ИНТЕЛРОС > №4, 2014 > Функционирование русской сельской общины: важнейшие следствия Петр Смирнов
|
|
Смирнов Петр Иванович Санкт-Петербургский государственный университет профессор кафедры теории и истории и социологии Smirnov Petr Ivanovich Saint-Petersburg State University Professor of the Chair of Theory and History of Sociology E-Mail: smirnovpi@mail.ru УДК – 3.30.31.316
Функционирование русской сельской общины: важнейшие следствия АННОТАЦИЯ. В статье утверждается, что функционирование общины на основе таких ценностей, как сама община, индивид, справедливость, власть мира препятствовало вводу в российское общество ценностей рыночной цивилизации. Например, власть мира препятствовала свободе в хозяйственной деятельности и становлению индивидуального мастерства в земледелии. Принцип справедливости мешал введению рационального хозяйства и приобретению богатства и т.д. Однако община оставалась устойчивой, поскольку образовывала естественную референтную группу и обеспечивала члену общины причастность к коллективной жизни. The functioning of russian rural community: the most important consequences
ABSTRACT. This paper states that community functioning on the basis of certain values, i.e. community itself, individual, justice and the power of this community resisted the infiltration of market civilization values in the Russian society. For example, the power of community prevented the freedom of economic activity and formation of individual skills in the agriculture. The principle of justice prevented the introduction of rational economy and the acquisition of wealth etc. However, the community remained stable, for it formed natural reference group and let any member be a part of its collective life. Функционирование русской сельской общины: важнейшие следствия
В предыдущей статье (Credo New № 3, 2014) были названы основный ценности общины, в число которых вошли: сама община («мир»), индивид (как природное существо и субъект труда), справедливость, власть мира. Отмечалось также определенное соответствие между названными ценностями и ценностями служебно-домашней цивилизации, сложившейся в России. Функционирование общины на их основе сказывалось как на отдельном крестьянском хозяйстве, так и на всем сельском хозяйстве России, препятствуя вводу ценностей рыночной цивилизации в российское общество изамедляя развитие страны. Иллюстрация этих важнейших следствий функционирования общины является основной задачей данной статьи. Особенно важные следствия связаны с такими ценностями, как власть мира исправедливость. Одним из важнейших следствий наличия ценности «власть мира» является то, что под воздействием этой ценности формировалась сама община как правовой субъект в тех местах, где община прежде отсутствовала. Так, в Сибири отчетливо наблюдался процесс перехода от «заимочной» формы хозяйствования к общинному. Заимочное хозяйство сибирских крестьян было основано на заимочном праве, которое является почти полным аналогом праву собственности и проявляется в свободном владении, распоряжении и использовании земли. В свою очередь, заимочное право покоилось на трех правовых основаниях собственности: 1) праве первого владения, 2) праве вложенного труда и 3) праве давности. Право первого владения это право первого захвата «ничьей», «Божьей» земли. Еще римские юристы рассматривали его в качестве одного из оснований права собственности вообще (res nullius cedit primo occupant – ничья вещь принадлежит первому завладевшему ею). Право вложенного труда предполагает переход в собственность (или, по меньшей мере, во владение) земли, приведенной в культурное состояние за счет собственного труда. Право же давности означает, что земля (или вещь вообще) принадлежит тому, кто давно пользуется ею. На основе заимочного права и велось хозяйство первых русских крестьян в Сибири. Однако, несмотря на, казалось бы, столь мощные правовые основания, заимочное крестьянское хозяйство постепенно эволюционировало в сторону общинного. Правовая основа крестьянского хозяйства менялась – заимочное право уступало место праву вольного пользования. Заимочное право предполагает вечное владение землей того, кто вложил в нее свой труд. Вольное владение ограничено: общинник имеет право на землю лишь до тех пор, пока продолжает трудиться на ней. Вольное пользование – переходная форма к переделам земли по душам, т.е. к собственно общинному владению [14, с.4-18 и др.]