Писатель и читатель в мире, потерявшем будущее

Литературные итоги 2016 года

 

Мы предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса для обсуждения:

1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2016 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей «ближнего» зарубежья?

3. Наиболее интересные книги и новые тенденции в жанре нонфикшн.

 

__________________

Евгений Ермолин, литературный критик (гг.Ярославль, Москва)

 

1. Тренды. Возможно, самая тревожная тенденция литпроцесса-2016 — коммуникативный коллапс. Прогрессирующая утрата литературой своего читателя.

Дело даже не в неутешительной статистике. Дело в том, что созданное литератором не вызывает сильного отклика, в лучшем случае — живет каким-то бликом, эфемерным резонансом в окололитературной среде. Не сшибают перья критики и публицисты, не закипают общественные дискуссии… Тихо.

Я не склонен винить в этом исключительно обывателя с его отшибленной реактивностью. Мне кажется, что часто и сам писатель совсем не сориентирован на отклик. Нет, он, конечно, не против; он согласен с тем, чтобы его издавали, покупали, читали. Он ждет знаков внимания. Но при этом не особенно стремится быть интересным кому-то, кроме себя самого. Не пытается иметь значение.

Мы говорили о постмодернизме, о новом реализме, а получаем часто оригинальный геттоизм, патологически гипертрофированную неоклассику, скорее всего эскейпистскую в своих истоках. Литератор, оторвавшись от злобы момента, освободившись от тяготения среды, завис в разряженной кастальской атмосфере, где он никому ничего не должен. Но и ему никто. И ничего. Литература становится специфической субкультурой с явно выраженной границей, определяемой некоторым уровнем того, что называется профессионализмом. Литература профи для профи. Литература людей, хорошо знающих правила, имеющих навык и сноровку.

Неудивительно, что и критика часто вырождается сегодня в поиск стилистических оплошностей, словесных ляпов; это — в тренде у такого специализированного геттоизированного сообщества, каким становится литературная среда.

Поэтому за отчетный период написано немало хороших текстов, которые за редким исключением вполне самодостаточны. Они, по сути, не нуждаются в свежем читателе. Они созданы «для вечности» или для узкого круга — экспертно-журнального, издательского, конкурсно-жюрийного…

Самый популярный, бросается в глаза, способ такой аутичности — ретроспективизм. У нас, по-моему, ненормальное засилье ретроспективно-исторической прозы. Потеряв будущее, общество кинулось в прошлое, писатель не исключение. Он хочет писать о прошлом, а современность брать только в самых общих выраженьях.

Писатель прикован к прошлому, как каторжник к галере. Оно не обманет. Там для литератора есть и смысл, и значительность, а в современности — где они? Даже если это значительность, купленная страданием, она существенна; или потому она и существенна, что куплена страданием. Но количество уроков, извлекаемых из прошлого, не поражает, не говоря уж об их эффективности.

Как-то от этого немного грустно. Хотя вы можете сказать, что я преувеличиваю. Ведь бывают исключения. Поиск новых форматов, новых возможностей письма продолжается даже в исторической прозе. Взять хоть впечатлившую меня заявку Алексея Иванова, манифестально представляющую его новый роман-пеплум «Тобол» (https://snob.ru/magazine/entry/113997). Сам роман еще в процессе, хочу дождаться второй части, чтоб говорить о нем определенней.

Кстати: вероятно, дополнительный элемент резонансности (в пределах интеллигентского сознания, представленного так, чтобы актуальный читатель узнавал в герое себя) принес успех Петру Алешковскому с его «Крепостью».

С другой стороны, есть читатель у переводной прозы и эссеистики. Но это читатель с подвохом. Он эмигрирует в переводы, в инокультурные миры, чтобы не жить здесь и теперь. Франзен или Янагихара для него — это иные сферы существования, которые едва ли коммуницируют с его непосредственным актуальным жизненным опытом — в итоге почти никем почти никак не описанным.

На таком фоне без альтернативы лучшая для меня проза момента — это моя флента в фейсбуке. Это самый несомненный способ жить сегодня. Вы даже не догадываетесь, какие там шедевральные сюжеты, какая в итоге фантастическая, перманентно обновляющаяся полифония! Моя флента фейсбука-2016 не беднее, чем год и два назад. Возможно, даже богаче. В этой фленте немало и профессиональных писателей, известных прозаиков и поэтов, эссеистов, критиков, просто умных людей, эксцентриков и провокаторов. Их голоса не сливаются в хор, не звучат в унисон. Но вместе они создают среду, в которой нескучно, которая дает жизни существенную прибавку смысла.

