Повесть

Твалтвадзе  Теймураз  Александрович  родился в 1963 году в Сухуми. Автор книги «Стихи из белой кожи. Проза» («Аспект-пресс», 2016). Член «Союза писателей XXI века». Живет в Москве. Предыдущая публикация в «Дружбе народов» — рассказ «Лермонтов» (2017, № 2).

 

 

Мы разжигаем костёр посреди зимы,

Когда кругом лето негодяев.

Т.Колхов

 

 

Я нашел эту рукопись в паутине. Не вспомнить уже, о чем я думал, предстояло ли что необычное моей находке — может быть, некий знак? Память сохранила только закатные лучи солнца, обильно освещавшие город. В тот раз, гуляя, я прошел за угол нашего дома, который поднимался в голубое небо двенадцатью широкими застекленными золотисто-белыми этажами, остановился, посмотрел и увидел. Пожелтелый древний свиток испуганно трепетал в лучах плененными крыльями, отчего дрожали кустарник и травы, на которых напряженно раскинулась золотистая паучья сеть. От закатного жара вокруг словно потемнело, подул мистический ветер, и эта паутинка показалась мне огнистым ночным городом, на который я смотрю с балкона своего двенадцатого этажа. Я извлек рукопись из тенёт, осторожно развернул и заглянул в нее. Буквы ее неожиданно, как паучки, разбежались, царапая полотно бумаги, в разные стороны и тесно уселись по краям рукописи. Сама же бумага, там, где теперь не было букв, стала прозрачной, и я увидел сквозь нее, что оборванные нити нащупали, коснулись друг друга и воссоединились — паутина затянула слабую рану и облегченно колыхнулась на ветру. Следом за ней и бумага обрела свой прежний вид: буквы возвратились на место, и повесть неизвестного автора предстала в том виде,  в каком я ее сейчас и разворачиваю.

(Примечание: произведение написано на немецком языке, и я даю ее довольно точный — с учетом грубоватой стилистики — перевод, местами художественный,  за что принес бы извинения автору, если бы знал, кто он.)

«Den Anfang.

Ich schreibe diese Zeilen zu einem Ziel… Начало. Я пишу эти строки с одной целью: чтобы те, кому доведется еще пройти нашими дорогами, не наделали наших же ошибок. Я пишу это для тех, кто когда-нибудь захочет узнать правду о событиях, непосредственным участником которых был я и мои боевые друзья. Ведь слушая нынешних ораторов и их многочисленных неуемных поклонников, делаешь вывод, что мир до самого верху полон лжи и прочих душевных нечистот, что народы планеты (и нашей страны в особенности) деградировали настолько, что теперь жаждут даже не дикой неправды или вдохновенного обмана — они хотят лести!

Когда личность следует за неправдой, все же в ней иногда включается разум, что совершаемое — незаконно. А вот когда личности нужна лесть, она превращается в собаку. Кто же не знает, что собаке хорошо быть собакой, кошке, наверное, хорошо быть кошкой, но каково высшему существу в звериной блошиной шкурке?..

Да и что взять от нынешнего порядка вещей, когда в нем главное место занимают эти ничтожества — правители, по кровеносным сосудам которых текут нефть и газ, нефть и газ, и страшное зрелище представляют их глаза! Загляните в них, посмотрите на лоснящиеся сизые лица, на руки в перстнях, на охрану: это именно за них,  скорее — за атрибуты, раз за разом голосуют на выборах тупоумные избиратели. Почему же? А потому что им лгут, но при этом — льстят. Большие люди льстят людям маленьким, и маленьким людям — нравится.

Вот так-то.

Мне нужно перевести дух.  Gott Schutze Deutschland. Одна-две минуты. Я прошу. Кто хочет, пусть выйдет на балкон, закурит или просто посидит немного в ожидании, когда успокоится мое германское сердце.

А если безо всякого снисхождения, не давая мне передышки, прозвучит здесь нетерпеливый, но, впрочем, справедливый упрек: где же был я, борец за нравственность, который на самом-то деле всего лишь посредственныйзлопыхатель? Что я сделал для общего успеха как гражданин и рыцарь? — Я приму упрек и отвечу: я виноват больше других в том, что не смог объяснить, не смог донести правду именно такой, какой она явилась перед нами в те далекие дни, не смог отстоять идеалы Империи с оружием в руках, не смог проявить всю свою волю, показать лучшие качества воина и полководца, а в самый важный момент приложил ума больше, чем того требовала простая ситуация, и — запутался в мироощущении. Но идущий за нами (я вижу сейчас тебя глаза в глаза, наша Великая Надежда) — идущий за нами дорогу осилит, и с верой в это предначертание я продолжаю.

 

 

Глава 1. Перечень воинов

 

Итак, начну с того момента, когда я решил не покидать танкового завода после бесконечного изнурительного боя. Я стоял один, израненный, в распахнутой рваной от осколков и пуль шинели, сжимая в правой руке «Люггер» с пустой обоймой, а левой рукой вытирал пот со лба.

Такая картина.