. Переход от вольного владения к переделам по душам мог иметь еще одну переходную ступень – право на использование окультуренной земли в течение определенного срока, например, освоенный под пашню лесной участок предоставлялся во владение крестьянину, освоившему его, на 50 лет. Потом он переходил в общинное владение. Подобная правовая эволюция и смена форм хозяйствования были не случайными. Как ни похоже заимочное право на право личной собственности, оно, все-таки, отличается от него принципиально. Община ни на минуту не забывает, что «она есть верховный распорядитель и распределитель земли; как в своем коллективном сознании, так и в сознании каждого отдельного общинника она есть собственник всей, хотя бы и вошедшей в состав какой-нибудь заимки земли; она только потому предоставляет отдельному общиннику неограниченную свободу захвата, что не имеет надобности вмешиваться в дело распределения земли между хозяевами» [14, с.8]. Надобность вмешаться в распределение земли между хозяевами возникала, очевидно, когда население увеличивалось и на земле становилось тесно. При этом между крестьянами возникали разногласия. Владельцы земли ссылались на право вложенного труда: «мы разработали землю, так неужто ее у нас отнять?». Другие исходили из своего права на труд: «не вам одним надо питаться и работать, мы такие же крестьяне, нам тоже нужно, на чем работать» [14, с.83-84]. Иначе говоря, крестьяне взывали к справедливости, обосновывая ее неявной ссылкой на одну из высших ценностей общины – индивида, необходимость поддержать его жизнь, обеспечить питание ему и опирались на власть мира. Кроме того, власть мира, как уже отмечалось ранее, ограничивала индивидуальную свободу крестьянина в ведении хозяйства, поскольку на основе мирских решений устанавливались сроки проведения основных сельскохозяйственных работ. Соответственно, тем самым тормозилось развитие индивидуального мастерства в земледелии, поскольку первейшим условием совершенствования мастерства является не личная свобода деятеля, а его свобода в принятии технологических решений. Не случайно мастерство как высшая ценность (по сравнению даже с любовью или семьей) нашло отражение в фольклоре горнозаводских рабочих Тулы и Урала («Левша» Лескова, «Каменный цветок» Бажова). Эти рабочие были крепостными, как и крестьяне, Но в своей профессиональной деятельности, в технологии, они были свободны. Поэтому не крепостное право мешало утверждению индивидуального мастерства крестьян в земледелии, а именно отсутствие свободы в ведении хозяйства в условиях общины. Косвенным следствием неразвитости мастерства в земледелии оказывалась, по-видимому, и недооценка его как модуса значимости в общей массе населения России. Наконец, власть мира в хозяйственной практике приводила к крайне важной проблеме, а именно, к проблеме субъективной рациональности деятельности для самого деятеля (проблема, аналогичная проблеме субъективной рациональности в служебной деятельности). Напомним, деятельность субъективно рациональна тогда, когда она имеет личный смысл для деятеля, что возможно, если деятель сам свободно определил ее цели и выбрал средства их достижения. Деятель может ошибаться в выборе средств и даже целей деятельности, поэтому объективно она может казаться и даже быть нерациональной. Но в этом должен убедиться сам деятель на основе личного опыта. Иначе невозможен прогресс деятельности как индивидуальной, так и объективно необходимой. Поскольку же в ведении общины находилась не только земля, но и технология полевых работ, отдельный крестьянин не мог свободно ставить себе цели и планировать сроки проведения работ на протяжении года. Значительные объемы работ он должен был проводить не по своей воле и охоте (и чувству необходимости), а на основании решений мира, по приговору стариков – хранителей коллективной мудрости. Из-за отсутствия свободы в решениях по хозяйству крестьянин не мог субъективно рационализировать свою деятельность, а далее повышать свое личное мастерство в земледелии. Ограничение свободы хозяйственной деятельности – не специфическая черта русской общины. Оно характерно и для германской средневековой марки, где была «исключена возможность того, чтобы отдельный человек предпринял нечто отличное от всей общины, — его действия принудительно определяются ею» [8, с.21]. Интересно отметить, что виднейший теоретик славянофильства А.С.Хомяков защищал общность хозяйственной деятельности на земле и считал существование общины правящей, но не хозяйственной «обманом, делом начатым, но не оконченным» [22, с.465]. По сути, это теоретическое обоснование колхозов, а также неявное указание на возможность существования рационального коллективного хозяйства. Причем он вполне справедливо полагал, что общинная собственность на землю не является недостатком сама по себе и не служит препятствием для совершенствования хлебопашества и развития хозяйства. Для достижения этих целей вполне достаточно продолжительного владения землей (как владеют английские фермеры, не являющиеся собственниками земли) [22, с.459]. Иначе говоря, вполне возможно существование хозяйственной общины, то есть колхоза. И хотя индивидуальное хозяйство явно может быть рациональным, из этого не следует явная нерациональность коллективного. Просто