ИНТЕЛРОС > №3, 2017 > Метафизика и философия Ч. II. (философская мифология) Юзеф Печурчик
|
|
Печурчик Юзеф Юзефович Католическая Высшая Духовная Семинария «Мария-Царица Апостолов» кандидат философских наук
Yusef Yu.Pechurchick Catholic Major Seminary E-Mail: iozeph@yandex.ru УДК – 101.3
Печурчик Ю.Ю. Метафизика и философия Ч. II. (философская мифология)
Аннотация. В статье развивается тема, начатая в исследовании «Метафизика и философия (разум и рассудок)». Показано, что основными препятствиями для понимания философии служит «стихийный материализм», а также «схемы», сложившиеся вследствие отсутствия подлинных текстов Аристотеля.
Ключевые слова: мудрость, дуализм идей и вещей, стихийный материализм, софиология, мазыкская философия, самосознание, разум, мышление, А.А. Щевцов.
Pechurchick Yu. Yu. Metaphysics and philosophy Part II. (philosophical mythology)
Abstract. The article develops the theme begun in the study of «Metaphysics and philosophy (mind and intellect)». It is shown that the main obstacles to the understanding of philosophy is «natural materialism» as well as «schemes», due to the lack of the original texts of Aristotle.
Key words: wisdom, dualism of ideas and things, natural materialism, sophiology, muzyczka philosophy, consciousness, mind, thinking, A.A. Shevtsov.
Развитие философии сопровождают мифы и легенды, невольные подлоги и подлости. Начнем с легенды о зарождении термина философия. Он связан с поиском истины, врожденной человеку: «Все люди от природы стремятся к знанию» (Met. I, 980 а, 21), начинает свою «Метафизику» Аристотель. У него не идет речь о многознании, которое уму не научает (Гераклит), а о мудрости, или о божественном в нас: «Ум и мудрость — это единственное бессмертное и божественное в нас… Поэтому нам следовало бы либо заниматься философией, либо сказать „Прощай, жизнь», и уйти прочь (и, следовательно, умереть), так как все другие вещи, по-видимому, являются великой ерундой и глупостью» (Fr. 61 Rose, В 108-110 D) [Цит. По 14]. Таким образом, Стагирит в вопросе о предмете философии и о призвании к ней солидарен со своим учителем: «И такой человек, если он подлинно философ, достойный этого имени и одаренный от бога, услыхав это, считает, что слышит об удивительной открывающейся перед ним дороге и что теперь ему нужно напрячь все силы, а если он не будет так делать, то не к чему и жить» [16, с. 582], — пишет Платон в 7-ом письме. Но интерпретаторы, набитые «ходячими философскими истинами» (Платон) вырыли между ними пропасть, сочинив миф о существовании двух типов философии. Зарождение философии тоже обрамлено мифами. Пытаясь отделиться от мифологии, она так и осталась у нее в плену. Среди «мифических» мудрецов в отличие от софистов не нашлось ни одного, кто бы решился встать на место Бога. Каждый из семи греческих мудрецов считал мудрейшим не себя, а другого. Чтобы решить навязанную соотечественниками проблему, они заявили, «что первый в мудрости — Бог» [7, с. 63]. Следуя их примеру, Пифагор стал называть себя не мудрецом, а любителем мудрости, что по-гречески означает «философия». Так он ввел в обращение название науки о любви к божественной мудрости. Не причислив себя к мудрецам «века сего», Пифагор обрел себя на смерть, хотя создал религиозно-философское сообщество, которое было приглашено к управлению в южноиталийских полисах: «…Он написал законы для италийцев и достиг у них великого почета вместе со своими учениками, числом трехсот, которые вели государственные дела так отменно, что поистине это была аристократия, что значит ”владычество лучших”» [20, с. 333]. Как известно, истина – нелицеприятна*. Пифагорейское служение Богу и ближнему породило зависть у тех, кто стремится только к наживе: «Сократ и Платон так же, как Пифагор, высшую нравственную цель (телос) видят в уподоблении богу… На это намекнул Гомер в словах «он шел по следам бога», а Пифагор сказал под него: “Следуй богу”» [20, с. 148]. Добропорядочность учеников Пифагора вызвала ненависть у богатого и влиятельного кротонца Килона, который обнаружил свою злобную натуру после того, как его не приняли в пифагорейскую общину по причине отсутствия у него соответствующих способностей. «…Так называемые килоновцы продолжали бунтовать против пифагорейцев… До поры до времени калокагатия (прекраснодушие) пифагорейцев и желание самих [южноиталийских полисов], чтобы государственными делами управляли пифагорейцы, одерживали верх. Но под конец …[килоновцы] подпалили дом и сожгли всех пифагорейцев…» [20, с. 146]. Подобная история случилась и с Сократом. Его тоже возненавидели за то, что он осмелился разоблачать «мудрецов», каким себя, конечно, считал кротонец Килон. В отличие от него, софисты, не без основания считали себя мудрецами, поскольку умели отстоять, не силой, а умом свою правоту. Они прославились тем, что были первыми профессиональными юристами и ораторами. Когда Сократ стал выяснять, почему пифия назвала его мудрейшим из греков, он стал сравнивать себя с теми, кого афиняне считали мудрыми. Присмотревшись к одному влиятельному человеку, он пришел к выводу, «что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие» [15, Апол., 20d]. «…А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, и этим изречением (о мудрости Сократа. — Ю.П.) он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из вас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде не стоит его мудрость» [15, Апол., 23а-b]. Современный «здравомыслящий ученый»**, М.В. Быстров отмечает, что «незнание» Сократа представляет собой один из основных принципов познания, проявившийся в теореме Гёделя, разрушивший претензию математики (науки в целом) на самодостаточность: «Оказывается, “мы абсолютно и объективно знаем, что не можем всё знать абсолютно и объективно” (У. Хэтчер. «Минимализм», СПб. 2003, с.62). Таков суровый вердикт “присяжных логиков”! Интересно, что ещё мудрый Сократ “предвозвестил Гёделя”, неустанно твердя: “одно только знаю, что ничего не знаю” — чему воспоследовал позже и Н. Кузанский…» [5]. Развитие мифологии Еще в большей степени, чем противники Сократа, стали множить мифы его ученики. Платон вынужден был подвергнуть учение сократиков критике***. В результате у интерпретаторов получилось, что он критикует самого себя. Как пишет специалист по античной философии В.