Денис Гуцко — родился в 1969 г. в Тбилиси, там же окончил среднюю школу. В 1987 году переехал в Ростов-на-Дону, где окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета по специальности “Экология и прикладная геохимия”. Служил в Советской Армии. Лауреат премии “Букер — Открытая Россия” (2005 г., за роман “Без пути-следа”, впервые опубликованный в “ДН”). Живет в Ростове-на-Дону. Постоянный автор “ДН”.

 

 

Рванулся, вынырнул из подушки. Вроде бы тихо. Только дождь лупит. Но разбудил не дождь. Зарядило еще с вечера, когда ужинали. Может, тещин пес? Анатольевна живет через квартал. Ее Пират вот уж второй месяц район терроризирует, завелся лаять по ночам. Не воет, а именно лает. Тягуче так, переливчато. Будто говорить учится.

Нет, не слыхать Пирата.

Валёк примял подушку, улегся обратно. От здоровенных домашних подушек, которые проглатывают голову целиком, Валек успел отвыкнуть. Он, собственно, последние месяцы дома почти и не жил. После того как Любка вышла замуж, дома стало тесно. Зять его, Юрка, мужик, похоже, нормальный. Не пьет и такой молчаливый — будто немой. Но какой бы ни был, вчетвером в двух комнатах не разгуляешься. Жена позвонила однажды Вальку на работу, поздний вечер был, он с бензонасосом тогда завозился. Поинтересовалась, собирается ли он домой с работы переться, в такую-то даль.

— А то, может, остался бы? — предложила тогда Лара. — Есть ведь где.

Так и повелось. С понедельника по пятницу круглые сутки на колонне, в выходные домой — помыться, домашнего пожевать. Нормально.

Валек зевнул, перевернулся набок. Сладко спать под дождик, когда за окном гудит и булькает…

И вдруг сорвало с постели, будто взрывной волной. Свалился на четыре кости, матюкнулся негромко. Кинулся по комнате штаны искать.

“Ванька, — шептал он себе под нос. — Ванюша!”

Понял наконец, что его разбудило.

 

Мальчишка появился во вторник.

В тот день Валек повез Костю “восемьсот десятого” к кузовщикам. Костя дверь пассажирскую об дерево помял, Ахмедыч заставил ремонтировать. Там и пешком недалеко, но Костя попросил подбросить, а Валек, как известно, человек безотказный. Заехали в кузовной на Наримановской — поинтересоваться, что да как. Дверь Костина оказалась готова, так что везти его обратно Вальку не пришлось. Шел назад к машине — курить ему приспичило. А пачка недавно закончилась. Двинул к ларьку.

Там, на перекрестке, старый дом стоит. Трехэтажный. В народе прозывается “летный”. В войну в нем инструкторы летные жили: на месте свалки авиашкола располагалась. Изначально дом этот, как и многие в городе, топили углем. В подвальном полуэтаже два широких квадратных провала, туда уголь ссыпали. Давно уже центральное отопление провели, но угольные подвалы так и остались. И заколачивали, и заваривали — ненадолго хватает. Решетки, как ни крепи, кто-нибудь непременно сорвет и утащит. На какие-нибудь дачные нужды. Ну и доски, ясное дело, всегда в хозяйстве сгодятся.

В одной из тех угольных ям Валя и приметил пацана. Лет десяти-одиннадцати с виду. Лежит себе на картонке, дремлет. Ну, пацан и пацан. Мало ли — выпил лишку. Сейчас они рано начинают. Или еще чего… Валя дошел до ларька, купил пачку “LM”. Возвращается к своей “Газельке”, на ходу сигарету выуживает. Зажигалка никак не зажигалась. Камень стерся: чиркнет, лизнет язычком и гаснет. В тот день ветрено было. Валек свернул к летному дому, прижался к стене, чтобы от ветра укрыться.

Мальчишка уже сидел, подтянув колени к груди, пялился снизу на прохожих. Глаза у него редкого оттенка. Темно-серые.

Валя наконец прикурил.

Вообще он страх как не любил заговаривать с посторонними. Тем более на улице. Трудно. Незнакомый человек всегда проблема. Делаешь над собой усилие, приближаешься, заговариваешь. А он скорей всего гадкий. Или бестолковый. Словом, Валя этого избегал. Давно, после армии, у него иногда бывало: потянет поболтать с чужаком, душу вывернуть. Но редко. Потом прошло.

С Ваней получилось само собой — и неожиданно просто. Валек даже примериться не успел: заговорил, будто весь день болтали; прервались ненадолго, теперь вот продолжили.

— Озяб? — спрашивает.

И тот ему отвечает, как своему:

— Немного. Сейчас греться пойду.

— Куда?

— Не знаю, поищу. Спать хотелось, залег вот… Там, в глубине, воняет.

— Где живешь?

— А что?

— Ну… так… Напрягся, что ли? Я ж не мент. Спросил…

— Сейчас нигде не живу.

— В смысле?

— Из интерната сбежал.

— Чего сбежал-то?

— Да ну их… — мальчишка мотнул головой. — Достали.

Тут бы, казалось, и распрощаться: “Ну, бывай, парень. Удачи”. Может, денег дать. Жвачку купить или сникерса. Но Валек не ушел. Если бы кто спросил его, отчего он вцепился в этого простоватого ничейного мальчишку, Валя не смог бы ответить. Он был небольшой охотник копаться в себе. Расскажи ему такую историю о ком-нибудь другом, он бы хмыкнул: “Прям как в кино”. Он всегда чурался тех, кто рвет на себе рубаху. Не любил резких движений. Все опрометчивое, безрассудное всегда было у него под запретом. Он и машину так водил: за пятнадцать лет ни одной аварии. В девяносто восьмом, правда, телка в стоячего врезалась, скорость перепутала. Чтобы подобрать на улице одиннадцатилетнего мальчишку — запросто, словно котенка, — это было совсем не в его духе.

Чем Ваня взял?

Глаза у него, конечно, редкого оттенка. Да и кроме цвета что-то в них есть. Смотришь — ни с того ни с сего тревога накатывает. Странная такая неприкаянность. Похоже бывает, когда остановишься на трассе во время ночной пурги, переждать. Вокруг свистит и воет. Хлещет в лобовое стекло. А в машине у тебя уют и благодать. Радио мурлычет. Включенная “аварийка” тихонько пощелкивает. Можно чаю вскипятить. Можно пива глотнуть — и в люлю. Не маленький и вроде робеть не привык. Да робость и ни при чем. Но такое настроение — хочется выскочить и бежать. Куда глаза глядят. В эту снежную чертову картечь, в озверевшую пустоту. Бежать и орать благим матом.

Короче говоря, Валек ни разу не задумался — почему он тогда не ушел. Понял: если уйдет, будет плохо. Ему самому плохо будет. А откуда такой настрой — вопрос туманный. Но бывает, что ж, бывает. И не такое бывает. Все же возраст у Валька был опасный — под пятьдесят.

— Хочешь, поехали со мной греться?

— Куда это?

— На работу ко мне. В автопарк.

 

Когда Валек выскочил в прихожую, Лара как раз возвращалась, тихонько прикрывала за собой дверь. Дотронулся до ее плеча — она с испугу скакнула, как мячик, вскрикнула.

— Ох, будь ты неладен, — выдохнула, стаскивая пальто. — Напугал. Заикой с тобой станешь.

— Где Ванька?

Лара повесила пальто, но осталась к Вале спиной. Уперев руки в стену, принялась разуваться. Долго стаптывала, спихивала одним ботинком другой.

— Я что, караулить должна? Спит, наверное, на кухне, где постелено.

Валек наклонился, заглянул ей в лицо:

— Нету на кухне.

— Я что, караулить его должна? — взвилась Лара, задрав на Валю подбородок. — Я что ему, нянька? Я в няньки ему не записывалась… Спал себе на кухне. Я откуда знаю?

— Ты куда ходила-то? — Валя от смущения насупился.

Ей показалось, видимо, что все улажено: муж, как обычно: чуть цыкни — шелковый. Сменила тон.

— Не спалось, подышать выходила. Напугал как… сердце вон чуть не выскочило, — сказала она с укоризной, заканчивая возиться с обувью.

Выпрямилась, руки под грудью скрестила:

— Крыша у тебя, Валя, съехала. Привел какого-то беспризорника, теперь вот налетаешь на меня, как псих. Его в детдом вернуть надо, а ты чего удумал? Взял бы ты отгулов, что ли, отдохнул.

Валя уже не слушал. Потащил с вешалки брезентовую плащ-палатку, в которой раньше рыбалить ходил.

— Ты куда это? — удивилась Лара.

Из комнаты молодых раздался сердитый голос Любы:

— Пап, чего ты весь дом на ноги поднял? Ну, хоть бы и смылся твой детдомовец. Не держать же его, ей-богу!

В прихожую вышел Юрка, направился в туалет. Бросил по дороге:

— Вы б лучше деньги проверили. И вещи.

Оттеснив жену от входной двери, Валя скинул цепочку и выскочил в подъезд.

Тяжело топоча, слетел вниз. Завтра наверняка кто-нибудь из соседей полюбопытствует: “Что у вас ночью стряслось? Шум, беготня…”. Дом у них образцового содержания. По чистоте, и вообще. Жильцы как на подбор — аккуратисты, ни одного алкаша. Есть, правда, один инвалид в третьем подъезде, вечно костылями своими стены пачкает, за что и огребает от уборщицы Эммы Эдуардовны. На каждом этаже цветы, пепельницы. На фасаде специальная табличка, в которой сказано, что дом — образцового содержания.

— Вань, — позвал он осторожно, стоя под козырьком подъезда.

Двор под дождем бурлил и пузырился. Фонари на обвислых растяжках болтались из стороны в сторону, отчего все вокруг кишело тенями и бликами. Было похоже на огромный садок, до отказа набитый серебристой рыбешкой. Мальчишки нигде видно не было, ни в беседке, ни под навесами других подъездов. Валек накрылся капюшоном и вышел под дождь.

Было горько узнать, что Лара способна вот так, исподтишка, прогнать сироту.

Прожили с ней двадцать лет. Валя всегда считал, что с женой ему повезло. Женщина с характером, цапнет — так до кости. Но ему такая и нужна. Валек понимал, что сам он человек вялый, без огонька, и Ларискина хищность ему только на пользу. За двадцать лет всякое случалось. И обижался, и бунтовал. Но в конечном счете убеждался, что Ларкиным норовом вся их семья держится. Как бы ни взбрыкнула, рано или поздно окажется: была права, все сделала к общей пользе. “Стальной сердечник”, — думал о ней Валя в минуты нежности.

Валька раздирало напополам. Помнил, что Лара всегда права — но именно сейчас никак не мог с этим смириться.

— Как же? — бросил Валек через плечо, в сторону собственных окон. — Что же ты?

Свет не включила. Наверное, наблюдает за ним из темноты.

Пошел через двор, мысленно себя распаляя:

— Поднялась потихоньку, растолкала и выставила. Что же ты, Лара, итит твою дивизию…

Валек действительно не ожидал такого поворота. Казалось — все путем. За столом сидели в некотором напряжении. Но Валя решил — это из-за того, что нагрянул с Ваней без предупреждения. Собирался позвонить, предупредить — но потом передумал. Настроя не хватило. За столом Лара мальчишке вопросы задавала — как он учится и все такое. Ваня отвечал. Спать пошли мирно, Лара сама постелила Ване на кухне. В спальне прошептала, как всегда, молитву, перекрестилась — и улеглась. Правда, ни слова больше не произнесла, легла к Вальку спиной. Переживает, думал Валек, обдумывает, не буду мешать. А оно вон что.

