Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2013
Шоломова Татьяна Валентиновна
РГПУ им. А.И.Герцена
доцент кафедры эстетки и этики
кандидат философских наук
Sholomova Tatjana Valentinovna
Ph.D., Senior lecturer of Aesthetic and Ethic Department
of Herzen State Pedagogical University of Russia
e-mail: tatyanasholomova@yandex.ru
Русская культура отторгает буржуазность (как явление «срединности», медиации) не по причине особой нравственности, а по-тому, что сама склонна к инверсии и партиципации. А в настойчивой критике в литературе и философии XIX в. находит выражение естест-венный страх стремительно деградирующей национальной элиты перед историческим соперником.
Russian history of the bourgeoisie both as moral and aesthetic ideas
Summary: Russian culture rejects the bourgeoisie (as the phenomenon of "median" mediation) not because of the its special morality, but because she it is prone to inversion and participation (partitsipatsiya). A persistent criticism of the bourgeoisie in the literature and philosophy of the XIX century. is an expression of a natural fear that of the rapidly deteriorating national elite feels towards in the its historic rival.
Key words: bourgeoisie, ideals, moral and aesthetic values, participation, inversion, mediation, elite, democratization.
Российская история буржуазности как нравственной и эстетической идеи
Под буржуазностью мы понимаем совокупность качеств, прису-щих буржуазии. В определенный исторический момент буржуазность как свойство отделяется от социального класса-носителя и начинает самостоятельную жизнь в культуре. Отныне в «буржуазности» (приверженности буржуазным идеалам и ценностям) можно уличить любого, вне зависимости от этнической или социальной принадлежности и даже от культурного уровня; но хорошо это или плохо — вопрос. Особенно сложные отношения у буржуазности с русской культурой, в ценностной системе которой она имеет исключительно негативную оценку как нечто глубоко чуждое и в высшей степени не свойственное нашим людям, противоречащее как их нравственным установкам, так и эстетическим запросам. Однако причина отторжения буржуазности и всего, что с ней связано, не так очевидна и проста, как кажется на первый взгляд.
Если смотреть с исторической точки зрения, то далеко не «изна-чально» буржуазность вызывала неприятие у русских. Так, Н.М.Карамзин чрезвычайно уважал Б.Франклина и высоко оценивал его заслуги; П.Я. Чаадаев поставил русским в пример дисциплинированных европейцев, за что нет ему прощения до сих пор. Но уже А.И.Герцен исторг просто вопль: «Мы не знаем Европы!» — В том смысле, что наши книжные представления о ней как о средоточии наук и культуры не имеют ничего общего с непробиваемой реальностью «базальта» западноевропейских народных масс1, а это были как раз жители городов, буржуа (хотя случай Герцена — особый: по материнской линии они ему были не менее родные, чем русские административные самодуры).
Далее критика была уже неостановима: Франклин, столь ценимый Карамзиным за то, что «смирил гордость Британцев, даровал вольность почти всей Америке и великими открытиями обогатил науки»2, как-то незаметно и быстро превратился в автора для детей и бедных (самыми переиздаваемыми произведениями оказались «Советы бедного Ричарда», которые для детей превращались в инструкции по благонравному поведению3, а для взрослых в рекомендации, как умело распорядится деньгами4; также часто переиздавали фрагмент «Автобиографии» о добродетелях и методе их соблюдения5).
Имел место, конечно, и культурный казус: подробное описание мелкобуржуазного образа жизни (с постоянными расчетами и весьма скромными эстетическими наслаждениями вроде шуток и пения Веры Павловны) с наименованием этого образа жизни «революционным» в романе «Что делать?». Казус в том, что наименованию образа жизни поверили больше, чем описанным подробностям. В.И.Ленин признавался, что роман его «всего перепахал»6. Но кто знает, чему именно научил этот роман Ленина; возможно, тому, что служение революционной идее вполне совместимо с буржуазным образом жиз-ни.
Едва ли не самым часто цитируемым критиком буржуазности является К.Д.Леонтьев: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал, индивидуально или коллективно, на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки!»7. Леонтьеву же при-надлежит удачное поименование среднего европейца «орудием всемирного разрушения».
Сходную мысль высказал А.Ф.Писемский устами одного из своих героев: ученые за тем и творили технический прогресс, чтобы «Таганка и Якиманка» (замоскворецкие купцы) наслаждались ездой в комфортабельном вагоне; божественные Рафаэль и Бетховен за тем только и творили, чтобы услаждать взор и слух «Таганки и Якиманки»8 и пр. М.Е.Салтыков-Щедрин с нескрываемым ужасом перед «фальшивым аршином» писал о пришествии «чумазого»9. О «глупом и ненужном дворце», строящемся для «глупого и ненужного человека» (имелся в виду особняк А.А.Морозова, ныне Дом приемов правительства РФ) и отнимающем рабочие руки и жизненные силы у деревни, писал Л.Н.Толстой10. Писал и В.В.Розанов о гадких и самодовольных буржуа XIX°века, стремящихся к уравнительному со-стоянию всех: «Ни святых, ни героев, ни демонов, ни богов»11 (хотя именно Розанов обратил внимание на то, что главный ненавистник буржуа Леонтьев сам вел совершенно буржуазный образ жизни12, а также — что исторически буржуазия как сословие была способна и к борьбе и к эстетическому восприятию, а еще она немножечко вела торговлю, что никак не умаляло ее достоинств13).
