январские сумерки
Глядится в ночь калёная звезда,
как соль земли: не снег её, не замять,
но Рождества и вещество, и память.
И снегири щебечут: «Аз воздам!»
Повсюду — Ты, но в шаге от Тебя —
бельмо снегов с куриной слепотою.
Тут детство, я, побежка воробья…
и пробуем за дверь — ступнёй босою.
Солдатики-игрушки, петушки,
и ослика детсадовские ясли.
Ещё немного вдаль — и будет ясный
морозный час, купельный дым с реки.
И вспомню я исконной жизни рань,
ребёнком переплывший Иордань,
и землю, и Того, кто жизнь раздул
из уголька, понёсшего звезду.
на невозможной картине
Облака не умрут, но изменятся…
Три двора — три высоких дымка.
Донкихоткой, голландскою мельницей
отвоёван для материка
клин земли. Одинокое взморье.
И охотники все — на снегу.
Чёрно-белое дышит подворье
в рукавичку на том берегу
рукотворной фольги канала,
где железо скрежещет по льду.
Где, как люди, морозы идут
в деревеньку с холма…
Начиналась
Рождества на холсте кутерьма:
с хохотком и гирляндой над дверью,
с доскональною тайной шедевра,
до щербинки провидя дома.
Веселился народ, не тая,
как урод захмелевший, увечья…
Маслянистая жирная вечность
по-аптекарски точно звала
на каток, на блистающий холст,
безвозвратно утраченный в Делфте…
Мир врачующий мастер (де Хох?)
прописал нам картины декокт
от безумья веков. Над предместьем
Амстердама декабрь поутих
за раденьем над чудом ремёсел.
у нас будет ребёнок
Из раскрытых фрамуг — холодок с утра,
по студёному дому идёшь, раздетая.
А во мне свистит чёрная дыра,
и дыра та — размером с детскую.
Ты несёшь в себе человечий плод,
он умён и горд, и налит, как яблочко.
Вот ты вся теперь — Бытие, Исход.
Ну а я всю ночь Богу ябедничал:
я не знал пути, я устал в пути,
я увидел зло, я запутался,
вместо сына — дыра у меня внутри,
и кроватка с нелепым пупсиком.
Не был я из железа, а стал как трут,
я и думал, что сын — есть подобье выхода.
Что другое «тесто» в меня вдохнут,
если вместе ребёнка выдохнем.
Как Иаков, боролся всю ночь — и я
со тщетою дрался, как заповедано.
И во мне — дыра, и меж звёзд — дыра.
Но земное счастье — по кромке бегает.
в детской кроватке
Из каких-то душевных потёмок:
гу-агу, волапюка,
где страшат его бяка и бука,
вырастает ребёнок.
Незнакомое слово слюнявя
так, что ёжится суффикс,
говорит, за набоковской явью
наблюдает, как суфий:
где в шипящих, в глухих, в лабиальных,
первозданных, предвечных,
узаконенный речью,
снится смысл гениальный.
Мнится смысл — золотое сеченье значенье.
Среди гула редукций
неожиданно можно проснуться
в становленье, свеченье,
гулко пробуя звуки взрывные —
Первовзрывом Вселенной
на губах с пузырящейся пеной,
вызывающих имя.
инвалид
Окно во двор. Гудит проводка.
Вот жизнь моя. Вся жизнь моя.
Девчонки храбрая походка,
чумной дворняги кругаля.
И ветер, прыснувший вдогонку
смекалистому воробью.
Отяжелевшая ребёнком
жена, которую люблю
за то, что тоже мне — картина,
сама — подобие окна,
где мне зимой покажут сына.
…В разворошённый деканат
вбежит студентом он, заглянет
в журнал, как в этот летний сквер.
И буду я ему на память
твердить пример. Приди теперь
в мою нору, тоска густая,
как сын, которому — привет!
Поскольку их я сочиняю:
жену, сынка. Судьба другая
мой одинокий гасит свет.
Стоит, как на рисунке вечном,
один в один — один из дней
в раю и в августе. Щебечет
квартет пугливых времирей.
сон: небесное паломничество
В ночную смену небо жгло огни,
а тьма-сова охотилась за мыслью.
Я поднялся к Покрову на Нерли,
который мастерами в небо вписан.
Сквозь заливные влажные луга
прошёл подобно беглому монаху
в разодранной смирительной рубахе
(душа ещё болела, как могла,
в лечебнице воздушного мытарства,
где с плачами стремились журавли
над куполами храма на Нерли
в нездешние и солнечные Царства.
И было их «курлы» нежней лекарства).
…Была тоска, как будто умер Бог,
как будто грех осилит человека.
Как будто: Улица. Фонарь. Аптека,
как это и предсказывает Блок.
Как будто жизнь — подобие волчка.
Исхода нет: Фонарь. Канал взопрелый.
Всё тело омерзительно болело,
что вены умиравшего торчка.
Но сердце завелось, как от толчка,
явились люди, птицы, песни, люди,
которых я любил, как весть о чуде,
как жизнь, как сон, знакомый до молчка.
время до жития
Легче лёгкого снежная взвесь.
И Евангелий добрая весть
на груди, как котёнок, свернулась.
Греет, колет щетинкой своей.
Отступает, ощерившись, Зверь,
лает облый, похитивший юность,
увлекавший в разгул — за порог
разрешённого……………..
…………Старость есть Бог,
где смиренье как новое зренье
поднимает за солнечный круг
дальнозорко. И ты, близорук,
на руках признаёшь оперенье —
высоты голубиный испуг…