Отдышавшись, через  несколько времени я забрался в самую глубь завода, где позади стальных  громадин — танков и бронетранспортеров — возле стены валялись в беспорядке пустые бочки из-под топлива. Я сел на одну из них и прислонился спиной к холодной кирпичной стене, разминая отекшие ноги. В огромном помещении было сыро, пахло соляркой и ржавчиной. Усталость навалилась внезапно и оглушительно. Я отрешенно смотрел в пасмурное небо, где в отверстых воротах танкового завода проносились серые облака. Ненависть к врагу немного поутихла, и я с грустью вспоминал товарищей, столь просто и безыскусно отдавших Отечеству свои драгоценные жизни, — будто отказались от просмотра много раз виденного ими художественного фильма.

Бой перемещался от завода к железнодорожным путям и обратно. Тактика: стреляй, в кого увидишь. Прапорщик Шматко сразил сорок солдат противника. Я, Кот, Грог и Папандопуло не сильно отстали от него, и мы победили. Едва не подвел Белл — неожиданно он оторвался от компа и помчался к начальнику первого конвейера разбираться из-за ошибок при общем планировании работ.

Белл, к несчастью, был очень ответственный работник и не на шутку гордился принадлежностью к первому конвейеру. Иногда мне и самому хотелось вне работы, в кругу знакомых, похвастать тем, что я с первого (тупое тщеславие) — наш корпус считался лучшим в стране. Первый — всегда первый, и закручивать гайки почетнее, чем откручивать. Этого не объяснишь, это понятно само собой, но работники второго конвейера (конвейера по откручиванию гаек) придерживались обратного мнения и в своем упорстве были похожи на извращенцев — так полагали мои коллеги. Но я-то из-за конкурентных гаечных расхождений сильно не переживал (хватало бессонных ночей над планированием предстоящих боев), а вот Белл!..

— Смотри, — говорил он, указывая на грубо прикрученную одним из работников цеха гайку, — о каком зрителе после этого можно говорить всерьез! Полное неуважение к людям. Ее, гайку, надо бы нежнее, с полуповоротом, да и самому — с приподнятым подбородком стоять, как при знамени! А! — Белл от восторга ширил рот, что означало улыбку. — Ты видел вчера на четвертом конвейере? В итоговой демонстрации показали мастер-класс!

— Да, — я выразительно соглашался с Беллом, — видел. Они работают от души, а мы… — И саркастически кривил рот, чтобы потрафить соратнику.

— Да-да, точно! — Лицо друга озарилось счастьем, и никто не знал, через что ему придется пройти в самое ближайшее время. Такие вот бывали между нами разговоры.

Но я вернусь к изложению главных событий.

Итак, Белл, как я писал выше, то есть не Белл, а шеф-начальник первого конвейера, 16-11,  шла по нашему коридору, а на Белла в лобовую атаку шли русские. Он бросил позицию,  был мгновенно убит и побежал скандалить. Увы.

Я любил Белла (Bell) больше других за неподкупную простоту в сражении. Он парадоксально ложился с оружием, где придется — даже посреди рукопашного боя, — и отстреливал врагов, долго не понимавших, откуда летят пули, — ведь перед ними валялся труп, не способный стрелять! Лишь когда опасность в виде упертых в его голову изумленных десятков глаз и их продолжения — гранатометов и прочих пистолето-автоматов — становилась невыносима, Белл срывался с места и несся, куда глаза глядят, как тяжелый состав,  размахивая  руками, чем наводил страх не только на противника, но и насвоих. Обнаружить Белла вообще было непросто. Даже вне игры иные сотрудники гайкоцентра запросто проходили мимо него по нашему коридору и не замечали героя: он как бы сливался со стеной или с портретами ветеранов первого конвейера, которые висели вдоль этой стены. Великий воин. Если бы не эта непонятная страсть к работе…

Здесь я должен коротко охарактеризовать и других своих друзей, отметить их главные качества, чтобы помнили.

Прапорщик Шматко (Fahnrich Shmatko) — ариец, роста чуть выше среднего, темноволосый, с короткой стрижкой. Предпочитал  МП-40, удобный, позволяющий легко передвигаться. Прапорщик в нашей команде занимал честную, открытую позицию и отстаивал ее до последнего патрона. Чуткий к изменениям в ситуации,  он — мне доводилось не раз видеть — оставив автомат, брал снайперскую винтовку и укладывал врагов, как гусей, или закидывал их гранатами, превращая тела в рваные окровавленные куски. Изящный, быстрый и очень надежный.  Вера в него была такова, что многие из нас счастливо вздыхали, когда имя прапорщика возникало на мониторе.

Папандопуло (Papandopulo) — среднего роста, худощавый и светловолосый воин. Виртуоз ближнего боя. Он непременно должен подпрыгнуть, дать очередь, например, из автомата, а добить большевика или америко-англикашку — уже в падении из другого оружия. Казалось, что Папандопуло не бегает по полю боя, а летает, и лучшим его спутником был бы нож, если бы правила игры это разрешали. Папандопуло не любил снайперских боев.

Оба они, и Папандопуло, и Шматко, были из технического отдела по приему гаек от кадровых уличных собирателей и простого населения. Их работа заключалась в том, чтобы проверять, как идет прием гаек по пневматике, чтобы не было сбоев и прочая.