в коллективном хозяйстве должны быть запущены «экономные» технологии, а работник должен иметь возможность сделать свою деятельность субъективно рациональной. Хомяков, вероятно, недооценил роль личной инициативы и самостоятельности в принятии хозяйственных решений мелким сельским хозяином для быстрого совершенствования земледелия. Впрочем, эта недооценка в известной степени оправдана. Во времена Хомякова преимущество индивидуального крестьянского хозяйства (фермы, хутора) по сравнению с хозяйством отдельного крестьянина в общине, возможно, уже проявилось, но еще не стало для всех очевидным фактом. Причина в том, что оставался низким общий уровень энергетической оснащенности сельскохозяйственного труда. Вероятно, только появление двигателя внутреннего сгорания, электричества и энергонасыщенных машин позволило отказаться от лишних батраков, удешевить производство и превратить индивидуальное крестьянское хозяйство в действительно товарное. Именно трактор позволил в годы первой мировой войны обеспечить в Англии необходимое количество сельскохозяйственной продукции, заменить мужчин женщинами на полевых работах, а в Соединенных Штатах резко снизить стоимость обработки почвы и иных работ [21, с.157-162]. По-видимому, и Н.Я.Данилевский не смог увидеть преимуществ индивидуального крестьянского хозяйства в Европе по сравнению с русским из-за того же низкого энергетического уровня крестьянского хозяйства в тот момент. Напротив, он считал крестьянский надел в общине гарантом «непоколебимой устойчивости» русского общественного строя и залогом консервативности именно тех общественных классов, «которые угрожают в Европе переворотами» [11, с.417]. Но теперь-то хорошо известно, как недолго сохранялась консервативность русского крестьянства, без активной поддержки которого революция, подготовляемая большевиками, была бы просто невозможна. Справедливость же, примененная к практике хозяйствования, напрямую мешала становлению индивидуального рационального хозяйства (тем более рациональногорыночного хозяйства), а косвенно – становлению уже упомянутого мастерства и приобретению богатства законным и нравственно оправданным путем. Справедливость обусловливала ужасающую раздробленность земельного надела, поскольку предполагалась, что каждому хозяину должен достаться равный по качеству земельный надел. Рациональным объективно, то есть основанным на экономии всех ресурсов, прежде всего, рабочего времени, индивидуальное крестьянское хозяйство может быть лишь хуторского (фермерского) типа. Лишь в этом случае можно не тратить чрезмерное количество времени на перемещение к очередному месту работы, поскольку оно находится достаточно близко от жилья. Индивидуальное же хозяйство в общине велось на многочисленных, расположенных вдали от жилья и друг от друга клочках земли. Это влекло большие затраты времени на передвижения, в том числе, на перевозку орудий труда. Строчка из стихотворения И.Никитина: «Едет пахарь с сохой…», — отражает, очевидно, типичную картинку сельского утра. Раздробленность земельных наделов в России является хорошо известным фактом. Приведем здесь лишь несколько примеров ее для иллюстрации. Так, в конце 19-го – начале 20-го века некоторые крестьянские наделы состояли из «100 и более узких аршинных полос», «двухдесятинные полевые наделы отдельных домохозяев» были «разбиты на 20 и более полос шириною аршина в 4, а длиною в 120 сажен». Имелось сельское общество, «где каждый из однообщинников в трех полях» владел «60 дачками, площадью от 80 до 400 кв. сажен». Даже подворные наделы крестьян, не входивших в общину, состояли в зависимости от величины от 45 до 171 участка и были разбросаны на протяжении до 5 верст [3, с.84] Ведение хозяйства на удаленных друг от друга и от жилища клочках земли возможно лишь с помощью простейших и легчайших орудий, ремонт которых не представляет труда в полевых условиях, по крайней мере, они должны быть легко перемещаемы к месту ремонта. Это препятствует прогрессу земледельческой техники, а далее, и повышению мастерства в земледелии. Неудивительно, что соха так долго применялась в России (правда, есть и другое основание ее длительного применения – тонкий слой гумуса на российском суглинке). Хозяйство, которое велось в таких условиях, экономило труд там, где это было возможно, но часто подобная экономия превращалась в бесконечное «латание дыр», то есть оказывалась худшим видом расточительства. Приходилось отказываться от крупных затрат труда, дающих долговременный эффект, что оказывалось тормозом на пути интенсификации и рационализации хозяйства. Не случайно более или менее зажиточными крестьянскими хозяйствами (именно крестьянскими, а не кулацкими, «мироедскими») оказывались те, где семья была велика, имела много рабочих рук, а земля была не разделена и работы велись сообща. Важно было при этом умение