Михаил Булатов — родился в 1990 г. в Тобольске. Студент ТюмГУ (институт гуманитарных наук, отделение журналистики). Публиковался в еженедельнике “Тюменский курьер”, в сборниках “Сумеречные сказки” (2008), “Геометрия и мыльные пузыри” и “Зеленые яблоки” (произведения слушателей Школы литературного мастерства В.Крапивина), а также в сборнике фантастики всероссийского конкурса “Аэлита” (2010). На всероссийском литературном конкурсе “Малая Аэлита” занял два призовых места (I — в номинации “Сказка для детей”, II — в номинации “Фантастика”). Участник мастер-класса Волошинского фестиваля (2011) по прозе. В “ДН” печатается впервые.

 

 

Город потерянного неба

 

“Вот так лежишь на первобытной поляне, смотришь в ночное небо, на котором видны все звезды до единой, и зовут тебя Мга, и эта луна была для тебя очень удачной, и ты только что придумал вечность, пялясь в чернильное небо и заедая все это куском вяленой оленины. А потом тебя съедает стая голодных волков, и ты даже рассказать никому не успел о своей выдумке... Он выдумал бесконечность. Конечно же, боги не прощают таких забав. Он умер, а вечность осталась. Наверное, ей теперь очень одиноко”.

 

Вы ничего не сможете узнать о моих друзьях. Это совершенно бесполезно — я не раз пробовал сам, но кто-то из них, вероятно, стал наркодилером, а кто-то — наемным убийцей, кто-то подался в кришну и теперь практикует раджа-йогу. А сам я сижу на пустынном пляже и кидаю гальку в набегающие волны. Меня часто спрашивают, о чем я думаю перед сном. Так вот, я представляю себе, что это — моя последняя ночь в одиночной камере и на рассвете отряд бравых солдат превратит мое тело в швейцарский сыр. Я мечтаю выбраться отсюда.

В этих краях еще не растаял снег, но воздух уже стонет от томления, как тайская на смятой простыне. Я поливаю ее желтое маленькое тело теплым ромом, и она выгибает спину дугой. Впрочем, я имел в виду только смену времен года, и хоть по ночам лужи все еще покрываются льдом, днем солнце греет кости и превращает их в кисель. Счастливые одноклеточные выбрались из мехового кокона и теперь робко улыбаются весне. Они скользят по мокрой набережной и сверкают глазами. Их желудки урчат. Наверное, они очень голодны.

А вчера я смотрел в такое красивое лицо. Нос ей, видимо, когда-то давно перебили, потому он с небольшой горбинкой. А под глазами такая усталость, она почти черного цвета. И пальцы чуть заметно трясутся. И волосы рыжие. Я увидел ее на трамвайной остановке, и сердце ударило в гонг. Мы провели чудесную ночь в грошовом мотеле,  где обои отслаиваются от стен и пахнет сыростью. Впрочем, мы никогда больше не встречались, но я навсегда запомнил слова, которые она выкрикнула во время оргазма. Смерти больше нет, — вот что она сказала. И я поверил.

Один мой друг, Билли, сказал мне, что родился в этом большом городе, прямо на заднем сиденье такси, с недельной небритостью на впалых щеках и без рубля в кармане. Я тоже появился на свет примерно таким же образом, и мои роды принимал полицейский. Он грубо выдернул меня из утробы снов, и очнулся я уже на лавочке в сквере, промерзший до костей и пустой, как барабан. Этот город стал мне матерью, отцом и старшим братом. Иногда я думаю, что меня выдумал от безделья какой-нибудь чудак, которому просто не спалось ночью. Порой мне хочется повстречать его и разбить ему морду.

