Львович зашел в поезд в последнюю секунду, прислонился к сомкнувшейся двери, выравнивая дыхание, и вдруг на несколько секунд отъехал в сон. Ему приснилась собака, длинношерстная такса без глаз, похожая на ту, что он только что увидел на перроне. Дай попить, сказала такса. Он открыл глаза и посторонился, сквозь тамбур быстро прошли мальчик с девочкой в одинаково свисающих джинсах, поезд свистнул, выдохнул и пошел, предвкушая пространство.

Он заглянул в вагон: пассажиров мало, как обычно в воскресенье. Он вошел в туалет, защелкнул дверь и сел на крышку унитаза; кабина была просторной и светлой, с большим зеркалом и прикрученными по верхнему краю крошечными лучистыми лампами, торжественно пахло хвоей. Он повесил пиджак на разлапистый пучок крючков, пристроил на полку под зеркалом быковского “Пастернака”, рядом удобно встала бутылка с минеральной водой, а вот бутерброд класть было некуда, так что Быкова пришлось переложить на пол. Львович осмотрелся: ему понравилось, как он обустроил туалет. Он решил, что в следующий раз надо взять более компактную книгу, но в голову не приходило ничего, кроме расписания проездов по Германии, отпечатанного на глянцевой бумаге, — яркие, упитанные, упоительно бессмысленные брошюры жили в стопке на вокзале, он приносил их домой и складывал под кровать. Их уже набралось с дюжину, а Петенька уверял, что эти расписания когда-нибудь удастся продать коллекционерам.

Они познакомились в публичной библиотеке, что уже смешно. Львович долго ходил по залам — искал книги на русском, не нашел, отчаялся и вдруг наткнулся на три русских стеллажа, нелепо стоявших на отшибе. Отбились от стаи, расстроенно подумал Львович, вытащив из неплотного ряда “Анну Каренину” бледнозеленого цвета, фрунзенское издание. Он никогда не был во Фрунзе, но ему почему-то казалось, что был — он хорошо помнил великолепный фонтан в центре города с рыбами и фонарями, свет которых прошивали арабской вязью летучие мыши. Львович обогнул стеллаж и споткнулся о тюфяк. Тот охнул, глядя снизу вверх, часто мигая и поглаживая шрам на щеке, и улыбнулся — а ведь мы знакомы. Это было неправдой, но Львович кивнул и первым подал руку, Петенька руки не взял, а похлопал по ковру рядом с собой: садись! — и улыбнулся Львовичу как родному, а потом запустил руку в черную сумку и вытащил за прелестное тонкое горло бутылку бренди. Выпили по очереди. Петенька оглянулся, шепотом крикнул “ложись” и пригнулся к полу. Львович тоже пригнулся, за стеллажами прошла женщина с рюкзаком и короткими ногами. Кто это? — Львович снова сел. Петенька вздохнул: девушка ходит, а женушка ищет. Наседка, говорю тебе, наседка! Пусть бы она вышла замуж за немца. — Зачем? — Львович испуганно прижал к груди “Анну Каренину”. Петенька вздохнул: вы все не стоите моей выеденной слезы. Я гений, а ей детей растить. Глаза Петеньки были трезвыми и добрыми. Пусть живет с немчурой, крикнул он и пнул стеллаж ногой, сверху упали две книги, но никого не задели. Львович понял, что Петенька смертельно пьян, захотелось уйти, но он не знал как, и внезапно высокий голос вспорхнул над ними: так-так! Петенька с жалобным кряхтением поднялся, незаметно вкатив бутылку в брюхо сумки, и они ушли, а Львович остался сидеть под стеллажом и просидел так до закрытия библиотеки.

Сегодня Петенька попытался проводить Львовича на вокзал, но быстро идти у него не получилось, а Львовичу нужно было быстро. “Малыш, дай десятку”, — Петенька тяжело дышал. Львович дал ему десять евро. Билета на поезд он покупать не собирался, Петенька научил его ездить в туалете зайцем. Петенька научил Львовича многому: подделывать подписи на документах, воровать в магазинах и узнавать издалека шублядок. Последнее было самым сложным. “Я к вам курц форбай заеду”, “снимите шуе”, “фатер наш на химмеле!”, “шублядка”, — тех, кто говорил на этой удивительной смеси немецкого и русского, Петенька называл шублядками. Львович со временем научился распознавать шублядок издалека.

От сидения на крышке унитаза затекла спина, Львович поднялся, сделал пару упражнений — приседания и наклоны и решил немного постоять, облокотившись о дверь. Снова накатила усталость, он закрыл глаза. Прошумел встречный поезд, вынув из памяти безымянный перрон под Брянском, там несли вечный караул старушки с большими кастрюлями, висел пар, а за ним светились несказанным светом бутылки и темнели банки, в которых мокли огурцы и дрожали искаженные отражения. Он тогда купил и водку, и к водке, и притащил все в купе, тоскуя о краткости любви, какая обычно вспыхивала у него к случайным попутчикам, хотя какая могла быть любовь к толстяку с одышкой и некрасивой девушке с безропотными глазами. Не могла быть, но была. Львович подумал, что за три с лишним года, прожитых в Германии, его ни разу не пронзило это упоительное ощущение утраты. Странно, странно.