Дойдя до конца двора, остановился. Куда?

И вдруг навалилась тоска. Она была такая огромная, такая нестерпимая, что Валек замер от удивления. Не знал, что тоска бывает такой. Мучительной. В армии первые полгода зашивался. Перед ночным забытьем, бывало, задумаешься — так впору вешаться. Родителей недавно схоронил, одного за другим — было очень тяжко. Но ни в армии, ни на похоронах отца или матери такого не испытал.

Поперхнулся вдруг, закашлялся. В буквальном смысле — забыл, как дышать.

Валек прислушался — и удивился еще больше. Эта безразмерная, оглушительная тоска напомнила ему совсем уж неожиданное. Однажды он точно так же — “Ух ты, вон оно как бывает!” — удивлялся другому своему чувству. Тысячу лет назад, на чердаке родного ПТУ, где лишился невинности с подвыпившей Мариной Черкашиной. Тогда было очень хорошо, сейчас — очень плохо. А удивление одинаковое.

Выскакивая из дома, Валек убеждал себя, что бежит проститься с Ваней. Извиниться — дескать, видишь, малой, и вправду тесно тут, негде тебя разместить… заходи если что в гости, на колонну… Ошибся — чувствовал теперь, что не сможет без Вани остаться: страшно. Будто это он, Валек, — маленький ребенок. Брошенный тут один, без взрослых.

Переступая по островкам посреди луж, он медленно прошелся по кругу и вдруг почуял, что мальчишка где-то рядом. Совсем близко. Скинул капюшон. Дождь щедро его умыл, полился за ворот.

Ничего, кроме густого тяжелого шума.

Ноги сами понесли его за угол, к автобусной остановке.

— Ну, слава богу!

Ваня был здесь. Сидел, вцепившись в складной зонт, который выдала ему Лара. Под мышкой пакет — видно, с кроссовками. На ногах его красовались старые резиновые боты, красные в желтый горох. “Любкины”, — вспомнил Валек эти боты. Тоска совсем зашкалила — но отпустила, как только Ваня ему улыбнулся:

— Ты смешной в этом балахоне, — сказал он и зевнул во весь рот.

Валя отогнал очередной приступ обиды на жену, уселся на лавку, шумно расправив брезентовые полы.

— А сам не смешной? — Валек неловко хохотнул, кивнул на девчачьи боты, надетые на Ване.

Тот вытянул ноги, посмотрел на свою обувку — будто в первый раз ее видел.

Посидели какое-то время молча. Пластиковый навес над ними грохотал, как барабан.

— Балахон! — фыркнул Валек. — Понимал бы, шмакодявка. Эта плащ-палатка, между прочим, у меня из армейки. На память… Там внутри хлоркой моя… — он зевнул вслед за мальчишкой, — …фамилия моя прописана. Потом покажу.

Очень скоро ему сделалось легко возле Вани. Даже празднично. Детство вспомнилось. День рожденья, перед самым приходом гостей. Мать уже мечется, накрывает на стол. Велит разложить вилки-ложки, но при этом не влезть локтями в салаты. Перебираешь в уме, кто должен прийти, думаешь о подарках. Сильно тянет шуметь. Петь или смеяться. Но петь он стесняется, а смеяться нечему. Поэтому носится по квартире, изображая мотоциклетного гонщика.

— Ты чего подорвался? — спросил Ваня, глядя на мутные дождевые реки. — Ты же спал.

— Не знаю, — ответил Валек и пожал плечами. — Чего ты один будешь? Давай уже вместе.

Ваня тоже пожал плечами:

— Давай.

Потом добавил:

— Если хочешь.

Не удержавшись, Валек по-дружески потрепал мальчишку за колено.

— Говорил, не надо домой, — сказал Ваня.

— Да ладно, — Валек сплюнул в дождь. — Хрен с ними.

— Она мне денег дала, — Ваня полез в карман, вынул сторублевую бумажку. — Вот.

Валек взял деньги, прибрал в карман брюк.

— Она сказала, скоро будет первый автобус на Северный.

— А что на Северном?

— Как — что? Интернат мой на Северном.

— А-а-а. Ну да.

— Она сказала: “В твоих интересах туда вернуться”, — Ваня помолчал, будто взвешивая. — Но я все равно не хочу.

Из темноты где-то в самом начале улицы рыкнул автобус.

— Ну, так и не надо.

— Не хочу.

— И не надо, чего… На колонне живи. Я же живу… Там посмотрим.

Сидя рядом с Ваней посреди потопа, Валя впервые почувствовал, что может запросто развернуться и уйти из дома. И ничего. И не пропадет. И даже так ему лучше будет. Легче.

 

Перед тем как привести Ваню домой, Валек успел пожить с ним на колонне. Жили в гостинице.

Гостиница — громко сказано. Два года назад Захарыч решил надстроить этаж над мастерскими. Уместилось пять комнат, отсюда и название: “Пять звезд”. Официально — комнаты отдыха для водителей. Сдавали их в основном дальнобойщикам, которые шли на юг. Им удобно было: с трассы на развязку, два светофора — и ты на месте. К тому же фуру можно во двор загнать. И отремонтироваться, если надо. Примерно год гостиница процветала. Потом какой-то гаишный полковник, который район контролирует, про нее проведал, потребовал ему отстегивать. Запросил слишком дорого, Захарыч так и не сторговался, отказал. Тогда гаишники со стороны развязки знак повесили: поворот запрещен. Дальнобойщикам неудобно стало
ездить — крюк большой получался — и гостиничный бизнес у Захарыча угас. После этого туда много кого пускали: и справочную, и булочную. А осела служба эскорта, путаны по вызову. Их кто-то другой крышевал, повыше гаишника. Путаны занимали две комнаты возле лестницы, Валек с мальчишкой поселился в конце коридора.

— Слышь, Валек, ты когда стал на ночь в нумерах оставаться, мы сразу неладное заподозрили. Но чтобы сразу взросленький сыночек? И от кого, интересно? Лара-то в курсе?

Хохмачи, каких всегда полно среди водил, засыпали его такими шуточками — мол, Валек-тихоня мальца на стороне прижил. Валек отмахивался, беззлобно матюкался в ответ. На самом-то деле по женской части он был не ходок. В молодости поозоровал вдоволь; можно сказать, про запас. Кстати, в смысле отношений у Валька никогда не складывалось. Девчонки при нем не задерживались. Им другие нравились — быстрые, заводные. Ему одна так и сказала: “Ты, Валя, вариант для свадьбы. И то — если придавит”. С Ларой он сам на свадьбу нацелился, с самого начала. Видно было по ней: семейная, надежная. И ведь не ошибся. В этом — точно не ошибся. Ведь
жили — грех жаловаться. Пока вот Ванька не появился…

Мужики, которые посерьезней, на второй же день подступили к Вальку с вопросами: что за мальчик, откуда. Валек принялся рассказывать, как было, и запнулся. Только тут по-настоящему задумался. Осознал, насколько все зыбко. Дико прозвучало бы, если б правду сказал: встретил парня на улице, ночевать ему негде, голодный, взял его с собой. Неправдоподобно. Валя правду говорить не стал. Сказал первое, что на ум пришло. Попросился, мол, мальчишка соседский пожить. Родители в запое. Неделю перекантуется, пока родители бухают, и уйдет.

Потом распереживался: зачем родителей запойных сироте приплел?

Ваня, будто подслушал тот разговор, спросил перед сном:

— Валь, а сколько я могу здесь жить?

— Да сколько хошь, — ответил Валек, а у самого горло перехватило.

— Честно?

— Честно. Мне в компании даже лучше. Веселей.

Валек и Ване не решился сказать правду. Что он к нему прикипел — неведомо как, но крепко-накрепко. По утрам открывал глаза с опаской, боялся обнаружить, что Ваня от него ушел. А отыскав его рядом, облегченно вздыхал. Продолжал праздновать свой тайный праздник. Вальку достаточно было взглянуть на Ваню: на его хрупкие острые плечи, на ребра, проглядывающие сквозь тонкую кожу, на то, как Ваня бежит, смешно запрокинув голову, — и сердце его начинало сладко ныть. Будто и впрямь — родной ребенок, а не оборвыш с улицы.

Немного попривыкнув, Ваня облюбовал “тридцатьчетверку” перед диспетчерской. Часами по ней лазал. Танк этот еще при советах вытащили поисковики из болот под Самойлихой. Вытащили, приволокли на колонну. Лучшего места ему не нашлось. Тогда говорили — весной отреставрируют и поставят перед горкомом. Так с тех пор и стоит.

До пенсии Вальку далеко, но работа у него, считай, стариковская. Совсем недавно страну вдоль и поперек утюжил, теперь пристроился на каботажные рейсы — яйца развозить. Утром сгонял на птицеферму в “Рассвет”, принял там яйца, развез по магазинам. К трем, бывало, освобождался. Пока он ездит, Ваня или на танке, или в бытовке, или в боксе — наблюдает, как машины чинят. Мастера приноровились мальца в ларек гонять: за сигаретами, за водой, к вечеру — за пивом.

— Эй! — кричат они Ваньке, — Валентинович! Метнись-ка, хорош задаром пялиться!

И Ваня бежит. Ему в радость.

— Пойду в ларек схожу, — скажет кто-нибудь.

— Да че ты пойдешь? Вон, сын Валька сбегает.

Так и закрепилось прозвище. Мужикам понравилось, первое время только и слышно было на колонне: сын Валька то, сын Валька это.

 

Ваня был потомственный детдомовец. Родители познакомились и сошлись в том самом интернате на окраине Северного, из которого Ваня сбежал две недели тому назад. Обоим было по семнадцать.

Заведующая, Эвелина Марковна, была категорически против. Когда заметила живот у своей воспитанницы, отхлестала ее по щекам, велела делать аборт. С отдельной жилплощадью для молодых мамаш в интернате всегда был напряг. Не говоря о том, что это вообще не предусмотрено. Все равно рожали, конечно. Несмотря на запреты и наказания. Таких упрямиц в интернате не жаловали: из-за них всем остальным приходилось уплотняться. Их называли “свиноматки”. Мочились им в постель, плевали в тарелки. Когда-то давно устраивали “темные”. Но про это Нина, юная Ванина мать, знала только понаслышке. Рассказывали, что однажды во время такой “темной” приключился выкидыш, и когда выкидыш этот нашли на мусорке, поднялся большой шум. Завели уголовное дело, нескольких воспитанниц отправили в колонию. Чаще всего, “залетев” и не желая делать аборт, интернатовские сбегали на несколько месяцев, отсиживались где-нибудь на стороне до того срока, когда аборт уже делать поздно. Партизанили — так про них говорили. Некоторые, попартизанив, возвращались уже с ребенком на руках.

Нина Солнцева отсиделась до восьмого месяца в нежилой “хрущобе”, брошенной после пожара. Так уж сложилось, кстати: в Ванину судьбу с самого начала вплелись пожары. Нина, пока Ваню носила, попрошайничала. Ей неплохо подавали. Не голодала.

Женя, Ванин отец, еще до его рождения отправился шабашить в Ставрополье — кто-то ему шепнул, что на тамошних стройках за лето можно на машину заработать. Назад Женя не вернулся. То ли сбежал, то ли погиб. Ваня знал отца только по фотокарточкам.

