Шкловский Евгений Александрович (р. 1954) — прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы. Живет в Москве. Последняя публикация в “ДН” — № 12, 2007.

 

 

Избранник

 

Иногда мне кажется, что они обо всем догадываются. А может, вовсе и нет, просто они меня выбрали. Именно так.

Звонят чуть ли не через день, расспрашивают обо всем: как самочувствие, настроение, что собираюсь делать, не надо ли чем помочь? Сначала были сомнения в их бескорыстии, хотя зачем им? Все у них есть — деньги, квартира, загородный дом, машина… Полный джентльменский набор.

Он — бизнесмен, она сидит дома. Рыжеватые волосы слегка вьются, высокая, гибкая. Может, потому и звонит обычно она, скучно, наверно, одной в доме. Ну да, без детей-то… Вот и решили взять надо мной шефство. А я этого не люблю и никогда не любил.

Дружба дружбой, но не надо нарушать определенной границы. Может, кому и нравится такое чрезмерное внимание, а мне оно быстро начинает досаждать. Личное пространство нужно оберегать. Особенно в отношениях с женщинами. Природа им диктует или что, но они так или иначе пытаются утвердить свою власть над тобой.

А тут совершенно посторонние, соседи, только-только поселились и вдруг — такое расположение. Приятные люди, не спорю, вежливые, вроде как искренне интересуются тобой. Внимание проявляют. Заботу. Редкость сегодня, когда все решают в основном свои проблемы. Чтобы соседа опекать, для этого нужно… Даже не знаю, что нужно.

Наверно, они (она?) решили, что раз человек один, то о нем необходимо позаботиться. А между тем мне это действительно не нужно. Мне нравится жить одному, я отлично со всем справляюсь, даже обед могу приготовить, если уж очень захочется, бульон сварить из курицы или картошку пожарить. Правда, я делаю это нечасто, но только потому, что не люблю кухонных хлопот, мне не нравится мыть посуду и прочие бытовые мелочи. Пустой холодильник вовсе не означает моей беспомощности. Меня это вполне устраивает. Люди обычно судят по себе и потом делают неправильные выводы. Понятно, если бы я был совсем дряхлым стариком, а так…

 

Вот, опять телефонный звонок, я почти уверен, что это она звонит. Амалия. Редкое имя, но ей подходит. К ее темным бровям и волнистым рыжеватым волосам (иногда мне хочется дотронуться до них, ощутить их упругость). Можно, конечно, не брать трубку, но это было бы невежливо. И все равно в таком общении мало радости. Каждый раз одни и те же вопросы: как я, что делаю и не хочу ли зайти к ним? Или не надо ли что-нибудь приготовить. На ее предложения я всегда отвечаю отказом, а про “что делаю” придумываю что-нибудь малоправдоподобное вроде лепки из пластилина (она тут же изъявляет желание посмотреть плоды моего творчества) или что рассматриваю марки (сто процентов, что в самое ближайшее время мне подарят какую-нибудь красивую иностранную серию).

Было б странно, если бы я вдруг начал ходить к ним в гости. Взрослые люди, у них своя жизнь, зачем им? И что бы мы стали делать? Разговаривать? Но о чем? Людям не так много есть что сказать друг другу, а при такой разнице в возрасте тем более. Обменяться впечатлениями о прочитанном или вместе посмотреть какую-нибудь передачу по “ящику”? Можно, конечно, почему нет, но в этом наверняка будет натужность, а я этого не люблю.

Раньше это слово было моим любимым: естественность. Что естественно, то не стыдно. Но теперь я отношусь к нему настороженно: оно совершенно не отражает реального положения дел. Все самое ценное в человеческом мире как раз неестественно — религия, искусство, технологии, медицина… Когда я им об этом сказал, они многозначительно переглянулись.

Не исключаю, что они не прочь меня усыновить.

 

А еще им, конечно, жаль меня. Я вроде как почти сирота, брошенный на произвол судьбы. Так они думают. Живет один, ни с кем не общается. Они ни за что не поверили бы, признайся я им, что всегда мечтал о такой жизни. Только в одиночестве человек способен оставаться самим собой. Это далеко не сразу понимаешь.

На третий день после того, как меня отдали в детский сад, я ушел оттуда, долго бродил по городу и только к вечеру вернулся домой. Разумеется, меня наказали, отец даже взялся за ремень, но вовремя одумался. Насилия бы я точно не потерпел. Да и решение мое было твердым: ходить в детский сад я категорически отказался.

Да, именно так. Не хочу и не буду. И пусть делают со мной что хотят. Отдавая детей казенному монстру, их фактически приносят в жертву. Обычно ссылаются на то, что нужно зарабатывать, даже верят в то, что говорят, но на самом деле это не так. Матери вполне могли бы оставаться дома, чтобы присматривать за детьми, общаться с ними и прочее. Или как-то чередоваться с отцами, которые делают из работы культ и не желают с ним расставаться.

В моем случае им, впрочем, ничего не грозило. Хотите работать — никто вам не мешает, я и один могу оставаться дома. Им вовсе не стоило тревожиться за мою безопасность и за безопасность жилья, шалить со спичками или электричеством я отнюдь не собирался. Я готов был соблюдать все правила — лишь бы не подвергаться унижению вселенской смази. Все восставало во мне. Иногда казалось, что в своем протесте я могу пойти на любую крайность и намекнул на это родителям, бросив вполне выразительный взгляд на приоткрытое окно. Лучше бы мне не видеть в ту минуту их лица.

 

Нет, жалость вовсе ни к чему. Другое дело — доброта, простая сердечность. Но даже это кажется лишним, поскольку слеза совсем близко, можно раскиснуть из-за малейшего пустяка. Уголки губ тянутся книзу, на лоб набегают морщины, все лицо сжимается, подбородок начинает мелко дрожать… Стыдно.

Что говорить, нервишки ни к черту, а ведь всегда хотелось быть сильным и невозмутимым, как майор Гленарван из романа Жюля Верна “Дети капитана Гранта”. Поздновато, дружище. Вроде бы жизнь постепенно вымораживает чувства, иссушает их, с годами невольно черствеешь и ко многому начинаешь относиться гораздо спокойней, а вот поди ж ты, сентиментальность тут как тут. Иное воспоминание способно вызвать целую бурю эмоций. Или музыка. Или неожиданный знак внимания... Да все что угодно, о чем сам и не подозреваешь.

Не так давно Амалия принесла туесок с отборной, красной, как кровь, клубникой, которая якобы выросла у них на даче. Сладкий клубничный дух заполнял квартиру даже после того, как сочная вкусная ягода была съедена. Мы ели ее со сметаной — так, как когда-то я ел ее в детстве, купленную мамой на рынке. Стоило произнести слово “мама”, как подбородок предательски задергался. А ведь это могло произойти и при слове “сметана” или еще каком-то — явный симптом маразма. Амалия наслаждалась вместе со мной и даже пристанывала: ах, как вкусно! как вкусно!