Теперь Курт, или Кот (Der Kater) — это уже наш отдел по подготовке гаек к эфирным демонстрациям, которые и поныне любит дебилоглазое население. Кот брал своей основательностью. Внешне — широкий, темные волосы его ниспадали до плеч. Он будто создавал вокруг себя воронку, куда закручивал чужаков и безжалостно расстреливал их. Высочайший коэффициент полезного действия и верное плечо в бою. Всегда рядом. Всегда виден. У Курта был один недостаток — он не стрелял в женщин. Такое недоразумение.

Дальше — Грог (Grog). Просто брат. Мы познакомились с ним еще в институте гайкоцентра на первом курсе. Во время футбольного матча против второкурсников Грог забил два мяча в свои ворота. Во время боев, когда Грог оказывался рядом со мной, я частенько, вспоминая тот матч, отводил боеголовку его гранатомета подальше от своего виска: Грог снимал очки (у него было минус пять на оба глаза) и пытался разглядеть в бинокль хоть какую-нибудь цель. Грог — необходимое чувство риска и ответственности на войне.

Ну и я, Гиви (Givi). Я был избранный. Избранный «Call of Duty». Сейчас я могу говорить об этом открыто, теперь, когда война уже проиграна и запрещение Высоких потеряло свою силу. Я был посвященным еще в Medal of Honor, когда стал абсолютным Сёгуном (Shogun) и Вождем всех времен и народов в Shogun и Rome: Total War и мой переход в «Call ofDuty» были обговорены свыше. Я был утвержден единогласно с неограниченными полномочиями.

Вот текст высочайшего решения:

«Результаты воина и полководца Givi ошеломили нас, Создателей, и к этому нечего прибавить. Решением Правителей Givi провозглашается избранным «Call of Duty» со всеми вытекающими отсюда полномочиями».

Далее следуют дата Вечности и подписи ста пятнадцати («ста пятнадцати» автором зачеркнуто и вновь выведено над строчкой. — Т.Т.) Императоров небес.

Сказать откровенно, я был от природы непостижим для любого бойца. Тем глубже моя скорбь. Я хотел изменить мир, но обстоятельства оказались сильнее меня.

Но не сильнее верной дружбы, пронесенной сквозь опаленные войной годы,  и ради нее, ради дружбы, я и пишу сейчас эти простые солдатские строки.

Итак, я смотрел в раскрытые ворота танкового завода на то, как проносятся по небу серые зимние облака, и никого со мной не было рядом.

Я ушел в спектаторы, то есть в наблюдатели, встал с кресла и направился в курилку — передохнуть. На лестничной площадке я увидел Кота.

— Что, Курт, — спросил я его, — когда подключаемся?

Кот неопределенно пожал плечами и, сделав затяжку, просипел:

— Проходил мимо отдела покраски… сидят, отдыхают.

— Суппер там еще?

— Там… красит на дневной выпуск.

— Маляр... гадина.

— Но он мастер.

— Курт, — возразил я, — мне плевать, мастер он или нет. Он враг.  И позапрошлого боя я ему не забуду… — Нервное слово застряло в горле. — Ни одной секунды, проведенной им в «Рокетс»… Им нельзя прощать. Разве ты не видишь, что мир гибнет, что истинных воинов выдавливают шакалы — берут большинством! На что они еще способны, эти Федьки, Супперы, разные Канарисы… хотя Канариса не трону, он воин, но все прочие — Кака, Понтикус или нет... даже Роми… нет, не Роми, даже… я не говорю про Ваву!..

А вслух сказал: «Разумеется. Что ж, подождем, когда соберется народ». —  Я улыбнулся соратнику, но сердце мое бешено стучало, оттого что я не могу ему открыться и сказать, что все очень серьезно, сказать, кто я такой на самом деле и зачем сюда послан.

Пока шла конвейерная неразбериха на демонстрационном дневном выпуске,  я поджидал бойцов, но никто не появлялся.

Конвейер, конвейер. А хорошо, что у нас у всех (мы однажды встретились с противником, поговорили и поняли друг друга) были ники, настоящие имена, а не как у остальных — «исполненные глубокого смысла числа» — бессмысленные алгебро-геометрические или просто цифровые обозначения. Негодяи.

Я стал бродить по производственному центру, погруженный в неутешительные раздумья, искоса отмечая названия проплывавших мимо кабинетов. «Международный гайкообмен», 41-й треугольник… ему все равно, что произойдет, победим мы или проиграем. Чтобы взять по-мужски оружие в руки — что ты!.. Ходит на свои международные пневмоперегоны, предлагает конвейеру импортные гайки. Так и пройдет жизнь, и нечего ему будет вспомнить, кроме этих вот гайкообменов.

Как только я так подумал, дверь кабинета с надписью «Международный гайкообмен» отворилась и 41-й выглянул в коридор.

— Привет, ***! — Он назвал мое ненавистное кодовое число и улыбнулся.

«Майор ***, — поправил я международника, — привет, привет! Улыбаешься? Думаешь спрятаться в своей конуре, когда другие за тебя будут проливать кровь, чтобы тебе сладко работалось? Вы все работаете, получаете зарплату, вас ждут дома, когда в это время (к горлу подкатил ком — я вспомнил невыносимую картину: Кака подбежал сзади к Беллу, смотрящему на облака и птиц)… — 41-й … — я неутешительно покачал головой, — если рушится мир, разве можно оставаться безучастным?»