Когда Нине исполнилось восемнадцать и она с маленьким Ваней выпустилась из интерната, ей выделили квартиру в малосемейке. Квартирка была угловая, холодная, зато самая тихая в доме. Сверху чердак, снизу чернобылец — по полдня в поликлинике, все лето в санатории. За стенкой бездетная парочка: она русская, он вьетнамец. Эти вообще жили беззвучно: музыку не включали, дверью не хлопали, после десяти запрутся и сидят тихо, как диверсанты. Ване потом очень этой тишины не хватало. И вида из окон: в одном окне порт, в другом — новый мост через реку.

Мать — чем дальше, тем больше — грустила. Частенько рассказывала Ване историю его рождения. Вспоминала подробно. Жалела, что не послушалась заведующей. Говорила со слезой: “Любила, дура, отца твоего. Доверилась. Чтоб ему ни дна, ни покрышки”.

Когда Ваня учился во втором классе, у матери завелся постоянный мужичок, Дима, кандидат в Ванины отчимы. Ваня плохо его помнил. Дима разговаривал с ним редко. Приходил, ел, и мать отправляла Ваню гулять. Больше запомнился картонный планер, который тот ему подарил на Новый год — крылья были раскрашены в цвета российского флага, а под крыльями — черные бомбы.

Диму посадили за торговлю наркотой. Хозяин ларька, в котором Ванина мать работала продавщицей, на всякий случай ее уволил. Искать новую работу мать не стала, и Ваня скоро понял, что она сама занаркоманила. Во время обыска менты не сообразили влезть в аквариум, под пластмассовые развалины замка, где хранился контейнер с порошком.

Плакала под конец часто, гнала Ваню из дома.

Во дворе ему не понравилось. Не поладил с дворовыми. Драться он не умел. Пробовал, но не получалось. Замахнется — и замрет, как памятник. Не может ударить, рука не слушается. Даже ругаться — и то не научился. Его и в хвост, и в гриву, а он насупится и молчит и сразу уходит.

Оставался в школе до вечера. Сначала продленка, потом библиотека. Когда библиотека закрывалась и учителя расходились, прятался где-нибудь в коридоре или в туалете. Но сторож во время обхода его находил и отправлял домой. Однажды, придя из школы, Ваня увидел пожарные машины у подъезда и обугленное окно. На подоконнике остов лопнувшего аквариума, на асфальте растоптанные рыбки. Мать отключилась с сигаретой в руке. “Частый случай”, — сказал Ване следователь.

Осиротевшего Ваню определили обратно в интернат. К этому времени здесь все изменилось. Марковну сняли. Она осталась на должности старшей нянечки — следить за порядком по вечерам и в выходные. Теперь в интернате жили одни мальчики. Командовали бывшие военные. Воспитанники ходили в форме, с ними проводили армейские занятия: строевая подготовка, тир, полоса препятствий.

Сначала все шло ни шатко ни валко. В отстающие Ваня не попадал. Учился нормально, и даже физкультура была на высоте. Класс из-за Вани не наказывали, и класс на него не крысился. Словом, поначалу Ваня вроде бы вписался. Жизнь в интернате была сшита по армейской колодке, свободного времени у ребят оставалось немного. Перед отбоем старшие, бывало, подкалывали младших со скуки. В коридорах или в умывалке. Но необидно, терпимо.

Потом с Ваней стряслось очередное невезение. Как-то вечером он проголодался и отправился к поварам на кухню. Если бы Ваня был повнимательней, наверняка бы знал, что “парашничать” — есть в неурочное время — считалось среди интернатовских очень, очень серьезным проступком. Уличенных в “парашничестве” — “парашников” — опускали на самый низ.

На кухне Ваня никого не застал: повар курил на заднем дворе. Ваня взял кусок оставшегося с ужина хлеба и включил электрочайник. Как назло именно в этот момент в розетке случилось замыкание. Выбило пробки, Ваня с перепугу опрокинул на пол весь хлеб. Сбежались с фонариками, столпились в дверях. Ваня тогда еще ничего не понял, принялся в свете фонарей собирать рассыпанный хлеб. Вкрутили пробки, пришла Марковна. Выслушав и отодрав Ваню за ухо, велела дежурным впредь запирать кухню сразу после ужина.

— Спалить нас собрался?

Снова отодрала за ухо, добавила:

— Чего еще от такого ждать. Детдомовец во втором поколении.

С того вечера Ваню зачислили в изгои. Получать он стал часто — в основном по вечерам, когда командиры расходились. Делалось все втихую, и Марковна не вмешивалась. Ваня однажды ей все же пожаловался.

— Мать свою покойную благодари, — ответила Марковна. — Не послушалась меня в свое время, сучка малахольная.

“Парашнику” полагалось воровать из столовой хлеб, масло и печенье, делать запасы. Потом к нему приходили “деды” из старших групп и заставляли съедать все с завязанными глазами, подсовывая в какой-то момент несъедобный бутерброд: с туалетной бумагой, например, или с толстым слоем соли. Но Ваня в этом участвовать не захотел. Сбежал. Нынешний побег был у него вторым. В первый раз его быстро отловили.

 

После того как Лара турнула Ваню из дома и Валек вернулся с ним на колонну, они поначалу вселились обратно в гостиничный номер. В одном конце коридора путаны из “Вип-эскорта” дежурят, в другом — Валек сыночком обзавелся.

Ваня продолжал обживать свою “тридцатьчетверку”. Звезды кирпичом нарисовал, цифры какие-то. Влезет и вьется ужом вокруг башни.

Валек не часто с пацаном возился.

Ваня вставал рано. С непривычки к утреннему шуму просыпался, как только заводились первые движки. Шел в туалет, умывался — и к танку. Валек вставал чуть позже: торопиться ему было некуда, в “Рассвет” он ездил к десяти. Открывал окно, окликал Ваню. Перекинутся несколькими фразами:

— Как дела, малой?

— Хорошо, Валек!

— Я ночью здорово храпел?

— Как обычно.

— Ты выспался? Или меня слушал?

— Выспался.

— Ну, дуй сюда, завтракать будем.

Вот и весь разговор. У них все разговоры были такие. Пустячные.

Будто уговорились — ни о чем серьезном. Но им и не нужно было. Разговоров. Что-то между ними происходило без слов. Вроде каждый сам по себе, а как будто вместе. Порой уставятся в разные стороны, а кажется — друг на друга глядят. Молчат — и вдруг заговорят одновременно. И заулыбаются.

Многие уже тогда пальцами у висков начали вертеть, перешептываться. Тут еще Лара на колонну позвонила, Ахмедычу. Расспросила, как Валя, объяснила, что мальчишка вовсе не соседский, на улице подобран.

Дело небывалое. Стали к Вальку присматриваться. Внешне он действительно заметно переменился. Стал непривычно улыбчивый — и при этом задумчивый до крайности. Закончит “Газель” ковырять, усядется на покрышку от “БелАЗа”, которую под клумбу приспособили. Сощурится куда-то по-над забором — и сидит, сам с собою нежится. Ни дать ни взять командировочный на пляже.

Выходных Вальку тогда выпало немерено. На куриной ферме грипп случился, кур поперебили, назначили карантин. Пока начальство искало, куда перебросить Валька на его “Газельке”, он загорал. Кстати, в прямом смысле слова. Погоды после дождей установились не по времени теплые. Солнце раззолотило все насквозь. Коты на каждом шагу распластались и дремлют. Вороны орут, с ветки на ветку скачут — маются, не поймут, где они и когда.

Валек с пацаном на бульвар ходил гулять. На бульваре было красиво. Клены листву еще не сбросили, солнца много — деревья сияют, как свечки. Даже запах стоял с горчинкой, точно от воска.

Спешить им было некуда, вышагивали чинно, вскидывали головы на шорохи листьев.

— Ты какое время года больше любишь? — спросил как-то Ваня.

— Я? — вопрос вроде простецкий, но Валек всерьез задумался. — А что?

— Ну, просто… Осень?

Валек кивнул.

— Может, и осень.

Ваня чему-то обрадовался.

— Я тоже люблю. Однажды мы с мамой на набережной были. Осенью, рано утром. Людей никого почти не было. Там над рекой такие тучи синие стояли. И чайки медленно так летали. И перекрикивались.

Ваня показал, как чайки перекрикивались.

— Хочешь, на набережную сходим? — предложил Валек.

— Нет, — махнул Ваня рукой. — Я ходил. Когда в прошлый раз сбежал. Там теперь стройка. Все огорожено. А мы сегодня будем пирожные есть?

Повадились ходить в кафе “Синяя птица” на углу Октябрьских Зорь и Буденновской. В “Синюю птицу” Валек бегал еще школьником. Очень ему нравились тамошние пончики с заварным кремом. Несколько раз бывал там и с одноклассниками, когда с уроков сбегали. Здорово было. Приходилось головой вертеть, разглядывать прохожих, чтобы не нарваться на родительских знакомых или на учителей. Пончиков в “Синей птице” больше не делали. Валек брал бисквит, Ваня буше и “корзиночку”.

— Слушай, тебе же учиться надо, — спохватился как-то Валек.

Ваня ему:

— Нет, сейчас у всех каникулы.

— Но все равно ведь надо.

— Я в интернат не пойду, — нахохлился Ваня.

— А тебя никто и не гонит. Разберемся. Каникулы так каникулы.

Думалось Вале в те дни много, но сбивчиво. Унесло в такие дебри, которые раньше стороной обходил. Заглянет, помнется — и ходу. Потому что все равно одно расстройство. Встрянешь — потом не выберешься, пойдешь круги наматывать: почему здесь так поступил, да почему там эдак. Ничего уже не изменишь — но будешь себя терзать, морить укорами. Так вроде и вышло: стоило потянуться — и сорвался по следу, в погоню за собой. Правда, обошлось без терзаний. Погоня та мгновенно обернулась для Валентина свободой, которой он и вкус успел забыть. Сиднем сидит, мысли в голове гоняет, а чувствует себя — как малолеток на первой дискотеке. Думает о сложном и неприятном — а ему легко. Свобода.

Валек поначалу было насторожился: из семьи фактически ушел — чему радоваться? Но сделать с собой ничего уже не мог. Мальчишка успел окончательно выбить его из колеи.

Вспоминал Валек свое прошлое — бесцветное и немудрящее. Таким, как он, прошлое вспомнить — что на балалайке сыграть: трень-брень, вот и песня. С молодости корячился. Да все вокруг корячились, тянули ярмо. Они с Ларой неплохо управлялись. Как гордый “Варяг” — врагу не сдавались, держали марку. После свадьбы жили по-советски скудно. Потом, в девяностые, совсем впроголодь. Теперь, можно сказать, нормально. Только вот кроме пайка, усмехался Валек, ничего в его жизни не менялось: сплошная пахота, уперся — и тащи. Душе отвлечься не на что.

— Даже не выслушала, — мрачнел он, думая о Ларе. — Что же это?

Конечно, Лара все эти годы держала его в тонусе. Из Валиных знакомых многие спеклись. Не выдерживали натужной монотонности. Это ведь как на войне: хуже нет окопной. Кто-то сразу спился. Кто-то перетерпел, но потом послал все на хрен — и спился. Кто-то в деньгах поднялся, но удержаться не смог: со свиным рылом в калашный ряд больше нету хода. Лара от любых авантюр Валька отговаривала, от бутылки в свое время спасла. Жили. Пусть без прорывов, зато и без потерь.

Валек в эти дни часто вспоминал жену. Однажды почувствовал, что не просто вспоминает — прощается.

Лара ему не звонила.

И Люба тоже.

Валек понимал: Лара, согласно своему характеру, решила проявить строгость до конца. Решила: муженек побунтует и успокоится. Как обычно.

— Она удивится, — думал Валек; свобода так и шуровала у него по венам.