Ф. Асмус: «В диалогах «Пармениде», «Филебе» и «Софисте» Платон подвергает выработанное им самим учение об «идеях» суровой критике» [1, c, 228]. Дуализм идей и вещей, приписываемый Платону, завел комментаторов в тупик: «Многочисленным излагателям Платона приходится стыдливо обходить эту платоновскую критику изолированных идей, потому что при том обычном дуализме идеи и материи, который приписывается Платону, действительно с этой критикой изолированной трансцендентности неизвестно что делать. Пробовали даже отрицать подлинность платоновского «Парменида». Однако подобный способ отделаться от платоновской критики трансцендентности является весьма жалкой попыткой, поскольку и всякий другой диалог Платона неизменно критикует эту трансцендентность, а вовсе не только один «Парменид»» [11, c, 355], — вынужден был дать гневную отповедь обычно снисходительный А.Ф. Лосев. Еще больший тупик возникает при анализе произведений Аристотеля, поскольку издатели его сочинений занесли в «Метафизику» платоновскую критику сократиков. В результате вот уже около двух тысяч лет существует миф о критике Аристотелем дуализма Платона, а их концепции рассматривают как два вида философии. Хотя Аристотель, следуя своему учителю, утверждает, что «»божественна та из наук, которой, скорее всего, мог бы обладать бог» (именно так понимал Софию Платон. — М.), и точно так же, подчеркивает Аристотель, «божественной была бы всякая наука о божественном» (Met. 9831а 8-10), в данном случае он имеет в виду уже философию, точнее «первую философию»» [14]. А чем еще может быть наука о чистом мышлении («мышление о мышлении», — по Аристотелю), как не учением об идеях, в которых нет чувственных представлений. Однако, как писал А.С. Пушкин, «К чему бесплодно спорить с веком? /Обычай деспот меж людей». Традиция есть традиция. И оспаривать ее мифы считается не благоразумным. Одним из мифов является разделение метафизики на онтологию и гносеологию. Вследствие чего и получается дуализм идей и вещей. Так, следуя традиции, В.Ф. Асмус придает гносеологическому («понятие об общей сущности вещей») онтологическое значение («как прекрасный образец всех вещей»): «…»Идея» Платона выступает как бестелесная, постигаемая только умом причина, через причастность к которой только и существуют вещи чувственного мира, — как прекрасный образец всех вещей; как цель, к которой вещи стремятся; как понятие об общей сущности вещей или как то, что, если отправляться от отдельных многочисленных и многократных ощущений, сказывается о виде, как о едином для многого» [1, c. 229-230]. Следует отметить, что «понятие об общей сущности вещей» и обобщение «многочисленных и многократных ощущений» имеют принципиальное отличие. Платон в диалоге «Государство» показал разницу между рассудочным обобщением и разумными идеями. Но шаблоны (несмотря на разъяснения Гегеля и А.Ф. Лосева) мешают увидеть развитие «системы» Платона у Аристотеля. «Критика «идей», содержащаяся в «Филебе», «Пармениде» и «Софисте», — пишет В.Ф. Асмус, — резко выделяет эти диалоги по их содержанию из числа всех остальных сочинений Платона. Кроме этого, необходимо учесть еще одно важное обстоятельство. Аристотель, который в качестве ученика Платона должен превосходно знать сочинения своего учителя, нигде ни словом не упоминает о том, что у Платона была собственная критика теории «идей». Больше того. Аристотель прямо утверждает, будто Платон никогда не входил в разбор вопроса об «участии» вещей в «идеях» [1, с. 168]. Естественно, что Аристотель знал, что Платон подверг критике теорию «идей» сократика Эвклида (о чем писал А.Ф. Лосев***), а не себя. Уже Н.Г. Чернышевскому было известно, что половина из книг аристотелевской «Метафизики» не являются подлинными****, поскольку составлены из конспектов его учеников, что объясняет, почему «критика идей», которую поддерживал вслед за своим учителем и Стагирит, помещена в ней в трех местах. Чтобы выпутаться из противоречий, наш выдающийся «философовед»***** занимается «игрой в термины», приписывает Аристотелю «неточности» и «небрежность»: «А так как нет оснований заподозрить Аристотеля в намеренном искажении учений Платона, то неточности, имеющиеся у Аристотеля в характеристике теории «идей», естественнее объяснить небрежностью, встречающейся порой у самого Аристотеля» [1, с. 169-170]. А откуда взялась «небрежность» у великого систематизатора (как его именуют), Аристотеля? В.Ф. Асмус обходит молчанием главную «избыточную запись», критику идей из платоновского «Парменида», повторенную в нескольких книгах аристотелевской «Метафизики»: «»Метафизика» — великая книга Аристотеля. В дошедшем до нас составе она несовершенна. Вряд ли сам Аристотель написал ее в том виде, в каком она донесена до нас веками. Это не цельный и целостный трактат, а скорее свод записей лекций, составленных учениками, прилежно слушавшими гениального учителя и стремившихся с возможной полнотой запечатлеть его учение. Кое-что из этого свода утеряно, имеются и избыточные записи, повторения, порой дословные, ранее сказанного. Не все обещания, сделанные в ходе изложения, выполнены в последующем тексте. На всем сохранились следы неоднократного повторного обращения и редактирования» [2, с. 49]. «Философоведческие мифы» современных комментаторов являются следствием непонимания того, что Логика Гегеля, поскольку в ней связаны в единое целое как философемы Платона и Аристотеля, так и все остальные исторические формы философии, доказывает единство и единственность философии (метафизики), что учел А.Ф. Лосев и другие русские «гегельянцы» (от И. В. Киреевского до Е.С. Линькова). Трагедия русской философии И наконец, обратимся к русской философии. На ее примере, очевидно, что у всех выдающихся философов одна судьба: замалчивание или извращение. П.Я. Чаадаева, изобразившего суть бытия, какова она есть, объявили сумасшедшим и посадили под домашний арест. С ним поступили еще «гуманно». После Октября по доносу сослуживцев «инакомыслящих» сажали в «психушку». Ведь философский метод постижения истины называется метафизическим, а, следовательно, выходит за рамки обыденного сознания. Поэтому, например, Платона, которому навесили «шаблон» дуализм идей и вещей, можно подвести под диагноз шизофрения. В чем принципиальное отличие философского и обыденного сознания? Приведу разъяснение С.