— Как дела, 41-й треугольник? — спросил я.

— Превосходно! — ответил тот с радостным выражением глупого лица. — Готовим всей группой иностранные гайки на вечер.

— На вечер? — Я сотворил участие. — О чем?

— О событиях во Франции, новую картинку сейчас видел. Просто класс, машины переворачивают, сжигают, гайки откручивают!

— Да? И гайки?

— Да, ***! Такие мощные демонстрации, полиция ничего не может! Запад деградирует! То ли еще будет!

«Майор ***», — снова поправил я 41-го, но от чрезмерного ликования тот меня не услышал.

— Мы всех порвем!

— А на очереди Германия, верно? — Я заглянул ему в глаза.

— Точно!

— Ладно! — Я ответно улыбнулся, внутренне содрогаясь от нахлынувшего омерзения к этой постылой проклятой жизни, и ничего нельзя поделать — я только могу беспомощно слушать, как союзная бомбардировочная авиация уже поднимается в воздух и город непрерывно сотрясает от огня гаубичной русской артиллерии.

Я не хотел больше обо всем этом думать и решил быстро пройти мимо международной группы. Я так и поступил, но невольно пробежался в уме по ее составу. Женщины: Пи минус игрек, 2-х умножить, Параллельная окружность… Парни: 13-й, 33-й, 133-й, Котангенс-Е… Да. Кинуть гранату и закрыть дверь. Большего они не стоят. Даже Котангенс-Е. Я видел его в нескольких боях… Ничего особенного: побродить, пострелять ради эстетики. Ему нравится черная с красной повязкой униформа. Он так и сказал однажды. Боец. Отдать в расстрельные команды или использовать для теракта. Там исключительная эстетика. Когда я ему сказал, что 47-я армия Советов соединилась в Кетцине с 4-й гвардейской танковой армией и Берлин теперь полностью окружен, он даже бровью не повел. Конечно, я не сказал ему вслух. Я не мог — это участь Избранного! Но где было его сердце? Оно было глухо к рыданиям немецких  матерей — вот что я вам скажу, как глухи сердца всех этих липовых международников. О, Германия, что с нами всеми стало! Gott sei meiner Seele  gnadig.

— ***! — Это крикнул начальник нашего отдела 13-33. Начальники все имели двойные, а то и тройные числа, в зависимости от ранга.

— Что случилось?

— Прими, брат, гайки из Питера, там муть какая-то, барахло. Закинь в сборочную, сделаешь?

— Конечно. А на какую демонстрацию?

— Да кто ж его знает, брат? — он весело рассмеялся. — Ты ведь меня понимаешь!

— Сделаю, забудь. — Я успокоил ветерана. 13-33 работал на несколько гаечных разведок сразу и не помнил, какая из них была первой. Прежде он знал в лицо всех своих «невидимых» коллег, но производство гаек расширилось, штаты разведок заметно разбухли, и 13-33 стал «путаться в показаниях», нервничать, многое забывать, думать, что ему не доверяют, что среди поступивших на работу полно еще со школы завербованной молодежи, а руководители ему об этом не сообщили, так как… — дальше шли весьма неутешительные мысли о своей профессиональной перспективе. Кроме всего, нач. отдела с некоторого времени (возраст!) перестал отслеживать продвижение по секретной службе даже тех работников, которых хорошо знал, и великие разнообразные сомнения мучили его непрестанно. Меня, к примеру, он подозревал в давней работе на одну из «его» разведок и страдал, не понимая, являюсь я ему тайным начальником или подчиненным? Я любил выпить с ним шнапс. Мы смотрели друг другу в глаза, улыбались и все понимали. Я ведь и сам был немолод… Разведчики — особая статья. Люди одиночества.

Я отправился на прием материала не торопясь. С четвертого этажа (я находился еще на нашем, третьем) по всему центру раздавались дикие нечленораздельные крики 4-6, ответственного за дневную демонстрацию. Крики нарастали, 4-6 пронесся мимо. Я разобрал из его воплей что-то вроде: «Где гайки из Липецка?!.. мать-перемать… где этот?!.», и 4-6 исчез в помещении художественной покраски.

В аппаратной приема гаек я встретил Роми. Мой пневмоприем из Питера должен был начаться через пять минут. Я взглянул на монитор, рядом с которым стоял Роми. На экране дергалась рваная картинка: проматывалось видео очередной партии гаек из Липецка, той самой, которую так ждали на дневной демонстрации. Роми смотрел  в окно и не обращал на перегон никакого внимания. Техники сидели в углу помещения, распивая бесцветный спиртной напиток. Я чуть придвинулся к Роми, придвинулся так, чтобы он, если и заметил бы меня, то лишь боковым зрением.  Я хотел сделать это мягко — не тревожа мастера напрасно. Он понимал жизнь почти как я. Роми водил взглядом по крыше главного здания техцентра, стоявшего через дорогу от нас, и высматривал снайперов. «Липецк» шел аховый, разобранный на запчасти, на мониторе вместо ровной красивой картинки крутящихся разноцветных гаек видеоряд мигал от частых гцп (генератор цветных полос) и многочисленных черных полей, корежа и без того уродливый материал. До выпуска оставались секунды, и никакой, даже самый гениальный конверист не смог бы его столь быстро отшлифовать и бросить на покраску, чтобы поспеть к началу выпуска. Роми вдруг напряженно уставился вдаль. «Заметил спрятавшегося снайпера?» — подумал я и бесшумно отошел от него к монитору, где должен был пойти мой «Питер». Роми дослал патрон в патронник и снял с оптического прицела защитные колпачки. В аппаратную ворвался режиссер-демонстратор 123.

