ИНТЕЛРОС > №4, 2018 > Макс Штирнер против Карла Маркса: Идеи анархизма и большевизма в творчестве Михаила Пришвина (Часть 1) Александр Подоксенов
|
|
Подоксенов Александр Модестович Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина доктор философских наук, профессор кафедры философии
Podoksenov Alexander Modestovich Elets state university named after I.A. Bunin doctor of philosophy, professor of the Chair of Philosophy
E-mail: podoksenov2006@rambler.ru
УДК – 81.01/.09;008
МАКС ШТИРНЕР ПРОТИВ КАРЛА МАРКСА: ИДЕИ АНАРХИЗМА И БОЛЬШЕВИЗМА В ТВОРЧЕСТВЕ МИХАИЛА ПРИШВИНА (Часть 1)
Аннотация. В статье анализируется проблема большевистского переустройства деревни по принципу коммуны, понять сущность которой, по мнению писателя, можно не столько через К. Маркса, сколько через М. Штирнера. Используя идеи М. Штирнера, М. Пришвин показывает присущие идеологии марксизма, которую на практике воплощал большевизм, моменты метафизичности, анархизма и беззакония, антагонизма интересов индивида и коллектива. Ключевые слова: философия, культура, религия, историософия, мировоззрение, марксизм, анархизм, большевизм.
Max Shtirner against Karl Marks: ideologemes of anarchism and bolshevism in Mikhail Prishvin’s creative work).
Abstract. In this article it is analyzed the problem of Bolshevist reorganization of the village according to the principle of the commune, according to the author’s opinion it is easier to understand the main point of that commune through M. Shtirner’s views than K. Marx’s ones. Using M. Shtirner’s ideas M. Prishvin shows the features of metaphysics, anarchism and lawlessness, antagonism of interests of an individual and the group, characteristic of Marksism ideology embodied by Bolshevism in practice. Keywords: philosophy, culture, religion, historiosophy, world outlook, Marksism, anarchism, Bolshevism
Тема Октябрьского переворота, которую Пришвин разрабатывал в публицистике и Дневнике после революции, в начале 1920-х используется им так же при рассмотрении предпринятого властью переустройства деревни. Задачу художественного показа и мировоззренческого анализа тех поистине тектонических сдвигов бытия крестьянской России, к которым привело падение многовековой монархии, писатель стремится решить в повести «Мирская чаша» (1922). И для понимания сути задуманного властью перевода жизни сельского населения России на коммунный способ бытия, первостепенное значение будет иметь не только сопоставление текста «Мирской чаши» с дневниковыми записями, но и анализ политического контекста отражаемых в повествовании событий действительности и тех познавательных парадигм, с позиций которых автор оценивает деятельность большевизма. Отсюда необходимость как анализа влияния философских концепций на мировоззрение писателя, так и постоянное обращение к государственным и партийным документам (Декретам Совета Народных Комиссаров и решениям партсъездов), а также к высказываниям Ленина, мнение которого для Советского правительства имело зачастую характер директивных установок как вождя партии и главы государства. Как известно, для русских революционеров марксизм был теорией, провозглашавшей бесклассовый коммунистический уклад общества высшей стадией исторического развития и конечной целью общественного прогресса. Не случайно вернувшийся в апреле 1917 года из эмиграции Ленин сразу же категорически заявил, что первоочередной задачей пролетарской революции является построение в России «такого государства, прообраз которого дала Парижская Коммуна» [5, c. 116]. Развивая взгляды марксизма на государство, Ленин считал, что именно коммуна является условием построения в России бесклассового социалистического общества с равенством труда и платы. Поэтому сразу же после захвата власти большевики немедленно приступили к конкретным действиям по строительству «государства-коммуны», желая как можно быстрее воплотить в действительность марксистское учение о государстве. Для этого, по мысли Ленина, было необходимо: «1) Отмена частной собственности, 2) закон о социализации и 3) коллективизация» [8, c. 407]. Смысл ленинского курса по отношению к деревне станет более понятен при учете того обстоятельства, что социализация земли означала ликвидацию завоеваний крестьянства в ходе революции. «Основной закон о социализации земли», опубликованный 19 февраля 1918 года, отменил собственность крестьян на землю, поставив перед сельскими Советами задачу «развития коллективного хозяйства в