Барт предлагает понимать литературу не только как словесное изящество, как тщательную выборку и правильную расстановку слов для создания определенного звучания, но и как социально обусловленную сущностную композицию мира, несущую новые смыслы. Она форма, в которую вовлекается наш язык. Форма может быть различной, поэтому существует не одна литература. Разрушить форму – значит разрушить литературу, но эксперимент возможен, хотя и не прост: «если форма блестяща, то кажется устаревшей, если анархична — то становится антиобщественной, если необычна для своего времени и своих современников — превращается в воплощенное одиночество»[i].

Над множеством литературных форм, над множеством конкретных содержаний стоит литература как знак, но над литературой как знаковой системой стоит другая более значимая знакомая система – язык. Барт в интервью «Литература сегодня» называет язык «образцовой знаковой системой»[ii], но литература, будучи производной от языка, оказывается более сложной знаковой системой или иначе структурой.

Литература и структура

Литература как структура рассматривается Роланом Бартом в статье «Структурализм как деятельность». Писатель, как творческий человек, получает у него наименование «структуральный человек»[iii], ибо то, с чем он работает и что он в конце создает, есть не просто текст, но определенная структура, облеченная в текст. Способность создать структуру, согласно Барту, демонстрирует «способность воображения»[iv] как способность увидеть целостный план задуманного в его главных деталях. Детали будут уточняться, одни будут отбрасываться, другие будут привноситься. Такое внимательное отношение к деталям необходимо для того, чтобы все в тексте, как в целостной структуре, было гармонично сплетено.

Барт дает следующее общее определение структуры: «Структура – это, в сущности, отображение предмета»[v], далее уточняя, что структура или иначе «модель предмета выявляет нечто такое, что оставалось невидимым»[vi]. Литературный текст как структура, таким образом, делает видимым то, что находилось вне поля видимости. И подобную деятельность автора нельзя уподобить действию светильника, освещающего темное пространство. Видимость им достигается не простым отображением вещей сквозь более яркий свет, но самой перестройкой плана, ибо если человек видит лес, то от того, что становится он более видимым, не меняется его восприятие леса, как леса. Лишь перестроив план, или раскрыв природу леса, как мир различных видов деревьев, можно увидеть подлинный лес, как он есть на самом деле. Поэтому Барт и пишет, что  «структуральный человек», или в нашем случае писатель, «берет действительность, расчленяет ее, а затем воссоединяет расчлененное»[vii].

Структура как скрепленное единство не может лишиться ни одной из своих частей, ибо в противном случае, она развалится, а смысловая нить разорвется. Структура – это иначе форма, которая «позволяет отношению смежности между единицами не выглядеть результатом чистой случайности»[viii]. Благодаря форме как раз таки только и возможно любое произведение искусства, которому, как замечает Барт, противостоит случай.

Барт пишет, что литература «доступна и рациональному толкованию, и в то же время вопрошает, она говорит и безмолвствует”.[ix] Если структуру в тексте как некий скелет можно распознать с помощью рациональных методов через тот или иной понятийный аппарат, то то, что пребывает в ней в качестве внутреннего содержания, можно распознать только благодаря непосредственному интуитивному проникновению. «Литература – это вопрошающий ответ и ответствующий вопрос»[x], - резюмирует Барт.

Только в упорядоченную совокупность может войти то, что пока не нашло себе места в общем порядке, но что, будучи сходным с тем, что мыслится структурой, принадлежит этому порядку, но как пока не мыслимое.

Литература и история

Структурализм не только расчленяет и воссоединяет действительность, но и переворачивает ее сверху наголову, пытаясь рассмотреть и то, что находится под ней. Поэтому стояние «над» в перевернутом состоянии оказывается стоянием «под», и тогда литературу как структуру или знак мы можем определить не только как то, что стоит над множеством литературных форм, над множеством конкретных содержаний, но и как тот базовый уровень, который предопределяет все последующие уровни письма. Фундамент дома застывает в долгой неподвижности – так отвердевает и литература как общее основание письма.