Оказывается, в их семье со сметаной клубнику даже не пробовали, так что для нее это было настоящим открытием. Ее серые глаза замаслились и излучали блаженство, а я испытывал едва ли не гордость от того, что посвятил ее в это таинство.

 

Амалия — милая, и муж ее мне тоже нравится. Но главное, конечно, она. Нам ведь всем нужна мать, не обязательно даже реальная. Биологическое родство ущербно хотя бы потому, что в нем теряется индивидуальность. Ты уже не ты, а просто существо, отпрыск, дитя, которое любят безлично только поэтому. Посторонняя женщина, проявляющая к тебе повышенный интерес, а тем более внимание и
заботу, — это совсем другое. Для нее ты прежде всего индивидуум, личность, пусть даже в истоке все тот же инстинкт материнства.

Я остро ощущаю исходящие от нее женские токи, которые, не могу не признаться, временами очень даже волнуют меня, и тогда уже вовсе не материнское начало я чувствую, а самый настоящий эротизм — в ее плавных, как у пантеры, движениях, вкрадчивых обертонах голоса, нежном обволакивающем взгляде. Иногда от такого вроде бы ненарочитого интима меня начинает клонить в дрему, а иногда наоборот — словно какая-то пружина сжимается внутри, я настораживаюсь, нервничаю и готов пуститься наутек, как почуявший опасность зверь.

 

Однажды я высказался достаточно прямо про материнский инстинкт и биологическое родство. Глаза ее вспыхнули, она некоторое время молчала, пристально рассматривая меня, а потом спросила:

— Зачем так?

Задело ее. Не исключаю, впрочем, что ей нравятся мои эскапады.

— А что, разве не правда?

Она неопределенно пожала плечами.

Еще я мог бы спросить: что ей (им) во мне?.. Хотя и без того понятно: пока я для нее терра инкогнита, загадка. В своем роде экспонат. Она и рассматривает меня, как экспонат.

Это раздражает меня, а временами и по-настоящему злит, хотя кому-то могло быть лестно. Я начинаю срываться на сарказмы, а ее серые глаза от удивления распахиваются еще шире.

Иногда мне кажется, что она намного старше меня, а иногда — совсем девочкой. Собственно, так и есть, если мериться годами. Только ведь и я не всегда осознаю свой возраст. Никогда не думал, что смогу прожить столько. А оглянуться, так вроде и не жил вовсе, так все быстро. Да и вообще трудно свыкнуться с мыслью о конечности жизни. С тем, что человечество все быстрее и быстрее катится к финалу. Если это так, зачем рожать, воспитывать, страдать и так далее?

Когда я сказал ей об этом, она сначала рассердилась. А потом все оставшееся время была грустна и задумчива.

 

Мне приснилось, что я — раб этой женщины. Все происходило в каком-то белокаменном дворце с колоннами, скорей всего, античном. Мраморные полы и стены, украшенные скульптурами и барельефами, сумрак, пылающие светильники, бассейн с бирюзовой водой… Все очень живописно, как в цветном фильме. И удивительно сладостное чувство собственной неволи. Я наливал ей в большой, украшенный изящными рисунками бокал красное вино, подносил на подносе фрукты, вытирал большим мягким полотенцем ее нежное розовое тело после купания, массировал плечи…

Пробудившись, я силился воскресить недавние ощущения и по ним, как по мраморной лестнице, вновь проникнуть в тот чудесный мир, откуда меня только что вынесло в скучную серую явь.

При очередной встрече с Амалией я, слегка смущаясь, рассказал ей об этом сне и потом спросил:

— Как вы думаете, рабство в природе человека или это так, случайная ночная фантазия? И вообще, можем ли мы быть уверены, что это наши сны, а не забредшие к нам грезы коллективного бессознательного? И что во сне это действительно ты, а не кто-то другой?

Она только покачала головой.

Похоже, я напугал беднягу.

 

Раньше или позже они все равно узнают. Пристальный, изучающий взгляд Амалии разве не говорит о том, что она пытается постичь мою тайну (да тайна ли это?). Люди всегда пытаются побольше разузнать друг про друга, особенно если их что-нибудь затронуло. Это даже не любопытство, а нечто большее — желание глубже окунуться в чужую жизнь, которая часто кажется богаче и оригинальней, чем своя. Ну и ладно.

Никто не знает точно, сколько им прожито. Годами это не меряется. Времена откладываются в генах каждого, как годичные кольца в дереве, многими-многими слоями. Просто кто-то чувствует их, а кто-то даже не подозревает о них и живет будто с чистого листа. Даже если бы я раскрыл им свой возраст, они бы все равно не поверили. И правильно. Сколько ни есть, все мое. И какая в конце концов разница, сто или десять?

 

Старик слезящимися глазами, щурясь, смотрит в окно. Холодный лоб прижат к стеклу, сердчишко то трепыхнется судорожно, то замрет. Мальчик, взобравшись коленями на подоконник, с невнятной тоской смотрит вниз. По двору проходит знакомая женщина, высокая, статная, с закрученным на затылке узлом рыжеватых волос...

 

 

 

Королевский гамбит

 

Играл он уже довольно хорошо, это бесспорно. Настолько хорошо, что зря уже не подставлялся, не путал фигуры и знал все гамбиты. Он знал, что нужно выдвигать сначала легкие фигуры, что ферзь — самая сильная фигура и что неплохо вовремя сделать рокировку. Конечно, время от времени он начинал проказничать — перед партией, пряча в маленьких кулачках крупные деревянные фигуры, которые все равно проглядывали сквозь маленькие пальцы, он предлагал деду закрыть глаза и спрашивал: “В какой руке?” Дед отвечал. И всякий раз, однако, деду выпадало играть черными, а на лице малыша сияла довольная лукавая улыбка.

Впрочем, на это дед не реагировал, делая вид, что не замечает никакой уловки.

Играя с малышом, он всякий раз прощал тому ошибки или подсказывал, какой ход лучше сделать. Ему нравилось, что малыш так сосредоточенно думает, не отвлекается и не валяет дурака. Иногда тот, как взрослый, упирался локтями в стол, сжимал ладонями голову и надолго задумывался. Такая малявка, и тем не менее все так всерьез.

Понятно, что шахматы — игра, но все-таки не просто игра, а нечто большее. Не каждому дано почувствовать, а малыш, кажется, проникся — нравилось ему погружаться в этот мир.

Когда они садились с дедом за шахматную доску, все старались разговаривать потише или совсем замолкали, чтобы не мешать, только время от времени подходили и застывали рядом — следили за ходом партии. Могли, кстати, и подсказать, хотя дед этого не одобрял: пусть соображает сам, подсказки только сбивают.