земледелии, как более выгодного в смысле экономии труда и продуктов, за счет хозяйств единоличных» [2, c. 408]. Так, уже через три месяца после Октября большевизм отнял землю у крестьянства, объявив ее собственностью государства, что и стало юридическим основанием ленинского курса на коллективизацию сельского хозяйства, которую позже завершит Сталин. Однако наперекор советской пропаганде, объясняющей революционное переустройство России претворением в жизнь теории марксизма, Пришвин в своей повести стремится показать, что идейную и психологическую сущность большевистского преобразования русской деревни по принципу коммуны можно понять не столько через Карла Маркса, сколько через идеолога анархизма Макса Штирнера[1], у которого «о коммуне все сказано и все предсказано» [13, c. 249]. И как это характерно для творческой манеры писателя, повествование о послереволюционной деревни он осуществляет в «Мирской чаше» методом наложения на образы героев идей, понятий и символов, взятых не только у Штирнера или Маркса, но и из самых различных философских концепций. Весь спектр идеологических проблем большевизма Пришвин рассматривает в широком контексте отечественной и европейской культурной традиции, включая в диалог самых разных художников и мыслителей, зачастую занимающих противоположные мировоззренческие позиции. При этом особое внимание автор уделяет библейским притчам, образам и символам, использование которых в тексте позволяет ему сопоставить сиюминутные проблемы художественного бытия своих героев с вечными истинами человеческого бытия, данными людям в заповедях Священного Писания. Главным отличием русской революции от европейских аналогов писатель считает то, что основная масса русских людей, особенно крестьян, вовлечена в борьбу с монархией путем обмана, с помощью обещаний переделить богатства дворян и помещиков, поэтому «русский бунт, не имея в сущности ничего общего с социал-демократией, носит все внешние черты ее и систему строительства: это принципиальное умаление личности» [12, c. 368]. Выходец из мелкопоместной среды, теснейшим образом связанный с крестьянством и сам хлебопашеством зарабатывавший пропитание для семьи, Пришвин сразу же обратил внимание на коренные противоречия коммунного устройства села. «Коммуна молотит, – записывает он в Дневнике в конце августа 1918 года. – <…> Посмотрел, как молотят: где у нас человек был один, теперь три… Солому тут же из-под молотилки увозят кто куда, и зерно выходит сырое, зеленое. Покачал я, как старый хозяин, головой, улыбнулся, смотрю, все смеются вокруг меня. – На какого хозяина, – спрашиваю, – вы так работаете? – На Ивана Ветрова, – отвечают, – у нас один теперь хозяин: Иван Ветров» [12, c. 153]. Причиной же такого отношения к урожаю, поистине жизненному залогу сельского бытия, стало отчуждение крестьянина от результатов своего труда, подневольная работа на чужого дядю, а без личного интереса, считает писатель, вряд ли стоило где бы то ни было рассчитывать на успех. Именно этот главный вопрос, почему не удается коммуна, обсуждает деревенский люд в «Мирской чаше». Опираясь на житейский опыт и здравый смысл, крестьяне, конечно же, понимают, что противостоять всякому несчастью или, к примеру, врагам лучше всего сообща. Но все равно остается вопрос: если «коммуна есть армия против врага-голода, то почему же в коммуне еще голоднее стало и нет ситцу и ничего прочего?». Расхожее мнение, что виновны во всем воры, не признается исчерпывающим: «Нет, не воры, а я думаю: на войне – там под палкой, а работа мирная из-под палки худая, – с позиций здравого житейского смысла делает вывод один из спорщиков, – вот отчего не выходит война с голодом». Другой же пытается осмыслить коммуну как явление религиозное: «Нет, братцы, я коммуну понимаю как жизнь будущую, сапожник, или портной, или слесарь, что это за жизнь сапожника, только сапоги, не человек, а тень загробная! Так вот для этого устраивается всеобщая полевая жизнь». То есть выходит так, заключают крестьяне, что пролетариат ради собственных эгоистических интересов, дабы не был рабочий только «человеком-сапогом», хочет для всех устроить «полевую», т.