ИНТЕЛРОС > №4, 2020 > Историзм регресса

Александр Табачков
Историзм регресса


06 октября 2020

Табачков Александр Сергеевич

УО «Витебский государственный

 университет им. П. М. Машерова»,

 г. Витебск, Республика
Беларусь

доцент кафедры философии и социальных наук,

кандидат философских наук

Tabachkov Alexander Sergeevich

Uo ” Vitebsk state University p. M. Masherov University»,

Minsk, Republic of Belarus

Candidate of Philosophy, Docent

E-mail: tabachkov@tut.by

УДК 111 : 930.1

 

Историзм регресса

 

Аннотация. Статья посвящена выяснению философско-исторических особенностей исторического регресса, рассматриваемого на примере событий конца XX – начала XXI веков, и истолкованию его возможной роли в развитии человечества, а также выявлению определяющих свойств социокультурной реальности, характерной для таких периодов истории, и предполагаемой функции подобной реальности в конституции исторического бытия.

Ключевые слова: философия истории, онтология истории, исторический регресс, смысл истории, постсоветский период.

 

historicism of decline

 

Abstact. The article is devoted to clarification of philosophico-historical characteristics of historical decline, viewed through example of events of the end of the 20th – the beginning of the 21st centuries, and to interpretation of its possible role in evolution of humankind, as well as to finding of the determinant properties of a social-cultural reality, distinctive to such periods of history, and possible function of reality of that type in the constitution of historical Being.

Keywords: philosophy of history, ontology of history, historical decline, sense of history, Post-Soviet period.

 

Через три десятилетия после ее исчезновения, даже тем, кто, быть может, не понимал этого изначально, стало ясно – вне зависимости от личного опыта и, до известной степени, политических предпочтений, – что существование советской части мира, при всем ее несовершенстве, при всей трагичности ее истории, было условием возможности прогрессивного развития человечества как такового. СССР, Варшавский блок не были частным делом составлявших их народов, не были только способом устройства их собственной жизни, который они могли бы в границах лишь собственной исторической судьбы, не мешая чему-то большему, взять и поменять.

И происходившее с ними, осуществлявшееся, пусть зачастую и предельно неловко, их силами, ни в коем случае не было, как принялись говорить в наступившую затем неумную эпоху, «социальным экспериментом» – это было закономерным, магистральным движением человеческой истории. Экспериментом, скорее, является последовавшее затем, и о нем, об этом темном и страшном опыте и его возможном смысле, мы и будем говорить далее в этой работе.

Таким образом, мы собираемся предложить здесь своего рода послесловие, призванное договорить, наконец, не договоренное ранее – в «Утраченных различиях» [1, с. 6-15], «Ангеле и регрессе» [2, с. 169-182], в здесь же опубликованной работе о смысле постсоветской эпохи [3] – и, предупредим читателя, берущееся рассмотреть антиисторическое с точки зрения истории, намеревающееся описать не менее, чем роль регресса в историческом прогрессивном развитии, выявить возможную телеологию регресса, если угодно.

Мы уверены, что стоит попытаться понять событийно-сущностную динамику происходящего, попытаться увидеть логику алогичного, возможную только в истории.

Представленное далее не будет неким «взглядом слева», дело в том, что никакого сколь-либо умного «взгляда справа», применительно к так поставленным вопросам, вообще не существует и не может существовать: нельзя, оговоренным образом, посмотреть тем, что эволюционно-исторически не имеет для этого соответствующих способностей. Кроваво-пьяное восприятие подростка – такого, из которого никого хорошего никогда не вырастет – преисполненное отрицанием истины и желанием превосходства, жадностью обладания и свойственной этому возрасту-состоянию неуверенностью в себе, вполне объективной, не то ведь, что может иметься здесь в виду под видением, не так ли.