В. Смирных из Выступления на Историко-методологическом семинаре «Русская мысль» в Русской христианской гуманитарной академии, по случаю 75-летия Евгения Семёновича Линькова. В обыденном сознании мышление и бытие противостоят друг дугу, тогда как в философском познании «бытие и мышление теряют видимость их независимости друг от друга» [17, с. 9]. Мыслящее существо воспринимает мир разумом, а «мнит» (термин родоначальника метафизики Парменида), что он его «видит». На самом деле, что скрыто от его самосознания, он «видит» только отдельные свойства вещей, тогда как сами вещи «видит умственными очами» (Платон). Не сознавая двойственности своего восприятия, обыватель «за деревьями не видит леса». Чтобы выяснить роль чувственного познания, нужно «отключить» другие познавательные способности (рассудок и интуицию). Сократ посвятил свою жизнь выяснению роли разума, поэтому абстрагировался от чувственности. Мистики «отключают» разум и чувственность. Восполенением неполноты чувственного созерцания служит «вера» [17, с. 18], что мир таков, каким мы его «видим». Ее основанием служит, так называемый, «стихийный материализм». Он порождает множество мировоззрений и философий, а также «вечное» противостояние метафизики и философии. Как было выявлено в ходе развития истории философии, эмпиризм приводит либо к субъективному идеализму (Дж. Беркли), либо к агностицизму (Д. Юм). Согласно принципу эмпиризма, получается, что у каждого человека свой разум, свой язык, поскольку каждый живет в своем бытии (Dasein). Разум имеет дело со сверхчувственной реальностью и его критерий – самокритичность (реторсия). Тогда как рассудок классифицирует («разделяй и властвуй»). Так русских мыслителей поделили по мировоззренческому критерию на «западников» и «славянофилов». В результате метафизик И.В. Киреевский застрял между двух огней. «Судьба И. В. Киреевского, наиболее философски одаренного во всей группе, сложилась очень печально — можно сказать, даже трагически. Обладая живым литературным дарованием, он почти был лишен возможности печатать свои статьи: три раза пытался он начать литературную работу, и три раза журнал, в котором он печатался, закрывали, — из-за его статей. Это действовало на Киреевского угнетающе, он по целым годам не писал ничего или ограничивался набросками. Между тем, в нем созрела и требовала своего выражения потребность «найти новые основания для философии», о которых он фактически мог высказаться лишь en passant (по ходу дела – Ю.П.). «Что за прекрасная, сильная личность Ивана Киреевского, пишет в своем дневнике Герцен: сколько погибло в нем и при том развитого. Он сломался так, как может сломаться дуб. Он чахнет, борьба в нем продолжается глухо и подрывает его». Творческая работа в нем, однако, не угасала до самой его смерти. … В том же 1852-ом году он писал Кошелеву: «не теряю намерения написать, когда можно будет, курс философии… пора для России сказать свое слово в философии» [8, с. 206]. И в наше время Киреевскому навесили ярлык «один из главных теоретиков славянофильства», хотя он, будучи «философски одаренным», принадлежал к ним чисто формально. Подобная судьба ждала и всех выдающихся мыслителей, вплоть до моего учителя Евгения Семеновича Линькова. Особенно наглядно это проявилось у Б.Н. Чичерина. «Образ Чичерина, — писал Е.Н. Трубецкой, — на всю жизнь врезался у меня, как олицетворение совершенного и духовного благородства. Он не пришелся ко двору в России, потому что был слишком кристальный, гранитный и цельный человек» [8, с. 579]. Н.О. Лосский писал о Чичерине: «Следует отметить, что Чичерин был выдающимся мыслителем. К сожалению, современники не оценили его по заслугам» [12, с. 187]. Современникам интересна «злоба дня», то, что можно «увидеть глазами», а не душою почувствовать. Вот как раскрывает дилемму «метафизики и физики» в своих воспоминаниях Б.Н. Чичерин: «Писать учёные сочинения составляет в России самое неблагодарное ремесло, особенно когда не отдаёшься современному течению, а стараешься сохранить требуемое наукою беспристрастие. Книга выходила за книгою, не встречая ни отзыва, ни признательности» [21, с. 310]. Как разъяснил Платон в 7-ом Письме, оценить по достоинству философию может тот, кому она открылась. Так один из глубоких историков философии С.Н. Трубецкой назвал философию Чичерина «философией абсолютного систематизма» и подчеркивал, что «система «западника» Б.Н. Чичерина есть до сих пор единственная цельная и законченная философская система, созданная в России, система, отличающаяся внутренним и формальным единством, обнимающая энциклопедически все области человеческого ведения» [19, с. 172]. В то время, как философию родоначальника теории «всеединства» Вл. Соловьева С.Н. Трубецкой считал незрелой. Трагедия философии «всеединства». «Незрелость» философии «всеединства», провозглашающей целостность, состоит в том, что она исходит из многообразия философий. Вследствие чего, например С.Н. Булгаков, перешедший, как и другие русские философы (Н.А. Бердяев, С.Л. Франк) под влиянием Вл. Соловьева от марксизма на позиции религиозной философии, не избежал софиологической ереси. Как квантовская физика, под влиянием стихийного материализма, не способна понять онтологическую сущность своих открытий, так и софиологи мифологизируют сверхчувственную реальность, «материализуя» ее. Чтобы дать более объективную оценку мировоззрению С.Н. Булгакова процитирую православного богослова Н.В. Сомина, разрабатывающего в своих трудах духовную аксиоматику Православного социализма: «Но почему же именно эта экстравагантная и спорная идея Софии вдруг была поднята в качестве нового знамени? Видимо причина в том, что, будучи последователем Платона, Булгаков стремился к онтологизации всех метафизических понятий. По его представлениям высшие идеи не могут оставаться просто понятиями – это нечестиво; они должны иметь статус живых существ, обладать ипостасностью. «Мир является великой иерархией идейных существ, идейным организмом» [3, с. 201] – писал он. Вот и в данном случае сотворчество Бога и человека Булгаковым было воплощено в Софию – существо, витающее где-то между миром и Богом» [18, с. 68]. С.