Литературу Барт противопоставляет истории, полагая, что если литература – это стремление к застыванию, то история – это стремление к движению. К области истории мы можем отнести событие смены долитературного периода литературным, как и смену самих знаков литературности. Писатель, пользуясь плодами старой традиции письма и участвуя в создании новой, является двигателем вершимой в литературе истории. Создание нового письма возможно только в том случае, если писатель способен, исходя из своей субъективной перспективы, осмыслить фундаментальные вещи металитературы.

История – это совершающийся в каждый момент времени «выбор между несколькими языковыми моралями»[xi]. Акт выбора – это всегда акт свободы, которая исчезает после выбора определенного варианта, которому писатель теперь должен беспрекословно следовать. Свободу можно уподобить птице, которую если выпустишь, то уже никогда не поймаешь. Как мы постоянно пребываем между прошлым и будущим, так и письмо постоянно пребывает между традицией и новаторством, поэтому в письме всегда есть и архаика, и современность. Безостановочно текучая история в письме превращается в закрутившийся смерч, притягивающий в свой мощный ветровой поток окружающие его вещи. Так и писатель включает в свое письмо лишь то, что он может обозреть, как сознательно, так и бессознательно, как чувственно, так и рассудочно.

Литература и форма

Барт анализирует ситуацию, произошедшую в литературе к 1850 году, когда форма языка приобрела первостепенную важность. Язык, образно говоря, начал созерцать самого себя. Над литературной формой начинали работать с большим рвением, нежели с самим содержанием.

Но оказавшись средоточием основных усилий писателей, язык как литературная форма вскоре превратился из объекта всеобщей любви в объект всеобщей вражды. Блеск ее величества литературы стал затмевать саму фигуру писателя. Борьба за свободу писательского творчества привела сначала к падению литературы, а потом и к ее гибели. Но гибель литературы – это и гибель слова, а писатель без слова перестает быть писателем, поэтому литература, но уже под зорким наблюдением, снова возвращается в писательский цех.

Бунтарство в литературе не было пустым, оно принесло и свои трофеи. Появился идеал чистого письма, который Барт называет письмом с нулевой степенью, письмо, свободное от всех традиций, запечатлевшее в первозданном облике только чистые явления мира. Но как невозможно отринуть литературу, так невозможно создать и чистое письмо.  

Сам язык никогда не был и уже не будет чист, он уже созданный материал, который только видоизменяется с течением времени под воздействием исторических факторов. Каждой эпохе присущ тот или иной облик письма, внутренняя сущность которого остается неизменной. Меняется только внешние данные: цветовая гамма, эмоциональная глубина, объективность мышления, художественный дар.

Литература и стиль

Язык - это дикий сад, который разбило человечество для собственного бытия. В этом диком саду растут слова: несметное число трав, цветов и деревьев, видовое своеобразие которых обусловлено первоначально заданными и изменяемыми в процессе времени климатическими условиями. Эти выросшие слова служат универсальным средством для выражения наших мыслей. Чем глубже и шире наше мышление, тем глубже и шире должен быть наш язык. Глубина океана, высота птичьего полета, широта млечного пути, легкость эфира, стремительность тигра, твердость гранита, жар огня – вот к таким недостижимым идеалам стремится писательский слог, всегда имея в наличии лишь «абстрактный круг расхожих истин»[xii].

Будучи изначально социальным феноменом, язык никогда не позволит писателю выйти за общественные рамки. Язык - сырой продукт общественного производства, переработанный в писательской мастерской словесности. Если сырьем языка служит пряжа, то в руках творца эта пряжа превращается в тонкую нить, из которой он вяжет свои словесные письмена. Выбор узора определяется стилем, который ему органически присущ.