* * *

Случившееся с развитием человечества в конце XX века – даже тогда, когда удается вырваться из примитивно-идеологической ангажированности, из глупости нарративов регресса – почти никогда не рассматривается в философском измерении; в лучшем случае речь заходит о социально-теоретических особенностях марксизма и частностях его практического воплощения – в заранее нелепом сопоставлении с не существовавшей, до сих пор не существующей, альтернативой. Нам все время пытаются сказать, что имел место некий спор о дальнейших путях развития человечества, но это не так – второй стороны, представляющей развитие, предлагающей дальнейшее движение в истории и вклад в онтологическое становление человека, нет ведь и не было и новостная сводка любого дня современности легко доказывает это.

Но то, о чем идет здесь речь, не стоит сводить лишь к судьбе марксизма, к политико-историографически трактуемому противостоянию марксистского социализма и капитализма; даже марксизм перед лицом таких проблем, в таком прочтении истории, – частное от жить и быть умнее и более благим образом. И именно это сущностное и надисторическое стремление потерпело в обдумываемых нами здесь событиях неудачу, катастрофа постигла рост человека, его взросление.

Антиисторическое этой продолжающейся постсовременности, конечно, смешивается с историческим, сосуществует с ним, но антиисторическое очевидно мощнее любых устремлений развития и отравляет и извращает их, увлекает в собственное сущностно-нисходящее движение; феминизм, толерантность к особенностям сексуального поведения, антирасизм, социокультурные аппликации новой техники, на ее основе созданных способов коммуникации – все это превращено антиисторической регрессивной эпохой в себе созвучные уродства или, по меньшей мере, политически, стилистически искалечено.

Катастрофа истории, всей прогрессивной ноосферы, коллапс блага – абсолютный, на долгие века, предмет изучения метафизики уже экспериментальной, будем надеяться, станущей перед лицом произошедшего в полной мере теоретико-практической, последующей в этом примеру первой настоящей социальной физики, описавшей с точностью сверяемой и посейчас, а затем и попытавшейся расщепить атом рабства, – марксизма.

Пусть полуосознанный и далеко не всех, но выбор элиты и масс в пользу предлагаемого безнадежными историческими, человеческими второгодниками пошлого и злого – предельный объект и этика, и эстетика, и, конечно, онтолога. Никто ведь до этого просто не обладал к погублению чем-то подобным – великими усилиями и страданиями созданным обществом, осваивавшим космос и строившим, пусть и с трудом, бесклассовое и на деле стремящееся к благу и уму человеческое общежитие, в полмира размером.

Мы как будто получили возможность прямого изучения событий библейских, вернее, родственных им по значению, но больших в масштабе, получили возможность едва ли не экспедиции, точнее, некой им-педиции в ад – не похода в него, но встречи с его пришедшей к нам реальностью; мы вынуждены поэтому овладевать способом познания объекта, при котором главное – для гносеологического успеха и онтологического выживания познающего – как раз не двигаться, вопреки мощнейшему воздействию объекта оставаясь стоять на своем.

Философско-историческая, обществоведческая и человековедческая мысль, пропущенная через эту реальность, в аргументации своей неизбежно двинется уже к театральному, в буквальном ионическом его значении, перейдет к некому уже диа-диктическому, просвечивающе-предъявляющему представлению / проецированию истины.

Сила остенсивных и референциально обратных, по отношению к принятым в социально-метафизическом дискурсе, аргументов этого знания будет невероятна и несокрушима, ему достаточно ведь указывать, оно – от показанного и доказанного, от реальности, а не к ней; реальность сама будет вставать здесь, предельно красноречиво, угрожающе, за спиной говорящего.

С помощью этого знания камня на камне когда-нибудь не останется от рабству, во всех его формах, подыгрывающих заблуждений, от раннего человека и от большей части того, что, наверное, будет отнесено к темной его предыстории, станет именоваться, как часто бывает историографически не совсем точно, некой неосознанно-человеческой, самослепой эрой.