Ну вот, значит, я сижу на пляже и кидаю в залив гальку. То есть каждое мое
слово — это мокрый маленький камушек, и так слова превращаются в историю. Я слышал много баек об этом городе, но одна мне нравится больше всего. Ее рассказал мне портовый нищий, вероятно, давно свихнувшийся с ума. По его словам, город придумал некий бурундук по имени Элвис. Так его назвали астронавты, потому что он жил в космической капсуле. Всю жизнь малютка Элвис мечтал выбраться с Земли, и однажды ему повезло. Он попал в качестве талисмана на первый космический корабль. Об этом писали все газеты, и малютка Элвис за считанные дни стал знаменитостью. Однако при выходе на орбиту что-то пошло не так, и корабль навсегда потерял связь с Землей. Со временем на борту перемерли все астронавты, и остался только их “счастливый” бурундук. И тогда Элвис стал скучать, звать на помощь, однако в звездной черноте его никто не услышал. Тянулись дни, годы и века, но ничего не происходило. Время для Элвиса остановилось на отметке четырнадцать часов по Гринвичу. И когда бурундук понял, что судьба не даст ему поблажки, он стал выдумывать город.

Мысли Элвиса были тоскливые и тяжелые, как капли ртути на ковре в гостиной. Потому в городе всегда идет дождь, пахнет гарью и отключают отопление. Вообще, апатия бурундука, запертого в космической капсуле, многое объясняет. Вас избили и отобрали все деньги? Это у Элвиса плохое настроение. Кот нагадил вам в ботинки? Элвис иронизирует. Жена сбежала к любовнику? Ну что же, Элвису тоже одиноко. Так бурундук стал богом города. Поговаривают, что где-то в чайна-тауне  до сих пор есть группа оголтелых фанатиков, которые посвятили свою жизнь служению Элвису. Они приносят ему в жертву хотдоги и ритуально напиваются виски.

Есть еще версии. Допустим, что город — это рисунок первоклассника Мити на обратной стороне похоронки, пришедшей с фронта. Или последний, самый яркий трип рок-звезды по имени Мортис, который умер прямо на сцене от остановки сердца. Но я-то знаю, что это все неправда или только половина правды. Я понял, что это ад, когда красивая девушка сказала мне — смерти больше нет.

Что? Вы уже не смотрите на меня, по телевизору началось любимое ток-шоу? Муж скоро вернется с работы, надо готовить ужин? Одним словом, вам больше не интересно? Люди часто живут только в отражениях. Когда их некому отражать, их просто не существует. Потому человек, который не может вырваться из города или круга своего общения, становится наваждением. Увидимся в городе…

 

 

Джимми СС

 

Он бежал через ямы и ухабы, продирался через леса и оставлял долгие тропинки в пшенице. Играючи перескакивал реки, в три прыжка одолел Эверест и бежал дальше, по гнойным болотам Амазонии и красной пустыне. Он ни от кого не убегал, не гнался за неведомым обидчиком, не искал святой земли. И не было на нем лишней одежды, ибо она нужна только тем, кто пьет остывший капучино в затхлых офисах. И не было у него имени, ибо имена нужны только оловянным командирам, чтобы выкрикивать солдатиков на плацу. Имя ему было — весь мир. И степные волки, и лягушки Гуа, и ковыль, и северные ветры, и многие другие знали это имя и повторяли его на тысяче языков. Он бежал и смеялся, потому что это очень смешно — быть вектором в системе координат, математической формулой, горячечным бредом негритянской роженицы. Он мог дышать только полной грудью, любить без знаков и ограничителей скорости, и даже его большое льняное сердце билось в десять раз чаще, так что чукотские шаманы за полярным кругом слышали этот стук и вторили ему ударами бубна. И если он однажды споткнется и упадет, то это сердце тотчас же разорвется. Если он упадет, то умрет. А вместе с ним умрет и весь мир и замолкнут навсегда поющие лягушки Гуа.

Страус Джимми бежал по бескрайним прериям Дикого Запада. На нем были крепкие сапоги со шпорами и широкополая шляпа, а черный галстук нелепой петлей болтался на волосатой длинной шее. Он видел Большой каньон и то, как индейцы сдирают кожу живьем с дешевых американских героев. Герои были насквозь пропитаны виски и любовью скво, они только улыбались и размахивали звездно-полосатыми флагами. И когда вождь краснокожих по прозвищу Похотливые Пятки увидел Страуса Джимми, он сказал, что из него выйдет отличная перьевая подушка для жены. Ведь жена человека по имени Похотливые Пятки очень плохо спала, храпела и во сне кусала вождя за красные уши. А вождю воинственного племени неприлично ходить с обглоданными ушами. И вся голозадая орда погналась вслед за Страусом Джимми. Но тот бежал быстрее Похотливых Пяток, и быстрее отравленных стрел, и даже быстрее весеннего ручья. И тогда шаман племени сказал вождю: “Усмири жену огненным копьем своим, и не гонись за недостижимым. Разве ты не видишь, что это голубь мира?”.