От этой своей свободы вид он имел несколько хмельной. Как Валек выглядит, когда по-настоящему пьян, никто уж не помнил. Но веселье без видимой причины настораживало. Подослали Ахмедыча, тот подошел, завел рабочие растабары. Долго терся вокруг, принюхивался. Тут мальчишка к Вальку бежит, кричит:

— Там люк открылся!

Танковый люк от ржавчины освободил. Сам чумазый с ног до головы, черно-буро-оранжевый.

— Можно, — говорит, — я внутрь спущусь?

Валек запретил. Велел для начала попросить у вахтерши фонарик, в люк посветить. Мало ли что там — может, снаряды. И снова улыбается, это у него запросто:

— Как фонарик добудешь, меня позови. Вместе пойдем.

— Честно? — И убежал вприпрыжку.

Дождавшись, когда Ваня отбежал далеко, Ахмедыч первым сказал Вальку то, что уже витало в воздухе:

— Пацан ведь, считай, беглый. Ты бы вернул его. Пока на неприятности не нарвался.

Выслушав начальника, Валя помрачнел, сплюнул себе под ноги.

— Дай, начальник, время, — говорит. — С мыслью собраться.

— С какой такой мыслью? — не отступал Ахмедыч. — Ты что, хочешь, чтобы на тебя “дело” завели? — И подмигнул загадочно. — Не боишься?

— Какое “дело”? — смутился Валек. — За что?

— Да за то, за то, — Ахмедыч только прибавил загадочности: рожи странные корчит, знаки подает.

Валек задумался было, что могли означать эти знаки, но потом разозлился на Ахмедыча: никогда за ним такого не замечал, всегда был прямой человек, а тут “Аншлаг” какой-то разыгрывает.

— За что “дело”-то? — Валек заволновался и перешел на шепот: — За недонесение?

Ахмедыч усмехнулся:

— Это ты что-то из бабкиного прошлого вспомнил. А тебя, Валек, за педофилию прихватят и посадят ох как запросто. Ты что, с луны свалился? Телевизор не смотришь?

— А че его смотреть? Давно не смотрю.

Теперь Валя пытался вспомнить, что означает сказанное Ахмедычем слово. И тоже — никак.

— Тьфу ты! — не выдержал начальник. — Да с мальчиком ты живешь, Валя! В одном помещении! Въехал, нет? Ларка твоя с большого ума звякнет в ментовку, и будешь потом доказывать, что ты не такой. И на зоне уркам продолжишь втолковывать, что ошибочка вышла.

Валя наконец понял и густо покраснел. Так, что кончики ушей защипало.

— Ну, ты, слушай, Ахмедыч, совсем, что ли? — только и смог выдавить из себя Валя, присовокупив в конце емкое матерное слово.

— Да я-то что? — пожал плечами Ахмедыч. — Я добра тебе желаю.

Всеобщий интерес к сыну Валька быстро сменился прохладой. Больше других неожиданно ощетинились гвардейцы — ровесники Валька. Особенно Сема, Леша, Эдик “двести двадцать пятый”. Костя к ним примкнул. Устроил, говорят, детдом возле борделя. Смотрела гвардия хмуро и красноречиво молчала. Но Валек, вместо того чтобы вернуться в реальность, продолжал витать в облаках.

Думал, что еще успеет об этом подумать.

Вскоре из “Пяти звезд” им пришлось убраться. Случилось вот что. Валек помогал Мишке “триста восьмому” шины переобуть. Похолодало как раз, по утрам туман лежал, асфальт как мылом намазан. Народ начал зимнюю резину ставить. Моросило, Валек попросил Ваню во двор не выходить.

— Дома посиди. Порисуй. Ты же любишь.

Новая забава у Вани появилась: рисовал карандашом в блокноте, который Валек ему купил. Солдат рисовал, взрывы, танковые сражения. Хорошо получалось.

Ваня порисовал, потом сложил из листка самолет, стал его пускать по комнате.

В комнате у путан в это время Костя “восемьсот десятый” разгулялся. У “Вип-эскорта” телефонная линия порвалась, приключился простой. Охранники бросились улаживать, мастеров подгонять. Попросили Костю за офисом присмотреть. Девкам доверия мало. Костя, не будь дурак, путан подпоил, раскочегарил шуточками своими. Раскрутил их устроить парадный смотр. Встал за кресло, будто за трибуну, надел на голову коробку от торта. Девки маршируют перед ним с голыми сиськами, а Костя им честь отдает и командует: подтянись, чеканим шаг — и так далее. Он всегда был у них любимчик. Умел подход найти.

Ваня к тому времени со своим самолетиком в коридор перебрался: запустит и замеряет, в который раз самолет дальше улетел. Один раз за себя пускает, другой — вроде как за своего соперника. Как будто соревнования.

В это время охранники из “Вип-эскорта” вернулись. И надо же было так всему совпасть: они вошли, расхохотались от увиденного, бросили дверь открытой — и точнехонько в этот момент туда влетел Ванин самолетик. Ваня заскочил вслед за самолетиком, протиснулся между спин — и прямиком на марширующих девок. Те завизжали, будто зверь на них бросился. Ваня схватил самолет и — деру. Но в “Вип-эскорте” веселье свернулось. Умел мальчишка все обострить, этого у него не отнять.

В тот же вечер Ахмедыч вызвал Валька к себе и попросил освободить номер.

— Звонили, — туманно сказал Ахмедыч, вскинув взгляд в потолок.

Пришлось Вальку с Ваней перебраться в бытовку в глубине двора. Это был небольшой щитовой домик, задней стенкой сросшийся с сараем. Когда-то, когда в колонне размещалась инкассаторская фирма “Когорта”, в бытовке стояла радиостанция и сидел диспетчер. Когда инкассаторы ограбили банк, “Когорту” прикрыли, а в бытовку поставили стол, стул и двухъярусную кровать. Нормальное жилое помещение. Правда, умываться и по нужде теперь приходилось ходить в здание конторы. Но Вальку в бытовке даже больше понравилось: вдалеке от всех, тихо и спокойно.

— Нужно было сразу сюда, — сказал он Ване.

На Валька с мальчишкой смотрели теперь совсем уж косо. Перетерли друг с дружкой и постановили, что ребенку здесь не место. Механизмы вокруг, машины. А он бегает. Не заметишь, шмыгнет под колеса — и сядешь как миленький, лет эдак на пять. Ну, и вообще.

Стали капать Ахмедычу:

— Детство у Валька взыграло. Как такому человеку машину доверять?

Жора с ходу своего племянника на место Валька предложил.

Не мог Валя не замечать завязавшихся пересудов. Замечал. И даже огорчался. Но как-то не всерьез. Это было как разглядывать аварию на трассе. Сбросишь скорость, едешь, смотришь на задранные к небу колеса, на блестяшки битого стекла, на ментов с бумажками и жезлами. Покачаешь головой, языком поцокаешь. Ну, перекрестишься — если авария со жмуриками. Проедешь, придавишь газу — и дальше покатил. Так и Валя: вздохнет, поморщится и зовет своего Ваньку — по бульвару пройтись.

Несколько раз, гуляя с Ваней, Валек встречал соседей. Здоровались, но не подходили. Некоторые и вовсе шарахались. Валек не обижался. Соседи оставались такими, какими были всегда, — людьми за стенкой. Так заведено. По крайней мере, в их доме. Друг к дружке никто никогда не лез. Ни в гости, ни в жизнь. Бывает, в ванной или в туалете по трубам долетит, как плачут или ругаются. И все. Грязное белье напоказ не выворачивали, окружающим не досаждали. Словом, жили чинно и мирно. Образцово. Но Ларе соседушки, разумеется, донесли. Гуляет, дескать, ваш супруг по городу с непонятным ребенком. Лара Вальку не позвонила. Позвонила в контору, опять с Ахмедычем разговаривала: Захарыч еще был в отпуске. Лара Ахмедыча зарядила по полной — так, что тот на Валька собак спустил. Ты, говорит, жене своей объясни, что я не кагэбэ, что я своим работникам мозги промывать не обязан. А вообще, говорит, мне ваш сериал давно остохренел, давай-ка собирайся скорее с мыслями и вези мальца в детдом. Валек еще немного времени попросил. Ахмедыч побагровел, сказал:

— Вам хоть вечность выложи, вы еще немного попросите, — и ушел мотористов дрючить: те на “семьсот сорок седьмом” никак не могли цилиндры отрегулировать.

 

С мыслью Валек так и не собрался. Снова вышло все само собой. Сидели, завтракали под рычание двигателей и шипение воды на мойке. У Вани левое ухо насквозь светом от лампы пронизано так, что виден каждый капилляр, каждая прожилка. Валек рассматривал его ухо и думал, что оно напоминает ему крыло стрекозы. И вдруг сказал, для самого себя неожиданно:

— Ты, главное, не сомневайся. Я тебя усыновлю.

Стало очень тихо. Будто все двигатели заглохли и мойка отключилась.

Валек отхлебнул чай, прибавил, глядя на Ваню поверх дымящейся чашки:

— Вот так.

Ваня кивнул, не подымая глаз.

— Домой нам сейчас дороги нет, это ясно, — Валек принялся болтать; так, как болтают, когда опасность дышит в шею, — чтобы отвлечься и расхрабриться. — Может, со временем. Но ты не робей. Что-нибудь придумаем. Прорвемся. Обязательно.

За завтраком Ваня ничего не съел. Сладкого чая похлебал, и то полчашки. Когда Валек доел и собрался вставать, спросил как бы между прочим:

— А она что?

В ответ Валек скривился:

— А что — она? Она тут не при делах. Сказано тебе, не сомневайся.

Валек понимал: разговор с Ларой неизбежен. Но к такому сражению он был уж точно не готов. С Ларой нужно будет все сделать четко. С первой попытки. Допустим, предложит она развод — нужно будет согласиться. Сразу и спокойно. Нужно еще немного выждать, дозреть, — заключил Валек: нельзя такие вещи с кондачка.

Но не только из-за своей мягкости Валек хотел оттянуть решающую минуту. Хотелось ему немного побыть в тишине. Насладиться тем, что происходило внутри. Казалось тогда, все начинается заново. Ему подарена новая жизнь. Как с ней быть, Валек не представлял. Догадывался, что главное — заботиться о Ваньке, с которого эта новая жизнь началась. “Как-то все это нужно будет оформить”, — думал Валек нехотя. И тут же повторял про себя Ванькины слова: “Сейчас у всех каникулы”, — как отговорку. Мысль о том, что “усыновить” связано уже не с самим Ваней, а с кучей муторных кабинетных людей, вгоняла Валька в ступор.

Обстановка накалялась. Кто-то в рейс собирается, кто-то из рейса вернулся. Третьего и вовсе “раненым” на буксире приволокли. А тут Валя, вечно выходной, со своим детдомом. Раздражало. Валек, чтобы народ сверх меры не злить, полмашины перебрал. Слегка подлатал бытовку: заткнул щели в окне, болтающуюся проводку закрепил. Ушел с головой в свое незамысловатое хозяйство. Как-то возле бытовки стирал Ваньке одежду в тазу. С непривычки — по локоть в пене, вода на ноги выплескивается. Разогнул затекшую спину, оборачивается — Ваня рядом стоит. В замасленном “общаковом” бушлате, голые коленки торчат.

Валек:

— Ты чего?

Тот подошел, обнял.

— Что ты? — Валек ему снова; ничего другого не сообразил сказать.

Тут их выхлопом окатило: кто-то мимо проезжал, газанул.