* * *

Регресс это не катастрофа будущего – будущее, ввиду собственного направления движения, генеральной интенции существования назад, для него недоступно. Регресс, регрессивная реставрация, это уничтожение прошлого, причем того, которое они и пробуют воскресить; прошлое, от которого непосредственно отталкивает себя регресс, антагонистическая ему прогрессивная, революционная реальность, так же, как будущее, – и неспроста, – разрушены быть не могут.

Вовлеченное регрессом в очевидную противоестественность агрессии против истории и исторического бытия, втянутое в отрицательное настоящее хроно-смысловой воронкой регресса, такое прошлое неминуемо погибнет, теперь уже абсолютным историческим образом.

Регресс конца XX – первой четверти XXI века это, своего рода, гераклитовский пожар, дожигание прошлого, свидетельство того, что переход от старого к новому как переход исторический – не удался, того, что «до основанья, а затем…» революционного гимна, возможно, имеет еще более глубокий и прямой смысл.

Но для находящихся в нем, это время – сужающийся тоннель, на ходу предсказываемый, с ненормальной, невиданной ранее точностью страшно пишущими литераторами-современниками. Не покушаясь на их талант, скажем, тем не менее, что эта прямая предсказуемость и есть мерой креативной мощности этой внеисторической пародии на реальность.

И продолжая об этом очень важном измерении происходящего: обосновать свое царство между Ильфом и Сорокиным, в присутствии исполинских явлений литературы и философии вообще, у возвращения старого уже не получится.

Из обстоятельств рождения, из кровавого безумия Первой мировой, из собственных неоправданных жестокостей и унаследованной дикости не был, значит, возможен континуум единого социально-исторического развития к Андромеде и Магеллановым облакам, к тем мирам, что уже даны нам как значимые художественно-научные предчувствия и пред-разумения, как важная для будущего пред-реальность, в творчестве прогрессивных авторов-фантастов того, для будущего и жившего, времени.

* * *

За политическим, «геополитическим», как принято говорить с неразборчивостью современности, важно видеть действительную философско-историческую картину произошедшего и того, что пошло и идет от него.

Постсоветская реальность, реальность несостоявшегося XXI века – как он виделся людям мечтавшим о будущем, ожидавшим закономерных, большой ценой оплаченных результатов борьбы за него в истории, – преисполнена попытками избыть непоправимое и необъяснимое добровольной и невынужденной сдачи судьбы человечества реакционным силам, «производственный дефект» мира, о котором вопрошал Чоран [4, с. 37], здесь более чем очевиден. Вся эта реальность – как некий, в аналогии, в коннотации к андреевскому Желтый смех, безумный, бессмысленный и предельно, миро-исторически, страшный. Будучи уже по событию своего рождения безнадежно какистогенной, эта реальность во всех ее имитирующих живую историческую жизнь движениях – в агрессивном и саморазрушительном псевдонационализме, в гротескном «консервативном» мракобесии, в алогичной «либеральной» демагогии, пытающейся скрыть крайне правый полицейский порядок – показывает лишь то, что ее время это моисеев срок, видимо понадобившийся человечеству перед уже окончательным, бесповоротным началом новой всеобщей истории.

* * *

В действительной динамике истории настоящее это, разумеется, настоящее-к-будущему и, пусть в меньшей степени – ввиду самого устройства деятельного жизнепроживания, ввиду преимущественной ориентации в сторону грядущего экзистенции и самого исторического бытия [5, с. 193], – настоящее-от-прошлого. Настоящее регресса, настоящее-к-прошлому – не настоящее, по крайней мере, с позитивной онто-исторической точки зрения и, вне усилия намеренно или интуитивно направленного на избежание его влияния, в нем поэтому невозможна плодотворная деятельность как таковая.

Регресс – особое, четвертое время – да и время ли. Если все-таки считать его временем, он – измененное настоящее онтологически непереходной формы. Движение противоестественно, противоисторично и оттого невозможно, оно имитация, срывающаяся в повсеместный, не снившийся Коллингвуду reenactment уже бывшего в истории. Попытки двигаться выливаются здесь в кружение, в движение без продвижения и разрушение – как реализацию невозможности движения, – образуя существование без продолжения – в любую сторону от этого ложного, содержательно-ненастоящего, настоящего.