После 1917 г. сложилась парадоксальная ситуация: буржуазность отчетливо обнаруживалась в быту молодой Советской республики и критиковалась как изнутри, где ее пытались искоренить14, так и снаружи (при этом «советизация» как специфическая форма «окультуривания» одержимого пережитками населения понималась извне как «обмещанивание» и выравнивание по невысокому американскому образцу15). А В.В.Набоков называл навязываемые раннесоветской литературой идеалы «мещанскими»16.
Одним из самых суровых критиков буржуазности (и мещанства как ее синонима) был Н.А.Бердяев. Согласно Бердяеву, буржуазность не социологическая, а духовная и онтологическая категория17. В истории нет прогресса — вместо рыцаря, философа и поэта приходит буржуа, организатор и торговец18. Буржуа отрицает жизнь духа и живет только в мире видимых вещей. Буржуа всегда раб, раб собственности и денег19. Бердяев также был непримиримым критиком современного ему коммунизма, который явил новый и самый страшный тип буржуа, рвущегося в первые ряды жизни20 («новую отвратительную форму буржуазности»21, т.е. советскую бюрократию). Буржуазность есть отпадение от христианства, и «все лучшие русские религиозные мыслители были противниками буржуазно-капиталистической цивилизации и боролись против нее, не только Л. Толстой, но и славянофилы, и К. Леонтьев, и Достоевский, и Вл. Соловьев, и Н. Ф. Федоров. Это есть великая традиция русской национально-религиозной мысли, которой я остаюсь верен»22.
Бердяеву наличие такой отечественной традиции кажется неоспо-римым обоснованием присущих буржуазии пороков, противоречащих религиозному и национальному духу. Но здесь неизбежно возникает вопрос: в чем истинная причина неприятия буржуазности как системы ценностей (если, конечно, не прибегать к традиционному аргументу, что русский народ не приемлет капиталистической наживы как явления безнравственного)? Поскольку, скажем прямо, во всех перечисленных случаях высказывался не народ; напротив, ему со стороны разъясняли глу-бокую чуждость этого западного явления.
Был у нас, однако, торговый город Новгород с его примитивной, но республикой, и былинный герой купец Садко. Иностранные путешественники отмечали исторически присущий русскому народу исключительный вкус к торговле и предпринимательству23 (но государство вмешивалось в каждую инициативу и монополизировало все прибыльные виды торговли24).
Классическая русская литература XIX в., обличая купечество за отсталость, все-таки помнила, что купцы могут быть носителями идеала: только купец и способен был отстоять семейную честь ценой собственной жизни; и знакомую с детства сказку ключница Пелагея рассказывала не про царя, а про купца и его дочерей ― кто еще по-ехал бы за дальние моря? Только Афанасий Никитин да Федор Котов. А потом все куда-то делось и осталось только «темное царство».
Это связано с особенностями национального сознания и национальной истории (а также от эпохи к эпохе воспроизводящейся структуры социума, когда незначительному количеству богатых противостоит огромная масса бедных, а тех, кто должен бы заполнить собою социальную середину, ничтожный процент. На сегодня бедных у нас 96%25 ; по данным последней переписи, 74% этого небогатого населения живет в городах26 (до революции было 77% крестьян и 11% мещан27 ). В отсутствие западноевропейской средневековой системы вассалитета, когда все последовательно служили друг другу, возникла гигантская вотчина, в которой был только царь и холопы, а вольный человек стал случайностью28. Средний слой (не в современном социологическом, а в социокультурном смысле — как выполняющий медиаторские, организующие культуру функции) не был нужен, было достаточно царя и народа29.
Что же до собственности, то собственность как таковая возможна лишь в том случае, если собственник может быть легально изменен, а в наших условиях собственность что крестьянского двора, что царства менялась только в рамках конфликта, нарушения порядка, обычая, закона. В XVI-XVII в. царь юридически стал крупнейшим землевладельцем и владельцем всех промышленных производств и коммерческих промыслов и в любую минуту мог потребовать или отобрать ту часть продукции (доходов), в которой нуждалось государство30.