Львович вспомнил нынешнее утро — очнувшись, он вытащил из-под кровати Быкова и погрузился в чтение. Абзац послушно прочитался: слова не распались на буквы, не состроили гримас и не поразили новым смыслом, понуждая вновь их перечитать; он проследил, чтобы поводок, на котором он выгуливал книгу, струился привольно, рождая ощущение задушевного Zweisamkeit, при котором читатель и текст прохаживаются рядом друг с другом по доброй воле в приветливой зависимости друг от друга. В какой-то момент он увлекся и заскользил по строкам быстрее положенного, и текстотрель немедленно попыталась выкинуть его из колыбели смысла, но он вцепился невидимыми внимательными присосками в строки; жирная жаба вскарабкалась на грудь, не давая дышать. Он встал и распахнул окно, запах скошенной травы вплыл в комнату. Львович вновь лег в постель, досчитал до сорока. Жаба нехотя уползла, и он дочитал страницу.

Обратной стороной неторопливого чтения были не имеющие отношения к тексту мысли, которые бежали параллельно строкам назойливыми щенками — они только и ждали утраты внимания, чтобы увлечь в свои скулящие сады, он часто ловил себя на том, что отвлекся от книги и думает о своем. Этого побега из смысла он боялся даже больше, чем слов-оборотней с потерянными или переставленными буквами. Есть вещи, которых лучше бы не было, и есть узлы, которые лучше не развязывать, напомнил он себе, отложил книгу и подумал, что пора вставать, скоро поезд, времени в обрез для того, чтобы быстро одеться и очень быстро выйти. Он любил спешить. В спешке забывались не только тяжелые сны, которых он боялся так же, как непонятных слов в книгах, но даже ужасные счета за телефон, отопление, воду, бог знает за что. Письма со счетами он вскрывал редко, их большая часть оставалось нетронутой и пылилась по углам, время от времени он бегал по квартире с пластиковым пакетом и кидал в него гадкие серые конверты, а вечером уносил их в старый парк и сжигал.

Выйдя из квартиры, он наткнулся на соседа: немец курил у окна вонючие сигареты и был похож на прищуренного кабана. Львович подумал, что от частого курения сосед заболеет, как пить дать заболеет и умрет, разве можно столько курить. Он ловил его безразличный взгляд и чувствовал боль во лбу и во всем теле. Обычно от такого взгляда Львович ускорял шаг, но порой бывало и по-другому: он вздрагивал и быстро шел назад, закрывал за собой дверь на оба замка, задвигал шторы и забирался под одеяло. Чтоб ты сдох, устало думал он, чтоб ты сдох навеки. Ты толстый, ты глупый, ты медленно бегаешь. Здесь была какая-то недодуманная мысль, сосед ни разу за ним не гнался, но это фантастическое “мой немец медленно бегает” приходило ему в голову постоянно.

В дверь туалета постучали. Петенька научил, что нужно затаиться и переждать, и Львович затаил дыхание. В поезде много туалетов, сказал он себе, состав длинный, ничего страшного. Он посмотрел на часы: прошло сорок пять минут, до Франкфурта еще час. Спокойно, скомандовал себе Львович и положил руку на сердце — в кармане рубашки покоилась справка от психиатра, Петенька уверял, что если предъявить такой документ, то его не только не высадят, не только не оштрафуют, но даже принесут напиток за счет поезда. Это твой пропуск в нормальную жизнь, кричал Петенька, теперь ты психический и можешь всех посылать в задницу! Львович вспомнил, каких сил стоило ему добыть эту справку. Он выхаживал ее два года. Доктор Майер слушал внимательно и записывал. Львович тоже дома записывал свои истории, он их придумывал впрок — то о конце света, который начнется непременно с Германии, то о том, что не может есть черного хлеба из-за привкуса земли. Вы ели землю? — Майер доброжелательно смотрел поверх головы. — Конечно, в Калуге все едят землю. — Что вы говорите! А зачем? — Доктор от удивления вскидывал ручки, очки падали на стол. — Русская традиция. Родители заставляют детей, чтобы лучше учились. Учителя в школе тоже. Преподаватели в институте тоже. — А сами преподаватели? И они? — Конечно. Профессор Зельнецкий всегда приносил с собой в пакете, но немного, грамм сто. К концу занятий съедал подчистую. Доктор с уважением записывал. Дома Львович составил картотеку фобий и регулярно ее изучал и обновлял, каждому из страхов он давал проникнуть в себя, обосноваться и разрастись, о каждом рассказывал доктору подробно и, выходя от Майера, чувствовал, что и в самом деле заболевает.

Дверь туалета снова подергали. Львович взглянул в зеркало и подумал, что после переезда в Германию он перестал расстраиваться по поводу своего небольшого роста — сто шестьдесят шесть сантиметров и маленького, тридцать восьмого номера обуви. Особенно по поводу обуви — на сезонных распродажах уценялись в первую очередь неходовые размеры. Львович любил гулять по пешеходной зоне, там всегда было много людей, все веселые, все с покупками, шарманщик крутит шарманку, уличные музыканты играют “Хаву-нагилу” и “Очи черные”. Львович ходил по магазинам в поисках обновок. В его шкафу были в кучу свалены фирменные пакеты с джинсами, футболками и куртками с прошлых распродаж, дверцы шкафа все время распахивались, на полу были сложены коробки с обувью. Львович продолжал ходить в поношенной одежде, но знал, что настанет день и час и он начнет носить все это великолепие. Час все не наставал, а привычка укоренилась, он стал ходить в магазины ежедневно. Он брал вещи в руки, пощупывал их и поглаживал, тайком от продавцов соскребая красные наклейки с ценников, чтобы узнать первоначальную стоимость. Он боялся выпустить одежду из рук и носил вешалки с вещами по магазину туда-сюда, не решаясь купить, но и не смея оставить, он слышал их шерстяной и полиэстеровый шепот: не отдавай нас, пожалеешь! Нередко свободных денег на покупку не было, но и из этой ситуации находился выход: он одалживал деньги у Блока. В третьем томе Александра Блока лежали деньги на еду. Дома он поселял новую вещь в шкаф, а чек клал в старую жестяную коробку из-под конфет. Новая покупка висела рядом со старой одеждой и привыкала. Где-то за неделю она теряла обаяние новизны, и тогда Львович относил ее в магазин и получал деньги назад.

Мимо туалета прошли люди, громко переговариваясь. Львович услышал энергичное “unglaublich” и в который раз подумал, что первые несколько месяцев жизни в Германии были раем: он без устали кружил по улицам, незнакомые слова слетали радужными пузырями с вежливых губ, перекатываясь в напоенном доброжелательностью воздухе, и над всякой речью простирало прекрасные крылья роскошное слово “шпарен”. Львович ходил расслабленный и умиротворенный. Но тут он записался на курсы немецкого языка и месяца через три был изгнан из рая — из нежной тарабарщины стали вылупливаться смыслы, и волшебство сказочного города, в котором жители беседуют друг с другом, как птицы, с каждым днем угасало, пока не пропало вовсе. Люди и вывески заговорили, младенчество эмиграции закончилось. Львович пришел в ужас. А вот Лулу учить немецкий язык не стала и была права. Новые таблетки действовали на нее хорошо, Львович почти перестал вызывать у Лулу бешенство и согласился с тем, что немцы делают очень хорошие лекарства от нервов. Раньше Лулу постоянно в него чем-то кидала — то пепельницей, то увесистым томом русского писателя, то канцелярскими ножницами. Теми же ножницами она отрезала свою недлинную и негустую косу. Однажды Лулу ушла в парикмахерскую, а он сбежал. Вначале он пожил у своего преподавателя, безвредного пожилого немца, который по утрам делал ему бутерброды с дешевой колбасой. Вскоре Львович снял квартиру в полутора часах езды от Франкфурта.

Сегодня он ехал к Лулу.

Он ездил к Лулу раз в месяц — поменять перегоревшие лампы, взять в аптеке лекарства, выполнить массу прочих рутинных дел. Лулу рассказывала: вчера один мужчина открыл дверь в магазине и так искренно улыбнулся мне — битте! А я ему сказала — данке шон! Энтушлдиген зи битте! Извините, пожалуйста, я скоро не смогу пройти в эту дверь, я слишком толстая. А он: кондитеры — настоящие враги народа! Я так смеялась. Дверь подергали, потом постучали, а Львович все думал о Лулу. Боже мой, часто говорила она, боже мой, как поздно я приехала в Германию, как несправедливо все сложилось, сорок два года моей драгоценной жизни прошли на помойке. Как они двигаются, как разговаривают, что за страна, я жила здесь в прошлой жизни. Эти немчики такие лапочки.

За дверью туалета слышались шаги и голоса. Львовичу смертельно хотелось выйти, на грудь снова стала вползать жаба. Покажу справку, подумал он, не расстреляют же они меня. Львович надел пиджак, положил в сумку Быкова и бутылку с водой, брызнул на шею одеколоном, который всегда носил в брючном кармане, и, почти не дыша, выскользнул из туалета.

Он зашел в вагон и сел у прохода. Пассажиров было много, и все смотрели в окна, любуясь Рейном в закатных лучах, — где-то здесь, со скалы, убивала простодушных рыбаков волшебным голосом та самая Лорелея. Поезд летел и летел вдаль, он промчался сквозь туннель и уже подходил к Франкфурту. Пассажиры смеялись, переговаривались, надевали куртки и везли свои чемоданы к выходу.

Контролеры так не пришли.

На него никто не смотрел.

Как же так, думал Львович, как же так.

Ему хотелось плакать.