Аномалии временные, бытийные, общее направление от будущего вспять, дают бессмысленную карусель слов и событий, образующую топологию этой реальности-воронки. Она такова онтохронологически, и эта реальность определяет «куда» экзистирования экзистентного, по крайней мере, для большинства, а это, в свою очередь, определяет уже все прочее, вплоть до антимеритократии кадровой динамики институций, особенностей литературного процесса, общественной мысли и даже узусов языка – до отказа от языка родного, до ненависти к своей культуре и истории, до презрения к предкам и в конечном счете к самому себе.

Этически, логически, эта воронка неизбежно начинает повторять, совпадать и объединяться с известной дантовской круговой структурой.

Дискурсивное, в лимбе этой всякий курс потерявшей реальности, онтогносеологически проблематично – включая, возможно, и все написанное здесь, мы ведь тоже не знаем выхода.

* * *

Регресс нашего времени это еще и экспозиция старого, делающая последнее мишенью будущей, соберущей, наверное, всю силу истории, трансформации. Этот регресс, с его ускоренным движением назад, есть также столкновением старого с самим собой – и он, возможно, поможет сделать то, чего не смогло сделать одно лишь соприсутствие исторически нового.

Это значит, что взросление человека произойдет не через постепенное, как при восходе солнца, просветление все новых и новых областей, но более драматическим образом – через вспышки света и трансгрессии тьмы, через контрасты и инверсии исторического существования. Быть может, нынешняя эпоха это темное само по себе, для себя и для в нем находящихся, время-линза, быть может, историческая дистанция – не только эпистемологическое понятие.

Событийный макроязык истории, по неведомым, самосоздающимся своим правилам, потребовал, значит, здесь прерыва – чтобы сформировать главное свое до сих пор высказывание «человек вырос», высказывание, к которому даже «бог умер» было лишь предисловием, вводной фразой; великое представление самопроизведения истории, выходит, требовало здесь нескольких актов – и, возможно, такой как наше время, интерлюдии-фарса.

Быть может, даже мироподобное, в эпохальный размер, событие сбывания еще не конечная форма прихода чего-то действительно важного в историческое бытие, возможно, что погибнуть и возродиться, что-то в сюжетной логике  близкое к главной линии новозаветной Библии, требуется для этого.

Возможно, что так, с потерей и обретением, только и может нечто по-настоящему определяющее приходить навсегда в историю, бытие исторически-вечное включает, видимо, и собственное преодоленное небытие; бессмертное не то, что непричастно смерти, по крайней мере, в реальности смертных, в истории. Важно понимать, однако, что мы говорим сейчас не о чем-то подобном Возрождению, судьбе наследия греко-римской Античности, и не о преждевременных событиях революции, о которых предупреждали марксисты [6, с. 341].

Плюральная полисобытийность с собственным инкорпорированным небытием, галактика связанных между собой миров-событий [7, с. 207-223] со своей не зажегшейся звездой регрессивного, не сбывающего, но избывающего антисобытия, последовательности таковых – нужной, возьмемся предположить, для выстраивания сложного онтологического взаимодействия суверенных как реальности, как судьбы элементов подобного пан-исторического целого – такова, вероятно, бытийная конституция сверхбольших трансэпохальных движений истории.

Место небытия в последовательности становления при таких масштабах происходящего может быть иным, чем мы привыкли думать. Ведь, помимо прочего, для подлинно исторического в истории нет небытия после.

По жанру, история явно трагедия, но ее первого плана актеры – не люди, но сами события и ими приводимые к бытию большие социокультурные, социополитические сущности. Но что в такой трагедии, наверное, предельного масштаба, есть, может быть катарсисом?