е. общую коммунную жизнь. Вот этот-то пролетарский эгоизм и вызывает возмущение мужиков: «Для сапожника? А я как крестьянин и полевую жизнь отродясь и до гробу веду, и великие миллионы на Руси определены этому с основания веков, то почему же сапожнику дача, а нам наказание». Так рождается по-обывательски наивный, но социологически точный вывод о несправедливости для деревни навязываемого Советской властью коммунного устройства с его односторонней для пролетариев пользой и выгодой: «Нет, коммуна есть просто: кому-на. – Кому на, а кому бя» [11, c. 138]. Или, другими словами, рабочим – «на», а крестьянам – «бя», догадываются мужики о диктаторской сущности связи слов «Советы», «коммуна» и «господство пролетариата». Читатель 1920-х годов, конечно же, легко догадывался о политическом подтексте приводимого автором в повести мнения мужиков, что коммуна для крестьянства – это не просто «бя», а иносказательное выражение принципиального неприятия значительной части населения сельской политики государства. Этот вывод современникам революционных событий достаточно легко было сделать из заявленного сразу же по возвращении из эмиграции весной 1917 года в знаменитых «Апрельских тезисах» курса вождя большевиков «на полновластие Советов рабочих депутатов, а это и есть коммуна в смысле Маркса, в смысле опыта 1871 года» [6, c. 123]. Сами же Советы, по определению Ленина, – это русская форма полновластии пролетариата. При этом главным, уточнял вождь революции, является то, что «диктатура пролетариата есть превращение его в господствующий класс. Господство одного класса исключает свободу и равенство» [9, c. 455]. С обсуждения темы о несовместимости интересов коммуны и индивида в «Мирской чаше» начинается также и диалог главного героя Алпатова с огородником Крыскиным. Вот «ежели говорят: “Брось соху и мы тебе дадим паровой плуг”, то как я поверю в высшее без видимости плуга, – высказывает свое сомнение в пользе коммуны огородник. – То же самое и про старого нашего Бога, я оставлю Его, а общего не окажется. Слов нет, коммуна – это очень хорошо, а перешагни через эту щель!» [11, c. 121]. Так, выражая позицию автора, простой крестьянин заявляет о невозможности из ничего создать все, т.е. перепрыгнуть из капитализма через щель-пропасть настоящего в коммунизм. Смысл слов крестьянина-огородника становится более понятен в контексте дневниковых записей Пришвина, из которых ясно, что речь идет о сопоставлении идейных позиций Маркса и Штирнера. Настоящее, философски размышляет писатель, – это узкая щель между прошлым и будущим, и, хотя Советская власть обещает преобразить землю, пустить трактора и фабрики, совершенно невероятно, что большевики-марксисты, подобно Штирнеру, метафизически заявлявшему: «В основу своего дела Я положил Ничто» [16, c. 430], сумеют так же, как и великий анархист, из ничего создать все, т.е. перепрыгнуть из прошлого в будущее. Пришвина закономерно обуревало сомнение в творческих способностях этого метафизического Ничто, поскольку ясно, что из Ничто ничего не рождается. «У нас сейчас нет ничего, все создается постепенно, как же мы из ничего сделаем паровые плуги? – полемически вопрошает писатель. – Мы сейчас берем готовое, созданное прошлым, и в то же время отрицаем прошлое, а нового ничего не создаем… Как же из ничего сделаем, как от ничего перейдем ко всему, так перейдем пропасть настоящего. <…> “Коммуния – кричат, – коммуния”, – хорошее дело, слов нет, хорошее, а поди перешагни к ней через щель!» [13, c. 227, 229]. Тем самым в «Мирской чаше», выражая позицию автора, простой крестьянин заявляет о невозможности из ничего создать все, т.е. перепрыгнуть из капитализма через щель-пропасть настоящего в коммунизм, ставя под сомнение способность марксизма с помощью революции совершить фантастический «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы» [17, c. 295], возможность которого, по Энгельсу, даст простое уничтожение частной собственности. Ситуация онтологической беспочвенности большевизма, намеренного из ничего создать все, и призрачное бытие оторванных от реальности слов сатирически обыгрываются уже в первой главе «Мирской чаши», в той, задающей тональность всей повести сцене, когда гармонист настраивается на «московский лад и хор деревенских девушек учится усердно выпевать: “Кипит наш разум возмущенный”». И читателю понятно, почему «особенно им трудно дается “с интернационалом воскреснет род людской”» [11, c. 81], ибо действительно невозможно представить наглядно метафизику перевоплощений, постоянно повторяемую в припеве: «Кто был ничем, тот станет всем». Когда мы ставим задачу понять произведение искусства, то важно обращать внимание не только на словесное выражение его идейно-художественного содержания, но и на выражаемые с помощью интонационного строя повествования