Это, впрочем, относилось только к другим, ему же позволялось. Всем известно: дед — гроссмейстер, гросс — большой, мейстер — мастер, так по-немецки объясняли малышу, на что он только моргал длинными ресницами. Но авторитет деда признавался безоговорочно, с дедом вообще никто почти никогда не спорил.

Он и выглядел как патриарх — высокий, ширококостный, большой лоб в нимбе пушистых седых волос. В парадном темно-синем костюме, в белой рубашке и галстуке (а именно так он одевался перед визитом к детям), дед был величествен, так что другие рядом с ним казались какими-то мелкотравчатыми. Уважение он принимал как должное, а если чувствовал, что в каком-то вопросе — житейско-бытовом или социально-политическом — намечается несогласие, то замолкал, и его молчание было куда внушительней любого слова.

 

Дед учил малыша играть в шахматы, как когда-то учил собственных детей. Казалось бы, тут даже и стараться особенно не нужно — просто почаще практиковаться, а постепенно придет и умение. Но дед считал, что если относиться к шахматам легкомысленно, то ни за что не научишься, верней, не научишься играть по-настоящему. Шахматы — сложная серьезная игра, причем очень древняя, игра интеллектуальная, произносил он с усмешкой, немного растягивая это и без того длинное, как шланг, слово, тут столько возможных комбинаций и хитростей, что нелишне и в книгу заглянуть, и советы эксперта послушать.

Трудно сказать, был ли дед таким уж большим знатоком, но в книжки он действительно заглядывал, у него их было штук пять или шесть, со всякими комбинациями, задачами, примерами знаменитых партий…

Правда, иногда малыш неожиданно начинал артачиться и не желал следовать совету деда. “Нет, — говорил он, — я хочу пойти вот так…” — и опрометчиво ставил фигуру в заведомо проигрышную позицию, тем самым давая деду себя обыграть.

Наверняка это бы произошло и в любом случае, но так все заканчивалось гораздо быстрей. Подсказывая ему, дед как бы играл с самим собой и потому партия растягивалась во времени. Малыш же, естественно, уставал и в какой-то момент готов был на любой демарш, лишь бы не сидеть истуканом над доской, пытаясь просчитать партию на пять ходов вперед.

Случалось, дед вдруг начинал горячиться. “Как это не хочу! — вспыхивал он. — Как это не хочу! Ходи как сказали (имелось в виду, как он сказал)!” — и тут малышу ничего не оставалось делать, как подчиниться, и он испуганно передвигал фигуру на указанное дедовским узловатым крепким пальцем место. “Ишь какой — не хочу!” — возмущался дед, словно забыв, что перед ним совсем маленький человечек, который и вообще странно смотрится за шахматными фигурами.

 

Разумеется, малыш постоянно проигрывал, хотя с завидным упорством просил деда сыграть с ним. Тот почти никогда не отказывался, рассматривая эти поединки как своего рода шахматную школу для малыша. Собственно, так и было, он обстоятельно растолковывал малышу не только общие принципы стратегии и тактики, но и смысл каждого хода.

Иногда он увлекался игрой, и тогда малыш двигал фигуры без всяких подсказок, заставляя деда глубоко задумываться. “Ну молодец, — спохватывался в какой-то миг дед, — чуть не загнал меня в угол”, — и все сбегались посмотреть, что там у них происходит. А мальчуган гордо посматривал на окружающих и довольно улыбался. Его хвалили, подбадривали, однако никто не сомневался, чем закончится партия. Деду не было равных не только в семье, но и во всей округе. Поговаривали, в свое время он даже занимал призовые места на городском чемпионате. Дед, впрочем, про это никогда не рассказывал, словно не придавал значения.

Тем не менее шахмат он не оставлял, продолжая решать задачи из книг и забавляясь с малышом. С другими он почему-то играл крайне редко, да и желающих помериться с ним силами не находилось, все заранее знали, что ничего им не светит. Кто-то однажды признался: играешь с ним и кажется, что на тебя наехал поезд. Или трамвай. Или бульдозер. Почему бульдозер? Да потому что как-то так получалось, что фигуры деда всякий раз неудержимо теснили, зажимали и громили соперника. Причем происходило это с такой железной неотвратимостью и методичностью, что походило на издевательство. И после партии оставалось ощущение не просто проигрыша, а какой-то даже подавленности — ну точно бульдозер раскатал.

Поражало, что малыш выдерживает этот сумасшедший натиск с изрядными терпением и невозмутимостью, совсем как взрослый. Правда, вид у него бывал несколько растерянный и даже отчасти виноватый, будто он смущался своей слабости. Тем не менее он нисколько не расстраивался, а только улыбался и быстро переключался на что-то другое, на какое-то более подходящее его возрасту занятие вроде беготни в догонялки или солдатиков.

Заметно было, что ему трудновато сидеть долго без движения. Некоторое время это все-таки удавалось, но если партия затягивалась, он начинал подпрыгивать на стуле, карабкаться на него или на стол, дергаться, размахивать руками и ногами, рискуя опрокинуть фигуры и раздражая деда своей непоседливостью. “Ну-ка сиди спокойно! — прикрикивал тот на него. — Будешь вертеться — никогда не выиграешь”. А отец мальчика, рискуя вызвать недовольство мастера, шутливо наущал мальчугана: “Правильно, правильно… Стучи по доске, по столу, болтай что-нибудь, пой громко… Главное — отвлечь противника…” “Не учи человека глупостям! — сердился дед и, нахмурив седые мохнатые брови, строго смотрел на легкомысленного родителя. — Лучше бы сам поучился играть”.

 

Как-то вечером вдруг раздался громкий удивленный возглас деда:

— Вот так-так, мат! Ты подумай, надо же!

На голос сбежались.

— Действительно мат, — говорил в некотором ошеломлении дед, глядя на доску и невольно демонстрируя всем своим взъерошенным видом важность события. — Сюда нельзя, сюда тоже нельзя и сюда нельзя… Во как! Ну поздравляю! — Он протянул широкую ладонь малышу. — Ты победил.

Малыш подал деду ручонку, но улыбка у него была не столько торжествующая, сколько растерянная. Похоже, он сам не понимал, как это у него получилось, и не очень верил в свою победу.

— Да, проворонил я этот ход, — посетовал дед. — Молодец, парень, вовремя сообразил.

— Умница моя! — Мать наклонилась и, нежно приобняв сына, поцеловала в щеку.

— Здорово! — радостно сказал отец и погладил малыша по голове. — Ты теперь чемпион, раз победил деда. Раньше он был чемпионом, а теперь ты.

— Да, теперь я чемпион, — гордо, но вместе с тем как-то отстраненно сказал малыш.

— Наверно, дед тебе подсказывал?

— Нет, он сам… — заверил дед.