— Ну, где Липецк!!! Озверели, что ли!!!

— А че, на…? — отозвался Роми, не поворачивая лица. — Брак. Липецка  не будет. — И прильнул правым глазом к таинственному миру прицела. Режиссер плюнул и рванул в демонстрационную студию.

Тогда я снова подумал о том, что враг совсем близко, а подкрепления взять негде. Может быть, Роми? Но воин был недвижим, как древний великоколесничный лучник, гипнотизирующий свою далекую цель. Правый глаз его был в оптике, а длинные ресницы прикрытого левого чуть подрагивали, как от тихого ветра заросли тростника. Спустя десять минут, забрав гайки, я оставил Роми одного перед большим окном и пошел на покраску.

Здесь я отвлекусь, потому что сейчас передо мной в небе воцарился страшно красивый закат. Облака разметало во всю видимую бледно-голубую ширь, и они, напоенные золотым и розовым светом, будто в них спят или только нарождаются детеныши молний, представляли собой потрясающую картину. Может быть, Там простили меня?  Gott SchutzeDeutschland.

 

 

Глава 2. На мосту Мольтке

 

Я вошел к ним, в их мрачное помещение покраски, приведя себя в более-менее приличный вид, так как я офицер и могли быть дамы, а проведенные без сна несколько суток — слабое оправдание неопрятности. Хотя семидневная небритость… но я с фронта. Ко мне подошли Ю и Ни — я так звал их про себя из любви к ним, душою не вынося их числовых кодов.

— ***! — воскликнула Ни. — Как я рада тебя видеть, ты жив, родной, а мне такое сказали… — У Ни дрогнул голос, и, глядя ей в глаза, я подумал: о каком милосердии к врагам может идти речь? к этим крысам, что вал за валом заполняют улицы родного города!

Ю стояла рядом и тяжело вздыхала.

— Я видел, что они сделали с Беллом… я не прощу… — тихо произнес я. Сестры, милые фрёйлин.

— Ищешь кого? — спросила Ю.

— Белла.

— Ушел только что... — Ю виновато пожала плечами.

— А! Ну, мне тогда Питер покрасить… в план, — легко улыбнулся я Ю, не выдав своего волнения, и только пальцы мои до кровяного пота сжали тяжелую рукоять «Люггера». Позади меня сидели в креслах художники покраски, враги — Монгол, Федька, Суппер — и нарочито безучастно пили чай.

— Эй, давайте-ка на покраску! — весело крикнула им Ни.

Суппер оторвался от чая, встал и вяло подошел ко мне.

— Привет. Поработаем?

— Давай, спасибо. — Я пожал протянутую руку.

— Что за гайки?

— Льготные, желтого цвета.

— А! Спецзаказ. Ну, давай, соберем.

(Смысл появления в обществе желтых гаек был в том, что от многочисленных льгот на гайки ВВП страны стал заметно снижаться, и вместо льгот решили выплачивать народу небольшими деньгами. На эти деньги не загуляешь, вот и придумали некий желтковый цвет, раскрутили, сделали его хитом сезона, а купить такие гайки как раз могли лишь те, кто отказался от льгот и брал деньгами.)

Мы уселись в кресла перед мониторами, и пальцы Суппера уверенно побежали по кнопкам монтажной пары. Я смотрел, как он собирает материал, и вслушивался в текст корреспондента. В кадре появилась женщина возле киоска, что-то купила и подошла к телевизионной камере.

— Вот, — радостно сообщила она, — раньше я могла купить на пенсию  одну желтую гайку, а теперь две могу, да и задумаюсь еще: может быть, третью прихватить! — И  засмеялась.

— Останови-ка, — сказал я Супперу. — Безумие, что она несет? — Я набрал по внутренней связи продюсерский отдел. Трубку взял Х.

— А что тебе не нравится? — спросил Суппер. — Хорошее интервью.

— Х., здесь бабка у меня из Питера, интервью у киоска, — я пропустил слова Суппера мимо ушей, — несет ахинею.

— Подожди-подожди, не про желтую ли гайку часом? — прохрипел в трубку Х.

— Откуда знаешь?

— Да что ты, это интервью не убирай, мне им всю плешь проели, сказали, чтобы обязательно оставили в сюжете. Корреспондент текст прислал еще вчера, все читали.

— Х., но ведь это для идиотов. Ведь если она хвалится, что могла прежде купить лишь одну гайку, тогда вопрос: что за пенсия у нее была?

— Вот, верно, а теперь она две гайки купит. Видишь — прибавка! О ней  заботятся. — Х. цинично усмехнулся.