хозяина распорядиться (его «загад»), но коренная причина зажиточности была в другом. Ибо и при плохом хозяине двор оставался зажиточным, если «нивы» оставались «большими», а работы велись сообща [25, с.281-284]. Считалось, что задачей русского трудового крестьянского хозяйства, которое противопоставлялось «немецкому капиталистическому», является обеспечение средствами существования действующей семьи путем оптимального использования средств производства и рабочей силы, находящихся в его распоряжении. При этом отмечалась целесообразность затрат рабочего времени в одном из крестьянских хозяйств в течение года [23, с.62-63]. Вероятно, в этом как раз и проявлялась практическая сметка хозяина, его пресловутый «загад». Но, во-первых, задача крестьянского хозяйства (прокормить семью) традиционно поддерживалась общиной (у последней была та же задача). Во-вторых, остается неясным, насколько рационально тратилось время в течение рабочего дня: собственно на работу или на перемещения к месту работы? Сомнительно, чтобы раздробленность земельных наделов в общине объективно позволяла крестьянину использовать рабочее время действительно рациональным образом. Кроме того, применение к хозяйственной практике инструментальной ценности «справедливость» имело и другие неприятные и далеко идущие последствия. Дело в том, что в качестве субъектов социального развития в рыночном обществе выступают не люди как таковые, а хозяйства, внутри которых развивается деятельность. Рынок отбирает продукцию не отдельных людей, а хозяйств (хотя бы эти хозяйства были весьма редуцированы и велись одним человеком). Выживают или не выживают в системе рыночной экономики не люди как таковые, а хозяйства. Поэтому справедливость общины по отношению к людям превращалась в тормоз по отношению к тем хозяйствам в ней, которые имели тенденцию к превращению в рациональные рыночные хозяйства, ведущиеся с экономным использованием всех ресурсов, в первую очередь, рабочего времени. Кроме того, в периодических переделах земли в русской общине давно уже видели причину низкой сельскохозяйственной культуры, небрежного отношения к земле, о которой нет желания заботиться, поскольку она через несколько лет перейдет к другому хозяину [7, с.77; 14, с.124]. Регулярными переделами земли русская община принципиально отличалась от средневековой германской марки, в которой земля издавна была разделена на отдельные участки – «гуфы», принадлежащие отдельным дворам [8, с.19-20]. Это обстоятельство, по-видимому, стало одной из причин более высокой культуры земледелия в Германии по сравнению с Россией, хотя главную роль сыграло упразднение общины в начале XIX века и введение хуторского хозяйства (имела значение также разница в климатических условиях). Иррациональные затраты рабочего времени в условиях чересполосицы и относительного изобилия природных ресурсов (лес, воды), да еще вкупе с крепостничеством, обусловили то, что русское сельское хозяйство оказывалось присваивающим по типу, а оценивалось (и весьма справедливо) как хищническое [18, с.481]. Эту оценку красноречиво подтверждает рассказ С.Т.Аксакова о том, как на протяжении жизни двух-трех поколений крестьяне своей хозяйственной деятельностью загубили прекрасную речку, превратили в гнилые болота лесные озера и выпахали превосходную почву [1, с.86-87]. Следует подчеркнуть, что хищническое отношение к земле было обусловлено не крепостным правом, а общинным землевладением. В частности, отмечалось, что оно губительно сказывалось на качестве пашни и лугов в пореформенное время, поскольку мелиоративные сети, проведенные в крепостные времена, забрасывались, луга заболачивались и зарастали кустарником [3, с.105]. Вместо того, чтобы тщательно культивировать, облагораживать имеющуюся землю, крестьяне мечтали о вольной, нетронутой земле, о «хороших местах», где всего вдоволь, трудиться много не надо, земля и сама все даст, где можно было бы хоть пять лет попользоваться, чтобы земля сама рожала и было не надо спину гнуть [15, с.25-27, 72-73, и др.]. Очевидно, что присваивающее хозяйство не способствует собственной рационализации и культивированию мастерства в земледелии. В условиях общины малодоступным оказывается и богатство, поскольку в ней был закрыт путь к рациональному хозяйству – по сути единственному честному источнику богатства. А раз честный источник закрыт или очень сильно ограничен, богатство добывается иными способами, что вызывает неодобрение окружающих. Поэтому богатство не было в чести у общинников. Оно скорее считалось отрицательной ценностью. Существует мнение, что в русской северной деревне уважали торговцев, искусственно тормозящих торговый оборот и считавших грехом увеличение богатства [4, с.70]. А в средней полосе России кража у богача оценивалась снисходительно, а иногда и вызывала сочувствие по отношению к вору [6, с.289]. В