 

Скоро Валька определили на картонажную фабрику, собирать макулатуру c пунктов приемки. В первый день, выезжая на маршрут, выглянул из кабины. Ваня стоит на крыльце бытовки, смотрит ему вслед. Тонюсенький. Валек высунулся из кабины и посигналил. В ответ Ваня помахал ему рукой. Деревянно как-то, нескладно.

Он подозревал, что дело не в одном лишь мальчишке, но и в нем самом. Так уж сошлось. Что-то в нем самом, видно, долго вызревало. Исподтишка. И на Ваньку откликнулось. Так же злость, к примеру, вызревает. Один тебе гадость сделает, другой, третий. Сдерживаешься, не среагируешь: запаришься на каждого реагировать. На дороге такое часто бывает. Одна мелочь, другая: подрежут, выехать не дадут, облают за то, что едешь медленно, — а у тебя тонн двадцать в фуре, и движок вот-вот застучит. Ходишь потом, ходишь, с виду обычный. Вдруг кто-нибудь тебя плечом заденет, случайно — и все, привет; вцепишься в него, как в фашиста под Сталинградом. Копилось, видать. Просто он не замечал. Вылилось вот в незаконное отцовское чувство. А мог вместо этого просто взять и повеситься. Не окажись рядом Вани. И так ведь бывает, вешаются. Без всякой причины. Родные потом руками разводят: “А кто его знает. Вроде жили нормально”.

Иногда, лежа в постели, когда Ваня уже сопел на верхней койке, Валек погружался в мечты. Представлял себе, как, помыкавшись с мальчишкой, он налаживает житье-бытье. Снимают флигель. Рябина в окне. В кресле котяра вальяжный пузо мохнатое вывалил. Можно будет одного из здешних забрать. И вот приходит Лара. С вишневым пирогом. Просит прощения у Вани, говорит: места себе не нахожу. Перебирайтесь, скажет, домой, в тесноте да не в обиде.

Валек, покряхтывая, переворачивался набок:

— Ничего, ничего… прорвемся…

И долго не мог уснуть.

Жалко ему было, что не пережил он такого, как с Ваней, с родною дочкой. Такой нежности. Пока Люба росла, вкалывал без передыху. График был — пишите письма: в воскресенье из рейса, в понедельник в рейс. На дочку ни времени, ни сердца не оставалось. Все впопыхах, машинально. Было дело — Любаша только в школу
пошла — он предплечье сломал, на мазуте поскользнулся. Выбыл из строя на месяц. Режим изменился. В рейсы не ходил, перевелся в ремонтники. Но и тогда легче не стало. Лара тоже работала — причем в другом конце города, на хлебозаводе. Утром перед работой он должен был забросить дочку в садик, вечером после работы из садика забрать. Утром Люба дремлет или хнычет. Вечером хочет поговорить, но к вечеру он сам такой уставший, что впору хныкать: одной рукой работать — тот еще аттракцион. Классу к третьему Люба уже и не пыталась наладить с ним дружбу. Привыкла, что папа устал и дергать его не нужно. Ближе к праздникам он сам спросит: ну, какой ты хочешь подарок? Валек замечал, к чему идет. Но что тут изменишь? Лара молчала — Валек считал: все в порядке. Он был кормилец. Для того и вкалывал, чтобы Любаше было что есть, что надеть. Дочка вырастет, повторял он себе, все поймет и будет его любить. Выросла вот…

Однажды открывает глаза: пуговицы с орлами. Сел в постели, поднял взгляд — военный над ним стоит, говорит что-то. Валек на всякий случай кивнул, сказал: “Здравия желаю”. Сразу понял, откуда здесь вояка и зачем. Заволновался за Ваню: не попался ли, но виду не подал. Молодой, на отставника никак не тянет, оценил гостя Валек. По голосу — лет двадцать, не больше.

— Просыпайтесь скорей, Валентин Георгиевич.

Валек, когда его по отчеству называли, впадал в неприятное беспокойство. Привык, что, если по отчеству, значит, государственный человек с ним заговорил. Значит, будут сейчас давить, гнобить и выкруживать. И если это не гаишник, то проблема скорее всего не на пять минут. Словом, от собственного отчества Валек поневоле сжимался и готовился к неприятностям. Сейчас ему было особенно неуютно — сидеть в трусах и обвислой майке перед юнцом, одетым в форму, хоть и без знаков отличия.

Человек в форме отступил на шаг от кроватей — и сразу к делу.

— Валентин Георгиевич, я приехал за Иваном Солнцевым. Я его новый наставник. Где он?

У Валька отлегло: не взяли пока мальчишку. Сдержался, изобразил озабоченность. Оглядел не спеша бытовку, потыкал поднятой рукой в сетку верхней койки.

— Он, наверное, к вам пошел.

— К нам? — удивился наставник, но тут же нахмурился. — Вы меня, пожалуйста, не обманывайте. Не стыдно вам? Мальчик втемяшил себе, что в интернате ему плохо, и бегает. А некоторые несознательные взрослые ему потакают.

— Почему “втемяшил”? — буркнул Валек.

— Потому что, — осадил его наставник и прошелся по бытовке. — Где он, Валентин Георгиевич? Я спешу.

— Нет, ну почему “втемяшил”? — не унимался Валек. — Если ему там плохо? Если его обижают?

Валек посмотрел на наставника в упор.

— Я, знаете, с вами не диспуты приехал разводить, — сказал тот и нервно сел на стул.

Валек заметил под стулом Ванькины кроссовки и понял, что Ваня улизнул в самый последний момент. Валек с силой потер ладонями лицо, окончательно разогнал сон.

— Все это мы знаем. Что его обижают. Что с ним дружить никто не хочет. И, поверьте, прилагаем все возможные усилия, чтобы оздоровить ситуацию. Где он? Позовите его, пожалуйста.

Валек мало-помалу приходил в себя. Гость его оказался хоть и при орлах, но довольно квелым и неопасным.

— Вы-то сами в этой истории кто? Чтобы нас упрекать? — произнес наставник запальчиво. — Прекрасно ведь понимаете, никакого права на мальчика у вас нет. Что это у вас тут? — он широко повел рукой у себя над головой. — Что за условия? Как вы себе это представляете, Валентин Георгиевич? Привели мальчика… — снова махнул рукой, — в какую-то конуру. Это что вам, игрушки? Это не игрушки, Валентин Георгиевич. Это все очень серьезно.

— Так я…

— Не перебивайте, пожалуйста. У меня мало времени. Пока нашел тут вашу автоколонну, — он задрал правый рукав, посмотрел на часы, снова оглядел бытовку. — Так вот, мальчик должен быть возвращен в интернат. Ваша супруга абсолютно разумно вам сказала: в интернате ему будет лучше. Ваше легкомыслие…

— Так я усыновить его хочу, — перебил Валек. — Какое легкомыслие? Хочу усыновить. И Ваня согласен.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Валек спешил подобрать слова поубедительней. Собирался сказать про то, как он относится к Ване. Про то, как от встречи с Ваней у него началась новая жизнь. Про то, как он теперь все переменит. Заживет по-настоящему. Как они с Ваней будут жить душа в душу. Хотел сказать: “Я не калека, не пьяница, смогу Ваню прокормить, поставить на ноги”.

— Я же… мне можно доверить…

— Знаете что, — снова вспылил человек в форме. — Это несерьезный разговор.

— Да нет, я…

— Перестаньте, Валентин Георгиевич! Какое усыновление, если ваша супруга против? А то ведь, знаете, дело для вас совсем нехорошо может повернуться.

В этот раз Валя сразу понял, на что намекает наставник.

— Где Ваня? Некогда мне, нужно ехать, я уже опаздываю.

Тут он заметил узкую дверь за спиной у Валька — в углу, за торцами кроватей.

— Там у вас что?

Дверь выходила в небольшой сарай. Поначалу там помещался склад для сезонной резины, но когда охраны не стало и резину принялись таскать, склад превратился в хранилище для ненужного хлама. Крытая отапливаемая свалка. Валек и сам уже догадался, что Ваня там. Больше некуда ему было уйти, его застали врасплох. Ванька скорее всего услышал сквозь сон чужие шаги на крыльце и, соскочив с верхотуры, юркнул в сарай.

— Покажите-ка. Там открыто?

— Пожалуйста, — засуетился Валек; решил в отместку за нервный тон сыграть перед ним дурачка.

Валек был уверен, что малец не попадется.

Они протиснулись за кровати, Валя толкнул незапертую дверь и, включив в сараюшке свет, спрыгнул вниз. Сарай располагался немного ниже примыкавшей к нему бытовки. Хоть и отапливаемый, но с бетонным полом. А поскольку песка в бетоне было намного больше цемента (цемент растащили строители), пол крошился и рассыпался и был покрыт толстенным слоем белесой пыли. Валек специально и спрыгнул с притопом, чтобы продемонстрировать. Пыль поднялась густым облаком. Наставник покосился на свои начищенные ботинки и спуститься в сарай не решился. Окинул взглядом стопки покрышек, дисков, банки с “отработкой”.

— Ваня! — позвал он. — Если ты здесь, выходи. Поехали домой, Вань.

В углу, между ним и Вальком, стояла покрышка от “КрАЗа”, в которой, свернувшись калачиком, Ваня и отсиживался. Валек успел с ним переглянуться. Мальчишка сидел, вцепившись в ворох своей одежды. Какое-то время Валек прислушивался, задрав ухо, потом вздохнул:

— Не. Откуда тут?

Наставник развернулся, пронзительно скрипнув подошвами, и затопал к выходу. Валек подмигнул Ване и бросился следом.

— Ну, пеняйте на себя.

— Вы не сердитесь, — успел он крикнуть в стриженый затылок.

Валя плюхнулся локтями на стол, выглянул в окно. У здания конторы курили несколько водил. Заметив в окне Валька, отвернулись, как по команде. Человек в форме вышагивал возле своей “Приоры” и говорил по мобильнику. Что — Валек не слышал. Судя по лицу, говорил с кем-то из старших. Докладывал.

— Э-э-эх, — протянул Валек с досадой, когда “Приора”, хрустнув галькой, рванула по двору мимо разрисованной Ваней “тридцатьчетверки”. — Не надо было с ним так. Разозлил.

— Да ну их, Валь, — раздалось из сарая. — Они всегда так.

Ваня уже переступал с ноги на ногу, надевая джинсы.

— Как “так”? — уточнил Валек.

— Да так! — бодро ответил Ваня; его била крупная дрожь, но он старался не поддаваться. — Ничего с ними не получится, Валь. Им только понятно, когда перед ними на задних лапках. Особенно этот… я его знаю. Ты чего, Валь?

Валек и впрямь изменился в лице.

Только теперь он прочувствовал до конца, какое неподъемное дело затеял. Ведь не отдадут: Лара против, жилья отдельного у него нет. Разводиться и делить квартиру?

Попробовал улыбнуться Ване, но не вышло. Покачал головой собственным невеселым мыслям, нашел на столе сигареты, прикурил. Затянулся смачно, пустил сизое облачко к потолку. Негромко протоковал:

— Так-так-так.

И как бы подытожил:

— Так.

 

В тот день Валек еле дотерпел до вечера. Вечером побрился и отправился домой.

Ване велел запереться, выключить свет и сидеть мышкой. Никому, кроме него, не отпирать, по нужде ходить в сарае в ведро.

Мальчишка молча кивал и глаз на Валька не поднимал. Затаился. Валя понимал, что творится в душе у Вани. У самого внутри все трещало и рушилось. Замялся в дверях, думал как-то приободрить Ваню. Хотел сказать: все сделаю как надо, выстоим, победа будет за нами. Но от нервов опять растерял все слова. Пробормотал:

— Все, ладно, давай, — и вышел.

“Газель” Ахмедыч ему не дал: неожиданно зацепился за полузабытый приказ, запрещавший “в целях повышения порядка пользоваться рабочим транспортом в личных целях”. Валек удивился, но настаивать не стал. Отправился на автобусе.

Расклад был самый неподходящий. Валек отправлялся к Ларе сразу после того, как его посетил подосланный ею детдомовский сотрудник. Лара наверняка ждет его визита во всеоружии. Ему бы переждать, сбить ей боевой кураж. Сделать вид, что ничего страшного не случилось — руки коротки у интернатовских властей, чтобы дотянуться до него с Ванькой… Но было ясно, что вслед за хлипким желторотиком оттуда придут другие, зубастые. Возможности для маневра не было никакой. Попросить кого-нибудь, чтоб приютил? Почти у всех его бывших напарников есть дачи. Он с Ваней мог бы там перезимовать. Но сейчас ни к кому из них Валя не подойдет. Момент не тот.

Случись все это лет на десять раньше, когда Валек ходил в дальние рейсы, может, и нашел бы союзника. Если бы история завертелась в подходящий момент. Момент — это всегда важно… В те неспокойные годы было принято в рейсы ходить вдвоем. С напарниками у Валька всегда складывались близкие, родственные почти отношения. В дальнем рейсе иначе никак. С Костей чаще всего выпадало, с Юрком, с обоими Антонами, Зубковым и Тимофеевым. Со всеми Валя находил общий язык. Рейс превращался в долгий задушевный разговор. Бывало, радио не включали целыми днями. Казалось каждый раз, что стали друзьями — не разлей вода. Но дружбы все почему-то оказывались недолговечными. Не только у Валька, все в колонне так дружили — временно. Стоило начальству перетасовать колоду: сменить тебе напарника, перебросить тебя самого — и человек, который еще вчера был тебе за брата, делался вдруг чужим. Ты больше не тащился с ним в Воронеж или в Назрань, не ночевал в одной кабинке или гостиничном номере, не сторожил по очереди груз от дорожных шаек — и ваша дружба мигом сходила на нет. “Привет, как дела?” — “Спасибо, нормально”. Все возвращалось на исходную. Вчерашний брат мог запросто тебе нагадить. Скажем, настучать на тебя начальству — чтобы выпросить для себя рейс получше или машину, а то и просто так, от плохого настроения. Мог инструмент прибрать, случалось и такое. А потом вас опять ставят вместе — и у вас опять дружба.

Когда напарничал с Тимофеевым, в выходные между рейсами они даже ходили на рыбалку, перезванивались. Вот если бы в такой момент свалился на него Ваня…

Валек крепко сомневался, что удастся уговорить Лару. Если уж сказала “нет”, костьми за свое “нет” ляжет. Такая натура. Но не пойти нельзя. Обнадежил Ваню. Как ему в глаза теперь смотреть?

Впервые в жизни Валек лез на рожон, понимая, что шансы нулевые. Раньше в такой ситуации отступил бы, глазом не моргнув. Когда надежды никакой — зачем калечиться? Теперь он вспоминал, как они с Ваней гуляли под кленами, как мальчишка его обнял — и был готов на любую бессмыслицу.

Был у него в запасе один довод — насчет Зои Анатольевны.

Тещу его чужая женщина вырастила, удочерила во время войны. Осенью сорок первого пятилетняя Зоя с матушкой отправилась в эвакуацию. Из Воронежа в Новосибирск. Зоина мать была сильно простужена и на второй день пути умерла. На ближайшей станции ее вместе с другими умершими сгрузили, а Зою в общей неразберихе оставили. Сначала кто-то забрал ее от мертвой матери подальше, потом она сама со страху забилась за какие-то ящики. Про нее и забыли. Женщина, которая на тех ящиках ехала, долго на нее смотрела. Сахаром угостила, стала расспрашивать.
Зоя — молчок. Испугалась, что ее накажут за то, что в поезде осталась. Женщину звали Лариса Федоровна — у Лары в честь нее имя. “Пойдешь ко мне в дочки?” — спросила Лариса Федоровна, Зоя ответила: “Пойду”. Доехали вместе до Новосибирска. Пока завод разворачивали, Зоя с другими эвакуированными детьми в клубе жила. Как только запустили завод, Лариса Федоровна записала Зою на себя, им выделили угол у кого-то из местных. Вырастила Зою одна, без мужа. Муж у нее на фронте погиб. Умерла давно, еще в Сибири. Больше про приемную мать своей тещи Валек ничего не знал.

Почти стемнело, когда он подходил к дому. На фоне серо-голубого неба чернели длинные силуэты “панелек”. Вальку родной пейзаж показался картонной картинкой. Неприятное наваждение. Во дворе пусто. Доминошники разошлись, молодежь еще не вышла.

На лестнице между вторым и третьим столкнулся с Юлей, соседской девочкой. Прошла, не поздоровавшись. Не узнала, наверное.

Люба открыла, бросила: “Привет” — и ушла к себе. Зять Юрка мелькнул на диване, пока открывалась и закрывалась дверь; выходить не стал.

— О! Муженек. Без вести пропащий, — Лара держалась как ни в чем не бывало. — Мой руки, ужинать будем.

Пряча победную улыбку, усадила Валю в его любимый угол.

— Чай фруктовый будешь? Или обычный заварить?

— Все равно.

Заварила в одной чашке пакетик фруктового, в другой — обычного.

— Мы тебя в прошлые выходные ждали, — сказала Лара, нарезая сыр. — Чего не пришел?

— Не знаю, — прогундосил Валек. — А ты чего не звонила?

— А ты? — легко отбилась Лара.

Валек промолчал.

— Ты ж сбежал посреди ночи, — говорила она, делая бутерброды. — За своим бомжем малолетним. Думаю, пусть в себя придет, пусть мозги на место встанут.

Накрыла на стол, уселась напротив мужа. Поставила перед ним сразу две чашки: выбирай. Валек взял не глядя, отхлебнул — фруктовый.

— Наверное, ты этот хотела? — засомневался он.

— Пей уже. Или не нравится?

— Да не, нормально.

Лара налила чаю в блюдце, отпила. С кокетливой хитринкой — это она умела — улыбнулась Вале:

— Ну? Образумился?

Валек и пяти минут не пробыл дома, а слабость уже нахлынула. Чем дальше, подумал Валя, тем будет хуже. И рванул в атаку:

— Ларис, никогда я тебя не просил ни о чем так серьезно. Сейчас прошу… Мне это очень важно, Лар. Очень.

Увидев, что жена собирается что-то сказать, Валек вскинул руку:

— Погоди ты! — Сам от волнения заговорил громче: — Давай Ваню усыновим. Пожалуйста. Он очень хороший мальчишка. Вот увидишь. Запало сердце…

Атака его захлебнулась быстрей, чем он рассчитывал. Даже о Ванькиной судьбе не успел рассказать.

— Чего-чего? — негромко спросила Лара. — Повтори, я не поняла.

Простенькая фраза скосила Валька, как пулеметная очередь. Умолк на полуслове и повторить уже не смог. Выдавил только:

— Пожалуйста.

Лара выдохнула:

— Валя, Валя… — Сказала с упреком: — Ты в своем уме, нет?

В ответ он кинулся рассказывать, как они с Ваней успели сродниться за эти дни. Лара не слушала, и Валек замолчал.

— Валь, ты бы подумал своей головой заранее. Может, тогда и до выходки твоей не дошло бы. Тоже мне артист. Выскочил, убежал. Куда, зачем? Твой этот… Ваня… ты же сам сказал, что он на улице жил. А я его обратно в интернат отправила. Денег дала. Одела-обула. Ты бы видел, как ты на меня тогда смотрел. Я потом уснуть не могла. Плакала.

Она печально глотнула чаю, печально откусила сырный бутерброд. Валек успел ввернуть:

— Жалко мальчишку.

Лара прихлопнула ладонью его руку. Торопливо прожевала, проглотила. Сказала:

— Мы сами еле-еле концы с концами сводим. Да если б только это! Дочка у тебя замуж вышла. Не сегодня завтра забрюхатеет, родит. Куда ребеночка? Ясное дело, сюда — на наши квадратные метры. У тебя скоро свой будет внук. Или внучка. А ты что? Какое, прости господи, усыновить? Куда усыновить? Да тут скоро как в трамвае будет.

Валя бросил в бой последний резерв — напомнил, что Ларискину мать как-никак чужой человек вырастил.

— Валя! Ты что, контуженный? При чем тут это?

В ее взгляде было поровну строгости и муки. Вспомнилось вдруг: когда-то с таким же точно взглядом Лара уговаривала его взять кредит, чтобы продать две “однушки” — их старую, на Шеболдаева, и его покойных родителей на Каменке — и купить вот эту “двушку”. Ближе к центру, дом почти новый… Валек тогда отбивался до последнего: отдавать-то потом чуть не вдвойне. Но — уговорила. Посмотрела вот так же — строго и скорбно — и уговорила. Разве против нее попрешь, когда она смотрит на тебя как Родина-мать?

— Ладно… — Валя поднялся, пошел к выходу.

Лара ухватила его за руку:

— Да приди ты в себя, дуралей. Куда нам усыновлять? Куда?

 

Возле колонны Валек чуть не нарвался на вояк из интерната. Заметил их издалека, подходя к перекрестку. Двое, под самым фонарем, в новенькой полевой форме. Ботинки со шнуровкой, на толстой подошве. Кепки у обоих свернуты и засунуты под фальшпогон. Звездочек Валек и в этот раз не разглядел. Один, тот, что стоял к Вальку спиной, — молодой, который был утром. Второй — седой как лунь, но осанистый, крепкий. Комбат-батяня-батяня-комбат. Таких в кино любят показывать: они говорят солдатам “сынок” и не боятся начальства. Вояки мялись у ворот, вертели раздраженно головами. Стараясь не привлекать внимания, Валек зашел за киоск “Союзпечати” и встал здесь, рассматривая их сквозь щелочку между журналов. Они собирались уходить, но почему-то медлили. Старый, похоже, что-то обдумывал.

— Все, — бросил он молодому. — На связи!

И они разошлись в разные стороны.

Валек перенервничал: слишком много всего для одного дня. Покружил немного по кварталу, чтобы успокоиться. Не помогало. Встал возле магазина, закурил.

Нужно было идти к Ване и что-то ему говорить.

Докурив, он пульнул окурок на проезжую часть и отправился в магазин за водкой.

 

Вахтерша Ира крикнула ему навстречу:

— А вот и наш отец-героинь! Неуловимый! — и рассмеялась.

Уже, видимо, приняла. Ничего, скоро и он примет.

Было совсем темно. Фонари с высоких мачт били крест-накрест прямо в лицо. Приходилось пригибать голову. Дойдя до середины двора, услышал громкий стук в стекло. Остановился. Сверху, невидимый из-за яркого света, позвал Ахмедыч:

— Поднимайся ко мне.

Ахмедыч иногда задерживался допоздна. Когда с бухгалтерией бодяжил. Заодно вечернюю жизнь в колонне контролировал. Но сейчас, догадался Валек, Ахмедыч поджидал персонально его.

В кабинете Ахмедыча пахло настоявшимся сигаретным дымом. Посреди исцарапанного, с советских времен сохранившегося лакированного стола — переполненная пепельница.

— Зачем звал, начальник?

— Садись, — сказал Ахмедыч.