Н. Булгаков, таким образом, понял миф, что идеи Платона витают «между миром и Богом», отделены от жизни, буквально. Хотя в диалоге «Государство» обстоятельно разъяснено, что в отличие от рассудочных (абстрактных) представлений они выражают суть бытия. Он исходит из предпосылки, что «в ответе на этот основной, хотя как будто лишь предварительный, вопрос «что такое философия?» царит «полная разноголосица» [4, с. 59]. И одновременно полагает, что философы не измышляют произвольных аксиом, а исходят из природы человеческого разума: «В основе подлинного философствования лежит особого рода откровение, «умное видение» идей, как это навсегда возвещено о философии Платоном. Основные мотивы философствования, темы философских систем не выдумываются, но осознаются интуитивно, имеют сверх-философское происхождение, которое определенно указывает дорогу за философию. По своей интуитивной основе философия сближается с искусством, интуитивная природа которого не вызывает оспаривания, философия есть искусство понятий. Философствование есть рефлексия разума на осознанные, в качестве истинных, его узрения, играющие роль исходных аксиом, а вместе и объектов рефлексии, критического исследования, анализа, доказательства. Основные идеи философии не измышляются, но родятся в сознании, как семена, как зародыши будущих философских систем» [3, с. 77]. В данной цитате содержится коренное заблуждение С.Н. Булгакова. Он смешивает аксиоматический метод науки с философией, одновременно, правильно полагая, что «основные идеи философии не измышляются». Научный метод опирается на интуитивное выдвижение аксиом, которые служат основанием теорий и экспериментальных исследований. Что касается богословия, то оно исходит из предпосылки, данной в Откровении. Тогда как философия не выдвигает никаких предпосылок. Она открыла самодостаточное положение: если познание возможно, то мышление тождественно бытию. Ибо противоположное суждение приводит к агностицизму. Все исторические формы философии были выведены из тождества мышления и бытия. Но это не абстрактное построение (как в науке), а как бы рожденное самой жизнью «естественное откровение». И в этом смысле оно ближе к искусству и религии. Философские понятия не абстрагируются из жизни, а являются ее смыслом. Будучи единством интуитивного (жизненного) и рационального. Что позволило Гегелю свести их в единую логическую систему. И сам С.Н. Булгаков подтверждает нашу мысль, когда утверждает, что стремление к истине «указывает дорогу за философию». Ибо Понятие Гегеля есть синтез всех форм интеллектуальной деятельности на основе мистической интуиции (И.А. Ильин), на которую оно опирается. Вследствие чего философия устремлена к абсолютной истине, к Богу: «Коренное различие между философией и религией заключается и том, что первая есть порождение деятельности человеческого разума, своими силами ищущего истину, она имманентна и человечна и в то же время она воодушевлена стремлением перерасти свою имманентность и свою человечность, приобщившись к бытию сверхприродному, сверхчеловечному, трансцендентному, божественному; философия жаждет истины, которая есть главный и единственный стимул философствования» [3, с. 75]. И не только философствования. Искусство, религия и наука «жаждут истины», стремятся, как выражался Платон, к Благу или Единому (Плотин), что означает, одновременно, к целостности, которую «изобрела» не философия всеединства, а открыл Парменид: «Разумеется, философия неизбежно стремится при этом к абсолютному, к всеединству, или к Божеству, насколько оно раскрывается в мышлении; в конце концов, и она имеет своей единственной и универсальной проблемой – Бога, и только Бога, она тоже есть богословие, точнее – богоискание, богоисследование, богомышление» [3, с. 76]. Исходя из рассудочного метода богословия, о. Сергий приписывает абстрактное, «отвлеченное» мышление и философии: «Философия, насколько она себя достойна, проникнута amor Dei intellectualis», особым благочестием мышления. Но для философии существует лишь отвлеченное абсолютное, только постулат конкретного Бога религии, и своими силами, без прыжка над пропастью, философия не может перешагнуть от «бога интеллектуального» и «интеллектуальной любви к нему» к личной любви к живому Богу. Amor intellectuales ведь в том и осуществляется, что предмет его становится проблемой для мысли; это есть пафос исследования» [3, с. 76]. Поскольку философия, в отличие от богословия, изначально не обладает Истиной, постольку, стремясь к истине, но опираясь, как думает о. Сергий, как и религия, на представления, она постулирует множество различных концепций. Причем критерий истины, по его мнению, находится «за пределами философской системы»: «Возьмем любое из философских направлений прошлого и настоящего и убедимся, что все они разнятся, прежде всего, в понимании этого исходного вопроса. Очевидно, здесь нет ничего бесспорного, и он не разрешается в пределах философской системы теми или иными аргументами специального характера. Напротив, вопрос этот намечается еще за пределами философской системы, которая и построяется как ответ на заранее уже поставленный вопрос. Чем хочет быть философия, каков тот интерес, на котором она «ориентируется», что имеет она пред собою в качестве последней руководящей и непосредственной данности? Этим и предопределяется философская система. В нашей постановке проблемы намеренно обнажен этот центральный нерв философской системы» [3, с. 59]. Получается, что в силу произвольности, неукорененности (безипостасности) в жизни философы исходят не из объективных, а субъективных побуждений. Тогда почему «в истории философии ясно обозначились два взаимно противоположных направления, опирающихся на эту двойственную природу жизни», а не значительно больше? «Одно из них считает исчерпывающим началом бытия логическое, бытие для него есть саморазвивающаяся мысль, мыслящая саму себя, порождающая саму себя и замыкающаяся в философской системе, это — интеллектуализм. Второе же направление выявляет другую сторону