а не внесенная в мир Божественной ипостасью, ибо новоевропейская культура к этому времени фактически окончательно перешла на позиции атеизма и склонилась к самообожествлению человека («человекобожеству» по выражению Достоевского). Тема эта отчетливо зазвучала в «Преступлении и наказании». Петрухинцев Н. Н. XX лекций по истории мировой культуры. – М.: ВЛАДОС, 2001. – С. 327.

[5] В своем изложении мы здесь опирались на – Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. – М.: Канон+, Реабилитация, 2013. – С. 371-373.

[6] Там же. С. 332.

[7] Вообще, по поводу взаимоотношений Достоевского и Леонтьева приведем одну интересную, на наш взгляд оценку: «…Православие Достоевского и Леонтьева – по сути, две разные религиозные системы. У Достоевского – отрицание иерархического принципа, провозглашение романтических идеалов свободы и любви, сведение Церкви к народному началу, радикальное отрицание католичества, как автократии и рационализма, отрицание чуда, власти и авторитета, основанное подспудно на славянофильском пиитизме. У Леонтьева – признание незыблемости социальной и церковной иерархии, проповедь необходимости страха Божия и идеи личного спасения, отрицание национальной почвы как основы развития религиозных систем, почитание принципа священноначалия, достигшего наиболее полного воплощения в римском папстве. Уже с конца XIX века христианство Леонтьева и Достоевского противопоставляли как «иосифлянство» и «нестяжательство». После произнесения Достоевским Пушкинской речи Леонтьев сразу же вступил с ним в жесткое идеологическое противостояние, и его сразу же обвинили в реакционности, в проповеди безблагодатной религии страха и в «иосифлянстве». Этот упрек вызывает недоумение, так как Леонтьев, в отличие от Достоевского и Лескова, был ближе к непосредственным последователям заволжских старцев – старцам оптинским ( то есть идеалам «нестяжательства – А. К.)». И дальше, на наш взгляд, очень важная и интересная мысль у этого же автора (мы даже специально выделили и подчеркнули ее): «Сейчас уже ясно, что само противопоставление христианства любви и христианства страха, христианства свободы и христианства авторитета, «иосифлянства» и «нестяжательства» во многом лишено смысла. В сущности, русская интеллигенция не нашла в себе ни сил, ни желания следовать аскетическому идеалу православия. Православная же Церковь не отозвалась на духовные искания интеллигенции. Главная трагедия России XIX века заключается в том, что религиозно ориентированная светская интеллектуальная и православная духовная традиции развивались параллельно, так и не объединившись в единый поток». – Семикопов Д. В. Два типа экклесиологии в русской религиозной философии второй половины XIX века (Леонтьев contra Достоевский) / Труды Нижегородской духовной семинарии. Сборник работ преподавателей и студентов. Выпуск 9. – Нижний Новгород, 2011. – С. 57-58. Так, из спора двух отдельных мыслителей по отдельным проблемам можно, при внимательном рассмотрении, сделать выводы гораздо более общезначимого, универсального идейно – социально-мировоззренческого характера.

[8] Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Владимир Даль, 2014. – С. 147.

[9] Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Владимир Даль, 2014. – С. 159.

[10] Да и в непопулярных, даже претендующих на глубину и основательность – увы, тоже. Например, вот что пишет о Леонтьеве А. Валицкий в своем весьма фундаментальном труде, посвященном путям развития русской мысли: «Он был законченным реакционером, последним бескомпромиссным защитником русского, западноевропейского и даже оттоманского феодализма и самым радикальным представителем романтического консерватизма аристократии в эпоху ее заката – настолько радикальным, что в этом своем экстремизме он был одинок». – Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. – М.: Канон+, Реабилитация, 2013. – С. 331. Не слишком ли упрощенно, ангажировано и резко заявлено уважаемым автором насчет «законченной реакционности и экстремизма» и «полного одиночества» Леонтьева?! Мы в своем изложении попытаемся показать, что здесь было далеко не все так просто. И, на наш скромный взгляд (ибо мы не можем равняться по степеням и регалиям с господином Валицким!), В. В. Бибихин все же подошел к оценке творчества Леонтьева гораздо более взвешенно, вдумчиво и объективно. А что же касается так называемого полного одиночества Леонтьева, то оно проистекало, скорее, из мужества, с которым он смотрел на неумолимо совершающиеся мировые процессы и на процессы, происходившие в российском социуме. И с таким же мужеством он делал из этого радикальные и неумолимые выводы, ощущая дыхание той самой Бездны у себя под ногами. Способны на это лишь немногие = единицы. Да и потом, подлинный Мыслитель и должен быть, если угодно, Одинок. Ему не нужно дикого гула одобрений, ему не нужно быть в мейнстриме, не нужно быть на общем марше. Ему достаточно спокойного и мужественного осознания своей Правды=Правоты. Он слышит иную музыку – не музыку Дня, но музыку Бытия, слабую и отдаленную.

[11] Кстати, и сам Леонтьев, всматриваясь в сдвиги общества, все меньше хранящего свои тайные основы в мире, еще в 19 веке понял, что усилия Катковых-Победоносцевых тщетны, и что социализм неизбежен, и что исполнение манящей мечты обернется небывалым испытанием. Но у человека нет другого достойного выхода, кроме как вынести еще и этот надрыв. Об этом – Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Владимир Даль, 2014. – С. 161.

[12] Бибихин В. В. История современной философии (единство философской мысли). – СПб.: Владимир Даль, 2014. – С. 159-160.

[13] Валицкий А. История русской мысли от просвещения до марксизма. – М.: Канон+, Реабилитация, 2013. – С. 400-401.

[14] Лосский Н. О. История русской философии. – М.: Советский писатель, 1991. – С. 107.

[15] Мень А. Русская религиозная философия. Лекции. – М.: Фонд имени Александра Меня, 2003. – С. 25.

[16] Флоровский Г. Пути русского богословия. – Париж: 1937. – С. 452 – 453.