Важнейшие достижения «срединной» западноевропейской культуры (как возможности найти компромисс между двумя крайностями, примирить и объединить два противоположных смысла через третий) — это признание способности разума к познанию; переосмысление любви; переосмысление представления о Боге и божественном; создание нового религиозно-нравственного синтеза31. Залог медиации («срединности») — в человечности христианского Бога, который, вочеловечившись, низвел высшую нравственность из недостижимой потусторонности в повседневность, сделал ее доступной для человека, и это очеловечивание Бога дало мощный толчок срединной культуре и либеральной нравственности (т.е. как раз буржуазности).
Но русская культура рвется к потустороннему — соборно-теократическому, авторитарно-монархическому, воображаемым ценностям неба и светлого будущего. Сразу же после крещения началось религиозное оправдание режима деспотии как формы партиципации (стремление соединиться с целым как с тотемом), была сакрализована ценность единства земли как имеющая приоритет надо всеми другими ценностями, сакрализировались в имперском масштабе ценности коллективные и соборные в противовес индивидуальным; также был сакрализован приоритет обсуждения в обществе державной (имперской) идеи как единства русского государства и его непреходящей ценности для русского народа32. Так стала возможна русская религиозная философия, которая пыталась оправдать и самоценность личности, и потусторонность как меру этой самоценности, т.е. одновременно и «срединность», и партиципацию к Богу-народу. Это привело к двойным стандартам в культуре: высокой нравственной ценности человека, но высшей нравственности ценности потусторонности — в русской философии человек может оправдать сам себя только через устремленность к тотему. Способность человека в качестве единственной меры самооценки в русском религиозном типе мышления еще не состоялась33. Это — одно из объяснений резкого неприятия буржуазности в русской мысли от Леонтьева до Бердяева — если понимать буржуазность именно как «срединность» и способность к наделению посюсторонних ценностей абсолютным смыслом. Но возможно и другое.
С какого-то исторического момента элита не могла пережить над-вигающейся демократизации, наблюдаемой сначала в виде «всеобщей доступности». Потому что ей нужно было искать теперь новые основания для того, чтобы утверждать свою исключительность. Как писал Герцен, «рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость ― чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — гостиницами, открытыми для всех, т.е. для всех, имеющих деньги»34. Герцен, друживший с купцом В.П.Боткиным, не мог пережить «самой демократичной независимости — независимости благодаря деньгам»35 (по поводу Боткина, конечно, можно со всем основанием возразить, что он стал вхож в лучшие московские дома благодаря исключительной образованности36, а не благодаря демократичным деньгам). Столь же недолго держался в русской культуре «франклинизм» в виде идеала: от хвалебных слов Карам-зина до критики «франклиновского человека», воплощенного в образе Молчалина37 , прошло чуть более четверти века. Здесь проще всего сделать вывод о нравственной несовместимости американского учения с русской духовностью (однако количество дореволюционных изданий Франклина свидетельствует об обратном).
Итак, деньги как новая основа независимости заставили элиту ис-кать новые основания для поддержания себя самой и найти эти основания в презрении к новому хозяину жизни. Аристократия больше не законодатель мод: ни дамских (потому что во второй половине XIX века купечество располагало бóльшими средствами, и родовая аристократия выработала свой особый, несколько старомодный стиль38. Мы помним, какое значение благородные рыцари придавали драгоценностям и роскошной одежде39. Но с той поры, как социальная инициатива перешла в руки буржуазии, яркость и блеск в одежде были перетолкованы как вульгарность и агрессивность). Ни культурных (как следует из воспоминаний Н.Берберовой, к концу XIX в. деградация аристократии стала заметна всем40; еще бы — в начале столетия представители семейства Строгановых строят Казанский собор, а в конце изобретают бефстроганов. А купец С.И.Щукин тем временем (на фоне бефстроганова) первый привез в Россию картину Матисса. Но куда ему до Александра в пернатом шлеме). Ни технических (потому что как бы ни возмущался Бегушев пристрастием буржуа к комфортабельным вагонам, железная дорога — это порождение технического прогресса, вызванного к жизни капиталистической эпохой. Пока у нас Бегушев произносил обличительные речи, У.Уитман в далекой буржуазной Америке называл «самым лучшим примером победы человечества над варварством ― спальный американский вагон»41 ).
То есть, какими бы поэтичными, выразительными, нрав-ственными и т.д. ни выглядели претензии к буржуазности, они связаны либо с неспособностью национального сознания к медиации, т.е. к возможности найти компромисс между двумя крайностями, примирить и объединить два противоположных смысла через третий (т.е. это неспособность воспринять буржуазность как проявление «срединности» и поэтому описание ее как посредственности). Либо эти претензии являются выражением ощущения утраты лидерства в культуре, специфическим способом переживания собственной деградации бывшей национальной элитой (аристократией), которая начинает называть «буржуазностью» и приписывать буржуазии в качестве порока все то, что как раз является проявлением ее собственного нравственного, эстетического или социального упадка.
Литература:
