Ната Сучкова (настоящее имя — Сучкова Наталья Александровна) — поэт. Родилась в Вологде в 1976 г. В течение четырех лет издавала в Вологде литературный альманах “Стрекоза”. Окончила Литинститут им. А.М.Горького в 2006 г. Автор книг стихов “Лирический герой” (М., 2010) и “Деревенская проза” (М., 2011). Стипендиатка Русского ПЕН-центра и Фонда Альфреда Тепфера (Германия) 2000 г. Лауреат премии “Московский счет” (2011), VIII Международного литературного Волошинского конкурса (2010) и др. Живет в Вологде.

 

 

* * *

Лед-ледок — на молочный зубок,

на советский пятак полновесный,

ну а воздух — тяжелый, как вздох,

вон, ребят попроси — перевесят.

Небо синее на болтах

мужики прикрутили здесь,

перепачкались в облаках,

мне не кажется — так и есть.

Так и будут стоять потом,

протирая — ну, нах! — глаза,

под рекламным кривым щитом

да на лестнице в небеса.

 

 

* * *

Идет Никола зимний —

В сугробах тают плечи.

На зимней ли резине?

В поддевке ли овечьей?

Тепло от тонкой свечки,

Он греет всех неважно —

В поддевке ли овечьей,

в футболке ли бумажной.

— Довольны ли? — Спаси Бо!

Кружится снег, играя,

Похож Никола зимний

На деда Николая.

Идет с реки навьючен,

И пар над ним живой,

Как облако, нет — туча

С колючей бородой.

 

 

* * *

Как круглей всего земля с северу,

Как наелися теля клеверу,

Не мычат, а голосят-охают,

Точно в каждом с порося облако!

Бабы ахали себе в подойники,

Зоотехников зовя и угодников.

Ну а к вечеру пришел недотыкомка,

Проколол пуза телям вилкою —

Колыхались по задворкам простыни,

Выходил дух звонким шипом-посвистом.

И стоят теперь теля на лугу,

Каждый — с дырочкою в левом боку.

 

 

 

* * *

Дыша духами и туманами,

одеколоном “Шипр” — без сдачи нам! —

здесь называют ресторанами

уборные, чуть отстоящие

от домиков кривых, потерянных,

но крепких дедовых, приземистых,

где сотни лет идет по телику

прекрасное “Давай поженимся”.

Где — прямо шел, так и заблудишься,

а чуть свернул — все ясно стало,

где разливают “Шипр” по блюдечкам

за неимением бокалов.

И тот альбом, где все покойники

отдельно сложены, припрятан,

и кролики с глазами кроликов

из клеток смотрят аккуратных.

 

 

* * *

Точно прыщик сковырнул — пил полмесяца,

Рыбы плавают по дну, Вася — крестится,

На затоне в камышах — задубелые —

Серы облаки кроша, льдины белые.

Укрывается в пупырышки гусиные,

Две недели керосинил, ноги синие,

Было дело, не совру — сильно квасил,

Но, как стеклышко, на льду — ни пивася.

Крестный ход смотрел в прямом по “России” —

Карасей-то, карасей накрестили!

Рыбы плавают, порхают — красиво! —

В иорданях во своих, в палестинах.

Выплывают изо дна на поверхность,

Не поймалась ни одна — ну и хрен с ним!

Пусть живут, и жить другим не мешают,

Я и сам тут рыба, только большая.

 

 

* * *

 

Крутится, вертится шар голубой,

                            а жениху — фиолетово.

 

Как будто розочки на торте кремовом,

подружки в розовом и в фиолетовом —

хоть понадкусывал, помял и то!

В цветах искусственных гудит авто!

 

Ах, тетки-бабушки, вокруг кружение,

Ванюша — в галстуке, Ванюша женится, —

букетик брошенный размыт, как клякса, —

с опухшей рожею — застыл у загса.

 

Но в животе его пошлейшим образом

порхают бабочки и лупят по носу,

капу-капустницы, лимо-лимонницы,

будто шампанское, бьют в переносицу.

 

А над высотками в лучах прожектора

сорвалось облако, летит — волшебное,

из украшения торжеств шарами

его волшебное — над всеми нами.

 

 

 

* * *

Заплетается язык, заплетае...

Покажи, что у тебя во рту!

Пионер за обе щеки уплетает

вязь арабскую — конфету кара-кум.

 

У нее было много чего от Африки,

а самое главное — вид не зимний,

руки ее — бурые зяблики, руки мои — красные зяблики,

в одинаковых варежках на резинках.

 

До чего же мы были смешные маленькие,

и что каждый раз меня поражало —

с головы ее войлочной, точно валенок,

все время сваливалась ушанка!

 

О, эта ушанка — мужская, красивая!

Предмет моей зависти нездоровой —

у меня была кроличья мягкая зимняя

с отвратительными помпонами.

 

И когда я расспрашивала ее робко,

жизнь моя висела на волоске:

ее папа был, не представить, в Конго,

ее мама была в Москве.

 

Птица райская ты, пионерка Сима,

мой товарищ ты, хулиган и брат,

еще помнишь ли минтаевую зиму?

Как копили мы на жаркий шоколад?

 

И когда, наконец, двести грамм наши взвесили,

и мы раздербанили сверток,

половина конфет была мягкой и плесневелой,

а половина — твердой.

 

Мы тогда все выбросили под лестницу,

но сейчас приврать мне хочется и придумать,

что мы его ели, и было нам весело,

и не было слаще того кара-кума.

 

 

 

* * *

Среди зимы, в сугробы заметенный,

Стоит один — заплакан и бескрыл,

Апухтин — синий, Анненский — зеленый,

И голос был, и голос говорил.

И он взлетел, стал голосу послушен,

И он старался из последних сил,

Дракон летучий или змей воздушный

Его над нами всеми возносил.

Он понял все, он был пацан смышленый,

Пока мы все толпились на реке,

Апухтин — синий, Вяземский — зеленый,

Летели в тонком рыжем рюкзаке.

Он слышал их, он замер, неподвижный,

Он, как комета, в воздухе завис,

Летели ноги, валенки и лыжи,

А не тянули, как обычно, вниз.

Лишь он один — худой, прыщавый, длинный,

За каждого, кто был уже прочтен,

Взлетел тогда со школьного трамплина

С зелеными и синим за плечом.

 

* * *

Лампа тусклая, призрачный матовый свет,

видишь рифмы — твоим не чета,

вот еще один мертвый хороший поэт,

ты его почитай.

Как он крепкие курит на лестнице с психами

и стоит у перил, и качается,

и еще всего много другого напихано,

но потом и хороший поэт все ж кончается.

А дурацкая музыка через усталость

все поет, хоть ты тресни,

чтобы каждое слово валялось

в беспорядке на том самом месте.