— Я сам, — подтвердил малыш.

Ужин был почти праздничный. Срочно был испечен пирог, а за столом только и разговоров, что о выигрыше малыша и поражении деда. Все продолжали радоваться и нахваливать победителя. Малыш, проголодавшись после трудной партии, уплетал за обе щеки, не очень обращая внимание на разговоры взрослых, дед же, слегка насупившись, сумрачно отхлебывал чай и лишь изредка вставлял какую-нибудь незначительную реплику. Ел он неохотно.

— Да, теперь, похоже, соперников у малыша среди нас действительно не осталось. Он же ни у кого-нибудь, а у деда выиграл. Дорогого стоит, — говорил отец, а мать малыша радостно подхватывала, обращаясь к деду и выкладывая ему на тарелку солидный кусок пирога.

— Что, пап, трудно с ним играть?

Дед сдержанно кивал и потом замечал:

— Ну… ему еще и учиться. Настоящие мастера учатся всю жизнь. Шахматы такая игра, что совершенствоваться можно бесконечно.

— Конечно, он будет учиться, правда, малыш? — Мать ласково улыбалась сынишке.

— Само собой, — отвечал за него отец.

— Вы не захваливайте его, — веско произнес дед. — В каждой победе есть большая доля случайности.

— Случайность не случайность, но ведь выиграл. — Отец опять потрепал малыша по волосам. — И не у кого-нибудь…

 

— По-моему, он расстроился, — сказала жена мужу, когда все уже разошлись. — Я к нему заглянула пожелать спокойной ночи, так он что-то пробормотал и даже не посмотрел на меня.

— Да ну, смешно.

— Смешно не смешно, а когда тебя вдруг обыгрывает такой карапуз, вряд ли это понравится.

— Какой он карапуз, мальчишка на глазах растет.

— Все равно он еще маленький.

— Маленький, — согласился отец. И добавил: — Да удаленький…

— Это все благодаря деду.

— Разумеется. Никто и не спорит.

— Все равно мне кажется, он расстроился.

— Ну и глупо. Он ведь сам хотел научить малыша.

— Глупо не глупо, а понять можно.

— Не знаю, я бы не стал огорчаться.

— Ты… Разве можно сравнивать?

— А почему нет? Я тоже играл.

— И проигрывал.

— Вот-вот. Проигрывал, но не огорчался. И уж тем более не обижался. Думаешь, приятно все время проигрывать?

— Я и говорю, значит, тебе тоже было не очень приятно.

— Я радовался за малыша.

— Но не за деда.

— А почему я должен радоваться за него? Тем более что он гораздо более сильный соперник.

Беседа принимала несколько раздраженный характер.

— Ладно, все это пустяки… — примирительно сказал отец малыша. — Перемелется. В следующий раз дед наверняка опять выиграет.

— А если снова малыш?

— Ну, это было бы замечательно!

 

На следующий день дед неожиданно засобирался к себе, хотя намеревался погостить у них еще несколько дней.

— Пап, чего ты торопишься? Побудь еще, чего тебе дома одному? — спрашивала дочь.

— Дел много накопилось, — отвечал дед сумрачно, — цветы надо полить, в сберкассу сходить, к зубному записаться…

— Да успеешь еще… Малыш скучать будет. Кто с ним еще в шахматы поиграет. У вас обоих так хорошо получается.

— Получается… — буркнул дед.

— Правда, оставайтесь! — сказал отец мальчика.

Втроем они проводили его до остановки автобуса.

— Пока, дед, — сказал малыш. — Приезжай поскорее.

— Не пока, а до свидания, — поправила мать.

— Приеду. — Дед наклонился и чмокнул его в макушку.

— Обещаешь?

За окном автобуса большое, чуть одутловатое лицо деда показалось непривычно бледным, как будто ему нездоровилось. Он махнул рукой и отвернулся.

Автобус тронулся.

 

 

 

Остров

 

Приятель выкладывает очередную пачку фотографий, сделанных во время его последнего путешествия. Фотографии цветные, красивые, да и сделаны почти профессионально. Ландшафты, бытовые сценки — все что можно он старается запечатлеть и потом демонстрирует Семену. Снимает приятель действительно много и достаточно умело, чувствуется наметанный глаз и чутье. Что ни говори, фото — память, у приятеля много альбомов с фотографиями, после очередного путешествия (а для него любая командировка — путешествие) он всегда притаскивает кучу снимков специально, чтобы показать ему.

Они встречаются вскоре после его возвращения, и приятель рассказывает про путешествие — во всех подробностях, даже таких, без которых вполне можно бы и обойтись, ну вроде того, что он ел на завтраки, обеды и ужины. Получается у него вполне колоритно, так что у Семена начинает выделяться слюна и урчать в желудке. Хотя главное, конечно, не это, а всякие культурные впечатления — архитектура, музеи, ну и, разумеется, быт. А побывать он не ленится в самых разных местах, даже и в трущобах, если судьба заносит в мегаполис вроде Лондона или Токио.

Скучных мест для него нет, даже медвежий угол и заштатный городишко с пыльными кривыми улочками и трухлявыми заборами — не менее любопытны и замечательны, нежели сияющие неоном и гордящиеся своими памятниками и музеями мировые столицы.

В сущности приятель объездил почти весь мир, но все равно у него в планах какая-нибудь очередная цель — где он хотел бы непременно побывать. Казалось бы, что уж такого особенного в каком-нибудь Мышкине? А он и туда мечтает выбраться. Волга, древние места, люди… Мышкин куда ближе, чем Веллингтон или Дурбан, Рио-де-Жанейро или Ханой, но ближе — не значит доступнее. Так уж устроен человек, что находящееся почти рядом нередко остается столь же неведомым, что и лежащее по другую сторону океана. Поскольку рядом, то и откладывается на потом, на завтра или послезавтра. Кажется, всегда успеется. Годы пролетают, но так все и не удается. Может, как раз там, в Мышкине…

 

Семен молча рассматривает фотографии, разложенные перед ним приятелем. Внимательно рассматривает, некоторые дольше, чем прочие, на лице у него несколько неопределенное выражение, словно он не знает, как ко всему этому относиться. Перед ним совершенно другой, незнакомый мир, другое небо, другие краски, люди хоть и похоже одеты, но все равно другие…

В конечном счете, это не имеет особого значения: люди и люди… Энтузиазм приятеля его несколько озадачивает и даже раздражает, хотя он и не подает вида. Семен думает: “И зачем нужно куда-то ехать и что-то там искать, если жизнь все равно такая, какая она есть, а вся эта экзотика, все это буйство или, напротив, скудость красок, все эти достопримечательности — не более чем развлекуха?..”