Валя сел верхом на стул.

— Тебя уже ищут.

По голосу Ахмедыча Валек понял, что тот настроен мягко.

— Только что ушли, — кивнул Ахмедыч в сторону ворот.

— Видел.

— Мобильный забыл в бендеге?

Валек обхлопал карманы — действительно, телефона не было.

— Да там он, там, — сказал Ахмедыч. — Я тебе звонил, телефон из бендеги пиликает. Хорошо хоть записку оставил — а то эти гаврики хотели дверь ломать.

Записки Валя никакой не оставлял и чуть не прокололся, хотел переспросить Ахмедыча про записку. Вовремя спохватился. Ваня, стало быть, снова всех перехитрил — просунул в дверную щель записку; нацарапал что-нибудь вроде: “Будем поздно. Ваня и Валя”.

— Она и так ломана-переломана, — продолжал Ахмедыч. — Вас потом не допросишься починить.

Валек достал сигарету, Ахмедыч дал ему прикурить, прикурил сам. Два облачка поплыли к потолку.

— Они второй раз за сегодня приходили. Сначала, как только ты ушел. С милиционершей из опеки.

— Откуда? Милиционерша-то?

— Детьми ведает. Ждали около часа. Ушли, потом одни мужики вернулись.

Помолчали.

— Ахмедыч, давай выпьем, — рубанул Валек.

Ахмедыч скривился в раздумье, потер шею. Но долго не кочевряжился.

— Наливай. Только смотри мне…

— Обижаешь, начальник! — Валек развел руками.

Было ясно, что Ахмедыч сам не прочь посидеть. Это было очень даже кстати. Удачно. Иначе пришлось бы самому где-нибудь за углом.

Валек выставил на стол банку маринованных огурцов. Ахмедыч пожурил его насчет скудости закуски, вынул из ящика стола горсть карамелек, стопари. Разлили, выпили. Валек зажмурился, сосредоточился на волне радостного тепла, которая покатилась по телу, и подумал, что зря он столько времени воздерживался. Глупо. Себе дороже.

Ахмедыч сказал:

— Как-то у тебя все нескладно, Валя.

— Знаю, — согласился Валек.

— На что рассчитывал?

То, что Ахмедыч сразу перешел к главному, тоже было хорошо. Вальку хотелось выговориться.

— Не каждый же день такое, Ахмедыч. Чтобы ребенка решил усыновить.

— Решил, говоришь? А Лариса, значит, ни в какую?

— Да.

— Да-а-а…

Помолчали снова и снова выпили.

— Ты, может, решил, что я против? — Ахмедыч протянул Вальку конфету. — А я совсем не против. Я тебя отлично понял. Что-то такое на тебя нашло, — он покрутил рукой возле виска, будто лампочку выкручивал. — Со всеми когда-то бывает… такое. Хочется взять и расхренячить все вокруг. Взорвать к едрене-фене. Ну, или… — он досадливо поморщился и почему-то не договорил, только плечами пожал. — Или, знаешь, — снова подхватился Ахмедыч, — встать рано утром, собрать вещи и уехать куда глаза глядят. Никогда не хотелось?постоянный автор “ДН”.

Теперь пришла очередь Вальку пожать плечами:

— Я и так полжизни проездил. Куда мне?

После третьей закурили, Валек сознался:

— Я, Ахмедыч, не пойму, что теперь делать. Хреново мне. Обещал Ваньке…

Ахмедыч промолчал. Валек спросил прямо:

— Вот что мне теперь делать, начальник?

— Как что, Валя? — сказал Ахмедыч. — Не дури ты ребенку голову. Не получится у тебя усыновить.

— Да знаю, знаю, — перебил Валек. — Уяснил.

Ахмедыч встал, обошел стол, уселся на свободный стул возле Валька.

— Слушай, — сказал он, — я тебя понял, но и ты меня пойми. Завтра Борис Захарович приезжает. Детдомовец еще ладно. Но эти полувоенные… Увидит, что они сюда шастают… ты же его знаешь, он… — Ахмедыч опять повертел рукой, будто лампочку выкручивал, на этот раз побольше, — человек сугубо гражданский. Тебе работа эта нужна?

— Нужна.

— Так ты меня понял?

— Понял.

Через полчаса разлили по последней. Как только пустая бутылка стукнула донышком об пол, Валек встрепенулся.

— Все?

— Долго ли умеючи, — Ахмедыч звонко хлопнул в ладоши. — И мне, наверно, пора.

Валек посмотрел на него внимательно, поманил пальцем. Ахмедыч слегка придвинулся.

— Мне, знаешь, кажется, я на самом деле не жил.

— Чего? — не понял Ахмедыч. — Повтори помедленней.

— Серьезно. Не жил по-настоящему. Херней прозанимался. Дом—работа, работа—дом. По-настоящему — что у меня было? Вот у меня самого, понимаешь? Я тут подумал, знаешь… Вот умри я, допустим, завтра… Поеду за яйцами, автобус выскочит на втречку — и алес.

— Типун тебе…

— Ну, к примеру. К примеру… Значит, закопали меня, поминки. Поминки, само собой, с размахом. Это мы умеем, да. И, слушай, надо же будет про покойника говорить — как обычно, какой он… я то есть… чудесный был, распрекрасный, то-се. Но если по-честному — совсем по-честному, — то что говорить? А? Скажи, Ахмедыч, вот что бы ты сказал? Ну, если бы на поминках у меня сидел? Ну, представь, чего… Представь. Хочешь, я для наглядности лягу?

Валек разлегся на столе, руки на груди скрестил. Вместо свечи сигарета, морда камешком. Получилось похоже. Ахмедыч посмеивался, но не то чтобы весело.

— Давай, — Валек приоткрыл один глаз. — Че молчишь? — подождал, затянулся сигаретой, сел. — Нечего сказать, да… Вот и мне тоже. В смысле, я тоже не знал бы, что говорить. То есть что-нибудь сказал бы наверняка. Наплел бы чего-нибудь, что обычно плетут. Про то, какой я был замечательный товарищ, работник… ну, короче, чего-нибудь наврал бы. А вот если бы врать никак нельзя? Ты представь, — Валек вернулся со стола на лавку, — обычные поминки, у нас в столовой, все как обычно — лапша, плюшки, компот. А под стендом… ну, там, где олень с листиком… стоит натуральный архангел с огроменным таким мечом. И чуть кто слово соврал — шарах ему мечом по шее. Только правду разрешает говорить, понимаешь? Только правду. Ну вот. Чего бы вы сказали? Про меня? В смысле хорошего. Да и плохого, в общем, тоже, — вздохнул Валек. — Попотеть бы вам пришлось, чтобы вспомнить. Говорю же: не жил я.

— Так семья же, — начал Ахмедыч, но разразившаяся икота помешала ему закончить.

— Вот-вот. Я тоже думал — семья: “для семьи”, “зато семья”… И что? Где она, семья, ау? Что у нас общего, кроме прописки?

Ахмедыч сквозь икоту посмотрел на Валька хмуро и как-то неожиданно трезво.

 

Все кружилось. Света было мало. Текучие, мутные блики. Пока смотрел на
свет — качка стихала. Но ненадолго. Тут же наваливалась темнота, сбивала с ног. Чьи-то слабые руки толкали его в нужном направлении, усаживали, стаскивали ботинки.

— Вань, ты?

— Тише, тише.

Чувствовал себя так, будто сунули в бочку и пустили с горы. Так бывало по молодости, после дальних ходок. Ляжешь дома в чистую постель, закроешь глаза — а на тебя летит дорога: асфальт, деревья, встречные машины. Сейчас летели слова. Его собственные. Те, что наговорил Ахмедычу под конец попойки, когда сорвался с тормозов.

— Ваня…

— Тише, тише.

— Ванюша, прости. Прости меня, прости.

Много извинялся. Повторял на разный манер: прости да прости. Попробовал заплакать, но уже клевал носом, отключался. Перед сном подумалось: “Хорошо посидели. Кажется, полегчало”.

 

Наутро Ваня впервые смотрелся угрюмым. Валек и не подозревал, что мальчишка может быть таким. Прямо волчонок.

Подал мокрое полотенце, обтереться. Как только Валек пришел в себя, выставил бутылку пива.

— Откуда?

Ваня сидел напротив, одетый, сунув руки глубоко в карманы куртки.

— Сходил, пока ты спал, — сказал он. — Пей, если надо.

Дождавшись, когда Валек оторвался от горлышка, сказал:

— Я это… ухожу. Ахмедыч велел. Он заглядывал, ворчал на тебя, что ты его вчера напоил. Сказал, что выходной тебе дал. Еще один. У медсестры справку выписал, что у тебя давление. Кажется, все. В общем, я пойду…

И глаза отвел.

Валек отставил пиво на подоконник, вскочил.

— Так я ж с тобой, — засуетился он; постарался изобразить бодрость. — Мы ж вместе. Вместе, Ванюша, вместе.

Бросился к двери искать ботинки, не нашел. Оглянулся — они под кроватью.

— Слушай! — вспомнил вдруг Валек. — Так мне ж Ахмедыч ключ дал! От дачи!

Валек присмотрелся к Ване — тот сидел, по-прежнему глядя в пол.

— Он мне ключ от своей дачи дал, — повторил, улыбаясь, Валек. — У нас с тобой теперь жилье есть.

К удивлению Валька, Ваня безрадостно покачал головой. Взял со стола свой блокнот, свернул его, сунул в карман куртки. Туда же ссыпал стреляные пистолетные гильзы, которые они в танке нашли.

— Он ключ назад забрал, — сказал Ваня вставая.

— Как забрал?

— Так. В карман тебе залез и забрал. Сказал: вспомнил, что у него на даче родственник живет.

 

Снова ехали в автобусе, как в самом начале. Тот же автобус, третий номер. Те же полуживые кварталы: Мясокомбинат, Чушка, Грузовой порт. В прошлый раз, когда ехали из дома в колонну, лил дождь. И районы в прошлый раз тянулись в обратном порядке. Но картинки те же. Облупившиеся фасады, пестрые надписи, выведенные дурацким почерком — Валек никогда не мог их прочесть. Асфальт — как после обстрела, яма на яме. Все какое-то тусклое, с гнильцой. Прохожие такие же. Но в прошлый раз, несмотря даже на ливень, эти же самые картинки будоражили и бодрили Валька. Теперь — вгоняли в тоску. В прошлый раз он рассматривал в окно Грузовой порт, Чушку, Мясокомбинат, которые знал наизусть, и ему казалось, что он сбежал из всего этого. Больше не вернется. Рядом сидел Ванька, приваливался плечом к его плечу, подскакивая на ухабах.

Сейчас Валек не знал, куда они едут.

Как только увидел одетого, собравшегося уходить Ваню, запаниковал. Представил, что вот сейчас мальчишка уйдет — и он останется ни с чем. И тут же принялся бодриться перед Ваней, нагнал на себя деятельный вид. Заболтал Ваньку. Как когда-то давным-давно забалтывал маленькую Любу, если та принималась капризничать, а Лара была далеко.

В итоге они с Ваней сидели в автобусе и куда-то ехали.

От былой близости между ними не осталось и следа. Наоборот — стена. И с каждой секундой все выше, все толще. Валек списывал это на свое похмельное состояние.

Начал накрапывать дождь, когда автобус свернул на Дачную.

— Почему свернули? — испуганно крикнул кто-то из пассажиров.

По автобусу прокатилось волнение.

— Садовую ремонтируют. Перекрыто, — отозвался водитель. — Объезжаем по Дачной.