системе неразвитых рыночных отношений, характерных для общины, иного и не следовало бы ожидать. Но даже функционирование полноценного рынка не сразу и не автоматически вводит богатство в качестве уважаемой ценности в систему ценностей общества. По крайней мере, в том случае, если оно приобретается путем целенаправленной деятельности («грязного торгашества»), а не через фарт, удачу или если не «берется с копья». Иначе трудно объяснить тот факт, что «погоня за барышом … в центре капиталистического развития той эпохи, во Флоренции ХIУ и ХУ веков, этом рынке денег и капиталов чуть ли не для всего мира, казалась весьма сомнительной или … лишь терпимой» [9, с.64]. Таким образом, отрицательное отношение к богатству в российской общине следует считать не специфически российской чертой, но чертой нерыночного способа производства, преодолеваемой лишь с течением времени. В средние века идеологи христианства высказывали идеи, которые приветствовались бы в русской общине. Так, по определению Фомы Аквинского, «корыстолюбие есть грех, в силу которого человек стремится приобрести или сохранить больше богатства, чем ему необходимо». А нищета рассматривалась не как вынужденное состояние, из которого желательно было бы выбраться, но в известной степени была добровольным самоотречением и отказом от мирских дел. Поэтому церковь не препятствовала принять обет нищенства всем тем, кто стремился к нему из смирения и общей пользы, а не из корысти или лени [10, с.222]. Богатство как ценность, достойная целенаправленной деятельности, принимается обществом значительно позднее, по мере формирования и развития в Европе рыночной цивилизации. Как отмечал С.Н.Булгаков, «наше время понимает, чувствует мир как хозяйство, а мощь человека как богатство… В противоположность добровольному или насильственному аскетизму францисканско-буддийских эпох истории, презиравших богатство, наша эпоха любит богатство – не деньги, а именно богатство – верит в богатство, верит даже больше, чем в человеческую личность…» [6, с.8]. И это совершенно справедливое мнение. Только точнее следовало бы говорить не об эпохе, а о рыночной цивилизации, где хозяйство и богатство действительно выступают в качестве основных ценностей. Итак, хозяйственная деятельность крестьянина-общинника не позволяла ему реализовать себя через два первоначальных модуса социальной значимости, связанных с материальной деятельностью – хозяйство и мастерство, делала малодоступным богатство и ограничивала действие инструментальной ценности – свободы. Поэтому в фундаменте русской общины не оказалось ценностей, свойственных рыночной (западной) цивилизации и связанных с развитием и совершенствованием объективно необходимой материальной деятельности. И, как видим, это не случайно. Их отсутствие объясняется функционированием общины на основе ценностей власть мира и справедливость. Кроме того, как было сказано в предыдущей статье, жизнь русских крестьян в общине строилась на основе ценностей «член общины», понимаемый как биологическое существо и труженик, и «община», «мир». Эти ценности соотносятся с высшими общечеловеческими ценностями «человек» и «общество». Ради сохранения этих ценностей и была введена в действие инструментальная ценность «справедливость». Вообще говоря, это крайне важные ценности. Их всегда нужно иметь в виду в качестве ограничителей свободной хозяйственной деятельности. Но в конкретный исторический период российские крестьяне и Россия в целом не получили выгод развития из-за стремления крестьян устроить жизнь на их основе. Действие этих ценностей препятствовало принятию других ценностей (модусов социальной значимости), стимулирующих развитие деятельности. Помимо внутренней причины – общей ненаправленности общинного хозяйства на рынок – во второй половине ХIХ века существовала серьезная внешняя по отношению к общине причина, препятствовавшая развитию товарного хозяйства в крестьянской среде. Тогда на российский рынок производило крупное помещичье хозяйство, основанное на барщине. При этом оно было значительно производительнее, чем требовал узкий и неустойчивый внутренний рынок, на котором «в качестве производителя господствовал помещик». Обычное крестьянское хозяйство не могло конкурировать с ним [20, с.134, 138 и др.]