Страсть приятеля к путешествиям и разного рода достопримечательностям забавляет его. Он считает ее проявлением своего рода инфантильности. Да, в детстве и юности мир манит своей экзотикой и неизведанностью, романтикой приключений, новых мест и новых встреч. Но на самом деле для этого не обязательно куда-то ездить. К тому же переезды, ожидания в аэропортах и на вокзалах, казенные номера гостиниц — все это по большому счету скучно. Стоило представить себе мороку с прохождением паспортного контроля в аэропортах, выстаивание в очередях, а еще и ожидание отложенного рейса, как делалось не по себе. Не лучше и с поездами, с теснотой в купе, переодеваниями, перекусами, приготовлениями к ночлегу, вынужденными разговорами… Нет, это не для него.

Да и что впечатления? Поверхностное знакомство, беглые взгляды, толпы туристов…

Семену кажется, что все эти фотографии, все эти виды и ландшафты, которые демонстрирует ему приятель, не более чем замещение чего-то другого, чего не хватает в обычной жизни. И что приятель не просто делится с ним переполняющими его впечатлениями, но как бы настойчиво зовет его куда-то, куда ему вовсе не нужно. Ему ведь и вправду не нужно.

 

В очередной раз приятель, только вернувшийся из Греции, раскладывает перед ним ворох новых фотографий. Они сидят у Семена на кухне, за окном скучный вид спального района Печатники, на столе бутылка красного греческого вина. Греция — это Греция, древняя Эллада, Парфенон, Акрополь, прекрасная средиземноморская земля, колыбель цивилизации, сокровищница культуры...

Не страна, а кладезь. Семен рассматривает фотографии и вспоминает музей им. Пушкина, статую Давида, другие древние скульптуры в том же зале, перед которыми выстаивал еще школьником на экскурсии… А приятель между тем рассказывает про какого-то довольно известного грека, миллиардера. Тот был большим жизнелюбом, умел широко и щедро тратить деньги. Дочь — красавица, сын — замечательный авиатор.

На склоне лет миллиардер женился на молодой женщине, которая, скорей всего, польстилась на его состояние. Правда, вскоре брак их распался. Настоящей же трагедией стала для этого человека катастрофа самолета, который пилотировал его сын. Врачи сказали, что сын, у которого была тяжелейшая травма головы, будет жить, но нормальные функции мозга уже не восстановятся — ни говорить, ни мыслить, ни даже двигаться он не сможет. И тогда отец сказал: нет, этого не будет!.. И собственноручно отключил прибор, поддерживавший жизнь сына.

Долго после этого миллиардер не протянул. Похоронили его там же, где и
сына, — на солнечном острове, окруженном со всех сторон голубыми водами древнего теплого моря. Дочь, очень привязанная к отцу, имея за плечами четыре неудачных брака и множество быстротечных романов, вскоре тоже скоропостижно покидает этот мир.

Что-то библейское чудилось в рассказе приятеля, похожее на историю Иова. Не столько даже поучительное, сколько безнадежно скорбное, безутешное. На фотографии голубые волны омывали желтые берега острова, где в маленьком белостенном храме покоилась семья богатого и значительного человека.

Семен всматривался в фотографию, сделанную с катера, на котором проплывал мимо острова приятель. Красота храма и голубизна моря действительно покоряли. Таким бесконечным покоем и миром веяло от них, так прозрачен казался пронизанный солнцем воздух, что мир, в котором больше не было ни миллиардера, ни его детей, ничуть не казался в чем-то ущемленным. Были они, не были…

 

С некоторых пор видение острова то и дело возвращалось к нашему герою. Не то что бы непременно хотелось побывать там и обозреть все собственными глазами — просто не давала покоя почудившаяся на фотографии гармония земли и неба, какая-то нездешняя красота, таившаяся непонятно в чем — может, в сочетании морской и небесной голубизны с маленьким храмом на берегу, может, в безграничном морском просторе. Семен, казалось, слышал ласковый плеск набегавших на берег небольших, пенящихся на прибрежной гальке волн. Сказочный прекрасный остров вставал перед глазами словно наяву. Все житейское, рутинное отступало, он словно забывался на некоторое время и потом с неохотой возвращался к реальности.

А однажды ему вдруг вспомнилось где-то прочитанное или услышанное — что у каждого человека есть на земле его место, его, так сказать, подлинная малая родина, где он способен обрести внутреннюю гармонию и полное слияние с миром. А вдруг там именно такое место?

Он посмеивался над своими странными фантазиями, но в то же время где-то внутри, под спудом, тоненькой струйкой журчало детское предощущение счастья — такое чудесное, что и впрямь хотелось очутиться на этом острове или хотя бы вблизи него.

Однажды Семену приснилось, что все, рассказанное ему приятелем про греческого миллиардера, случилось вовсе не с тем человеком, а именно с ним самим, и именно его прах был захоронен в том белостенном храме. Любопытно, что печальный факт несуществования нисколько не смутил его одно дело покоиться на обычном городском погосте, среди унылых надгробных памятников под серым пыльным небом, и совсем другое дело — под чистым голубым небом древней Эллады. Вроде как смерть там не совсем смерть, не совсем тлен, а что-то иное.

 

Чем больше думал Семен про этот волшебный остров (а это случалось все чаще), тем острей становилось желание побывать там — и даже не столько для того, чтобы обрести его въяве, сколько для того, чтобы избавиться от этой ставшей навязчивой фантазии, так его неожиданно растревожившей. Разумеется, были и сомнения: ну увидит он этот остров и этот храм, пройдет по выбеленным солнцем и волнами камням, вдохнет полной грудью насыщенного запахом водорослей морского воздуха — и что?

Несколько раз при встречах с приятелем он заговаривал про этот остров, как бы между прочим, расспрашивал, как туда можно добраться, если, например, ехать из Афин. Остров никак не назывался, а может, приятель просто запамятовал его название, и путь туда он тоже не мог подсказать, поскольку их везли на специальном автобусе, а потом на прогулочном катере. Но наверняка аборигены знают про этот остров, да и в туристических фирмах тоже, он уже стал местной достопримечательностью. Правда, на сам остров туристов не пускают, поскольку он остается частным владением и закрыт для посещения, но, собственно, это и не обязательно — его можно отлично разглядеть с катера.

Что на остров нельзя попасть почему-то не только не огорчило, но даже обрадовало Семена. Замечательно, что есть еще на земле заповедные места, куда не могут проникнуть вездесущие любопытные туристы. Так что и ему нет смысла дергаться, вообразив себе нечто. В конце концов, даже если его и связывает что-то особенное (гм…) с этим островом, то связь эта явно нематериального характера и ему вовсе не обязательно ехать туда, а можно обзавестись фотографией, повесить ее на стену и любоваться в свое удовольствие, не вставая с любимого дивана.

 

Семена подмывало попросить приятеля снова показать ему фотографию острова, но он то забывал об этом, то — неожиданно для самого себя — решал этого не делать. В конце концов достаточно того, что остров уже существует в его воображении, вот пусть там и остается, без всякого материального подтверждения. Даже и на фотографии он казался почти нереальным, как будто художник смонтировал ландшафт, подработал в фотошопе, усилил цвета — и все стало совсем другим, обретя чудесные краски. Глянец, гламур… Не надо фотографии.

Семен вдруг поймал себя на мысли, что почти завидует приятелю, ведь тот побывал там и видел все своими глазами. Или даже ревнует: тот видел, а он нет. Как в юности, когда один из друзей показал ему фотографию своей девушки, а Семен вдруг почувствовал, как заколотилось у него сердце и кровь бросилась в лицо. Словно он уже знал раньше эту совершенно незнакомую девушку и не просто знал, а что-то гораздо более серьезное связывало их. Это была ошибка, что она — короткая стрижка, большие темные глаза, слегка вздернутый носик — девушка приятеля, что у них близкие отношения и вообще. Точно ошибка. И что самое печальное — ее уже никак нельзя, невозможно исправить. Девушка сидела на парапете какой-то набережной, и было это в стране Польша, куда друг ездил на стажировку. Лучше бы Семену ее не видеть, эту девушку, которая вызвала в нем целую бурю эмоций, а теперь уже было поздно и он, обретя, тут же и утратил.

В общем, чепуха. Опять же фантазии. Тогда он был юным и глупым, но и сейчас, уже прожив половину, если не больше, жизни, похоже, ненамного поумнел.

 

Разумеется, никому он про этот остров не рассказывал. И потом постепенно сам стал забывать про него. Иногда что-то мелькало в памяти, отдаленно, голубое с белым и веяло вроде как морской свежестью. В такие мгновения Семен настораживался, начинал принюхиваться, и ему казалось, что в затхлом городском воздухе действительно припахивает морем, причем совершенно отчетливо. “Странно, — говорил он. — Морем пахнет…” И кротко улыбался на недоуменные взгляды жены или кого-то еще, кто в эту минуту находился рядом.

Так бы все, вероятно, и сошло на нет, если бы однажды жена не выиграла в какую-то лотерею поездку на двоих в Грецию. Отказаться Семен не мог — обида была бы серьезная, жена и без того сетовала, что они никуда не ездят, ни на курорты, ни в туристические поездки, а жизнь между тем проходит. Возразить было нечего, и вопрос был решен. “Ну наконец-то, — радостно воскликнул приятель, когда Семен сообщил ему про намечающийся вояж. — А я думал, что ты никогда так и не выберешься никуда. Непременно фотографируй, потом покажешь”.

 

Пришлось и Семену испытать все, чего он так хотел избежать: ожидания в аэропорту, отсрочка рейса, казенный запах гостиниц, автобусные трансферы и прочее, и прочее… Конечно, Греция была хороша — столько в ней было знаменитых древностей… Вместе с другими туристами они осматривали памятные места, обливались потом под излишне щедрым солнцем, восхищались красотами древней цивилизации и культуры. Вечерами Семен чувствовал себя столь же наполненным, сколь и выжатым. И он начинал тосковать по дому, по любимому дивану, по чашке чая с печеньем “Мария”… Разглядывая разные проспекты и путеводители, которых всегда было много в отелях, он лишний раз убеждался, что картинка — это одно, а реальность — совсем иное. И только присев передохнуть на каких-нибудь развалинах, он иногда испытывал нечто особенное — вроде как он попал на другую планету. Иногда вспоминался и остров, но как-то отстраненно, словно тот был где-то очень далеко, совсем в другой стране, в тридевятом царстве.

 

Случилось, однако, так, что их туристическая группа остановилась на ночлег в маленьком греческом городке на побережье и кто-то за ужином, в вечернем разговоре о местных достопримечательностях, упомянул знакомое имя миллиардера и то, что он и его семья похоронены на соседнем островке. Туристов туда не возят, однако островок можно разглядеть с берега. Прогуливаясь после ужина вдоль моря вместе с супругой, Семен то и дело напрягал зрение, вглядываясь в мглистую даль ночного моря и пытаясь разглядеть там этот самый остров. И ему даже показалось, что он его видит, — что-то там серело, белело, но был ли это тот самый остров или какой-то другой, сказать наверняка было трудно.

Ночь выдалась беспокойной. Семен никак не мог уснуть, с тоской вспоминая привычную постель дома, где и засыпалось и просыпалось легко, ворочался, боролся то с одеялом, то с подушкой, прислушивался к гулу моря, вставал покурить, вызывая недовольные сонные реплики жены, потом у него вдруг началось сильное сердцебиение и ему пришлось принять таблетку валидола. После этого ему удалось ненадолго уснуть, а когда он очнулся, было еще раннее утро. Правда, солнце уже встало, за окном были видны море, серые рыбацкие лодки, парящие над водой белоснежные чайки.

Семен быстро оделся и, выйдя из отеля, прямиком отправился к берегу. Теперь он и вправду разглядел там, посреди голубой равнины, зеленый остров с белеющим на нем маленьким храмом. Солнце слепило глаза, остров казался чуть размытым, и расстояние до него могло быть гораздо больше, чем представлялось на первый взгляд. Семен некоторое время стоял, согреваясь в жарких солнечных лучах, потом не спеша разделся и вошел в воду. Море приняло его ласково, вода была как парное молоко.

Пловец из Семена был так себе, но теперь это почему-то нисколько его не смущало. Он плыл себе и плыл, равномерно загребая руками и сильно отталкиваясь ногами. Ему было легко, море вроде как само несло его, так что и остров, поначалу казавшийся далеким, мало-помалу приближался, увеличивался, уже виден был невысокий скалистый берег.

Чтобы немного отдышаться, Семен перевернулся на спину и плыл теперь совсем медленно, глядя сощуренными от брызг глазами на синеющее небо. Было ощущение, что он парит в вышине и именно небо так мягко покачивает его. Оно было совсем рядом, ласковое, как и море, и плывущие по нему небольшие легкие облака, соприкасаясь, образовывали какие-то удивительные, похожие на античные
скульптуры.

 

Потом он долго лежал на горячих камнях, ничком, и сердце колотилось, как бешеное. Материк отсюда казался очень далеким, так что о возвращении Семен пока даже и не думал. Да у него и сил бы не хватило, точно. Его пробирал легкий озноб, волнами прокатывался по телу, отчего оно то сжималось, то, наоборот, вытягивалось до судороги в икрах. Перебрал он с плаванием. Но зато остров — вот он, белоснежный как на фотографии храм с небольшим позолоченным крестом на башенке. Зеленая трава вокруг аккуратно подстрижена, тишину временами разрывали только пронзительные крики чаек. Семен обошел вокруг храма, потрогал рукой побеленную стену. Все было строго, соразмерно, чисто, ухоженно — кто-то за этим хозяйством приглядывал. Потом он снова спустился к морю, присел на камень, прислонился к выступу скалы и, глядя в бескрайнюю голубую даль, погрузился в дрему. Ему было хорошо.