Завязалась перебранка между водителем и пассажирами, которым нужно было на Садовую. Пассажиры упрекали водителя в том, что он не предупредил об объезде, водитель отвечал, что нужно читать объявление, на входе висит.

— К теще моей едем, — сказал Валек таким тоном, будто решил наконец раскрыть Ване свой замысел.

Время от времени Валек подумывал об Анатольевне, но — в общем, издалека. Не те у них отношения, чтобы на постой к ней проситься. Особенно учитывая подробности. Точнее сказать, отношений у них никаких, одна только вежливость: “Как самочувствие? Что вам положить?”. Виделись в основном на Пасху и на Новый год. Иногда Валек заезжал помочь ей по хозяйству: забить-подкрасить, подновить тут и там по мелочи. Когда возникала такая необходимость, Анатольевна сама звонила, вызывала Валька. Подразумевалось, что после ее смерти дом ему с Ларой достанется и Валек не столько старушку обихаживает, сколько за своим будущим наследством следит. Как бы то ни было, обходились без отношений. Анатольевна — человек себе на уме. К тому же старый. Раб собственных привычек, как говорит про нее Юрка. Сама в гостях никогда не ночует, дольше двух-трех часов не сидит, как ее ни уговаривай. И у себя гостей оставлять не любит. Я, мол, часто по ночам встаю, бессонница — что же, если кто-то в доме, каждый раз одеваться?

Проситься к ней было, наверное, такой же провальной затеей, как ехать уговаривать Лару. Но когда автобус свернул на Дачную, Валек посчитал — это знамение.

 

Анатольевна встретила их, как и ожидалось, без энтузиазма. Но у нее это в порядке вещей, в общем. Валек первые годы, пока к теще привыкал, звал ее про себя “каменной бабой”. Наверняка и Лара успела провести с ней разъяснительную работу. На мальчишку Анатольевна не взглянула, как Валек ни подталкивал его к ней поближе, как ни нахваливал. Молчала, склеив сухие белые губы.

— А где же Пират? — поинтересовался с показной беззаботностью Валек.

Это была первая фраза, на которую теща ответила.

— За домом, вражина. Отлеживается. К ночи сил набирается.

— Дела-а-а, — протянул Валек. — И что на него нашло?

Анатольевна поддернула концы платка, сказала:

— Заходите, чего стоять, — и заковыляла по ступенькам к двери.

Валек положил руку на плечо Ване. Почувствовал, как тот напрягся.

— Идем, не боись, — приободрил его Валек.

Мальчик продолжал молчать. Входил в дом, как разведчик в лес: весь начеку, в любую секунду готов метнуться прочь.

— А что, Валя… — обратилась Анатольевна к зятю, взявшись за ручку двери, — может, завез бы ты этого гада подальше? И все тебе дела. Сил больше нет его терпеть.

Валек остановился на середине крыльца, жарко закивал:

— Можно. Почему бы нет. Можно. Как буду на колесах, заскочу.

— Вот и договорились, — заключила Анатольевна и открыла дверь.

Устроились в большой комнате — “светлой”, как называла ее сама хозяйка. Анатольевна устроилась у окна, к фикусу и телевизору. Подперла щеку рукой. Валек с Ваней ближе к выходу, на скрипучих венских стульях. Для Валиной тещи эти стулья — великая драгоценность. Тащила из самой Сибири. Антикварные — и какое-то воспоминание у нее с этими стульями связано. Что-то важное.

Над кроватью цветастый ковер. На прикроватной тумбочке — фотография в рамочке: мощный сруб, крытый деревянной черепицей, вокруг молодые дубки и сосны. Через всю картинку надпись: “Весна в Сибири”.

Тишина в комнате была неустойчивая: стулья под Валей и Ваней поскрипывали при малейшем движении. Валек ждал, что теща предложит им поесть. За столом бы и поговорили. Но Анатольевна сидела, расплющив щеку о кулак, и молчала. Валек не решался заговорить с ней в лоб. Скажет “нет” — что дальше?

— Уголь уже привезли? — спросил Валек; вспомнил еще одну тему, которая наверняка должна заинтересовать Анатольевну.

— Привезли, — ворчливо отозвалась она. — Толку… Перетаскать-то некому. Два мужика в доме, а перетаскать некому. Ты вон пропал. А молодой ваш, Юрка, все тянет, отнекивается. Занятой, едрит его за ногу.

Валек приободрился.

— Ну, так, может, мы и перетаскаем? А? В четыре руки. Ты как, Вань? Поможем Зое Анатольевне?

Ваня осторожно кивнул — мол, отчего не помочь.

Валек поднялся:

— Нам хлеба не надо, работу давай!

Работа закипела нешуточная. Похмелье у Валька как рукой сняло. Он вертелся за двоих. Наполнял углем ведра, тащил в сарай. Пока он тащил, Ваня накидывал уголь в свободное ведро. Не успевал накидать даже до половины — Валек оборачивался быстрее. Хватал вторую лопату, заполнял ведра, снова тащил, возвращался бегом — и все это с шутками-прибаутками. Даже Анатольевна немного оживилась. Морщины разгладились, вроде как улыбка наметилась.

— Эт мы так быстро управимся, — радовалась она. — По-стахановски.

— Э-эх-х! — гаркнул Валек. — Где наша не пропадала!

И стянул через голову свитер с майкой. Работал дальше голый по пояс. Пот ручьями, от спины пар. А он посмеивается:

— Дадим теще угля!

— От ить шальной, — не выдержала Анатольевна, рассмеялась.

Пират наблюдал за трудовым подвигом из-за угла сортира, чихал от угольной пыли.

Куча таяла быстро, а все же работа растянулась до вечера.

Вечером Валек помылся в теплой ванной — на скорую руку, чтобы не оставлять надолго Ваню с Анатольевной наедине. За все это время мальчик и старушка так друг с другом и не заговорили. Но у Валька зашевелилась надежда: должно же быть снисхождение к героям труда.

Следом за Вальком в ванную отправился Ваня.

Анатольевна накрыла на ужин: хлеб, масло, варенье.

— Есть не буду, Ваньку подожду, — сказал Валек, садясь за стол. — Чаю только попью, сушь внутри ужасная.

Анатольевна налила, Валек отхлебнул, одобрительно причмокнул. За окном уже сгустилась темень. После изматывающей, в охотку, работы Вальку было уютно и хорошо. “И зажили бы, — думал он. — И Лара с Любой постепенно к Ваньке прониклись бы”.

— Смотрите-ка, Пират не гавкает, — сказал Валек.

— Так я и сама сижу, слушаю. Удивляюсь. За столько времени — в первый раз.

Анатольевна показалась Вальку размякшей. Самую малость — но все же. Он решил, что пора.

— А что, Зоя Анатольевна, может… мы у вас поживем? Пират, вон, одобряет. И от нас опять же какая-то польза…

Валек ожидал чего угодно — что теща начнет кряхтеть, кивать на Лару. Ему казалось, тогда он сумел бы своего добиться. Упросил бы.

Но Анатольевна ответила коротко и веско, как отрезала:

— Никак нельзя.

— Зоя Анатольевна…

— Нет, сказала. Глупостям потакать не приучена. А Пирата ты завезти обещал.

Говорила Анатольевна без малейшего волнения — тихо, будто сама с собой. К ней вернулось ее обычное невозмутимое состояние.

Валька ее категорический отказ надломил. Он заерзал так, что стул под ним запищал, как скрипка.

— А Лара потом все поймет, Зоя Анатольевна. Она же… она поймет… И примет нас. Да. Ведь мальчишка славный. Вы же сами видите.

— Да кто ж его знает? Мало ли кто с виду славный. А потом ножиком пырнет — и все дела. Вон на прошлой неделе по телевизору показывали.

— Зоя Анатольевна!

— Нет, Валя. Нельзя у меня. Я старая.

— Да знаю, знаю. Старая, ночью часто встаю… Но, Зоя Анатольевна…

— А чего ты меня кривляешь?

— Да нет, я не кривляю. Я вот что… Зоя Анатольевна, вы ведь сама приемная. Если бы не Лариса Федоровна, что бы с вами было? Вас ведь саму так же подобрали, как я Ваньку… я просто понять хочу…

— Любила, — согласилась Анатольевна, поправив платок. — И до сих пор помню, и за упокой свечки ей ставлю.

И замолчала. Головой качает — и молчит.

— Ты, Валя, одно с другим не равняй, — сказала наконец.

— Почему? Зоя Анатольевна…

Всплеснула руками.

— Да уж потому, Валя, по тому самому. Тогда война была. А ты чего развел на ровном месте?

“Устал я с вами, — грустно подумал Валек. — Все, на вокзал. До утра. Утро вечера мудренее”.

— Пацаненок не брошенный, — рассуждала Анатольевна. — Пристроенный. Чего ты так вспапашился?

Он нетерпеливо махнул рукой.

— Вань, ты скоро? — крикнул Валя в сторону ванной и поднялся из-за стола.

Прислушался — тихо, вода не льется. Валек подошел к ванной, открыл дверь. Вани внутри не было. Стреляная гильза валялась посреди раковины. Под низким потолком чернела распахнутая форточка. “Ушел”, — хотел сказать Валек, но захлебнулся тоской.

 

Ваня возвратился в свой интернат. Сам. Чем сильно удивил тамошнее начальство.

А вот Валек в семью так и не вернулся. Хотя вроде бы собирался. Говорил несколько раз с Ларой по телефону, Лара к нему на колонну приходила, приносила поесть.

Когда на птицеферме закончился карантин и Валек начал выходить на свой “яичный” маршрут, он заехал к Анатольевне — чтобы, как обещал, избавить ее от Пирата. Изловил пса, связал. Сунул в кабину и уехал. Что у него по дороге в голове приключилось — неизвестно. Только куры Валька так и не дождались. “Газель” потом нашли на повороте к птицеферме, ключи и документы на сиденье. Валька объявили в розыск. Искать его, конечно, никто не искал, но скоро и так прояснилось: Валек подался бомжевать. Водилы видели его то тут, то там на московской трассе. То возле дорожных гостиниц, то неподалеку от крупных хозяйств. Нанимался, наверное, туда в чернорабочие. От знакомых шарахался, на контакт не шел.

В город Валек вернулся через полгода, летом. Уже абсолютным бомжем. Как положено — грязный, с бородой. Домой не заявлялся. Кто-то распознал его, сообщили Ларе. Ахмедыч несколько раз выделял ей бывшую Валину “Газель” с новым водителем. Кружили по городу, Лара высматривала мужа в окно. Но не станешь же целыми днями колесить. Зарплата маленькая, бензин не бесплатный.

Лет через пять или семь своей бомжицкой жизни Валек встретился с Ваней.

В тот день Валек был в порту, отсиживался под бетонной лестницей. Вдруг — Ваня, в форме военного курсанта. Сел рядом. Прямо под лестницу влез. Валек сперва перепугался, с пьяных глаз показалось — мент. Пригляделся, узнал — сразу и в смех, и в слезы. Хватается за Ваню, тут же руки отдергивает, обтирает о штаны.

— Ванюша, — бормочет, — Ванюша.

Ваня сидит в растерянности. Соберется что-то сказать — и передумает. Просидели так недолго. Мимо Ванины однокашники проходили. Заметили. Рассмеялись, кричат:

— Ты чего, знакомого встретил?

— Прощай, товарищ!

Ваня покраснел, сделал вид, что ищет что-то.

— Червонец закатился, — крикнул он курсантам, вылез из-под лестницы и кинулся догонять своих.

С тех пор Валька больше не видели. Ни в городе, ни на трассе. Может, помер.