Нюанс в том, что эту фленту знаю только я. Да, вот так устроена актуальная словесность в ее наиболее адекватном реальному читательскому спросу предложению.

Читатель-блогер сам формирует свою фленту, сам создает для себя тот литературный ландшафт, в котором живет.

2. Заграница. Как-то так получилось, что сильнее всего меня тонизировал в 2016 году киевлянин Александр Кабанов — постоянным присутствием во фленте и качеством поэтических импульсов, нетривиально апеллирующих к насущному опыту. Я попробовал, наконец, в минувшем году, работая над своей книжкой «Мультиверс», свести свои впечатления о стихах Кабанова воедино. И, если не возражаете, воспользуюсь поводом, чтобы предложить здесь результат.

Кабанов — поэт смыслового избытка и образной яркости. Его много. Это щедрый богач, бессчетно рассыпающий наслаждения, разбрасывающий дары. Ребенок из вечности. Изобилие плодов юга, гастрономические пиршества природы, человеческое цветение, кажется, входят в органическую рифму с его нескудеющим сочным воображением, с обильной образной продуктивностью, с раблезианским экстазом густых, но текучих смыслов в его стихах. Здесь бродит брага, заквашенная крепким и ласковым хмелем.

Мир сегодня довольно банален. Из него ушла тайна. Ушла мистика. Социум слишком обычно примитивен и скучен, директивен и демагогичен. Опыт человека тривиален, а сам человек часто скуповат на дары и подвиги. На этом фоне Кабанов торчит занозой. Он — подарок из иной реальности.

Он не ходит проторенными путями, предпочитая первозданность земных и небесных троп и бездорожий, радость блуждающего странствия. Образы его неповторимо оригинальны, причудливы и гротескны. Он стыкует неблизкие, подчас полярные контексты. Мысль толкают вперед ассоциации, часто остающиеся неразгаданными. Он недоговаривает, хотя говорит немало. Он открыт, но непонятен. Его стихия неокончательна. Кому-то это в минус, а ему в плюс.

Его продуктивность ненасильственна, непринудительна, вариативна, а не директивна. Он вне готовых правил и не прециозен. Вкус для него — это то, что горчит или сладит, но это не салонные правила и нормы.

Его ум далек от рассудочной нивелировки. Он не формирует жесткие смысловые полярности, скорее создаваемые им смыслы неидеологично прорастают, гнут синтаксис, метафорически входят друг в друга, непрестанно актуализируя и совокупляя далековатые контексты, взаимно оплодотворяясь и плодонося, как индийский космос. «Поэзия — предательство рассудка, / Одним — жена, всем прочим ».

Кажется, и звук у него семантичен, заряжен смыслом. Но это такая семантичность, которая неописуема. Ее можно только предъявить и заставить вибрировать.

У него умный юмор, легко при случае оперирующий скепсисом и иронией, но не отравленный ими. Кабановские причуды, кабановские каламбуры вмещают в себя неописуемо разновекторный потенциал отношения к реальности. Причем, возможно, автор оставляет читателю возможность определиться и скорректировать это отношение.

Он приглашает к соучастию. Его поэзия — театр, где актер — читатель/зритель, а поэт — режиссер. Но из этого перманентного фонтанирования не рождается общезначимая, нормативная, линейная логика, приемлемая для всех. Не строится иерархия. Он расширяет сознание лишь тех, кто к тому приготовлен.

Его стихи похожи на экспромты, они легко дышат, они сказались без усилия и живут без принуждения. В его мышлении отсутствует акцент на детерминизм. Наоборот, там много бродяжьей свободы, расшатанные болты, нестесненное дыхание, игра, полет, вольные плавания.

Его мотивы иногда просты, но никогда не элементарны. Он жизнелюбив, но не без горечи. Он смел, а не робок. Шумен и ароматен. Его пантагрюэлизм учитывает и даже предполагает буйное цветение телесности, он обонятелен, осязателен, пахуч. Но стих его — это не только плоть мира, смысл этого стиха не равен телесности, бывает внезапно спиритуален, воздушен и звезден. Он эротичен, даже, если хотите, сексуален, но не пошл.

Странным образом из этого тотального хаоса рождается новая гармония. Рождается музыка, которая берет в плен и начинает звучать уже в тебе самом.

Вольное казацкое, сечевое, индейское начало претворилось у Кабанова в ткань стиха и зажило небывалой жизнью на русском языке, которым он непринужденно, без лишнего пиетета оперирует по праву и кровного, и удостоверенного радикально личным выбором родства.