Очнулся он, когда солнце было уже в зените. Припекло его, похоже, сильно — лицо и плечи горели, как будто по ним провели наждаком. На море был штиль, только легкая белая рябь у кромки земли, полого уходящей под воду. Правда, легкий теплый ветерок все-таки веял, мягко касаясь воспаленной кожи и чуть-чуть освежая ее. И тишь стояла такая, какая бывает только в знойный полдень, когда даже чайки устраивают себе сиесту.

На берегу его, вероятно, вовсю разыскивали, тем более что оставленные им там вещи вселяли самые неприятные подозрения. Жена наверняка всех на ноги подняла, как же, ЧП, муж пропал. Не исключено, что вон тот курсирующий вдоль берега катерок, отсюда кажущийся не больше обычной лодки, снаряжен именно на его поиски. Он ведь и вправду пропал, а главное, ему совершенно не хотелось обратно, в туристическую мельтешню, и вообще никуда и ничего не хотелось, так его разморило.

Он с трудом представлял себе, как снова войдет в воду и поплывет назад. Да и не факт, что догребет. Лучше уж было дождаться здесь, раньше или позже и сюда кто-нибудь явится — проведать островок. Он поднялся и зашел с другой стороны храма, где образовалась небольшая тень. Его снова познабливало и охватывала дрема. А еще он увидел, как отъезжает от их гостиницы автобус, за чуть тонированным стеклом разглядел лицо жены и за ним… ну да, вроде бы себя самого, в дурацкой белой панаме, которую ему купили на базарчике в Афинах, чтобы прикрыть макушку от солнца.

 

 

 

Отважная Марта

 

Около часу ночи легкий шум, даже не шум, а какое-то шуршание в коридоре. Люся выходит в коридор взглянуть, ночью всякие звуки настораживают, а тем более когда почти рядом… Не страх, а что-то другое, темнота, огоньки за окном, скользящие по потолку тени...

В прихожей Марта, уже одетая, с сумкой, возле двери.

— Ты куда?

— Пора мне. Вот-вот уже... — Голос тихий, ночной. Узкие щелочки глаз приоткрыты чуть больше, чем обычно. Сразу видно, волнуется.

— Чего ж ты, позвала бы…

— Да ведь недалеко. Не хотела вас будить.

— Ну ты даешь! Подожди пять минут, я оденусь.

Люся быстро скидывает домашнее, через пять минут она уже готова.

— Постой, давай такси вызовем, — схватив трубку, быстро набирает номер. Напряжение Марты передается и ей, слегка лихорадит, хотя она и старается казаться спокойной. Такси сначала не отзывается, потом сонный женский голос лениво отвечает, что машина будет не раньше чем через полчаса.

— Да, вы не беспокойтесь, тетя Люся, на улице поймаю. Любой левак подкинет, — Марта отпирает дверь.

 

Марта — отважная, вот только поди пойми, где кончается отвага и начинается легкомыслие. Люся тоже старалась доверять жизни, хотя не всегда, увы, получалось. Если вспоминать, то сразу набиралось такого, отчего не то что доверять, но и вообще... В свое время ближайшая подруга увела ее жениха. Запросто, без всяких комплексов. Позвонила и сказала: “Люся, прости, это судьба… Я его люблю, а тебя он раньше или позже бросит”. И все — ни подруги, ни жениха. Может, так бы и случилось, как пророчила бывшая подруга, но обида долго не проходила. И потом, бросит —
не бросит, твое какое дело? Не ожидала она такого предательства.

Всякое было. Однажды возле подъезда какой-то отморозок попытался вырвать сумочку, она не отдавала и получила бритвой по руке, крови вытекло море, месяц ходила перебинтованная... Да разве только это? Как-то на даче приятелей укусил клещ, причем, как показал потом анализ, энцефалитный, все Подмосковье было заражено, хотя именно этот район не числился в черном списке. В ближайшей больнице отослали в Москву, не было необходимого лекарства, но и там пришлось побегать. Слава богу, обошлось, а ведь могло повернуться по-другому. В детстве родители, если что, утешали: могло быть хуже… А что хуже? Внезапная смерть отца, когда ей было всего четырнадцать? Или неизлечимая болезнь, как у матери, за которой она ухаживала до последней минуты. Это точно хуже, но только как угадаешь? Увы, так уж устроена жизнь — никаких гарантий.

Но что она, к счастью, умела, так это забывать неприятное. И жить так, словно ничего дурного не было, не думать об этом. Что ни говори, черта полезная… Теперь же она волновалась не за себя, а за беременную Марту, все заботливо упрятанные страхи сразу всплыли, подступили откуда-то изнутри, сжали горло — нет, никуда она ее одну не отпустит.

 

Марта — дочь друзей, приехавших из Сибири. То есть когда они оказались в Москве, то еще не были друзьями, семейная пара, зарабатывавшая ремонтом квартир. Семейный бизнес. Оба строители, с высшим образованием, работяги, каких поискать. Регина — наполовину кореянка, наполовину немка, такая же узкоглазая, как Марта, с широкими скулами, смуглая и худая как щепка. Он — типичный русак, белобрысый, высокий, жилистый. По чьей-то рекомендации они делали у Люси ремонт, с тех пор и подружились. Она оставляла им квартиру, когда уезжала в отпуск, а они поддерживали у нее порядок, ремонтировали если что портилось и вообще стали всегдашней подмогой. При Люсиной неприспособленности к быту это было очень кстати.

Незаметно-незаметно, но в ее одинокой жизни они заняли большое место, вместе отмечали праздники, ездили к Люсе на дачу, приглашали ее к себе на всякие семейные торжества, ну и так далее. С того времени прошло больше десяти лет, теперь в ближнем Подмосковье у них был собственный дом, дети, бабушки-дедушки, еще родственники, короче, обжились. Работали в Москве, теперь уже несколькими бригадами, нанимали мигрантов, учили их, заботились о репутации, так что их спокойно рекомендовали знакомым и с работой проблем не было. Дети подросли, а когда Марта поступила в институт, Люся предложила той поселиться у нее, бесплатно, благо одна комната свободна и до института поближе.

 

Парня ее Люся видела несколько раз, он заходил за Мартой, но при Люсе никогда не оставался, хотя у них на этот счет с Мартой никаких договоренностей не было. Зато когда Люся была на работе, квартира была в ее полном распоряжении. А потом парень, вроде как сокурсник, исчез, навсегда или временно, Марта не делилась, а Люся не спрашивала. Не лезла в душу. Захочет — сама расскажет.