Когда Страус Джимми пробегал по улочкам Амстердама, одна грудастая по имени Саша успела окликнуть его: “Зачем ты бежишь, красавчик? Куда влекут тебя эти длинные ноги? Останься здесь и скользи по кокаиновым рекам навстречу ласкам развратных нимф!” Но Страуса Джимми не интересовали кокс, спайс, винт, гаш и еще полсотни коротеньких словечек, что у всех на языке, а у кого-то и под языком. И даже влажная западня Венеры, и по-матерински теплые руки Саши не вызывали в его душе отклика. Однако он задумался над ее словами — действительно, куда он бежит и зачем?

Кажется, это случилось в обеденный перерыв, когда закипал чайник и по кругу ходила тарелка с горячими пончиками, а секретарша Лида разглашала свои семейные секреты. По комнате гуляли пыльные скелеты ее бывших любовников, изрядно пообтрепавшиеся и поеденные молью. И Пантелеймон Владиленович из отдела кадров сказал Страусу Джимми, как бы между делом: “А почему бы нам вместе не бегать по утрам? Это полезно для душевного здоровья и обмена веществ, к тому же укрепляет корпоративный дух”. И Страус Джимми ответил ему: “А чем черт не шутит!”. А черт действительно большой любитель пошутить. Он сидел за столом шефа, скалил белые зубы в довольной ухмылке и лукавым левым глазом расстегивал бюстгальтер секретарши Лиды. Скелеты ее бывших любовников косились на него с некоторым неодобрением.

 

Черт свернул губы трубочкой, посмотрел на Страуса Джимми правым глазом и хлопнул в ладоши. После чего подписал указ, по которому Страус Джимми шел на повышение и занимал теперь должность Секундной Стрелки. А Пантелеймона отправил вести переговоры в Новую Зеландию, где клиенты уже изголодались по тучному европейскому юмору.

Однако память — как приливы и отливы, как вода по капле из крана. Страус Джимми помотал головой, чтобы вытрясти клопов минувших дней. Теперь он Секундная Стрелка и должен спешить. У него важная работа. Когда Страус Джимми пробегал по Великой Китайской стене, один торговец рисом решил поделиться с ним мудростью востока. Он достал плешивую мудрость из заплечного мешка и предложил отдать задаром. Мудрость лениво шевелила ушами и выдавала фразочки типа “Все суета сует и томление духа” или “Дао, выраженное словами, не есть настоящее Дао”. Но Страусу Джимми не нужна была мудрость Востока. И тогда торговец рисом сказал, что он напрасно бежит и в этом нет смысла. Страус Джимми рассмеялся, потому что ему не нужен был какой-то смысл, ибо он сам был смыслом всего сущего.

Страус Джимми был в Париже, и белокурая дамочка, элегантно покачивая бедрами, сообщила ему, что Эйфелева башня — это гордость Франции, потому что символизирует национальный дух, который всегда стоит колом. А потом предложила записаться Страусу Джимми во Французский легион. Но Страус не мог терять время на такое бесполезное занятие, как отстреливать негров в Джибути…

Джимми стоял в пробке, в Берлине. И пусть это вас не удивляет, потому что время в дорожных пробках останавливается. Пока время нервно курило, опаздывало на работу и разгадывало кроссворд, между машин бегал маленький злой человек. Он пытался продать свои холсты, но над ним только посмеивались и показывали пальцем. Страус Джимми купил у маленького злого человека картину, и тогда человек заплакал от счастья. “Теперь я точно завоюю мир!” — сказал он и побежал прочь. “Молодец, не теряет времени зря”, — подумал Страус Джимми.