Наверное, в трагедии событий и ими созданных реальностей, в игре миров, конечным просветлением будет считаться только то, что затронет само искусство быть, уже сверхсобытийную сущность самой истории и человека. И единственным пока действом такого масштаба и предстает то, что после многовекового пролога началось в XX веке и что, не без недобровольной помощи нынешней эпохи-интермедии, когда-нибудь закончится должным, всем великим сюжетом взросления человека и на самом деле космической сценой происходящего обусловленным, образом – или окончательным, последним концом всего театра, завершится судьбу человека решащими катарсисом или катастрофой.

* * *

Все это не обязательно понимать простодушно-историософски, видеть здесь цель истории, задачу периода. Дело ведь просто в том, что если будущее – будет, оно неизбежно, помимо любых собственных интенций, сделает таким это время, так оформит его в истории.

Следует, как уже и говорилось, помнить, что происходящее, проживаемое сейчас, это не переходный, но, ровно наоборот, непереходный период, это время не восприемник предшествовавшего ему развития и за пределами дления собственно себя у него не будет времени-наследника, не будет сущностного, исторического продолжения, просто невозможного для двигающегося вспять.

Ни о диалектически состоятельном антитезисе, ни о некой предваряющей сущностной преформации, применительно к этой расползающейся от собственной содержательно-исторической старости, карикатурно вторичной реальности говорить, конечно же, невозможно.

Это время – интервал, вернее, the interstage, имея в виду, в том числе, англоязычное понятие военной ядерной физики, где под этим разумеется важнейшее соединение первичной (распад) и основной (синтез) частей водородной бомбы. В реальности истории, дело этого interstage – направить и сфокусировать сбывшееся к новому и большему, уже потенциально бесконечному сбыванию, к архи-событию окончательного становления человека во взрослое историческое существо. Не зная, еще не осознавая этого, мы, возможно, живем в преддверии нового летоисчисления истории.

Понятно, что дело старого, желающего сорвать это, для него окончательно смертельное, развитие – всеми возможными способами такой межсобытийной трансляции помешать.

Из подобного истолкования происходящего и должны определятся политические и интеллектуальные задачи тех, не поклонившихся тьме, не поддавшихся слабости и отчаянью, кто оказался в этой эпохе.

* * *

Этот регресс – структурированный, структурирующий сейчас себя сам медиум передачи бытийного движения от прошлого к будущему. Сам по себе, как реальность, он больше ни на что не годится. В силу этого, он также – уничтожение выбора, соблазна малодушного отступления; после того, как формирование его реальности завершится, останутся как возможности либо будущее – то самое, некапиталистическое, уже показавшее себя нам в литературе, в мечте, – либо ничто.

Переход человека в новую, светлую эру, к порядкам, не основанным более на низком и злом, когда он наконец произойдет окончательным, всеобщеисторическим образом, станет самым большим событием за всю историю. Поэтому вполне возможно, что нынешний регресс, эклектика и алогизм происходящего, это выстраивание онтологически-контрастного этому великому будущему событию до-события, самосоздание темной карты-мандалы комплекса предусловий, парадоксальных и отрицательных, – но таких, что через них и устремится к событию окончательного создания человека свет событий-предтеч, великого советского события, всей бытийно-светлой, умной линии предшествовавшего развития человечества.

Линии самоотрицания и взаимоуничтожения, узоры актуального абсурда, провалы нравственных и умственных падений в социоисторическом существовании, все это, возможно, должно соединиться в огромное, во весь мир, сложное темное зеркало, сфокусирующее однажды условия дальнейшей невозможности старой и начала синтеза новой, взрослой истории, и одновременно отрежущее – степенью достигнутого к тому времени онто-исторического контраста, дидактической силой повторов регрессии – то в прошлом, что однажды, на нашей памяти, уже затянуло человечество назад.