— Но это же…

— Хай-класс, то что надо, оставляй.

— Ладно, — сдался я, — я поставлю, но с условием: чтобы сюжет обязательно отсмотрели перед выдачей в демонстрационный эфир. Идет?

— Стопудово. Без отсмотра в эфир не дадут. Что тебя так задело? Ты как вчера родился.

— Здесь только на руку противникам льгот. — Я попытался сыграть  «за Родину»: — Это оттолкнет людей.

— Не оттолкнет. Тех, для которых мы это делаем, не оттолкнет, — сказал Х. — И ты это знаешь лучше меня.

— Хорошо, — я отключил связь.

— Делаем, — Суппер победно улыбнулся.

Победители. Они этого хотели, гаек.

После покраски я вернулся к себе, на танковый завод. Я был все еще один, когда неожиданно на панели возникли имена: Кака, Федька, Суппер, Молот… и сразу за ними: Монгол, Снайпер 1234567 и Канарис. Все русские. Началось. Они не испугались меня: их количественное превосходство придало им храбрости.

У меня не было на раздумье ни секунды, я только бегло осмотрел амуницию, надел наушники, поднял с бетонного пола тяжелый МП-44, дослал патрон в патронник, рванул к пролому в главном здании и сразу — по лестнице — на третий этаж! За спиной раздались гулкие шаги. Я пригнулся и немного пробежал по лестнице вниз: некто с «ППШ» несся за мной. Короткая очередь в голову.  «Гиви убил Кака». Появился еще один красноармеец. Еще очередь.  «Гиви убил Канариса».  Я полностью опустошил рожок, и в страхе, что не успею перезарядиться, бросился назад, по лестнице вверх: за спиной засвистели пули, но они только сбили штукатурку, оставив на стенах глубокие вмятины. Я влетел в помещение третьего этажа, развернулся и лег на пол, перезарядка: на меня несся русский с гранатой. Выстрел ему в голову, он упал — это был вновь оживший Кака. В наушниках раздался стремительно приближающийся грохот сапог. На всех патронов не хватит! Я перекатился вправо, бросил в пыльный лестничный проем три гранаты, снова перекатился на старое место и в облако смерти, поднявшееся после разрывов гранат, опустошил магазин. На панели засветилось: «Гиви убил Кака», «Гивиубил Монгола», «Гиви убил Федьку», «Гиви убил Снайпера 1234567».

Теперь не выбраться. Они знают, что у меня кончились гранаты и подобрать их мне сейчас негде, а 30 патронов МП-44 надолго не хватит — убьют при смене магазина. Нужно спрыгнуть в пролом, — подумал я, — на второй этаж — хотя бы! — и тут к величайшему облегчению я увидел своих. Кто воевал, тот поймет мою радость. Грог, Прапорщик Шматко, Папандопуло, Кот и Bell ворвались в дыру в стене первого этажа, как черти, — в тыл русским, — и устроили им настоящую кровавую баню. Мы очень серьезно повели в счете.

Я неосторожно выглянул в окно, чтобы оценить обстановку, и получил пулю  в лоб. Забелела надпись:«Вава убила Гиви».  И рядом значок оружия, из которого я был повержен — снайперская винтовка. Я просмотрел видеозапись. Стреляли с балкона здания, что напротив. Когда она появилась, Вава? Я проглядел в пылу боя. Сука.  Никто не знал ее кода, из какого она подразделения, как выглядит — вообще кто она!

Нетерпеливое нажатие на f, и я воскрес на железнодорожных путях. Поднял беспризорный «ППШ», пробежал немного вперед — через рельсы — и легко взобрался по лестнице на балкон, но Вавы там уже не было. Черт. С балкона я засек место, где воскресали русские: справа от меня в углу бетонного забора перед железнодорожной платформой. Я и еще два бойца бросились к месту воскрешения. Ведь я воевал не ради мести нелепой девчонке, а подчиняясь интересам команды! Товарищи закидали противника гранатами...

Здесь мне по внутренней связи сообщили, что, скатившись по проспекту Альт-Моабит, к мосту Мольтке подкатил разведывательный вражеский отряд. Скорее, это патруль 79-го стрелкового корпуса — генерала Перевёрткина. Я посмотрел на часы.

— Курт, отходим! — крикнул я Коту. — Белл, дойче, за мной.

— Что случилось? — Кот закинул автомат за спину и еле догнал меня, вытирая на ходу рукавом пот со лба. Мы бежали, пригнувшись, под неприятельским огнем.

— Разведка у моста, — сказал я, остановившись лишь на Мольткештрассе. — Через пятнадцать минут подползут танки, затем пехота, артиллерия, штаб, потом — штурм. Нужно сковать побольше неприятельских сил, открыть им дорогу на Рейхстаг, пустить, как волну, снова запрудить и — привет. Накроем врага строго по плану. —  Я отдышался. Громыхая разнообразным вооружением, подбежали Белл, Грог, Шматко и Папандопуло, и пока мы перебежками добирались до баррикады на мосту, я урывками еще раз обрисовал ситуацию. Мы залегли на баррикаде и стали в бинокли рассматривать неприятельскую сторону. На набережной висел утренний туман, смешанный с дымом, гарью и пылью от разбитых зданий.