Дети играли в мяч. И так вышло, что издыхающий колобок подкатился под ноги Страуса Джимми, он запнулся и покатился кубарем, обдирая коленки. А когда Джимми очнулся, над ним уже стояли Московские Менты. И Менты попросили его показать документы, а потом сказали, что он не Страус Джимми, а Капрон Петрович, пропал без вести в начале мая дветысячилохматого года. Для выяснения дальнейшей ситуации Московские Менты запихали Джимми (он же Капрон) в бобик и повезли в отделение. Страус вырывался, кричал: “Вы не имеете права, я же Секундная Стрелка, теперь все... Все, понимаете?! Мне нужно спешить, у меня очень важная работа!”. Но Московским Ментам это было до фени. В отделении Страусу Джимми сказали, что его отведут к Главному Начальнику. Джимми уже никуда не спешил, но все же он почувствовал гордость оттого, что его ведут сразу к Главному Начальнику. И легкое волнение, подобное тому, что испытывает юная наложница персидского шейха перед встречей со своим господином.

Гаврик стоял на табуретке, в белой рубашечке и пионерском галстуке. Он сосредоточенно что-то искал на верхней полке шкафа. Когда привели Страуса Джимми, он очень обрадовался. Сказал, что давно его ждет. “Вообще-то меня зовут Гавриил. Меня выгнали из школьного оркестра, а бабушка всегда говорила, что звуки моей трубы даже мертвого из могилы поднимут. Тогда-то я понял, кем стану, когда вырасту”, — сообщил пионер Гаврик. Наконец он нашел на верхней полке старый, помятый пионерский горн. “Ну что, спляшем?” — сказал Гаврик, обращаясь к Страусу Джимми. Тот заулыбался, потому что ему опять стало смешно. И наступила тишина. В этой тишине отчетливо можно было услышать, что где-то в ядовитых джунглях вдруг перестали квакать поющие лягушки Гуа.

 

 

 

Скамейка

 

Однажды в меня влюбилась скамейка. Я повстречал ее в городском парке весенним лучистым днем, когда пьяный ветер шарит теплыми ладошками в пустых карманах куртки. Как всякий праздношатающийся студент, я был в ту пору лохмат, обут в рваные кеды, на моей тощей шее полоскался длинный полосатый шарф, а в руках балластом болталась полупустая бутылка пива. Сами понимаете, не влюбиться в меня было практически невозможно. Обычно, как это бывает по весне, я в компании таких же патлатых лоботрясов и аутсайдеров прогуливал пары, протирая и без того драные джинсы на ступеньках драмтеатра, или валялся на газоне в благословенной тени памятника Владимиру Ильичу. Но в тот славный денек я распиздяйничал, можно сказать, в гордом одиночестве. Хотя это и не совсем верно — со мной был целый город, вместе с бензиновым запахом, ошеломительной синевой неба и птичьим гомоном. Короче, мы валяли дурака на пару с Городом.

Моя любовь нарисовалась передо мной как нельзя кстати, когда ноги уже порядком устали топотать по улицам весны. Скамейка была пуста, стояла чуть на отшибе, а над ней раскинули многочисленные руки два дюжих тополя. Я с радостью умостил свой тощий зад на крашеных досках и закурил, щурясь от солнечного света. Тогда-то я решил — отличное место!

Не стоит думать, что мы со скамейкой перешли к серьезным отношениям на первом же свидании. Мне пришлось еще долго добиваться ее безоговорочного доверия, хотя и так было понятно, что мы созданы друг для друга. Помню, ночами я выбирался из дома, обращал лицо к звездному небу и неизвестно кому говорил: “Добрая ночь, не правда ли?”. Звезды, впрочем, вполне приветливо трещали в ответ. После я пляшущей походкой шел, нет — даже летел в центральный парк, благо до него было рукой подать. Моя тень тащилась за мной следом и нудно бубнила о том, что опять не удастся выспаться. Но кто ее будет слушать, эту тень?

Скамейка меня конечно же ждала. Ни разу я не застал ее с кем-нибудь еще. Поразительно, но скамейка с ослиным упорством хранила верность, чего, кстати, нельзя сказать обо мне. Нередко я притаскивал с собой какую-нибудь юную барышню. Дескать, затем, чтобы показать ей свое “особенное место”, полюбоваться вместе на луну и потрындеть о прекрасном. Барышни в охотку слушали мои байки, горячим воском растекались под ладонями и клялись в вечной любви. Немудрено, что они сменяли друг друга едва ли не каждую неделю. Я, впрочем, не жаловался. То ли сердце у меня каменное, то ли характер легкий. Так или иначе, но я всегда считал, что предаваться душевной тоске — дело слишком трудное, не по моим способностям. Скамейка, хочу заметить, меня почти не ревновала, только однажды припечатала задницу непросохнувшей краской. Я не расстроился, было бы над чем горевать! Мы ведь не расстраиваемся, когда горячие напомаженные губы оставляют на щеке алый цветок.