. Поэтому ситуация на сельскохозяйственном рынке также способствовала консервации общинного хозяйства. Оценивая богатство и хозяйство как стимулы деятельности в русской общине, следует учитывать то обстоятельство, что эти ценности настолько привлекательны, что люди в массе своей никогда от них полностью не откажутся. Кроме того, усиление струи рыночной деятельности в российском пореформенном обществе сказывалось и на функционировании общины. «Дух времени» требовал, чтобы богатство и хозяйство стали стимулом деятельности и в крестьянской среде. Поэтому в общине неизбежно появлялись люди, стремящиеся к ним. Поскольку на «законных» и «нравственных» основаниях, то есть основаниях, находящихся в соответствии с фундаментальными ценностями общины, рациональное рыночное хозяйство крестьянину-общиннику было не создать, то подобное хозяйство возникало в ней именно как кулацкое, «мироедское» (общинное хозяйство действительно разъедалось кулаком!). Соответственно, и богатство, получаемое из столь нечистого источника, оказывалось окруженным ореолом греховности, ибо «пусти душу в ад – будешь богат». Поэтому желающий получить более широкое социальное признание через рынок, должен был решиться в общине на «неправедную» деятельность (поскольку «от трудов праведных не наживешь палат каменных»). Ему было нужно решиться преодолеть общинную мораль (саму по себе весьма привлекательную и человечную), и он мог сделать это только силой своего духа, причем за счет крайне непривлекательных, с точки зрения общины, личностных качеств. Этот человек непременно должен был быть «сволочью», «выжигой», «мироедом» и т.п. Он должен был обладать жадностью и цинизмом, наглостью и хитростью, лицемерием и жестокостью. И в своем духе (только формируя трусость, покорность и пр.) он должен был воспитывать своих ставленников в общине, поскольку ему нужны были «подголоски», чтобы через «общую волю» проводить угодные ему решения. Для этого он должен был применять соответствующие приемы, в частности, подкуп и шантаж. Напрасно поэтому в «демократической» литературе, отстаивавшей в свое время «радикальные рыночные реформы», кулак облагораживался, выставлялся как честный, инициативный, трудолюбивый человек, ведущий рациональное хозяйство и наживший богатство честным путем. Такие люди, возможно, появлялись в группе зажиточных людей, но только случайно. Иначе говоря, отсутствие в общине законных путей обретения социальной значимости через ее модусы, связанные с хозяйственной деятельностью, неизбежно порождало в ней (и будет порождать в аналогичных случаях) уродливые способы достижения богатства, хозяйства, извращенные формы мастерства. Оно способствовало также формированию многих чрезвычайно непривлекательных человеческих черт у потенциальных «рыночников». Фундаментальные ценности общины, вкупе с другими факторами русской истории и природы, формировали общину как особый социальный организм. В целом ее можно рассматривать как своеобразный средневековый земледельческий цех, дух которого, по Веберу, проще всего «характеризуется выражением: политика цехов есть политика продовольствия. Она означает урегулирование хорошего прокормления членов цеха, несмотря на повышенную конкуренцию … каждый член цеха должен получать традиционное продовольствие и тем самым поддерживать существование» [8, с.97]. Но ведь и первейшая цель общины – поддержать существование ее члена. Вторая ее цель – устранить конкуренцию между общинниками из-за земли (как у цеха устранить конкуренцию на рынке между членами цеха). Обе цели в общине достигаются установлением для всех равных шансов на владение природными ресурсами общины. Этому в германской марке служила раздробленность земельных наделов по разным полям [8,с.20], а в русской общине — сверх того – постоянные переделы земли, как только плотность населения требовала этого [12, с.347-348]. Принципиальное отличие общины от цеха, связанное с далеко идущими последствиями, состояло в том, что цех работал на рынок, а община – на самое себя. Устраняя конкуренцию между ремесленниками внутри себя, цех, выступая на рынке, оказывался в ситуации конкуренции с другими цехами и ремесленниками, работающими вне цеха («партачами»). При всех попытках уменьшить эту конкуренцию цех не мог устранить ее полностью. Поэтому, чтобы уцелеть на рынке, цех должен был (пусть вынужденно и неохотно) совершенствовать объективно необходимую деятельность, повышать качество продукта. Лишь выполнение этого условия давало ему шанс на дальнейшее существование. Напротив, община была закрытой, самодовлеющей производственной ячейкой. Она не имела внешнего фактора, стимулирующего развитие и совершенствование ее внутрихозяйственной деятельности. Конкурировать с другими земледельческими хозяйствами (поместье, хутор, община) она могла только из-за земли, что на совершенствовании деятельности никак не сказывалось. Совершенствование деятельности в земледельческом хозяйстве становилось возможным только вне рамок общины. В связи с этим в общине неизбежно накапливалась и не находила приемлемого выхода социальная энергия. Человек не мог стать социально значимым вне общины без рациональной хозяйственной деятельности, которая в общине на законных основаниях была невозможна. И в общине он не мог получить эту значимость на основе эгодеятельности. Сфера ее применения была крайне узка. Кроме того, в межличностном общении и в правовых отношениях действовали жесткие нормы обычая, что также уменьшало роль личной инициативы в жизнедеятельности общинника. Крестьянин мог получить свободу хозяйственной деятельности лишь вне общины, но если он порывал с ней, то его положение оказывалось весьма незавидным. Мало того, что у него, как правило, не было материальных средств для самостоятельного ведения хозяйства, но, что гораздо важнее, у него не было соответствующих умений и навыков, да и желания тоже. Однако ограничение личной свободы в общине далеко не всеми признавалось недостатком. В частности, Н.Г.Чернышевский писал: «Понятие о преобладании «мира», общины над отдельной личностью в древней Руси – одно из самых дорогих убеждений для славянофилов, и подчинение личного произвола в отдельном человеке общественной воле – едва ли не существеннейшая черта их идеала в будущем. Мы не подозреваем себя в пристрастии к славянофильскому образу мыслей, но должны сказать, что учение об отношении личности к обществу – здоровая часть их системы и вообще достойна всякого уважения по своей справедливости» [24, с.88]. Спору нет. Человек должен подчиняться воле общества, но не безусловно. Общество должно предоставить ему шанс самореализоваться в качестве социального существа, поскольку безусловное подчинение обществу превращает человека в раба. А это не только предосудительно с моральной точки зрения, но и препятствует саморазвитию общества. Ограничение личной свободы вкупе с экстремальными природными условиями (короткое лето) воспитывало у русских крестьян привычку к авральной массовой деятельности («страда», «покос»), странным образом сочетавшие тяжкий труд и праздничный настрой (особенно этим отличался покос). Весьма впечатляюще передает веселый азарт массового труда Л.Толстой в романе «Анна Каренина» через ощущения К.Левина. Вероятно, праздничная атмосфера на этих работах была компенсаторным средством, которое позволяло с большей легкостью перенести тяжкий труд и отказаться от личной свободы в хозяйственной деятельности. Едва ли коммунистические субботники могли бы появиться в иной стране, не в России. Привычка превращать труд в массовый праздник долго сказывалась и в советское время. Вспомним выезды студентов и горожан на сельскохозяйственные работы («колхоз») и овощебазы. Многие из старшего поколения вспоминают о них с теплым чувством. При всех недостатках общины, не позволяющих человеку реализовать свой потенциал, община была устойчива, о чем, частности, свидетельствуют относительно невысокие темпы столыпинской реформы. Несмотря на то, что русская община как форма хозяйственной организации явно изжила себя к началу века, несмотря на усилия правительства прежней России в создании сравнительно благоприятной рыночной конъюнктуры, столыпинская реформа, если верить статистике, протекала медленно и не слишком успешно. Так, к январю 1916 года из общины выделилось 2 478 тысяч домохозяев с 16 916 тысячами десятин земли, что составляло всего 26 процентов от числа общинных дворов и около 15 процентов площади общинной земли [19, с.535]. Крестьяне в массе видели в общине социальную защиту, противодействовали разделу общинной земли, «и цель реформы П.А. Столыпина достигнута не была» [2, с.539] Существует, правда, мнение, что столыпинская реформа набирала ход, поскольку к лету 1917 года 62,5 процента крестьянской земли находилось в частной собственности и личном владении, то есть не в общине [16, с.185]. Но на основании одной этой цифры, даже если она верна, нельзя сделать вывод об успешности упомянутой реформы. Ведь и до нее значительные земельные площади находились во внеобщинном владении. Вся Прибалтика, Польша, Украина, Южная Россия, отчасти Белоруссия и Сибирь не знали, почти не знали или знали в очень ограниченной степени общинное землевладение. И если к этим землям присоединить участки, действительно выделенные из общины, упомянутый процент можно, вероятно, получить. Но чтобы уверенно говорить об успешности столыпинской реформы, надо ориентироваться не на общее количество земли, находящееся вне общины, а на количество хозяйств, вышедших из общины, и уменьшение общинной земли. А эти цифры, как мы видели, не слишком велики. Даже после Февральской буржуазной революции в России крестьяне не были готовы отказаться от общины. В мае 1917 года на Всероссийском съезде крестьян обсуждались два проекта землеустройства – проект кадетов (партии конституционных демократов) о передаче земли в частную собственность и эсеров (социалистов-революционеров) об «общенародной собственности». 80 процентов голосов получил второй проект. Первый крестьяне отвергали, мотивируя свое решение тем, что появятся кулаки-мироеды, сосед станет богаче [17]. Об устойчивости общины как объединения крестьян свидетельствует и процесс ее реформирования в Германии. Известно, что ликвидация общинного землевладения в Пруссии на основании указа 1821 года происходила с применением грубой силы, а крестьяне насильственно были поставлены в положение индивидуальных хозяев [8,.