Вечерами они нередко разговаривали о жизни. Марта училась на биологическом, собиралась специализироваться на экологии большого города, и Люсе были интересны ее рассуждения о природе и городской среде. Кроме того, Марта увлекалась восточной медициной, ходила на курсы иглотерапии и однажды помогла Люсе, когда та сильно подвернула ногу, поставив ей в соответствующие точки иголки. Отек быстро спал, боль прекратилась, даже удивительно.

Но и Марте с ней тоже было интересно, просто по-женски, хотя вряд ли одиночество Люси и ее опыт могли чему-то научить в житейском плане. Тем не менее вечерние чаепития с рюмочкой вишневого ликера или Люсины кулинарные достижения (иногда вдохновлялась) в виде жареной бараньей ноги или шарлотки с яблоками не просто разнообразили их совместное проживание, но и сближали. Особенно любопытны были Марте рассказы Люси о ее ангеле-хранителе, которого она называла не иначе, как “мой ангел”, и все случаи счастливого избавления от всяких невзгод связывала именно с ним.

По описанию Люси, которой он не раз являлся во сне (хотя не факт, что это был именно сон, а не явь), по виду это был мальчуган лет пяти-шести, светловолосый, с нежной кожей и серо-зелеными глазами, очень похожий на соседского по даче парнишку, ее ровесника, с которым они в детстве дружили года два-три, играли вместе, пока семья мальчика снимала дачу рядом. Может, она даже была влюблена в него, хотя какая в этом возрасте влюбленность, так, глупость. Тем не менее приближающееся лето ожидалось не просто с нетерпением, но и с особым волнением. И после она была почти уверена, что раньше или позже они снова встретятся. Даже теперь, спустя много лет, как ни странно, надежда смутно брезжила в ней, не хотелось с ней расставаться. Фантазия, ну и ладно…

Возможно, облик того мальчика ее хранитель принял, прознав своими ангельскими путями про этот тайный, согретый теплыми детскими воспоминаниями уголок ее души. Люсино лицо всякий раз светлело, когда она упоминала своего мистического опекуна, делалось задумчивым и размягченным, при этом она улыбалась, как бы предупреждая возможную насмешку. Однако Марта слушала всегда серьезно и если улыбалась, то сочувствующе, без всякой иронии.

 

Вместе вышли они на безлюдную улицу — ни прохожих, ни машин. Лицо у Марты серьезное, сосредоточенное. Оно и понятно.

Ждали, впрочем, недолго. Сделав крутой вираж, лихо подрулил задрипанный “жигуленок”, шофер, мужичок с ноготок, наклонился к приоткрытому окну: “Сколько?”, но они, не дожидаясь его согласия, уже садились. Люся придерживала дверь, чтобы Марте с ее животом было сподручней. Едва устроились, как к “жигуленку” неожиданно прижались сразу две иномарки, заблокировав с двух сторон… Мужичок побледнел, сжался весь, словно усох. Кому-то он, похоже, пересек дорогу.

— О Господи! — тяжело вздохнула Марта и прикрыла глаза.

Совсем все это некстати.

— Поехали, поехали! — сама не ожидая от себя такой решительности, скомандовала Люся водителю. — Давай, некогда разбираться! Девка беременная, родит сейчас прямо тут…

Такая перспектива, судя по всему, мужичка не устраивала еще больше, чем выяснение отношений с иномарками. Он ударил по клаксону, взревел мотором, резко сдал назад, почти коснувшись бампера пристроившейся с тыла машины, вывернул руль и рванул. Из иномарки что-то крикнули, но этим и ограничилось, при свидетелях обострять ситуацию не стали.

Минут через десять они были уже в роддоме. В дверях приемного отделения Марта благодарно улыбнулась Люсе, взмахнула на прощание рукой.

Все-таки молодчина девка, действительно отважная. Одна, без мужа, и рожать не боится, как будто уже проходила через это.

Смогла бы она сама так? Впрочем, что уж теперь, поздно ей об этом думать, все сроки прошли. Хоть помочь…

 

Возвращалась она по ночной пустынной улице, кое-где еще лежал почерневший изможденный снег, хотя уже середина апреля, весна в воздухе. Не исключено, уже этой ночью Марта родит, и в доме появится еще одно существо, маленький человечек, мальчик или девочка, не важно. Впрочем, родители, наверно, заберут Марту с ребенком к себе. Это было бы правильно, но Люся бы предпочла, чтобы Марта осталась у нее, они бы ей не помешали.

Когда-то у Люси мелькала мысль взять ребенка. Да, было искушение, но так и не решилась… Слишком большая ответственность. И потом, если бы была гарантия, что все будет благополучно. Нет, за себя она не опасалась. Другое дело — дитя…

Естественно, Марте своих тревог она не высказывала, но ночью во время бессонницы, прислушиваясь к звукам за окном, нередко об этом думала. Именно в связи с Мартой. А вот ту, судя по всему, такие неуютные мысли не посещали. Не похоже было. Напротив, она очень хотела ребенка, радовалась растущему животу и шевелению внутри, стойко переносила токсикоз и изучала всякие книжки с советами для начинающих мам. Готовилась.

 

Уже на повороте к дому навстречу Люсе вышел мужчина — темная куртка, поднятый воротник, низко надвинутая кепка. Занятая своими мыслями, она не сразу обратила на него внимание, но когда почти поравнялись, мельком взглянула и даже вздрогнула — лицо! — настолько знакомым оно показалось. А когда мужчина, удаляясь, буркнул что-то невнятное, она не отреагировала, не повернулась, боясь то ли ошибиться, то ли утратить нечто очень важное. Звенело в ней.

Мужчина был уже далеко, постепенно растворяясь в городской полутьме, а она смотрела вслед удаляющейся фигуре, и по щекам ползли слезы.

Марта, наверно, уже в палате, хотя, кто знает, знакомая рассказывала, что ей пришлось пролежать в коридоре на каталке часа четыре, пока ее наконец разместили нормально. Все может быть. Думать об этом не хотелось. В мире столько опасностей, что если зацикливаться на них, то жить просто невыносимо.

Почему-то она была уверена, что с Мартой и ребенком все будет хорошо. Ей нравилось, что Марта такая бесстрашная, такая решительная. Она их непременно встретит, да и к возвращению все подготовит — коляску, памперсы… Друзья могут не беспокоиться.

Люся шла и взволнованно думала, что и для нее тоже может начаться какая-то другая, новая жизнь.

Нет, она не спала. Все происходило въяве, вот только со временем что-то было не так. Если бы лет двадцать назад, тогда бы действительно могло что-то перемениться. Или не перемениться. Разве скажешь теперь, как бы все сложилось? Тогда она молодая была, наивная, глупая. Она и теперь, наверно, не слишком поумнела, но ведь речь не о ней, а о Марте, о ее ребенке. Интересно, как та его (или ее) назовет?..