Однако скамейка не первый год жила на этом свете, была по-женски мудрой и знала, что никуда я от нее не денусь. Более того, скоро она стала встречаться мне не только в центральном парке. Свою скамейку я находил в самых непредсказуемых местах, в разных районах города. Улыбался, по-приятельски махал ей рукой, присаживался на пять минут, даже если куда-то спешил. Пару раз четвероногая подруга выручала меня, когда было совсем уж туго. Помню, оказался я без гроша в кармане в самой жопе мира, а время такое вечернее, что автобусы того и гляди скоро перестанут ходить. Присаживаюсь на скамейку, обуреваемый горькими мыслями, и вижу — под ногами валяется полтинник. Ну, или вот такая история случилась — очередная барышня решила на моих нервах поиграть, да не какую-нибудь там лунную сонату, а самый что ни есть забористый треш-метал. И вот иду я совсем разбитый, как наполеоновские войска в 1813-м, а курить хочется так, что хоть волком вой. Вдруг гляжу — лежит на скамейке пачка сигарет, и не фуфло какое-нибудь, а “Лаки Страйк”. Свою скамейку я узнавал всегда, вот зимой, когда все завалено снегом, на моей скамейке непременно будет расчищено посадочное место. И никакой хмырь рядом не усядется, не помешает моему уединению.

Шли года, ныряли скорым поездом в долгие тоннели и катились по благоуханным равнинам. Я потихоньку вырос из одежки разгильдяя, обзавелся парой фирменных туфель и белой сорочкой. Чуть было не обзавелся женой, но это отдельная история. Эти перемены на нашей дружбе со скамейкой никак не сказались. Она даже приноровилась находить меня в других городах, когда меня носило по просторам матушки-России, как целлофановый пакетик.

Как-то раз я и вовсе угодил в Прагу. Надо сказать, что мечтал я об этом с самого детства, примерно лет с семи. Мне казалось, что этот благословенный город весь состоит из пряничных домиков и карамельных мостовых. И знаете, мои детские представления о Праге не так уж расходятся с реальностью. В первый же день я посетил с десяток пражских баров и кофеен, обожрался мороженым, хваленым чешским пивом и заграничным воздухом. И вот, недалеко от Карлова моста я повстречал свою, русскую в доску, скамейку. Но это еще не все! На скамейке ножичком, на русском языке, была выскоблена сакраментальная фраза — “Я люблю тебя”. Убиться веником!

Я тогда представил, что на старости лет, когда стану уже совсем седым дедушкой, буду сидеть на своей скамейке и кормить голубей. Как бы дико это не звучало, ни такая участь мне тогда казалась чертовски привлекательной.

Несколько лет спустя холодным сентябрьским вечером я шел по улице, и название у нее было такое заковыристое, что не вышепчешь. Засиделся допоздна у приятеля, рассказывал ему свою теорию — вроде как с наступлением темноты буквы ходят друг к другу в гости, потому названия улиц путаются, и тогда заблудиться в родном городе — проще простого. Особенно если улица не центральная, а так, переулки какие-нибудь. Вот я иду, утопая берцами в осенней слякоти, и смотрю, как моя теория работает на деле. Вах, великий мистик, блин. Тут же начал накрапывать докучливый дождик, и я совсем перестал понимать, где нахожусь. Тут-то я повстречал конечно же свою скамейку, она всегда спешила мне на выручку, если дело пахло керосином. И все бы хорошо, но в этот раз на скамейке сидело существо, которое видом своим больше всего походило на инопланетянина. То есть — маленький лысый грустный человечек, с во-о-от такими глазами! Я подошел, пригляделся получше, чтобы идентифицировать хотя бы половую принадлежность вестника судьбы.