Выраженное обратное движение нынешнего регресса, возможно, следует топологии смысловой и событийной терминации человеческой первой, ветхой истории. Эта история, как путь, закончилась, поэтому-то время и идет сейчас вспять, реальность, речь, мысль кружатся поэтому как воды перед, будем верить, недолговечной преградой течения.

Отсюда и откровенная безумность и безнравственность этого времени – мышление, чувство, само бытие имеют ведь значимую и даже конститутивную исторически-деятельную, буквально, хроно-логическую составляющую. Отсюда та расфокусировка человека как марксова фокуса общественных отношений, происходящая, наверное, через деградацию и перерождение социокультурных и социополитических условий мышления / существования, императивных для большинства, это она и заметна повсюду.

Никак не противореча сказанному, время это может быть и концом – определить это станет возможно только с ретродетерминирующими событиями, думается, достаточно скорого будущего.

В начатой ранее аналогии к бомбе, совокупность структур и событийностей этого времени для истории есть подлежащим уничтожению, предусматривающего, однако, важное преобразование на пути в небытие – подобно тем, поверхностному восприятию странным для физики таких энергий, материалам (вспененный пластик, гелеобразная органика), что, будучи превращенными в плазму, определяют передачу и распределение излучения инициирующего ядерного события и формируют тем самым условия зажигания синтеза.

Для целого исторического бытия, составляющие этой эпохи ценны интенсивностью самоотрицания и формой общей взаимной негации, плазмой абсурда, которую они в нужное время дадут.

Не принятая как учительница, постоянно игнорируемая нерадивыми учениками, Клио предстанет теперь как метафизик-ядерщик – богиней, собирающей трансэпохальное «изделие» чтобы окончательно взорвать старого, еще полуисторического человека и его темную, еще полузвериную, вселенную.

* * *

Нынешняя реальность – действительно непереходна, она промежуточный негатив, формирующаяся теневая событийно-смысловая маска будущей самопроекции исторического бытия, и имея это в виду ее можно все-таки понимать как что-то исторически не до конца бессмысленное, как не только сбой, падение, всеобщую ошибку.

Но на данный момент, для современности, образование этой реальности, возникновение ее структур, персонажей, событий и есть непосредственно концом света – если понимать таковой без мистики, онтологично. Никак иначе не истолковать это бытийно-историческое затенение, имеющаяся сейчас реальность есть для того, что бы подобного больше никогда не было. Мы отрицательное историческое существование, мы собственно регресс, который именно таким, негативно-проективным образом, и стоит рассматривать применительно к целому развития человека во времени, в исторической интерпретации антиистории.

Окажется ли эта остановка периодом кларификации исторического развития, понадобившейся ввиду особенностей и затруднений взросления человечества, или угасанием, началом, как можно уже представить, постыдного, скомпрометирующего всю предшествующую историю, его конца – с дальнейшим отупением, всепроникающим насилием, быть может, с божком какого-нибудь «искусственного интеллекта», унаследующим все от своих корпоративных создателей, власть имущими намеренно возвращенным безумием средневековья или с выдуманным ими же экзо-разумом, – повторимся, покажет лишь будущее.

Поскольку речь об ином, чем в оптике, в физическом мире в целом, уровне реальности, агломерации играющего явный бытийно-исторический, бытийно-политический абсурд социального существования, антиутопические сцены общесоциального спектакля заменяют здесь перезасвеченную фотоэмульсию, разрядившийся кремний или сложные, но все же просчитываемые заранее взаимодействия излучения и плазмы из использованных выше метафор. Это время, глядя от драматургии истории, не самоценно, оно и в этом прочтении является некой inter-stage – пьесой-посредником, сродни экспериментам современного театра, сильнее связанной с основным произведением, чем интермедия – с соответствующими этому предназначению ролями, репликами, актерами. И в том числе поэтому здесь театральное вместо и вместе с теоретическим, как уже говорилось ранее, – здесь ведь жизнь играет саму себя.

