ИНТЕЛРОС > №2, 2015 > Методологические проблемы исследования дискурса Людмила Яковлева
|
|
Яковлева Людмила Ивановна, Московский Государственный Университет им. М.В. Ломоносова, кандидат философских наук, доцент кафедры философии гуманитарных факультетов философского факультета Yakovleva L. I., Moscow state University. M. Lomonosov, Russia associate Professor of philosophy Department
ludmila.jakovleva@gmail.com УДК165.0
Методологические проблемы исследования дискурса
В статье дан краткий анализ некоторых методологических проблем, которые характерны для современного состояния исследования дискурса, в первую очередь в отечественной науке: лингвистике, политологии, философии. Представлено авторское понимание дискурса как особой формы «мысле-рассуждения», задающей его содержательные особенности, интенцию, набор выразительных средств. Матрицей, порождающей дискурсы, служит культур-образующая религия и ее экзегетические вариации. Правилами синтеза различных дискурс-элементов (метафор, символов, прецедентных имен и пр.) являются положения, составляющие керигму дискурса. Керигма — это содержательное и смысловое ядро дискурса, конституирующая его форму. Ключевые слова: познание, культура, дискурс, дискурс-анализ, керигма
Methodological problems of discourse analysis
The paper provides an overview of methodological problems in predominantly present-day Russian discourse analysis in the fields of linguistics, political science and philosophy. The author introduces her conceptualization of discourse as a special form of «thought-reasoning» which determines its content specifics, intention and sets of expressive means. The discourse generating matrix is taken to be a culture-forming religion and its exegetic variations. Various discourse elements are synthesized on the principles dictated by «kerygma». “Kerygma” is considered to be the core meaning of a discourse determining its form. Key words: epistemology, culture, discourse, discourse analysis, kerygma Методологические проблемы исследования дискурса
Выделение дискурса в качестве особого предмета исследования произошло в последней трети XX века. Однако, безусловно, одной из предпосылок данной исследовательской операции является принципиально новая методологическая ситуация, которая возникла в первой трети этого же века, получившая название «лингвистический поворот». Его суть в том, что научная общественность осознала значительную роль языка в познании, признала его влияние на научный процесс и конечный результат, а в некоторых концептуальных построениях, объединяемых в конструкционистский подход, языку приписывается способность конструировать (а не отражать) исследуемую реальность. Одной из самых известных ранних теорий, наделяющей язык таким формирующим свойством, является «теория лингвистической относительности Сепира-Уорфа». Пожалуй, именно лингвисты наиболее активно осваивают понятие дискурса, предлагая разные модели дискурс-анализа и описывая его лингвистические элементы. Также влияние на размышления о дискурсе оказали философские направления структурализм и пришедший ему на смену постструктурализм. Структурализм надеялся, что можно отыскать некие универсальные внеисторические структуры мышления, обусловливающие его форму; постструктурализм оставил идею существования неких структур мышления, но отказался от придания им общечеловеческого статуса, признав их исторический характер. Разброс мнений в философии по поводу того, что такое дискурс, огромен. Однако в духе постструктурализма (что не означает, что сами постструктуралисты именно так понимали дискурс)[1] предварительно можно определить дискурсы как некие матрицы мышления, фиксирующие базовые идеи, ценности, тренды и интенции духа цивилизации, в которой они складываются, модификации которых зависят от исторической эпохи их интеллегибельного бытования, и в то же время которые сами оказывают влияние на социальные и культурные процессы. Между философией и лингвистикой в понимании дискурса существует «конфликт интересов», каждая из дисциплин считает его своей областью исследования, однако, очевидно, что есть и зона пересечения, а именно принимается постулат об обусловливающем воздействии на мышление неких особых когнитивных структур. Уже абсолютно понятно, что таких структурных элементов достаточно много, дискурс один из них. Дискурс-анализ коммуникативных взаимодействий, обслуживающих решение определенной социальной проблемы, — пространство мультидисциплинарного исследования. В исследовательском проекте обязательно должны быть совмещены методы философии, культурологии, лингвистики (причем в различных ее междисциплинарных симбиозах: этнопсихолингвистики, лингвокультурологии, когнитивной