Я сразу для себя решил, что на моей скамейке абы кто сидеть не будет, потому инопланетянин в сентябрьских сумерках — это неспроста. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что на скамейке сидит бритая под ежик девушка, лет двадцати, хрупкая, как елочная игрушка. Я вздохнул и плюхнулся рядом, настроение у меня было вполне мерзопакостное. Искоса поглядел на девушку, и только тут до меня дошло — такая холодрыга, а она в одной майке и спортивных штанах, и трясется вся, как воробушек. Тратить время на болтовню мне совсем не хотелось, я просто стянул пальто и завернул в него эту жертву Освенцима. Благо под пальто у меня еще имелся теплый свитер, так что “последнюю рубашку с плеча снять” — это не про меня. Девушка робко улыбнулась, закуталась поплотнее и подобрала под себя ноги. Говорить мне не хотелось, я молча вытащил из кармана пачку и показал девушке сигарету. Та отрицательно помотала головой. Так мы и сидели какое-то время, потом она протянула худенькую ручку, взяла меня за локоть и повела куда-то. Эх, несет меня лиса сквозь темные леса… Я решил довериться чутью, а чутье мне подсказывало, что все в порядке.

Мы прошли совсем немного, завернули в подворотню и оказались у подъезда дряхлой хрущевки. Воробушек настойчиво тянул меня за собой, на третий этаж. Я же шел, как бычок на мясокомбинат. И вот я уже маюсь со шнурками своих армейских ботинок, а воробушек убежал в ванную, пятки мыть. Это чудо природы еще и босиком по улице шастало, вы себе можете вообразить? Разувшись, я прокричал из прихожей, пытаясь переорать звук льющейся в ванной воды:

— А ты чего босиком-то по улице разгуливала? И в одной майке? Меня Стасом звать, я фотограф.

К слову, я тогда действительно зарабатывал на хлеб фотографией и жил у друга на студии в статусе домового. Мой друг, он же по совместительству шеф, серьезно считал, что я приношу удачу, и я не спешил его в этом переубеждать. Свою квартиру я сдавал и при этом вкалывал как черт, чтобы как-то сводить концы с концами. Тот факт, что спал я там же, где и работал, меня совершенно устраивал. И вообще, я был очень доволен жизнью, потому что считал — набитое брюхо и теплый угол это далеко не самое важное.

Девушка с отмытыми пятками выскочила из ванной и скрылась в комнате. Покопавшись в ящиках серванта, она раздобыла блокнот и ручку. Усердно, как первоклашка, что-то начала писать в блокноте, потом выдрала листок и отдала мне. Вот что там было написано:

“Я ушла гулять, потому что дома мне стало очень страшно. Меня зовут Вия. Я немая”.

А потом пошли чай пить. С бубликами.

История у Вии не сахар, если честно. Позже я выяснил, что она пару лет назад приехала из Латвии вместе с мамой. У Вии был отчим, который в один не очень-то прекрасный день выставил приемную дочку вместе с женой на улицу. Так как квартира была записана на него, пинать воздух сапогами уже не имело смысла. Но тут выяснилось, что фортуна не совсем отвернулась от бедолаг. Скажем так, встала вполоборота. В России сердобольные родственники подсуетились и переоформили на Вию с мамой маленькую однушку. Какая-никакая, а все же крыша над головой.

Поначалу Вие в России пришлось нелегко. Мало того, что она в детстве переболела какой-то гадостной болячкой и с тех пор не могла говорить, так еще и по-русски понимала с трудом. Но как-то освоилась, прижилась, даже на работу устроилась — мыла полы в библиотеке. Там же книги брала, училась по-русски читать и за короткий срок освоила великий и могучий. Чтение у Вии — самая страсть, с книжкой никогда не расстается.

А недавно Вия схоронила маму, и с тех пор ее немного клинит. А что, я ее хорошо понимаю, сам, бывало, не спал ночи напролет — пытался совладать со страхом. Вот так это бывает — сидишь, как говорящий попугай в бетонной клетке, а вокруг все глухие, и им по фигу, что ты говорящий. А потом понимаешь, что, если не убежишь сейчас же прочь из этой холодной норы, с ума спятишь. Я и убегал, и бродил до самого утра. Хотя не обо мне речь… Вия, кстати, по-латышски значит “ветерок”.