дилеммы и провозглашает приоритет алогического над логическим, инстинкта над разумом, бессознательного над сознательным, это — антиинтеллектуализм, алогизм, доведенный до антилогизма» [3, с. 63]. Путаница выдающегося мыслителя возникает вследствие мифа о противостоянии рационального и иррационального и пр., разумного и мистического, который не дает ему осознать их единство, когда он пишет, что «даже в нашем самосознании мы находим этот же самый живой синтез логического и алогического». В результате он полагает пропасть между философией и жизнью: «…Жизнь не покрывается мыслью, и мышление не есть еще бытие, хотя все существующее может мыслиться» [3, с. 69]. Конкретное знание философии (единство истины и жизни), он, как и родоначальник философии «всеединства» Вл. Соловьев, сводит к «панлогизму»: «Гегель, достигающий крайнего предела интеллектуализма …» [3, с. 65]. Получается полный хаос философских систем и противоречий, поскольку многообразие, каким-то чудом, сообразуется с объективностью: «…Не существует единого, «царского» пути мысли, напротив, при множественности исходных ориентировок необходимо признать и множественность путей мысли, а потому и объективную «значимость» различных построений» [3, с. 74]. Тем самым С.Н. Булгаков смешивает научную методологию и метафизику (первую философию). Характеристика, которую он дает науке, относиться и к его позиции: «Будучи прагматичной, наука психологична в своем естестве, вся она есть, огромный психологизм, хотя и имеющий основу в объективной сущности вещей» [3, с. 65]. Философия есть мировоззрение. Вот итог С.Н. Булгакова: «Свобода философского творчества выражается и в том, что возможны различные философские системы на одну и ту же тему, возможны (и фактически существуют) разные системы христианской философии, и это нисколько не подрывает ее принципиального значения. Ибо единой, абсолютной философской системы, которая вмещала бы абсолютную истину, вообще не существует» [3, с. 87]. Аргументация неубедительна, поскольку многообразие прикладных философий, каковыми являются все ее «исторические» формы, преодолено (снято) в Логике Гегеля, в которой они сведены в единую систему, выведенную (как и исторические формы) из принципа тождества мышления и бытия. Поэтому у о. Сергия проявляется прямо противоположное предыдущему заявление о единственности философского принципа: «Грани разуму указуются не внешним авторитетом, но его собственным самосознанием, постигающим свою природу» [3, с. 90]. Полная неразбериха. То, разум самодостаточен, то он использует внешние критерии (или эмпирические, или постулаты). Дальше – хуже. Выясняется, что о. Сергий стихийный материалист: «Мысль рождается не из пустоты самопорождения, ибо человек не Бог и ничего сотворить не может, она рефлектируется из массы переживаний, из опыта, который есть отнюдь не свободно полагаемый, но принудительно данный объект мысли. Гносеологическому опыту (в кантовском смысле (Я мыслю – Ю.П.)) предшествует жизненный, алогический или сверхлогический опыт, в котором, непостижимо для мышления, уже дается и порождающая мышление материя, и вся эта серая масса опыта постепенно преодолевается и ассимилируется мышлением. Мышление «порождает» свои частные объекты путем логического преодоления жизненно данного ему объекта, не им созданного, но ему властно повелевающего» [3, с. 98-99]. Получается прямо по Марксу. Мышление рождается из чувственного восприятия, пересаженного в человеческую голову и преобразованного в ней. Непонятно, правда, как материя порождает мышление, если оно должно быть прежде того, как будет ассимилирована «серая масса опыта». Образуется, как и у классика, замкнутый круг. Чтобы сделать вещь, нужно, чтобы ее понятие было в голове. А откуда оно там взялось? – Из опыта: «…Самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении работника, т.е. идеально» [13, с. 189]. Таким образом, круг замкнулся. Начав с материализма, о. Сергий никуда от него не ушел. Ибо стихийный материализм преодолевает только идеалистическая метафизика. Философия и «здравомыслящие ученые» . Среди современных философов «царит разброд и шатание» (В.И. Ленин), ибо «… считать себя философом сегодня вправе кто угодно» [9, с. 175], — пишет один из здравомыслящих философоведов Кыргызско-Российского Славянского университета Ирина Ивановна Иванова. Однако мыслители попадаются даже среди ученых. Как отметил Э. Шредингер, «книги сэра Чарльза Шеррингтона, который был человеком высочайшего гения и в то же время (редкий случай!) здравомыслящим ученым» [25, с. 55]. Философия покинула лагерь профессионалов и ушла просто к здравомыслящим людям (ученым и неученым). Когда я собирал материал к статье «Трагедия разума», то обнаружил «думающих» не по шаблону мыслителей: А. Каратаев, А.Г. Войтов, А.А. Шевцов, исследователь квантовых технологий Л.В. Красильников и др., которые глубоко постигли основную суть философии. Так, например, физик и богословствующий философ М.В. Быстров правильно излагает основной принцип философии: «Итак, целостность роднит структуру и мысль, что по-своему выразил еще родоначальник логической аргументации в философии Парменид (6-5 в. до н.э.), а позднее и более конкретно — Б. Спиноза (1632-77) и Ф.В.Й. Шеллинг (1775-1854): «Порядок вещей повторяет порядок идей»» [6]. Александр Каратаев — бывший военный, в настоящее время программист, в статье «Происхождение человека разумного» на огромном эмпирическом материале показал несостоятельность общепризнанной наукой эволюционной теории: «…Несмотря на всю их неоспоримость и убедительность, они противоречат друг другу! Ведь каждая отстаивает свою теорию происхождения человека разумного» [10]. Вывод Александра Каратаева следует из предпосылки: «Мы не разумны сами по себе, мы лишь часть Глобального Разума Вселенной!» [10]. Что согласуется с тем, что человек не мыслит посредством мозга, как показали, Роджер Пенроуз, Лука Войно-Ясенецкий, Н.