имплицитные смыслы, передающие те «эмоционально-ценностные отношения», которые создают особое внетекстовое звучание, когда «произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контекста» [1, c. 369]. Более детально влияние на народное сознание эмоционально-ценностного контекста большевистской идеологии, то есть звучание той самой «музыки революции», хвалу которой, как известно, апологетически воспел Блок, раскрыто Пришвиным в дневниковой записи 1919 года: «Лева поет “Интернационал”: ”Кто был ничем, тот станет всем”. В этих словах замысел: творческое Ничто переходит во Все и становится Богом. Сочинитель песни был метафизиком» [13, c. 259]. Далее в Дневнике рассказывается, как летом 1918 года, когда Пришвин крестьянствовал в унаследованном от матери небольшом имении, «Хрущевский вор Васька Евтюхин как председатель Комитета бедноты[2] стал осуществлять метафизическое Ничто, ставшее Всем», и как это комбедовское «Все» решило обратить писателя в «Ничто», объявив его подлежащим уничтожению буржуем, который подлежит уничтожению. И вот уже картофель в пришвинском имении выкапывают деревенские бабы, а спросишь кого, почему, ответят: «Теперь это ничье». Затем вор Васька зарезал его свинью и каждому, кто приходил в пришвинское имение, давал «кусок сала, и все как бы причащались свининой <…> тут все было по закону: беднейший из крестьян стал всем, и все были в нем, в его законе» [13, c. 259]. Вся эта марксистская идеология классовой борьбы, дополняемая анархическим беззаконием, заключает писатель, была необходимым условием строительства советского государства: чтобы удержать власть, большевизму приходилось повсюду «устраивать “Комитеты бедноты”, значит все разрушить до основания со всем следствием из этого: голодом, холодом и болезнями» [14, c. 30], чтобы на «пустом» месте начать строительство нового пролетарского мира. Потусторонняя марксистская метафизика, мудреными словами предлагавшая «экспроприровать экспроприаторов» [10, c. 773] и путем классовой борьбы превратить «Ничто во Все», по эту сторону реальности означала не что иное, как идеологическое оправдание анархии бандитизма и грабежей. Не случайно Ленин по поводу критики своего знаменитого лозунга «грабь награбленное» недоуменно говорил: «…как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова экспроприация экспроприаторов, то почему же здесь нельзя обойтись без латинских слов?» [7, c. 269]. Однако вся беда была в том, что врагов-«экспроприаторов» Ленин видел не только в капиталистах и банкирах: вся «мелкобуржуазная стихия – стихия мелких собственников и разнузданного эгоизма – выступает решительным врагом пролетариата <…> мелкий собственник, мелкий капитал – наш враг», – провозглашал вождь мировой революции [7, c. 246, 254]. О том, что идейно-теоретическим обоснованием деятельности большевистского метафизического Ничто, желавшего стать Всем, была марксистская философия, свидетельствует в повести позиция огородника Крыскина, который, будучи человеком крестьянского практического склада ума, предельно конкретно рассуждает о курсе правящей партии на уничтожение всякого личного эгоистического интереса: «Бывало, человек нужник чистит, смотришь на него, мнет ситник, сыт, весел; смотришь теперь, этот же самый человек, ведь они теперь те же самые прежние люди, стоит, чистит нужник, ситника у него нет, а нужник остался, ну, скажите ему, что скоро будет коммуна и все люди пойдут под общего бога» [11, c. 121]. Взгляд Крыскина на коммунизм как на оправдываемую метафизическими мотивами отмену личного интереса во имя умозрительного всеобщего блага буквально повторяет Штирнера, отмечавшего, что коммунисты «передают верховную власть “обществу всех”. Итак, они – враги эгоизма, а потому они… религиозные люди, верящие в призраки, служители какого-нибудь общего понятия (Бога, общества и т.