Одним словом, ветер перемен ворвался в мою форточку. Скамейку я встречать перестал, но не стал сокрушаться по этому поводу. Решил, что скамейка-то, выходит, исполнила свою сверхзадачу.

Я учил Вию фотографировать и таскал ей книги. Самые пузатые фолианты она проглатывала за ночь. А к фотографии у девчонки открылся самый настоящий талант, она все схватывала на лету. Я шутил, что через годик-другой эта чертовка оставит учителя с носом и укатит в Финляндию, фьорды фотографировать. Вия на это только смущенно улыбалась. Она научила меня ценить слова и не разбрасываться ими направо и налево. Я по-настоящему понял, что значит слушать. Мы ведь обычно никого, кроме себя, не слышим и роняем слова попусту, как зерна на асфальт. А еще мы друг другу письма писали и обменивались ими по вечерам, за кружкой крепкого черного чая. Вия объяснила, почему косы свои обрила. Это, мол, ремонт чердака — все лишнее прочь, чтоб карму не отягощало. Были времена, когда мне хотелось в голос кричать, и тогда Вия научила меня молчанию. Нечего вопить, лучше зубы стиснуть — и в путь. Короче, жизнь у нас потекла, как река Волга — широко, величаво и спокойно.

А дальше на город опустилась зима, завьюжила дороги, рассыпалась запахом мандаринов и хвои. И Вия начала кашлять, сначала потихоньку, а потом так, что кажется — сейчас легкие выплюнет. Ну, ясное дело, я бегал, как наскипидаренный, таскал ее по врачам. Дохтур, говорю, я ж вас на ирландский флаг порву, если вы сейчас же все не исправите. Дохтур разводил руками и отбрехивался — мол, рецидивы… И вот, в самой великой и задрипанной стране в мире на носу Новый год, а я узнаю, что Вие нужна операция, причем срочно. И ехать для этого девочке надо в Москву. Я вот как представлю, что люди в белых халатах положат ее на стол и начнут ей горлышко ножом резать — и как будто меня самого наживую кромсают. И хоть врачи меня уверяли, что операция безопасная, без риска для жизни, я все равно чувствовал себя, как неопытный йог на иголках.

Ну, половецкими плясками да шаманской истерией делу не поможешь, потому я как миленький пошел в банк, быстренько хапнул кредит потолще, которого, тем не менее, едва хватило на то, чтобы оплатить операцию и взять билет для Вии на поезд. Медицина в наше время — дело нешуточное. Страна пьет, жрет оливье и фейерверки пускает, а меня аж тошнит от такого зрелища. Едем мы с Вией на вокзал. Она целует меня на прощанье в холодную щетинистую щеку, а паровоз чух-чух.

Новогодний город, через сугробы бреду наугад, а в горле как будто металлический ершик. Завернул в продуктовый, купил чекушку. Стою на трамвайной остановке и луплю белую прямо из горла. Вдруг подходит ко мне бомжик, с ноги на ноги переминается, заискивающе в глаза заглядывает. Смешной такой дедушка, в красном дедморозовском колпаке. Я его спрашиваю:

— Ты че, Дед Мороз, что ли?

А он кивает, бородой трясет. Мол, хоть Дед Мороз, хоть аватар Кришны, только водки дай.

— А чего стремный такой?

Дедушка улыбается беззубо, отвечает:

— Так ведь кризис.

Я сунул ему под нос чекушку — праздник все-таки… И говорю:

— Слушай, кризисный Дед Мороз, а желание тебе загадать можно? Чтоб в новом году исполнилось…

Дедушка только рукой махнул:

— Да я и так все знаю, уже подсуетился.

И улыбается потихоньку в седую бороду. Тут трамвай к остановке подкатил. Я только вздохнул:

— Ну, пока, Мефистофель-красный нос… Удачи тебе.

Запрыгнул в трамвай и заметил, что дед мне напоследок подмигнул. Во дает, старый козел… И тут я увидел. В трамвае несколько сидений было вырвано, и находчивые русские люди вместо них поставили уличную скамейку. Ну, это как раз неудивительно, в России и не такое можно увидеть. Но это была МОЯ СКАМЕЙКА, понимаете?! На негнущихся ногах я прошествовал к скамейке, сел возле окна. На замороженном стекле ногтем кто-то накорябал — “Все будет хорошо”.