лингвистики), психологии, а также в зависимости от характера конкретной проблемы и исследовательских задач могут подключаться методы политологии, социологии, экономики. Однако как для дальнейшей судьбы самого понятия дискурса, так и для дискурс-проекта в целом важно, к чьей юрисдикции оно будет отнесено: лингвистики или философии. Ответ обусловит в некотором смысле верховенство той или другой дисциплины в дискурс-проекте, предоставит ей право быть камертоном в нем, позволит задавать проблемное поле исследования и предлагать гипотезы их решения. Почему сегодня так важно исследовать ментально-вербальные репрезентации социальных структур и процессов? В том числи и потому, что современная социальная жизнь во многом состоит из семантических виртуальных объектов, репрезентированных на знаково-символическом уровне, а оставшаяся часть пронизана ими. И можно с определенной долей уверенности сказать, что тот, кто владеет производством дискурсов и контролем над ними, в конечном счете владеет миром. Существуют разные виды элит. До сих пор в полной мере неосознанно значение символических элит, задающих идеологические векторы развития общества и ценностные оценки происходящего благодаря подбору определенных ментальных конструкций, метафор и образов. К настоящему времени написано огромное количество разных текстов, посвященных дискурсу. И ситуацию понимания, что он такое и из чего состоит, можно было бы охарактеризовать русским фразеологизмом «кто в лес, кто по дрова». И такое положение дел характерно не только для отечественной, но и для западной науки. Как остроумно заметил R. Brunner, «в некоторых дискуссиях дискурсу угрожает судьба заклинания, да он уже и сейчас таков — аналог всяких неясностей»[2, 83] И.Т.Касавин привел еще одно высказывание этого автора, добавив от себя, что оно отражает «распространенную сегодня точку зрения»: » Понятие дискурса претерпевает, без сомнения, инфляцию, и ему не удается приписать однозначное применение»[3, там же]. Т. Ван Дейк не менее критично оценил современное состояние: «Понятие дискурса так же расплывчато, как понятие языка, общества, идеологии, и зачастую наиболее расплывчатые и с трудом поддающиеся определению понятия становятся наиболее популярными»[4]. Представляется абсолютно безнадежным предприятием проведение систематизации методологических и теоретических подходов к дискурсу, настолько велик их разброс. За дискурсом нет закрепленного традицией определенного объема понятия, поэтому каждый из них, разумеется, имеет право на существование, лишь бы отвечал внутринаучным нормам и решал поставленные задачи. Однако есть ряд тенденций методологического характера, которые значительно затрудняют дискуссии о дискурсе, порождают обманчивые ходы мысли и надежды на теоретические и практические перспективы его использования. Обратим внимание на несколько тенденций в указанном исследовательском пространстве, которые значительно его затемняют. Вполне ожидаемая (и поэтому в какой то мере извинительная) проблема работы с термином «дискурс» обусловлена тем, что он является естественным словом таких языков, как английский, французский и немецкий, где обозначает один из типов мышления — развернутую структурированную мысль, некое упорядоченное мыследействие. В этом значении дискурсивное мышление много веков противопоставлялось интуитивному мышлению как акту непосредственного узревания истины, не требующему никаких дополнительных интеллектуальных процедур. Переход термина из плоскости естественного языка в понятийно-теоретическую всегда проблематичен, чреват внесением ненужных и затемняющих понимание коннотаций, он часто порождает смысловую путаницу, которая требует дополнительных усилий для выяснения, где используется слово естественного языка, а где понятие. Поскольку дискурс в указанных естественных языках обозначает фундаментальный процесс человеческого бытийствования, а именно один из типов мышления, характеризующийся разворачиванием во времени сложных ментальных структур, то и в западных теориях дискурса пересечение двух языков — естественного и научного — приводит к неясностям. Например, когда не артикулируется содержание понятия, дискурс фактически совпадает со значением термина естественного языка, и тогда дискурс-анализ должен оказаться ни чем иным как методологическим анализом мышления вообще. Это законно, но не ново. Как правило, в западной философии и эпистемологии дискурс-анализ рассматривается именно в таком качестве. В советской философии, особенно в рамках философии науки, также значительное количество работ было посвящено выделению различных компонентов мышления и их исследованию. Здесь важно, как и в отношении любого инструментария, добиться технологичности (удобства), полноты и эффективности описания. У советской философии науки в области изучения структур научного мышления есть свои достижения. Таким образом, необходимо определиться, относить ли понятие дискурса к определенному типу мышления вообще или только к одному из его еще не отрефлектированных элементов, хотя столь значительному, что можно говорить о его организующей роли самого мышления. Для российской научной общественности трудности усугубляются проблемами перевода, так как именно на перечисленных языках и создаются тексты, посвященные дискурсу. Переводчики, как правило, не дифференцируют (а это реально трудно), что есть что — термин или понятие, — все переводится одним словом. Данная ситуация порождает интеллектуальную неразбериху, видимость разговора об одном предмете, перекрест смыслов. Но что представляется методологически неприемлемым, это неконцептуальное освоение термина «дискурс». Такого рода заходы могут быть двух видов: во-первых, простое «переодевание», переименование известных понятий, срок службы которых насчитывает не одно столетие, во-вторых, подтягивание под дискурс всего, что только можно, превращая его тем самым в безразмерную величину, сравнимую, пожалуй, только с философской категорией «бытие». Первый вариант, связанный с переименованием, можно проиллюстрировать примерами, взятыми из текстов, представляющих несколько дисциплин: дискурс — это звучащее слово, живая речь, произносимая в процессе развертывания речевого события[5], или близкое к первой трактовке понимание дискурса как длящейся речи [6], или дискурсом может называться текст «в его становлении перед мысленным взором интерпретатора»[7, 32-43], или «под дискурсом понимается совокупность (письменных и устных) текстов, которые производят люди в разнообразных ежедневных практиках — организационной деятельности, рекламе, области социального взаимодействия, экономике, СМИ»[8, 9] или «дискурс как неоконченный живой текст, взятый в момент его непосредственной включенности в акт коммуникации, в ходе его взаимодействия с контекстом»[9, 196]. Дискурсом также часто замещаются такие понятия, как речь (устная и/или письменная), текст, диалог, коммуникация. Например, В. Б. Кашкин указывал на фактическое вытеснение дискурсом из словарного багажа филологов понятий текст и устная речь: «Современная теория дискурса в значительной части является продолжением исследований по структуре связного текста и устной речи. Довольно долго дискурсом называли именно устную речь, и даже сейчас можно еще встретить подобное употребление данного термина…»[10, 19]. М. Л. Макаров показал историю поглощения дискурсом понятия языковой коммуникации: «Соотношение понятий дискурс, текст и речь дискутируются давно и с неизменным интересом… Иногда их разграничивают по оппозиции письменный текст и устный дискурс, что неоправданно сужает объем данных терминов, сводя их к двум формам языковой действительности — использующей или не использующей письмо… Такой подход весьма характерен для ряда формальных подходов и исследованию языка и речи. На основании этой дихотомии некоторые исследователи склонны разграничивать дискурс-анализ (объектом которого… должна быть лишь устная речь) и лингвистику (письменного) текста… В начале 70-х годов была предпринята попытка дифференцировать понятия текст и дискурс, бывшие до этого в европейской лингвистике почти взаимозаменяемыми, с помощью включения в данную пару категории ситуации. Так, дискурс предполагалось трактовать как «текст плюс ситуация»… В этом нашла выражение общая тенденция к пониманию дискурс-анализа как широкого подхода к изучению языковой коммуникации»[11, 87]. Очевидно, простое переименование терминов, как правило, не дает продуктивного теоретического приращения. А в случае замещения уже наработанных понятий словом, заимствованным из естественного языка, которое само по себе многосмысленно, — словом, ставшим модным, и из-за этого втягивающим дополнительные коннотации и смысловые шлейфы, — может произойти даже методологическая деградация. Ничего хорошего не сулит и переименование одного понятия в другое: это может привести к зауживанию исследовательского пространства. К примеру, переименование коммуникативного взаимодействия, — исследование которого получило уже свое дисциплинарное оформление, — в дискурс (в его лингвистическом понимании как «текст плюс ситуация», по выражению М. Л. Макарова) не только не открывает новых исследовательских перспектив, но, напротив, резко их обедняет, сводя само понятие коммуникации к тексту. Тем самым из мультидисциплинарной коммунитивистика переводится в разряд монодисциплинарной, при этом она теряет свой особый предмет исследования. Второй вариант неконцептуального использования термина дискурса связан с определением, делающим его безразмерным. К примеру, М. Л. Макаров отдает предпочтение точке зрения, подчеркивающей обобщающий характер понятия дискурса: «Широкое употребление дискурса как родовой категории по отношению к понятиям речь, текст, диалог сегодня все чаще встречается в лингвистической литературе, в то время как в философской, социологической или психологической терминологии (данная цитата также иллюстрирует проблему указанную выше: неразличенность понятия дискурса и слова естественного языка. — Л.