с.25]. А ведь германская марка была значительно более подготовлена ходом исторического процесса к изменению формы владения землей, чем русский мир, поскольку земля в ней была издавна поделена между крестьянскими дворами. Ряд причин порождает устойчивость общины. Общей причиной названной устойчивости является просто привычка крестьянина жить в ней, а быстрая смена привычных образцов поведения и деятельности невозможна. Но есть и более конкретные причины, способствовавшие устойчивости общины. Во-первых, поскольку одной из фундаментальных ценностей общины является человек как живое существо, то в общине признана его значимость хотя бы в этом качестве. Иначе говоря, человек значим как «рот» или «едок» (распространенные единицы счета в крестьянской среде). Весь социальный механизм мира был подчинен обеспечению этого «рта» пищей. Выражаясь современным языком, человек «был социально защищен». Добровольно отказаться от этой защиты обычному человеку крайне трудно, даже если предположить, что отказ от нее, в конечном счете, открывает для индивида более широкие перспективы и выгоден ему. Во-вторых, на основе признания равенства людей как живых существ община регулировалась весьма демократически. Любой человек в ее рамках мог претендовать на учет своих нужд и оказывать воздействие на любые мирские решения. Он мог также стремиться к достижению любой социальной роли в общине. В-третьих, община представляет собой естественную референтную группу с насыщенной эмоциональной атмосферой. Люди, выросшие вместе и переключившиеся от совместных игр и забав к совместной работе и проведению досуга, не могли быть чужими друг другу. В любви или ненависти, но они оставались «своими» во взаимоотношениях, а их симпатии или антипатии равно «грели» человеческую душу, спасая ее от холода одиночества. А.Зиновьев вкладывает в уста своего литературного героя, оказавшегося на Западе, следующие слова: «Я почти не переживаю потерю родственников и друзей, московской квартиры… Но мне ни днем, ни ночью не дает покоя то, что я потерял коллектив… Любой какой-то наш (мой) коллектив… Здесь, на Западе, есть организации, которые очень похожи на советские коллективы, но … они не дают той защищенности индивиду и той душевной теплоты, какие есть в советских. Здесь корыстные интересы сильнее и острее. Люди холоднее и беспощаднее» [13, с.202]. Вероятно, подобные, только более сильные ощущения испытывали и общинники, оказавшиеся вне общины. Им трудно и тягостно было почувствовать себя «никому не нужными». И еще труднее стать «нужными» вне нее только на основании собственных способностей и средств. В-четвертых, благодаря относительному обилию природных ресурсов община в России еще могла обеспечить пусть скудное, но привычное существование многим миллионам крестьян. В тогдашних условиях хозяйственная несостоятельность общины еще не стала очевидным фактом для основной массы общинников. Большинство сохраняло иллюзии относительно возможности жить в приемлемом достатке и в общине. Наконец, в общине были выработаны многочисленные формы коллективного проведения досуга, нередко сочетаемого с совместным трудом – посиделки, гулянки, гостевания, праздничные обряды (колядки, масленица) и т.п., что привносило дополнительную теплоту в эмоциональную атмосферу общины. Община во всех сферах жизнедеятельности обеспечивала причастность индивида к коллективной жизни, что давало ему ощущение «полноты бытия». Отказаться от жизни в общине во имя неизвестной и непонятной индивидуальной свободы было делом далеко не простым. Обеспечивая и сохраняя социальную значимость личности на дорыночном уровне, община в принципе была неспособна к быстрому саморазрушению или трансформации путем саморазвития в нечто совершенно иное (колхоз). Она могла лишь чуть-чуть совершенствоваться или потихоньку деградировать. Разрушиться община могла только под воздействием внешнего по отношению к ней рынка, решительной государственной политики, ориентированной на развитие рыночной деятельности, и усилиями рыночных людей внутри нее (кулаков). В России комплекс этих обстоятельств действовал на общину недостаточно долго и сильно. Наконец, самое главное следствие функционирования общины, состояло в том, что она формировала характер народа. Поэтому русский национальный характер может быть назван «общинным». С учетом влияния служебно-домашней цивилизации этот характер получает наименование «служебно-общинный», он принципиально отличается от западноевропейского «рыночного» характера и оказывает мощное обратное воздействие на все существование страны. О механизме взаимосвязи русского национального характера и существования России в процессе истории речь пойдет в последующих статьях
Литература
Вернуться назад |