д.)» [16, c. 297-298]. Подтверждение этой мысли Крыскин находит в книге Глеба Успенского «Крестьянский труд», в которой хорошо описана жизнь мужика, но «вывод сделан неправильный: о поравнении, тоже вредная мысль. Я верю в дело только отдельного человека и в черту» [11, c. 122-123]. Эти слова простого крестьянина-огородника напрямую свидетельствуют, что автор использует данный персонаж, чтобы через него ввести в повесть идеи анархического учения Штирнера, защищающего эгоизм «союза отдельных» индивидов против общества и государства, что, безусловно, не могло рассматриваться большевистской цензурой иначе, как прямая идеологическая диверсия против политики Советской власти, утверждающей господство интересов коллектива, против самого ленинского курса на создание «государства-коммуны». Хотя в «Мирской чаше» Пришвин ни разу не использует имя Штирнера, конспиративно меняя понятие «единственный» на близкое по смыслу – «отдельный», образованный читатель легко догадывается об истинных симпатиях писателя, герои которого дословно или иносказательно излагают идеи враждебной марксизму книги «Единственный и его собственность». Так, акцентируя позицию автора, главный герой повести переспрашивает собеседника, действительно ли тот верит в «отдельного и его собственность» и, услышав ответ Крыскина: «Да и в его собственность», Алпатов «рассказал, что будет, если за исходный пункт взять отдельного, и рад был, что злоба этого человека, как белая пена на черном вареве, остановилась, он притих и задумался» [11, c. 123]. Правда, в повести этот рассказ пропущен, но о его содержании мы можем узнать из дневниковой записи Пришвина, как он при встрече с реальным огородником «рассказал ему про Штирнера: вся власть заключается во мне, если кто-нибудь взял у меня власть, все равно, коммунист или монархист, значит, я сам виноват, я поддался, я ослабел или просто проспал… Была моя живая воля, теперь надо мной стоит воля насилия, воля общества, государства. Нужно разбить государство-общество и создать союз отдельных. – Этого я не могу признать, – сказал Иван Афанасьевич, – потому что… Он задумался и вдруг сказал: Я признаю черту» [13, c. 250]. Далее как в Дневнике, так и в «Мирской чаше» огородник Иван Афанасьевич говорит, что именно «черта», понимаемая как «страх Божий», препятствует ему полностью согласиться с идеями Штирнера. То есть устами простого крестьянина автор заявляет о наличии таких вопросов, на которые штирнерский анархизм не может дать удовлетворительный ответ, ибо над бытием как общества, так и отдельного индивида, оказывается, есть некая иррациональная сфера – «страх Божий», препятствующий сведению потребностей человека исключительно к удовлетворению личного эгоизма. Действительно, провозглашая личность центром мироздания – «для Меня нет ничего выше Меня», Штирнер неизбежно приходил к субъективному идеализму, т.е. сведению физического и духовного мира к представлениям индивида: «С тех пор, как “слово стало плотью”, с тех пор мир преобразился в дух, с тех пор он заколдован и превратился в призрак» [16, c. 29, 58]. Поэтому понятия государства, общества, закона, морали и Бога для Штирнера – это лишь призраки, навязываемые человеку при помощи насилия, чтобы лишить его свободы. Тем не менее, хотя и не соглашаясь с атеистической стороной учения великого анархиста, по поводу его рассуждений о самоценности личности, о роли собственности и коммунистической идеологии как замене Бога культом служения общим понятиям «равенства» и «общественности» Пришвин, выражая свое одобрение, писал в 1919 году: «…читая никогда не читанного автора, встречаешь эти мысли как родные, пережитые, свои». И далее, творчески применяя штирнерские идеи к русской революции, заключал, что «борьба анархизма с социализмом (личности и общества) – борьба качества с количеством», в которой происходит «трагедия количества: качество, распределенное на всех, перестает быть качеством», одним из примеров чего является «богатейшее имение, от раздела ставшее ничем» [13, c. 252]. Таким воинствующим проявлением борьбы количества с качеством был, прежде всего, большевистский курс на организацию жизни в коммуне, уравнивающей людей не только в отношении собственности, но и в отношении духовных, личностных качеств. «Зверь уравнения и Бог отличия: от-личия. Равнение создается разрушением от-личий… <…> Дело революции – уравнять», – так определяет писатель идейную сверхзадачу ленинской партии [14, c. 41]. Подтверждением верности этого вывода стало объявленное властью намерение установить равенство всех слоев населения путем «социализации талантов». Истолкование смысла этого намерения можно обнаружить в пришвинском Дневнике, в котором приводится направленная против Ф.И. Шаляпина статья «Из народа, но не для народа», напечатанная в главной советской газете «Известия ВЦИК» (17 июля 1918 г. С. 5.) и подписанная инициалами С.