— А кто у нас справа? Не обойдут? Может, мне туда смотаться, Гиви? — Шматко убрал бинокль и посмотрел в направлении моста Кронпринца в прицел снайперской винтовки. Выстрел.  «Шматко убил Канариса».  Как Канариса туда занесло?

— Не успеешь вернуться.

Грог выстрелил из гранатомета в занебесную даль. Пошел легкий дождь.

Мы сползли со своих позиций и побежали в направлении дипломатического квартала. Сверху, с крыши здания, куда мы забрались, Белл первым увидел, как у моста скапливается техника.

— Гиви, они подходят! — сообщил он, глядя в бинокль.

Русские действовали оперативно. Нам видны были башни огромных тяжелых танков.

— Сейчас они раздавят обе баррикады и пропустят пехоту. — Сказав это, Курт сменил оружие: вместо МП-44 достал из своих запасников фаустпатрон.

— Зато успеем передохнуть! — Папандопуло сделал из фляги несколько глотков шнапса.

Но русские начали атаку неожиданно — силами одного батальона. Раздался общий крик «Ура!», и через первую баррикаду, как по мутной с щепками и грязью волне, поползли перевернутые кораблики краснозвездных пилоток, грозя заполнить пространство до второй баррикады, а затем — хлынуть на наш берег и затопить близлежащие кварталы. Это был риск. Однако в случае успеха — закрепления хотя бы на одном участке дипквартала или министерства внутренних дел — мост Мольтке был бы пройден русскими танками без заминки.

Мы дали пройти красноармейцам первую баррикаду, и едва они показались над второй — ураганным огнем сбросили их вниз, но солдаты второго эшелона прибывали и напирали. Там, судя по «птичьим» крикам, наступила полная неразбериха — вот в это столпотворение и полетели наши гранаты. Облака поднялись над баррикадой, как пар из котла, раздались нечеловеческие вопли, стоны, но окровавленная злобная солдатская масса, дико рыча и изрыгая проклятия, перевалила-таки через стену из мешков с песком, бетонных плит, шкафов, диванов и пр. и бросилась на невидимого врага;  в них тут же из близлежащих зданий, из всех отверстий и щелей — полетели, прошивая воздух, пули и гранаты, гранаты!Однако остатки батальона (около полусотни солдат) смогли выбраться из капкана и, оставляя на асфальте сплошной кровавый след, побежали в сторону от нас к одному из зданий. Такую позицию оборонять силами двух взводов было невозможно, хотя это была позиция, которая могла нам осложнить жизнь при новом штурме. Тем временем прорвавшиеся красноармейцы затихли, перестали стрелять. Я поставил в проем окна в их направлении пулемет МГ-42, а пока пусть думают, что они захватили плацдарм.

Настоящая атака началась в полночь. Русские танки продавили первую баррикаду и, медленно раздвигая препятствия, дошли до второй. Башни танков с поднятыми  в нашем направлении дулами пушек на мгновение замерли.

— Первый к залпу готов, второй к залпу готов, третий… четвертый… Огонь! — крикнул я.

После залпа фаустпатронами мы слетели вниз — на первый этаж. Русские опоздали всего на секунду. С противоположной стороны Шпрее ударила артиллерия (танки не успели), и наша недавняя позиция в здании превратилась в цементные облака, но два их танка загорелись. По остальным ударили из Зообункера, который находился в полутора километрах от нас, ПВО. Весь мост с танками и заграждениями баррикад охватило адское пламя, раздались несколько оглушительных взрывов, скрежет — мы увидели, как башня одного из тяжелых танков взлетела на воздух и  с шипением обрушилась в темные воды Шпрее.

Русские затребовали подкрепления — то, чего мы хотели.

Я отдал приказ отойти главным силам, собранным на нашем участке обороны, к Рейхстагу, оставив перед мостом только фольксштурм с приказом умереть достойно. Воины фольксштурма поблагодарили меня за оказанную честь. Ничего особенного, обыкновенные немцы.

Экран заволокло дымом. Гранатометы! От разрывов мы все погибли и ожили внутри танкового завода. Я пошел в обход противника со стороны железнодорожных путей. Вот там и произошел случай, который и сейчас вызывает у меня чувство отвращения к жизни. Пробежав по рельсам, обогнув вагоны, я увидел немецкого воина. Судя по тому, как он стоял, задумавшись, и смотрел на облака, я понял, что это Белл. Я навел на него прицел — точно он, появилась зеленая надпись  «Белл». Он ничего не делал, просто стоял и, как обычно в минуту просветления, смотрел на облака и птиц.

К нему бежал враг в долгополой шинели и пилотке, угрожающе размахивая автоматом. Враг подбежал и на моих глазах ударил Белла прикладом в затылок — тот упал. Без крика. Больно.

Появилась надпись:  «Вава убила Белла».

Какая низость — убить прикладом воина, достойного погибнуть от пули! Я догнал красноармейца возле бочек. Он как раз остановился. Я быстро напечатал:  «Вава, обернись».  Она увидела надпись на экране и обернулась. Ее волосы, выбившись из-под пилотки, нагло развевались на ветру. Я с пояса дал по ней очередь, но внезапно изображения на мониторе погасли, и в середине экрана возникло слово  «ошибка».  Общая системная ошибка на сервере. Грохот стрельбы оборвался. От досады я ударил кулаком по столу.