П. Бехтерева и др. Много фактов, что человек может жить и без мозга, поскольку, как пишут психологи, передачу информации осуществляет все тело, а не только мозг. (http://www.neplaneta.ru/texts/publikacii/proisxozhdenie-cheloveka/). Мышление – это духовная деятельность, а в мозгу осуществляется материальный процесс. Что подтверждает вывод Александра Каратаева о существовании Вселенского разума. А также его следующее рассуждение: «Несмотря на то, что работе мозга посвящено множество толстенных книг, мы до сих пор не имеем ни малейшего представления о том, что такое интуиция, сознание, мышление…» [10]. Мазыкская и современная философия Почему так происходит, что метафизически мыслят не профессионалы, а любители разъясняет талантливый мыслитель, возродивший мазыкскую философию******, этнопсихолог, исследователь русской культуры Александр Александрович Шевцов. Вот как он характеризует современное мировоззрение: «Культура предполагает не думание, а знание правильных способов поведения». Она «состоит из образцов поведения, которые когда-то были лучшими находками разума, но именно поэтому были навсегда закреплены как то, что надо делать, но нельзя изменять. Поэтому здесь и не требуется думать, разум для культуры остался в прошлом, она — его плоды и следы» [22]. Отсутствие в культуре «думания» составляет ее сущность, которая заключается в передаче «упакованных» сведений: «Для избравшего познать себя — начало пути к точному описанию устройства собственного сознания, духовного состава, как говорили в старину. Кажется, это очевидно. Однако такое различение отсутствует в науке и современной культуре. Почему, любопытно мне! Я не понимаю и подозреваю какой-то огромный общенаучный заговор. При этом я, как человек, неплохо знающий научную среду, отдаю себе в отчет, что сговор между учеными невозможен. Они просто не могут договориться ни по одному важному вопросу. Если только этот договор не был изначальным, а значит, тем, на основе которого обычный еще человечек совершал выбор и вступал в члены научного сообщества. Вступить в члены сообщества, значит, выбрать мир. Но в миры так просто не впускают, туда могут пройти только свои, чужих надо изгонять, потому что они наш мир разрушат. Это означает, что изначальные договоры науки — это договоры о жизни и смерти. Вход в сообщество — это вход в мир, а мир — это место для жизни. Изгнание же из мира — это переход в мир иной, то есть смерть…» [23]. Получается, что задача культуры — сохранение, а не развитие достигнутого. Кто же преступает закон «самосохранения» изгоняется из нее. Или, присваивавая какой-либо «шаблон», гения понижают до своего уровня, и, делают его таким образом своим. Рассматривая философию Декарта, А.А. Шевцов отмечает: «Как видите, Декарт по-прежнему верен себе и говорит о мышлении, но Философия понимает это как разговор о сознании. Читаем Ленин, понимаем Партия… Это не Декарт плохо рассуждает, это его унизили, показав плохим философом. … «Этого никоим образом не могло быть без сознания. А ведь сознанием может обладать только ум» (Декарт, Размышления о первой философии, с. 53) [24, С. 451]. Гениальному самородку, «возродившему» «науку» непосредственного восприятия нашими предками духовной субстанции, удается избежать шаблонного противопоставления эмпиризма и рационализма. Он показывает самоопровержение эмпиризма: «Локк, высказав мысль, что сознание, являясь самосознанием, обеспечивает ощущение тождественности самому себе, действительно рассуждает о сознании как субстанции» [24, С. 451]. Неправильное понимание классического наследия (а точнее, непонимание метафизики) приводит к тому, что как философствующие интерпретаторы, так и психологи путают понятия – сознание, самосознание, разум, мышление. Что убедительно и показывает наш даровитый мыслитель. Приведем лишь одно его высказывание по поводу вышеназванных понятий. Проанализировав искажение учения Декарта о мышлении, А.А. Шевцов делает вывод: «… Если Психология выводит свое понятие «ощущения» из картезианской философии, а психологи непроизвольно заимствуют основания своих взглядов из философских утверждений, то очень может быть, что и вся теория ощущений говорит не о том. Во всяком случае, теперь у меня появились сомнения, что я правильно понял, что такое ощущение, когда изучал психологию. Очевидно теперь и то, как родилось современное научное понятие «сознания» как «широкого мышления» [24, С. 441]. Будучи действительно мыслящим человеком, а не игроком в слова, А.А. Щевцов обнаруживает и неправильное понимание Лейбница: «И хотя, на мой взгляд, он о сознании не писал, переводчики понимают его как постоянно говорящего о сознании. Значит, он приложил все-таки руку к рождению современного философского понимания сознания. Впрочем, чем мы бесспорно обязаны Лейбницу, это пониманием осознавания» [24, С. 453]. На языке знатока русского духа «осознавание» значит самосознание. Приведем еще очень глубокое его прозрение: «Вспоминаю Декарта. Он из работы в работу пытался понять то озарение, что явилось ему в юности, из работы в работу пытался доказать, что Бог и душа существуют. А мне говорят: он написал рассуждения о методе, а в качестве основания своей философии положил утверждение, что единственное, в чем можно не сомневаться, — это способность мыслить. Хотя на самом деле и тут Декарт говорит о самоосознании, …» [24, С. 454-455]. Русский самородок исходит из правильного положения, что творческую мысль движет интуиция: «Вот и Лейбниц, оказывается, мистик, пытающийся познать Бога, а мне говорят: монадология! А я после такого и в руки его брать не хочу. Кто же захочет читать немецкого классического философа, да еще и пишущего о какой-то монадологии?! От этого сочетания мозги иссыхают и сворачиваются в сигары, точно листья в духовке. Что это значит? Да то, что был человек, который очень хотел донести до людей данное ему откровение. Но поскольку он назвал себя философом, Философия тут же выстригла из него то, что можно считать философским, а остальное отбросила, как помеху. Из выстриженных кусков она слепила свое тело, или тело она слепила из людей, составляющих философское сообщество, а из кусков учений скроила им философские одеяния. Сами мыслители выкинуты на свалку, а мы изучаем не их, а то, что считается философией. Но если эти люди говорили совсем не о том, и при этом были самыми великими философами из тех, кого только знало человечество, то кто лепил из их учений это странное образование, которым нас кормят?! Посредственности? Как же им это удалось? Как вообще поднялась рука, чтобы кромсать и кроить? Какое могло быть этому оправдание? Разве что мысль об удобоваримости: сказанное этим человеком слишком велико, чтобы его мог проглотить обычный читатель. Поэтому вполне оправданно в глазах других людей будет выбрать из него лишь то, что им по мозгам. Люди будут только благодарны. Значит, этот вандализм вполне оправдан…» [24, С. 455]. Локк тоже пытался опустить философию до обывательского уровня. Чтобы его опровергнуть А.