А. Б-а: «Бывают такие нравственные уродства в человеческом мире, когда природа отпускает гений и дарование людям, морально не выносящим тяжести этого бремени. Гений превышает личность. И тогда невольно хочется нормировать эту несправедливость карающей рукой закона. Невольно поднимается вопрос о праве государства, общества на искусство, не только на произведения искусства, но шире – на самого художника <…> Артист должен быть “социализирован”, если сам в себе не находит внутреннего требования такой социализации, по своему убеждению. Каким путем осуществить эту социализацию искусства великих артистов – это иной вопрос…» [13, c. 363]. Как известно, этот вопрос о путях социализации талантов будет решен позже, в 1932 году, когда по постановлению ЦК ВКП (б) будет создана единая творческая организация, о которой Пришвин скажет: «Это не союз писателей, а табун… табун писателей <…> Союз писателей есть не что иное теперь, как колхоз»[15, c. 103, 230]. Для большевизма, считает Пришвин, выгоднее иметь дело не с физической реальностью, а со словесными фикциями. Поэтому понятно, почему власть так стремится к упрощающим мир понятиям, предлагая абстрактно простые решения сложнейших проблем общественной жизни. Пришвинские рассуждения о наличии в идеологии большевизма феномена «метафизичности понятий», типичных для религиозного сознания, близки к мнению Штирнера, считавшего, что всякое общественное движение, возводящее равенство людей в идеал, неизбежно вступает в царство религиозной святости, примером чему являются коммунисты – «религиозные люди, верящие в призраки, служители какого-нибудь общего понятия» [16, c. 297]. Вместе с тем следует отметить, что еще в 1917 году, задолго до знакомства с штирнерской философией, Пришвин писал о религиозных тенденциях в русском революционном движении и высказывал мнение, что «большевистский интернационализм ничто иное, как доведенная до крайности религия человечества» [12, c. 391]. Социалистическая коммуна, считает художник, – это попытка «каждого сделать рабом не Бога, не царя, не государства, не народа, даже не человечества, а просто какой-то никому не понятной партийной выдумки, бездушной системы» [13, c. 98]. Все это свидетельствует о самостоятельности мышления писателя, хотя, конечно же, знакомство с философией Штирнера значительно обогащало его мировоззренческий кругозор, помогая и в деле раскрытия сущности большевистской коммуны, и в понимании особенностей марксистской идеологии. Пришвин даже выписывает в Дневник ряд особо примечательных выводов великого анархиста о том, что «нищенство же или отсутствие собственности – смысл феодализма, феодальной, ленной системы, которая сменила с прошлого столетия только господина – суверена, поставив на место Бога Человека», что «нищенство коммунизма будет доведено принципом гуманизма до абсолютного или до самого нищенского из нищенств» и станет религией коммунизма, поскольку именно «полное отсутствие собственности, или нищенство, – вот “сущность христианства”, как и всякой другой религиозности» [13, c. 371, 373]. Некоторые из штирнерских идей Пришвин творчески применяет в «Мирской чаше», художественно изображая, как большевизм, осуществляя уничтожение частной собственности в деревне, одновременно стремится внедрить в умы крестьянства своеобразную религию коммунизма. Так в государственных учреждениях появляются иконы-открытки, изображающие коммунистических вождей-богов, которым молятся советские чиновники. Вот бывший дьякон Егор Иванович убежденно рассказывает старушкам, что Евангелие большевизма находится в Карле Марксе. И значимость его свидетельства в повести подчеркивается тем, что в ритуально-мистической сцене «красных похорон» Алпатова на площади Революции, где стоит памятник Карлу Марксу, этот бывший служитель церкви (лишенный сана за пьянство) играет роль самого вождя революции: Егор Иванович по-ленински характерным жестом «заложил руки в карманы… и, не вынимая их, прошелся туда и сюда возле гроба, обдумывая, и вдруг выхватил одну руку, простирая к покойнику: – Товарищ!» [11, c. 132]. Как может обнаружить читатель, насыщение текста иронией по отношению к новой власти достигается автором не только через критическое сопоставление философских идей или политических позиций персонажей, но и через антураж помещений, где они находятся, и даже через жестикуляцию героев. Так, верно подмеченная привычка Ленина выступать на митингах, заложив руки в карманы, чтобы, патетически выхватывая руку, простирать ее, обращаясь к слушателям, делает вполне прозрачной сатиру на вождя, когда подобную манеру демонстрирует вошедший в доверие к местечковым комиссарам пьяница поп-растрига, обращающийся с простертой по-ленински рукой