Я.) оно уже стало нормой»[12, 86]. Данное понимание дискурса расширяет его до неопределимых границ: он и общение, и коммуникация, и речь, и тексты. С другого ракурса заходит к широкому пониманию дискурса В. В. Красных: «Дискурс есть вербализованная речемыслительная деятельность, понимаемая как совокупность процесса и результата и обладающая как собственно лингвистическими, так и экстралингвистическими планами. При рассмотрении дискурса с точки зрения результата он (дискурс) предстает как совокупность текстов, порожденных в процессе коммуникации. При анализе дискурса как процесса дискурс представляет собой вербализуемую («здесь и сейчас») речемыслительную деятельность»[13, 113]. Трудно представить что-либо более неопределенное и многокомпонентное, чем речемыследеятельность, с которой автор отождествил дискурс. И невозможно обойти вниманием определение дискурса, данное Н. Д. Арутюновой, которое приведено в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» и которое наиболее часто цитируется в текстах отечественных лингвистов: дискурс — это «связанный текст в совокупности с экстралингвистическими, прагматическими, социокультурными, психологическими и другими факторами, текст, взятый в событийном аспекте, речь, рассматриваемая как целенаправленное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмов их сознания»[14, 136-137]. В данном определении неконцептуальность очевидна: дискурс является всем — это и связанный текст, на который воздействуют всевозможные разнородные событийные факторы, и речь как действие, и некий компонент (куда уж неопределеннее), как-то участвующий и во взаимодействии людей и, надо понимать, даже во взаимодействии механизмов сознания. Итак, дискурс, определяемый широко, (так широко, что втягивает в себя по сути все, относящееся к общению) не может претендовать на понятийный статус ввиду аморфности объема своего содержания. В силу неопределенности он не способен выполнить селективно-дифференцирующую функцию и не способен сориентировать ни в монодисциплинарных исследованиях, ни в полидисциплинарных. Еще одна достаточно распространенная негативная тенденция в работах, посвященных дискурсу, связана с тем, что авторы пытаются все текстовое содержание анализировать с позиции только той дисциплины, которую они представляют. Но в тексте, как правило, сосуществуют разные слои (фракции), фиксирующие разные типы знаний и отношений, анализ которых подведомственен разным дисциплинам. Так, В. фон Гумбольд выделил три функции языка. Когнитивная функция состоит в представлении фактов, описании событий и т.п.; экспрессивная необходима для выражения побуждений, ощущений, эмоций; коммуникативная служит для организации взаимопонимания или полемики. Ю. Хабермас к трем гумбольдовским прибавил еще одно измерение, которые присутствуют в тексте одновременно и должны герменевтикой распознаваться в процедуре понимания текста: «… герменевтика сразу должна иметь дело с трояким отношением высказывания, которое служит, во-первых, выражением намерений говорящего, во-вторых, выражением межличностного отношения, устанавливаемого между говорящим и слушателем, и, в-третьих, выражением, в котором говорится о чем-то, имеющем место в мире. И кроме того, при каждой попытке прояснить значение… языкового выражения мы сталкиваемся с четвертым, внутриязыковым или лингвистическим отношением между данным высказыванием и совокупностью всех возможных высказываний, которые могут быть сформулированы в том же самом языке»[15, 40]. Ю. Хабермас специально остановился на необходимости различения слоев (фракций) в тексте, поскольку их анализ требует методов разных наук; чтобы их понять, необходимо ответить на вопросы, которые ставятся разными отраслями научного знания. Третий слой Хабермас назвал «объективирующим» (в рамках отечественной традиции методологии науки его привычнее назвать «предметным»), и его не следует включать в коммуникативную сферу, поскольку им занимается эпистемология или конкретные науки: «Мы либо говорим о том, что имеет или не имеет место, либо говорим что-нибудь кому-нибудь другому, так что последний понимает то, что говорится. Только второй способ употребления языка внутренне или понятийно связан с условиями коммуникации. Говорить о том, как обстоят вещи не означает необходимым образом участвовать в коммуникации…»[16, 39]. Таким образом, важно осознать, что научный или прагматический текст содержит как предметное знание, так, будучи встроенным в коммуникационные связи, несет еще и экспрессивный посыл, а также включает когнитивные или лингвистические элементы для организации понимания информации о предмете рассмотрения и способов его инкорпорирования в более широкий коммуникативный процесс. Собственно такая многослойность текста позволяет создавать мультидисциплинарные исследовательские проекты, в которых каждая из участвующих сторон должна занять строго определенное место, соответствующее своему методическому арсеналу. Введение нового понятия в научный оборот необходимо в ситуации обнаружения нового явления для его описания и различения с другими сходными или смежными. Уже примерно век представители философии науки стремятся выделить некие фундаментальные компоненты мышления, которые влияют на его характер, направленность, определяют выбор логического или коммуникативного инструментария. За последние сто лет и в западной, и в советской философии были описаны разные ментальные структуры: картина мира, стиль мышления, нормы рациональности, парадигма (более позднее предложение Т. Куна — дисциплинарная матрица), эпистема (М. Фуко). Эти структуры можно отнести к метатеоретическому — в дополнение к эмпирическому и теоретическому — уровню познания [17], который обеспечивает коммуникацию между разными субъектами научной деятельности, между профессиональным сообществом и заинтересованной общественностью и т.п., который задает нормы научной деятельности, служит источником мотиваций и идей. Понятием дискурс должно быть схвачено нечто, находящееся в этой же плоскости, и что пока ускользало от исследовательского внимания, но угадывалось, чуялось. Очевидно, что мышление, как правило, имеет дело с дефицитом информации, не исключение из этого общего правила даже рациональное научное мышление. Более того, оно в большей мере разворачивается в ситуациях недостаточности фактов. Как же происходят процессы обобщения, обоснования, подбора аргументов, в том числе и риторического характера? А что позволяет научной или околонаучной публике благосклонно или отрицательно принимать научные построения, и в случае несогласия с ними все же терпимо к ним относиться, соглашаясь, что такая точка зрения имеет право на существование не только как научная, но и как культурная? Должна быть ментальная структура, которая, как пуповина, связывает интеллектуальное рассуждение с культурой, делающая его допустимым с ее вышины. Дискурсы существуют не только в научном пространстве, в первую очередь они выходцы из сферы культуры, они ее составная часть. Наука сама перенимает их, что удерживает ее в общекультурном контексте и обеспечивает возможность коммуникации как внутри профессионального сообщества, так и общества с учеными. И следующий напрашивающийся вопрос: на каком уровне культуры происходит генерирование дискурсов, каков источник, их порождающий? Ответ: на религиозно-мифологическом. Только мифам под силу объединить разрозненных индивидов в сообщество. Увы, разум такое сделать не может. Разум диалектически раздвоен, поскольку он мечется между двумя полюсами: самомнением о своих креативных возможностях и скептическим самоуничижением. Его сила одновременно является и его слабостью. Не случайно, ни античная философия, ни западная не стремились изъять мифы из культуры, а пытались пересказать, переинтерпретировать их на рациональной основе. Собственно благодаря этому процессу удалось решить двуединую задачу: обеспечить единство культурного пространства как залог единства социального и сохранить энергийный (Аристотель назвал такую способность энтелехией) запал ценностям, идеям и образам культуры. Одно дело сказать, что каждый человек имеет право на жизнь, другое дело сослаться за Божественную заповедь «не убий», закрепленную требованием думать о спасении собственной души. Культур-образующей религией Запада является христианство. Поскольку христианство возникло как привой на иудаизме, а основополагающая Книга включает не только Новый, но и Ветхий Завет, то справедливо утверждать, что истоки западной культуры лежат в иудео-христианской мифологии, она служит ее культур-генетической матрицей. В конечном счете, история развития западной культуры и западной философии есть история развития и изменений интерпретации библейского сказания. Невозможно выскочить за пределы круга допущений, ценностей и идей, заданного христианством, можно только предложить их новое истолкование. Только