А. Шевцов использует сократическую иронию, доказательство от противного: «Допустим, Локк прав: изначальное сознание человека — это некая «чистая доска», которая по мере жизни заполняется образами, которые и описываются впоследствии как языковое сознание. Уже такое определение предполагает вопрос: а как она этими образами заполняется? Ответ: с помощью осознавания, то есть с помощью способности самого сознания, то есть этой изначальной «доски», впечатывать в себя воспринятое и тем самым превращать его в знание. И это выглядит очень естественным, но остается еще один вопрос: а что представляет из себя эта «чистая доска» изначально, до обретения того содержания, которое так охотно изучают философы и психологи?» [24, С. 456]. Для ответа на поставленный вопрос А.А. Шевцов обращается к истории философии: «Кант, вслед за Декартом, начинает новую философию с того, что заглядывает в себя, как в некое пространство, в котором происходит мышление, и задается вопросом: а что во мне мыслит? Что является самой сутью моего мышления, его субстанцией? … Но что при этом предлагает сам Кант? Подходить не догматически, а критически? А что это значит? Да просто пересмотреть все, что говорили предшественники и сверить с разумностью. В точности как Декарт. … Как видите, Кант не говорит о сознании. Он говорит о разуме и только, о разуме. Сознание как слово (или разные слова) он использует, но понятие сознания его не интересует. Когда же он говорит о сознании, он говорит о способности сознавать — мыслить нечто или себя. В сущности, следующий абзац «Антропологии», в котором слово сознание вообще не встречается, определяет Кантовское понимание сознания с предельной полнотой: «Но примечательно, что ребенок, который уже приобрел некоторый навык в речи, все же лишь сравнительно поздно (иногда через год) начинает говорить от первого лица, а до этого говорит о себе в третьем лице («Карл хочет есть, гулять » и т. д.); когда же он начинает говорить от первого лица, кажется, будто он прозрел. С этого дня он никогда не возвращается к прежней манере говорить. Прежде он только чувствовал себя, теперь он мыслит себя» (Там же, с. 139-140). Сознание — это представление себя, даже сложнее — это «мыслить себя» [24, С. 464]. В результате обращения к самому себе, мазыкский философ заново открывает основной принцип философии, изобразив путь (как это сделал Гегель в «Феноменологии духа») от непосредственного восприятия к самосознанию: «До тех пор, пока мы не начинаем философствовать, мы видим вещи и внешний мир. Философу это не дано. Философия начинается с вопроса: а как я познаю мир? И как только ты его задашь, ты обращаешь взор на самопознание и понимаешь, что познаешь его с помощью органов восприятия. И если до этого ты и познавал его с помощью органов восприятия, как бы ими и познавал, то теперь ты начинаешь познавать тем органом, которым наблюдаешь за восприятием. Теперь, когда появляется этот наблюдатель за познанием, ты отчетливо видишь, что между миром и тобой появилось лишнее звено. И оно наверняка все искажает. У тебя есть выбор, в ком усомниться: в восприятии или в наблюдателе за восприятием. Но тебе кажется, что вновь открытая часть тебя является более важной. Она, как кажется, управляет восприятием и ближе к твоему я. Привычка считать главного более настоящим заставляет меня сделать выбор в пользу наблюдателя. Главный не может быть ложным. В итоге я считаю, что чувства меня обманывают, а мой наблюдатель вынужден существовать не в действительном мире, а в его искажённом образе. Искаженное восприятие, которое никогда не передает наблюдателю саму вещь, а передает лишь то, на что хватает его технических возможностей. Можно ли избавиться от наблюдателя и просто жить в мире? Конечно. Я могу жить в мире. Но не мой философ. Впрочем, это не относится у разговору о Фихте. Он наблюдает за тем, как познает. … «Я утверждаю — и приглашаю вас заглянуть в ваше собственное сознание и исследовать, не найдете ли и вы то же самое, — я утверждаю, что в нем содержится следующее. Возбуждение внешнего чувства, которое обозначается следующими словами: красен, высокозвучащ, горек, холоден и так далее. <…> 1) Протяженность в пространстве. Эти две части: ощущаемое и протяженное — вполне исчерпывают сущность внешнего предмета, что я вам и предлагаю признать» (Там же, с. 393). … Но то, что нам здесь дано, есть описание понятия, вот только не понятия «сознания», а понятия «осознавания», с помощью которого и творится из воспринятого явления знание» [24, С. 469-470]. Раскрыв природу самосознания, показав соотношение внешнего и внутреннего восприятия на примере их анализа у Фихте, А.А. Шевцов совершает переход к феноменологии Гегеля, которая основана на разработках Фихте и Шеллинга: «Сознание, собственно говоря, — это отношение Я к какому-нибудь предмету, безразлично, внутреннему или внешнему» (Гегель, Философская пропедевтика, Введение, § 2). И далее А.А. Шевцов «переводит» спекулятивные понятия на общечеловеческий язык: «Философия имеет своим предметом не вещи или явления, а наши знания о них. Откуда берутся знания? Из двух источников. Содержание наших знаний составляют отчасти предметы, которые мы познаем посредством чувственных восприятий, отчасти же предметы, основой которых является сам дух. Отношение Я к этим предметам называется сознанием. Я бы, правда, сказал: отношение Я к этим предметам я называю сознанием. Почему я делаю такую поправку? Да потому что Гегель нигде не доказал, что сознание есть отношение, и исследования он такого не делал. Он просто знает и одаривает толпу своим знанием» [24, С. 474-475]. Мазыкский философ отмечает родство своей и спекулятивной философии: «Что же касается Гегеля, то его утверждение о существовании знаний, полученных не путем восприятия с помощью органов чувств, для меня приемлемо еще в одной части. А именно в той, где мы путем созерцания работы ума или Духа не только видим те образы, которые пришли через восприятие, но и саму работу ума, а через нее и устройство сознания, что есть исключительно умопостигаемая часть меня. А ведь в самом этом устройстве скрыты определенные законы мира. Доска же эта, лично для меня, и является сознанием» [24, С. 475]. А.