Вообще он и многое еще присвоил по тому или иному праву, как это и должен сделать поэт, — и играет свою музыку, вольно цитируя и варьируя контексты. Драматические акценты южной ночи, юродивый иронизм соприсутствуют там и соучаствуют в мистерии смыслоткачества, разбавленные идиллией и одой, фельетоном и чуть ли (подчас) не анекдотом.

В стихах Кабанова мало окончательных акцентов. Поэтому не так просто искать у него завершенные суждения, оттиски мировоззрения. Возможно, для Кабанова мир полон жизни, а неживого вовсе нет. В принципе стихи его — про то, что любовь сильнее смерти, а память сильнее забвения. Но и в любви у него есть смерть. А в памяти забвение. Ласки злы. Проклятья нежны. Мироздание стихийно диалектично, но часто саднит.

Кабанов — поэт не социальной темы, не биографии и не культурной среды, он поэт экспромта, а также географии и общего состояния мира.

В стихах мы не найдем подробного отчета о своем житье-бытье. Перед нами поэт без отчетливой биографии, внешней стиху. Ее присутствие в стихах смазано. Он ушел в слово, в язык — и сделал их своей судьбой.

У него есть и явный, вполне искренний лиризм, которому, было время, отказывали в правах на существование в современной поэзии. И это лиризм точечных импульсов, остро схваченных и выраженных моментов существования. Такие импульсы формируют, впрочем, не нервные вспышки и не психологическую паутину, в которой человек безвылазно застревает. Его предмет — довольно законченные переживания, названные, правда, очень по-своему, очень лично — и не всегда поддающиеся расшифровке.

Кабанов не акцентирует отчетливую конфессиональность. Его религиозность сокровенна. Его вера наощупь. Она состоит из догадок, а не из схем. Он любит священную историю как чудесную легенду и как повод для молниеносной сшибки смыслов.

Он совершил побег и отныне-навсегда свободен, а потому абсолютно нечуток к соцзаказу. Это поэт без явного социального ангажемента, без окопа. Его непросто записать в союзники. В противники, впрочем, тоже нелегко. Он не индифферентен, но движется по какой-то касательной к общезначимому смыслу. Он политичен, но не демагогичен и чужд популизму. Вообще не монологичен, безгосударственен, анархист и, вероятно, пофигист. Он не знает ни parteigenossen, ни отцов-командиров. Он не сторож империи или нации.

Его география — это Киев, море, тугая струя Днепра, степь до горизонта, южная ночь, горячий ветер, вольная даль.

Состояние мира, которое предъявляет и исповедует Кабанов, — это измерение творческих метаморфоз. Фаза творческой отмобилизованности. Но это мобилизация, принимающая форму личного прорыва в небывалое.

Анастасия Ермакова назвала Кабанова трагическим шутом. А Юрий Володарский отправляет поэта в цирк… Да, что-то от высокой клоунады есть в его словоплетении. Шутовство и клоунада — средства от пафоса, от обесценившейся сугубой серьезности, от свинцовых идей.

Кто такие «Волхвы в планетарии» из названия его сборника, представляющего избранное за четверть века? Это гости, пришедшие неведомо откуда в здешний мир, попавшие в «храм науки», где все подчинено однозначной логике, упрощающей реальность так, чтобы она была насквозь понятна. Хорошо хотя бы, что это планетарий, а не крематорий. И сам он, возможно, один из этих волхвов.

Зачем они здесь? «Поэты, подобно волхвам, как и в былые времена, свидетельствуют о божественном чуде, вот только слова их нынче звучат в приземленном, технократическом антураже, где вместо подлинного неба — искусственный купол с нарисованными звездами», — рассуждает тот же Володарский. 

Весть Кабанова — о том, что в основе мира загадка Сфинкса. О том, что сущее не делится на разум без остатка. О непочтительном сакруме повседневности. О непостижимом счастье и горе бытия, подаренного человеку.

В итоге Александр Кабанов удивителен. Он был и остается очень непростым, замысловатым существом, вероятным зверем или птицей, загадочным диким чудом-юдом из парнасских дебрей. Мир ловил его, но не поймал. В этом много интригующего. Эта странность заставляет им восхищаться, но не всегда и не всем дает возможность его полюбить.

3. Нон фикшн. Здесь я за всем явно не уследил. Мои фавориты минувшего года — книги «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман» Сергея Чупринина, «Справа налево» Александра Иличевского, фейсбучные дневники (блоги) Андрея Ракина, Елены Кадыровой, Марины Шаповаловой, Максима Кантора, Дмитрия Лучихина, Диляры Тасбулатовой, Максима Горюнова, Андрея Десницкого и других.

Новая тенденция очевидна — нон фикшн сегодня часто вырастает из сетевого блога, еще чаще — срастается с ним.