Если будущее будет, дальнейшее доказательство человека, его оправдание, придется некоторое время вести ad absurdum, от содержания реальности, как раз и генерируемого сейчас – так складывается, так, уже ясно, оказалось необходимо.

* * *

Тяжелый, но неотвратимый вопрос: кто может быть настоящим героем подобного времени, подлинным человеком такой реальности-обскуры? Некто, силой своей, пытающийся жить уже не здесь? Или, напротив, беззаветный актор, лишенный сомнений промоутер абсурда – как содержания той общей роли, которую эта эпоха, по-видимому, и призвана сыграть?

И, в трактовке не оптимистической, кто герой, если происходящее все же – развертывающийся конец человека как мы его знали, человека истории, смертного с душой? И важно ли это в таком случае?

Кто – праведник субстанционально, эволюционно неправедной реальности, кто – своевременен в конце времен, и что – свет при конце света? Как, в интерпретации реалистической, лишенной спасительного указания на все понимающее, все видящее сверхсущество, в метафизически взрослом мире без подобных родителей, толковать этот воистину last man standing, сражение не утративших видение блага и ума в полном онтологическом окружении?

И, наконец, есть ли шанс, что эти, в абсолютном смысле, бескорыстные и безнадежные действия смогут – в силу неведомой нам экономии блага, автономии его онтологии, или внутренней, внепричинной и внеситуационной, слабости зла – сдвинуть происходящее от сценария конца света – как потом станут объяснять по-хорошему наивные, имеющие основания верить в силу истории и разума толкователи – ко всего лишь необходимому промежуточному периоду, преддверию начала нового, совершеннолетнего человечества?

Вспоминая здесь сартровские кинематографические аллюзии [8, с. 596], но ставя вопрос иначе и в собственном образном ряду данной работы, спросим: можно ли такими усилиями прожечь – так, как, говорят, случалось при съемках ранних ядерных испытаний – отверстие в этом безнадежном негативе реальности – с тем, чтобы вопреки всему восстановить исторического бытия свет, обеспечив хотя бы транзит его через темноту времени?

Можно ведь действительно надеяться на некую метафизическую соединенность конца и начала, можно ведь верить в то, что великое событие рождения нового, уже космического, человечества и не могло не иметь темного, апокалиптического преддверия, кончающего с прошлым, сжигающего всякие пути назад.

 

Литература

  1. Табачков, А. С. Философия новейшей истории в двенадцати опытах. Монография [Электронный ресурс] / А. С. Табачков. – М.: Мир науки, 2018. – Режим доступа: http://izd-mn.com/PDF/12MNNPM18.pdf. – Дата доступа: 06.01.2020.
  2. Табачков, А. С. Ангел и регресс: к особенностям обратного развития социоисторической реальности / А. С. Табачков // Проблемы исторического познания. Сборник статей; отв. ред. К. В. Хвостова. – М., ИВИ РАН, 2016. – С. 169-182.
  3. Табачков, А. С. Исторический смысл постсоветской эпохи / А. С. Табачков // Credo new [Электронный ресурс]. – 2019. – № 4 (100). – Режим доступа : http://credo-new.ru/archives/1896, – Дата доступа : 06.01.2020.
  4. Чоран, Э. М. Признания и проклятия: Философская эссеистика / Э. М. Чоран. – СПб.: «Симпозиум», 2004. – 206 с.
  5. Хайдеггер, М. Время и бытие: статьи и выступления / М. Хайдеггер. – М.: Республика, 1993. – 447 с.
  6. Лукач, Г. История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике / Г. Лукач. – М: «Логос-Альтера», 2003. – 416 с.
  7. Табачков, А. С. Интеграция и взаимодействие событий в истории / А. С. Табачков // Проблемы исторического познания. Сборник статей; отв. ред. К. В. Хвостова. – М., ИВИ РАН, 2014. – С. 207-223.
  8. Сартр, Ж.- П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Ж.- П. Сартр. – М.: Республика, 2000. – 639 с.

Вернуться назад