к …покойнику. Не менее сатиричным намеком на создание из марксизма новой псевдорелигии выглядит и упоминание о висящих в присутственных местах советских государственных учреждений открытках с ликами вождей революции, на которые, как на иконы, молятся предприимчивые коммунисты. Демонстративно копирующий манеры вождя бывший поп искренно убежден, что уж если принял новую веру, то и мыслить следует «по-пролетарски <…> мыслить коллективно» [11, c. 133]. Наглядным примером точно такого же «коллективно-пролетарского» мышления выступает и отношение советских чиновников к сельскому учителю, который пришел в город за полпудом кислой капусты. Но не тут-то было! «Сельским шкрабам капуста не выдается», – трижды обрубает робкие попытки Алпатова получить свою пайку бывший дьякон, а ныне почти что всемогущий заведующий Продкомом Егор Иванович. Другие же чиновники Наробраза, еще мальчишки по возрасту и детскости ума, случайно встретившие Алпатова в коридоре отдела народного образования, вдруг усматривают в сельском учителе саботажника образования и тут же пытаются его «использовать иначе, по ликвидации безграмотности», а если шкраб не подчинится, то угрожают «выжать как лимон» [11, c. 114, 115]. Подавление неугодной для власти интеллигенции, по наблюдению Пришвина, осуществляется не только через идеологические установки советскому чиновничеству и комиссарам, но и с помощью словотворчества, засоряющего разум. Если крестьянство власть «глушит коммуной, как балдой» [13, c. 266], то интеллигента власть обезличивала, вводя слова-ярлыки, означающие его профессиональную или политическую принадлежность: «спец», «шкраб», «парт». И философски, и художественно писатель стремится раскрыть метафизику социалистической идеологии, которая, внедряясь в повседневный язык общения людей, схоластически подменяла материальные отношения людей – отношениями слов. Приводимые в повести выражения отражают характерные для революционного времени значения слов. Так, аббревиатуры указывают на денотат слова, т.е. значение предметов или явлений: на советском новоязе «Продком» – продовольственный комитет, «Наробраз» – народный отдел образования, «шкраб» – школьный работник, «Наркомпрос» – народный комитет просвещения, СНК – Совет Народных Комиссаров, т.е. Советское правительство. Использовать сельского шкраба «по ликвидации безграмотности» означало применение «Декрета СНК о ликвидации безграмотности среди населения РСФСР» от 26 декабря 1919 г., который, ставя задачу быстрейшего обучения грамоте всего населения в возрасте от 8 до 50 лет, давал директиву всем органам образования: «Наркомпросу и его местным органам предоставляется право привлекать к обучению неграмотных в порядке трудовой повинности все грамотное население страны» [4, c. 50]. Намерение юных чиновников от образования выжать Алпатова «как лимон» свидетельствовало, что их сознание в буквальном смысле приняло к руководству слова вождя: ведь сам «Ленин объявил интеллигенцию лимоном, из которого народ должен выжать все соки и потом выбросить» [13, c. 268]. (Продолжение следует)
ЛИТЕРАТУРА
[1] Штирнер Макс (наст. имя – Каспар Шмидт, 1806-1856) – немецкий философ, теоретик индивидуалистического анархизма. Основной философский труд – «Единственный и его собственность» (1845) выражает протест личности против угнетения государственным деспотизмом. Согласно философу-анархисту, идеи отечества, нравственности, законности, благочестия – не более чем «призраки», которые при помощи государственного насилия над индивидом приобретают характер таких социальных институтов, как государство, право, религия, собственность, семья и т.д. Чтобы преодолеть «призраки», человек должен вернуться к предпочтению природно-естественного эгоизма и индивидуализма перед всяким проявлением «духовности». Штирнер предлагает уничтожить государство, заменив его «союзом эгоистов», задачей которого будет прямой товарообмен между независимыми собственниками-производителями. [2] Комитеты бедноты как органы проведения классовой борьбы и диктатуры пролетариата в деревне были учреждены 11 июня 1918 года «Декретом ВЦИК и СНК об организации и снабжении деревенской бедноты», и к ноябрю 1918 г. под руководством партии было создано около 105 тысяч комбедов. Декрет установил, что задачами комбедов являются: учет продовольствия в крестьянских хозяйствах, выявление и изъятие кулацких запасов и излишков, организация производственно-потребительских коммун [3, c. 416-419]. Вернуться назад |