А. Шевцова, как специалиста по «очищению сознания» интересует, что такое «осознавание» и сознание, а не предмет философии. Тем не менее, в силу не зашоренности ума, он адекватно воспринимает историю философии. Видимо его мазыкские учителя, даже не зная о «подложности» аристотелевской «Метафизики», не разделяли традиционное противопоставление «линии Платона и Демокрита (читай Аристотеля)», господствующее в культуре вот уже две тысячи лет. Вместо Заключения. История философии, а точнее, культуры, демонстрирует правоту суждения Платона о непостижимости для большинства людей предмета философии. Он открывается только «гениям» с определенным талантом. Как невозможно стать поэтом и пророком по собственному желанию, так и философом. Философ – это гений, который восходит на новую ступень в развитии предмета философии (метафизики). Первым метафизиком был Парменид, последним – Гегель. В связи с этим следует уточнить утверждение А.Н. Чанышева о различии философа и философоведа: «Философами, как и поэтами, рождаются, а философоведами становятся». Можно быть высокоодаренным «философоведом» и прикоснуться к истине, открытой гениями, а можно просто, как отмечал уже Платон, быть набитым «ходячими философскими истинами», повторять сложившиеся среди интерпретаторов «шаблоны». Кроме того, человек может быть гениальным мыслителем, знать досконально историю философии, проникать в сокровенные глубины выдающихся философов, но в силу исторической ступени развития объективного духа, не знать предмета философии. Таким религиозным подвижником, был, например, Вл. Соловьев. Обладая пророческим даром, он предвидел кризис христианской культуры и для ее спасения хотел создать «новую» религиозную философию, отождествляя ее с метафизикой.
Примечания * Никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне (Матф.6:24). ** Как писал Э. Шредингер, и среди ученых попадаются здравомыслящие люди: «… Книги сэра Чарльза Шеррингтона, который был человеком высочайшего гения и в то же время (редкий случай!) здравомыслящим ученым» [25, с. 55]. *** Дуализм, пишет А.Ф. Лосев, принадлежит вовсе не Платону: «Платон критикует в «Пармениде» какое-то другое, не свое учение об идеях. Такое, действительно дуалистическое, учение об идеях во времена Платона существовало в мегарской школе, возглавлявшейся одним из учеников Сократа – Эвклидом. … Аристотель свои аргументы против идей позаимствовал у самого же Платона» // Лосев А.Ф. Комментарии к диалогу Платона Парменид. /Платон. Собр.соч. В 4 т. Т.2.- М.: Мысль, 1993. С. 503. **** Следует учитывать, утверждает Р. Тарнас: «Практически ни одно из дошедших до нас сочинений Аристотеля не было предназначено для обнародования. Те сочинения, что были изданы Аристотелем – очень близкие к платонизму по идеям и написанные в популярной литературной форме, – утрачены; те же, что дошли до нас, представляют собой серьезные трактаты, предназначенные для учеников школ – в форме лекционного курса, текстов и комментариев. Эти-то сохранившиеся рукописи и были собраны, получили названия и были опубликованы последователями Аристотеля несколько столетий спустя после его смерти» // Тарнас Ричард. История западного мышления. М., «Крон-пресс», 1993, с. 50. Как пишет Н.Г. Чернышевский, «Метафизика» Аристотеля составлена из материалов его лекций, конспектов его учеников и сотрудников Ликея. Причем, «испортившимися от сырости погреба; кроме того, они были источены червями; … Итак, — продолжает русский мыслитель, — из 14 книг «Метафизики» собственно принадлежат Аристотелю и составляют связное сочинение только 4, 6, 7, 8, 9, 13 и 14 книги; остальные — или составленные из черновых бумаг, или извлечения и компиляции, составленные из Аристотелевых сочинений другими учеными, и не должны входить в состав Аристотелевой «Метафизики»» // Чернышевский Н. Г.. Сочинения в 2-х т. Т. I /AH СССР. Ин-т философии; Редкол.: М. Б. Митин (пред.) и др., ред. изд. и авт. вступ, ст. И. К. Пантин; Сост. и примеч. В. И. Приленского.— М.: Мысль,1986, с. 237. ***** «Философия и философоведение не одно и то же. Философами, как и поэтами, рождаются, а философоведами становятся» //Чанышев А. Н. Философия Древнего мира. – М., 1999. – С. 14. ****** «…Знания, которыми владели мазыки, назывались Хитрой наукой. Как я впоследствии выяснил, народ называл хитрой наукой колдовство. Но это верно лишь отчасти, так сказать, на взгляд внешнего наблюдателя, к примеру, деревенского сказочника. В действительности, хитрая наука включала в себя и знания о колдовстве, в котором различались волшебство, чародейство, знахарство, целительство и гадания или предвидение судьбы. Но Дядька учил и науке думать и науке побеждать. В науке побеждать он был явным поклонником Суворова, которого чрезвычайно уважал. А вот были ли у него предшественники в науке думать, я не знаю, хотя он читал Платона и Аристотеля. К стыду своему, должен признаться, что я впервые начал читать Платона не в университете, а тогда, когда меня пристыдил этот деревенский дед. Он мне и дал «Апологию Сократа» для начала…» // Шевцов А. Основы Науки Думать. Том 4. Мышление // http://biblioteka.roscha-akademii.ru/Nauka-Dumat-Myshlenie.448.htm В рецензии «Психология на пороге революции» на книгу А. Шевцова «Прикладная культурно-историческая психология» профессор Института изучения Европы Тамканского университета (Тайвань), доктор исторических наук, Почетный резидент Китайской Республики на Тайване В. В. Малявин отмечает синкретизм мазыкской философии: «Интересно, что во многих отношениях субкультура мазыков и офеней разительно напоминает традицию, давшую жизнь боевым искусствам в Китае» //http://www.ashevtsov.ru/recenzija-maljavin.htm
Литература
Вернуться назад |