то, что освещено или допускается христианством и его экзегезой религиозной или философской, может пребывать в западной культуре и философии, может прибавляться к ней или элиминироваться из нее. Даже идеи и идеалы античности западная культура смогла ассимилировать только благодаря втянутости их в теологические споры и благодаря тому, что философам удалось их совместить с христианством. Таким образом, ответ на поставленный вопрос понятен: дискурсы как некие фундаментальные ментальные структуры, обусловливающие мышление и связующие его с культурой, в первую очередь следует искать в иудео-христианской мифологии и ее исторических интерпретациях. Можно дать следующее определение дискурсу: дискурс — это форма мышления, конкретность которой задана теми или иными мифологическими, а также производными от них метафизическими постулатами, сюжетами и образами, которая генерирует и обусловливает принципы, правила, эвристики и установки, конструирующие и структурирующие мысль, задающие ее интенцию, допускающие или запрещающие тот или иной выбор образов и символов, метафор и сравнений, клише и банальностей, фигур речи и фигур умолчания, аргументов и контраргументов. Тот и иной дискурс, как любая ментальная форма (ментальный схематизм), содержит определенные принципы и правила конструирования «мысле-рассуждения», предлагает схемы сборки его деталей (как говорил И.Кант, правила синтеза) и эвристики разворачивания во времени, тем самым задается и интенция рассуждения, содержательный вектор направленности мыслей в их последовательности. Таким образом, здесь признается, что интенция (направленность) мысли обусловлена не столько объектом (если и им, то только при понимании, что мы имеем дело не самим объектом, а с представлением о нем, которое само сконструировано), сколько сюжетно-смысловым ядром дискурса. Дискурс — это форма (схематизм) мышления, но дискурсом можно назвать и рассуждение в целом, которое скроено по его правилам. Таким образом, не любое рассуждение является дискурсивным, а только то, которое обусловлено дискурсивной формой. Структура мифа и варианты его экзегезы задают «силовые линии» мысле-рассуждения, обусловливают «ход мысли» и его интенцию. В этом смысле «природа» дискурсивной формы не логико-рациональная, а культур-рациональная. В дискурсах реализуется логика культуры с ее разнонаправленными векторами, благодаря чему западная культура богата дискурсами, в том числе и альтернативными. Следование логике мифа, его мировидческим и ценностным посылам, его смыслам и интуициям служит залогом легитимации дискурса, допустимости и оправданности предъявления общественности той или иной формы высказывания или поведенческой манифестации. Важной особенностью дискурсивного рассуждения является то, что ему позволительно не артикулировать все звенья своей мыслительной цепочки (более того, стремление насколько возможно полного воспроизведения может восприниматься как недостаток, как занудство, слабое владение коммуникативными навыками), а манифистировать лишь те или иные фрагменты. Дискурсивное рассуждение также является рациональным, но в отличие от логико-рационального позволяет логические разрывы и скачки, замещая пропуски образами и символами, допускаемые смысловой структурой мифа. Дискурс снимает в себе мифологемы и связанные с ними символы в их существующих или возможных интерпретациях. В дискурсивном рассуждении важны намеки, аллюзии, реминисценции, прецедентные имена — словом, все то, что отсылает к культурной памяти, что нерефлективно, что находится как бы на уровне «коллективного бессознательного», — тянет за собой определенные семантические шлейфы, благодаря чему ход мысли воспринимается правдоподобным, допустимым. В силу неполноты дискурсивного рассуждения возможны варианты использования дискурсивной техники. К примеру, в качестве дискурсивного приема можно взять только один символ или прецедентное имя, сфокусировавшие в себе центральную идею, или только один афоризм, концентрировано выражающий суть мысли и ее направленность[18], или можно «проскакать» по опорным точкам рассуждения. Так как дискурс включает риторические элементы, поэтому при поверхностном взгляде он может быть воспринят только как набор риторических фигур и приемов. В то же время, дискурс не тождественен риторике, хотя включает ее как необходимую часть. Дискурс в первую очередь обращается к разуму, связанному благодаря образованию с фундаментальными основаниями культуры, он служит носителем цивилизационного опыта, а риторика апеллирует к эмоциям и чувствам, которые, безусловно, также опосредованы культурной памятью, но культурные пласты, из которых она черпает свои выразительные средства, разноуровневые, и зачастую культурные