Язык и стиль – две главные составляющие одного целого – литературы.  «Специфическая образность, выразительная манера, словарь данного писателя»[xiii] – все это образует неповторимый авторский стиль. Стиль – отражение писательского естества в словесном зеркале искусства. Человек, будучи индивидуальной органической субстанцией, невольно проецирует на творчество свое естество.

В авторском стиле письма отражается его биография, в том числе биологическая, его сознательные и подсознательные действия. Стиль раскрывает внутреннюю природу человека, которая бывает неведомой даже его носителю. Телесность и стиль становятся неотделимыми друг от друга вещами.

Продолжая говорить образным языком, мы можем сказать, что стиль  – это тропа, бегущая по склону высокой горы, но постоянно обрывающаяся к его широкому основанию. Тропа петляет вокруг пологих поверхностей горы, рисуя на них прекрасные очертания. И эти очертания будут тем восхитительней, чем естественней их будет появление.

В письме язык и стиль соединяются и создают смыслы, которые ни язык, ни стиль не могут создать по отдельности. Эти смыслы могут ангажироваться, то есть вовлекаться в активные социальные поля, в которых они вынуждены выступать за те или иные ценности. Письмо превращается из чистой эстетики в наполненную долгом этику. Красота и необходимость – вот главные константы письма.

Барт разводит понятия литературная форма и письмо по оси индивидуализация-обобщение. К левой стороне оси примыкает письмо, в котором автор выступает как индивидуальная личность, к правой стороне оси примыкает литература как общий знак литературности. 

Литература и современное письмо

Современное письмо Барт описывает как чрезмерное вариативное. Естественным следствием утраты классическим языком, языком буржуазии, своего господствующего положения, стал распад монументальной литературной формы. В литературе ожила настоящая языковая стихия, устроившая праздничный маскарадный карнавал. Теперь безудержный ветер языка веет повсюду, ведь он слишком долго был закован в холодные цепи классических законов.

Слова лишь взметающиеся ввысь искры над высоко разгоревшимся костром, они ничто без пламени, их разбрасывающего, и они быстро тают на холодном ветру, но если искра вырвется за пределы костра и сможет поджечь лежащую на земле сухую травинку, то вспыхнет новое пламя, а если таким же образом разгорятся другие искры, то заполыхает настоящее пожарище, беспорядочно сметающее все на своем пути. Не один большой костер, а множество костров – это и есть закон современного языка. Современный язык утверждает не относительность всех слов, а абсолютность каждого слова, не гармонию словесных построений, а их хаотическое сплетение. 

Литература, отмечает Барт в интервью “Литература сегодня”, «не освободит мир»[xiv], ее нельзя заставить быть нравственно чистой, но, надеется Барт, ее можно сделать более ответственной. Можно «сделать из литературы утвердительную ценность»[xv], если ее согласовать с консервативными или радикально-освободительными ценностями, или «можно, наоборот, приписать литературе ценность су­губо вопросительную»[xvi], если ей даровать право вершить суд над субъективно-отчужденным духом современной эпохи. Литература, как и философия, способна вопрошать о мире, и она, как и философия, способна не только осмыслять происходящее в мире, но и обнаруживать в нем глубинные смыслы. Барт, таким образом, полагает, что делом литературы, как и философии, является поиск истины, но уточняет, что «истина литературы включает в себя и невозможность ответить на вопросы, которыми терзается мир, и возможность ставить подлинные, все­объемлющие вопросы, ответ на которые не предпола­гается так или иначе заранее в самой форме вопроса»[xvii]. Литература, следовательно, ставит вопросы, находя животрепещущие проблемы, отвечать на которые, если сама она не может, в любом случае, должна философия.

 

ЛИТЕРАТУРА

Книги

Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика / пер. с фр., сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова; М.: Прогресс, 1989. 616 c.

Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. / Пер. с франц., сост., вступ. ст. Г.К. Косикова. – М.: ИГ Прогресс, 2000. 536 с.