слои, к которым обращается риторика, являются новообразованиями. Следует внести еще одно уточнение. Жизнь богаче любых теоретических построений. Эта банальность справедлива и в случае с дискурсами. Вероятно, не все они напрямую исходят из религиозно-мифологического слоя культуры. Многие дискурс-формы являются производными второго или даже третьего порядка, опирающимися в своих посылках на дискурсы первого порядка или на интерпретации религиозных идей и сюжетов. Таким образом их связь с культур-генетической матрицей не прямая, но в любом случае ее можно реконструировать. Центральный пункт концепции дискурса как особой формы мышления, организующей и направляющей ход мыслей, — это ответ на вопрос, что конституирует и удерживает эту форму. Ядро дискурса я предлагаю назвать — не без внутреннего напряжения ввиду сакральной нагруженности данного термина — керигмой[19]. Понятие керигмы разрабатывалось в христианской теологии. Слово керигма в переводе с греческого языка означает «провозглашение». Оно несколько раз встречается в Новом Завете. Однако, как пишет Дж. Д. Данн в книге «Единство и многообразие в Новом Завете: исследование природы первоначального христианства», сложилось две трактовки данного термина: 1) содержание проповеди (то есть что проповедуется), 2) акт проповеди, процесс. Первой трактовки придерживается Ч. Г. Додд, второй — Р. Бультман и другие представители так называемого керигматического богословия. Ч. Г Додд определяет керигму как ядро проповеди, ее базовую схему. В книге «Апостольская проповедь и ее развитие» Додд, проанализировав «Книгу Деяний» и послания Павла, выявил содержание первоначальной керигмы христианского учения, как она понята и высказана апостолами: 1) «пророчество исполнилось и новый век воцаряется пришествием Христовым», 2) «Он родился от семени Давидова», 3) «Он умер, по писаниям, дабы избавить нас от нынешнего злого века», 4) «Он был погребен», 5) «Он воскрес в третий день, по Писаниям», 6) «Он вознесен одесную Бога как Сын Божий и Господь живых и мертвых», 7) «Он вновь грядет как Судия и Спаситель людей». Данн отмечает, что Додд рассматривает изложенную схему как «достаточно четкий и определенный набросок проповеди апостолов». В секуляризированном пространстве учения о дискурсе как форме мышления керигма — это базовая схема и смысловое ядро дискурса. Керигму можно сформулировать в виде перечня определенных идей и принципов. Философские направления являются полноценными дискурсами. Именно философские направления оказались отрефлектированными формами мышления. В западной философии все они сформировались в результате секуляризации дискурсов, появившихся в христианской теологии. В качестве примера приведем такие фундаментальные для западного мышления направления, как рационализм и иррационализм. Вначале сформулируем керигмы этих дискурсов. Суть рационализма сводится к следующим постулатам: 1) в мире существуют оформленные, устойчивые элементы, 2) между такого рода элементами существуют устойчивые связи, 3) благодаря такому положению дел элементы мира и связи между ними можно воспроизвести как в мышлении, так и на практике, 4) такие системы поддаются контролю и оценке. Иррационалистический дискурс строится как антитеза рационалистическому: 1) в мире нет устойчивых, фиксированных элементов, 2) не могут существовать устойчивые связи, 3) все в мире является уникальным, единичным, неповторимым, случайным, 4) такое состояние мира не поддается воспроизведению, следовательно, контролю, 5) познание рациональными способами (системно, логично, непротиворечиво, понятийно, доказательно) невозможно, однако возможны некоторые иррациональные пути: экстаз, озарение, инсайт и что-то в этом роде. Следует отметить, что данные дискурсы использовались как в онтологических системах, так и в гносеологических построениях. Религиозно-философская подоплека данных дискурсов в истории западной философии хорошо прослежена. Конечно, следует указать уже на греческую мифологию об олимпийских богах, а именно на ранний драматичнейший эпизод мифологической истории, когда Зевс с сотоварищами восстали против Кроноса, что привело к качественному скачку от Хаоса к Космосу, от беспорядку к порядку, от иррационального к рациональному. Древнегреческая философия поддержала данную линию осмысления и описания бытия, благодаря чему собственно и смог состоятся новый тип познания. Но также очевидно, что древнегреческая мудрость могла остаться исторической окаменелостью, не давшей никаких живых идей, проросших в новую христианскую культуру, если бы христианская теология ее не востребовала и не развила ее дискурсы на своем материале. Проблема отношения веры и разума в целом, пронизала всю средневековую философию, актуальна она и сегодня. Обратиться к античным интеллектуальным способам мышления христианских теологов побуждали разные причины. Одна их них – стремление облегчить понимание христианской религии простыми людьми, сделать ее более доступной широкой аудитории. Но каковы бы ни были причины, побудившие христианских теологов использовать античные интеллектуальные наработки, они необходимы, однако недостаточны, так как в самой христианской религии должен быть миф или символ, — причем основополагающий, — интерпретация которого разрешила бы прибечь к помощи языческой мудрости. Таким символом стал Иисус Христос, понятый как Логос, Божье Слово, ставшее плотью. В одну плоскость сводились и взаимоувязывались миф о творении Богом мира, рассказанный в первой главе книги «Бытия», дополненный интерпретаций о творении мира из ничего по Божьему слову, и первые строфы из Евангелия от Иоанна. Через это «угольное ушко» и был втянут в христианскую теологию античный рационализм, обернувшийся благодаря востребованности его христианской экзегезой рационализмом христианским, а благодаря принявшей эту эстафету философии – рационализмом западного мышления и организации общественной жизни. Каковы же истоки иррационалистического дискурса? Какова его религиозно-мифологическая подоплека? Мистико-эзотерическая традиция никогда не покидала западную культуру, ее истоки также обнаруживаются в античности. Благодарение Богу, античная греческая культура питалась из двух религиозных источников. Существовала не только религия олимпийских богов, на почву Эллады была привнесена религия орфизма Здесь важно отметить, что, строя в основе своей новый экзотерический тип познания, Сократ и Платон включили в него эзотерический компонент, сохраняющийся в нем по сию пору либо в качестве отдельного элемента, либо развернутый в целые системы. Сократ сохранил иррациональное начало в древнегреческом культурном топосе, однако в духе складывающейся традиции этического рационализма, в которой разумная часть души, поддержанная аффективной (волевой), должна контролировать и обуздывать вожделеющую часть души, он отдал примат рациональной стороне культуры. Зато последняя значительная школа античности, неоплатонизм, сыгравшая также значительную роль в западной философии и культуре, развивала именно иррационально-эзотерическую линию философствования. В Средние века никогда не исчезал мистический способ Богопознания. Так, в частности, он обосновывался Тертуллианом в учении о душе как подлинной христианке, в которой только и можно узреть Бога, вслед за ним Августин проповедовал, что Бога следует искать в душе, и это стало идейным оправданием «религии сердца». В протестантизме явно присутствует мистический компонент, всегда опасный для общества в целом и религиозной общины в частности, поэтому возрастает роль государства как внешнего регулятора отношений между людьми. Чем мистичнее духовные отношения, тем сильнее должны быть социальные институты. Апофатический мистический способ Богопознания описал Псевдо-Дионисий Ареопагит в трактате «О мистическом богословии». А коллега Аквината по теологическому факультету Парижского университета Бонавентура в трактате «Путеводитель души к Богу» постарался диалектически совместить рациональное и мистическое познания, разведя их по разным ступеням: первые три ступени осиливаются естественными способностями разума, а следующие три человек может преодолеть только благодаря теологическим чувствам и только при помощи благодати. Церковь всегда нуждается в мистиках, визионерах, чудотворцах; они свидетельствуют о существовании надприродного, сверхъестественного мира. И в тоже время Церковь боится их. Они опасны, поскольку требуют веры только в собственные видения, только в собственный гнозис. Их фанатичные адепты готовы развязать войну за свои верования, какими бы они фантастичными, абсурдными и даже не совместимыми с жизнью не оказались. Поэтому Церковь как социальный институт стремиться поставить все чудотворения под контроль. Для выполнения своей миссии она вынуждена прибегнуть к помощи разума. Так произошло в Средние века, и также обе западные конфессии, дабы поставить заслон возрожденческому мистицизму, призвали на помощь философию и помогли становлению науки Нового времени. Для самой Церкви нет ничего страшнее фидеизма – слепой веры, веры, не просветленной разумом. Итак, как представляется, «узкий путь» определения дискурса более предпочтителен, чем «широкий». Он открывает новую возможность концептуального приращения исследования глубинной, связанной с базисными слоями культуры, детерминации мышления. Понимание дискурса как формы мышления ставит его под юрисдикцию философии.
Список литературы
Вернуться назад |