Я сидел в характерном отупении, какое бывает после насыщенного кровопролития. Спустя полминуты, перегрузив компьютер, я вновь забрался в игру — сервер заработал, но на мониторе царили угнетающие душу надписи: такой-то вышел из игры… еще один, другой…  скоро я вновь остался один. Я посмотрел на часы. Понятно. Выпуск дневной демонстрации закончился, пора идти обедать. Им всем пора — не мне. Я это знал. Им нужно есть. Не мне. Конечно.

Мир потускнел, и в опустевшем обесцвеченном мире раздался голос Курта:

— Обедать пойдем?

— Пойдем…

— Синус тоже хочет с нами. Возьмем ее?

— Возьми-ите, пожалуйста-а-а-а! — притворно запела Синус — она появилась  в раскрытой настежь двери. — Ну и демонстрация! Выпуск по потолку из-за вашего Ромулечки бегал (Синус звала нас по никам, чтобы казаться своей), а тот — ноль внимания, говорит, брак был, и не морочьте ему голову. Главный звонил! Сказал, что из-за таких, как мы, зрители скоро станут смотреть конкурентов, этих лицемеров по закрутке болтов,  он так и сказал уничижительно: болтов!

— Ладно, вы идите, я вас догоню,  —  все еще неуспокоенно сказал я  и прибавил: — он не Ромулечка, а Роми. Говори уважительно о героях.

Они  пошли, а я позвонил по внутренней связи в компьютерный отдел. Еще несколько дней назад я заинтересовался этим воином-одиночкой Вавой и попросил знакомого компьютерщика отслеживать каждый ее вход в игру. Выяснилось, что Вава всегда заходила к нам из разных помещений, никогда не повторяясь, но с определенной тупой закономерностью.

— Комната номер 29, — сказал мне знакомый компьютерщик. И я задумался. Позавчера была комната 27, вчера — 28, сегодня — 29, однако. Подражает мужской логике. Обсмеяться. Значит, завтра она засядет в комнате 30, а потом — в 31-й?

 

 

Глава 3. Рядом с откровением

 

Мы шли по подземному коридору в главное здание гайкоцентра — я догнал их. Синус и Курт о чем-то говорили меж собой, я не прислушивался, до меня долетали обрывки фраз. Курт с чем-то обратился ко мне, но, погруженный в мысли  о предстоящей битве, я не ответил. Кот привык к моим странностям и не обиделся, зато с Синус у него было полное душевное отдохновение. Та вовсю улыбалась.  Я запомнил, что она ему улыбалась. Может быть, она даже все время улыбалась. Всем и всегда. Отстояв очередь в кассу, мы сели за свободный столик. Кот встал и опять пошел к раздаче.

— Без булочки не может, — сказала Синус.

— Ум-м. — Я смотрел прямо перед собой на стакан компота. Наверное, это был мой компот, я его взял, плюс рядом еще стояло какое-то блюдо — тоже мое. Я хотя бы расплатился?

— Нельзя себя так вести. Эй! — Синус постучала вилкой по стакану с компотом.

— А как я себя веду?

— Очень плохо. Курт несколько раз что-то говорил тебе, а ты ему не отвечал.

— Я не успевал, и он ведь к тебе обращался — не ко мне. В мою сторону он смотрел просто для участия, из вежливости.

— Нет. Ему не хватает тебя, ему вообще не хватает друзей, он от природы очень общительный, а ты… Неужели трудно спросить его хоть раз, как у него дома, какие дела, что в семье?

— Какой семье? — Я не понял вопроса.

— Такой, обыкновенной! Какие у людей бывают семьи?

— Чушь.

Тогда, за столом, я первый раз обратил внимание на то, что она упорно лезет не в свои дела.

— Друзья — чушь? У тебя есть друзья? Кого ты считаешь своим другом? —  Синус изобразила душевную заботу.

— Тебе не объяснишь. — Я отпил из стакана. — У меня есть боевые друзья.  Курт — один из них. Это нельзя назвать дружбой — единство.

— Ну, так спросил бы у своего «единства», может, у него какие-то трудности на работе, дома, может быть, он нуждается в помощи?

— Бабские разговоры. — Я хотел, чтобы она отстала от меня.

— Не бабские. Это жизнь. Вместо того чтобы играть в дурацкую игру и изображать из себя боевых друзей, сходили бы вместе в театр,  съездили  на природу.

— Послушай, Синус, — я остановил ее предобеденный словесный поток. —  Я и так еле сдерживаюсь, чтобы меня от множества бессмысленных жующих людей не стошнило. Как и от твоих вопросов. Не говори мне ничего, пожалуйста.

— Хороший ты друг… Поэтому тебя все чураются.

Вот гадина, тупая баба. Я не ответил ей.

Как раз подошел Курт с булкой и сел рядом с Синус. Я с нежностью посмотрел на друга. Между ним и Синус забегали ужимки, улыбки, приятного аппетита — что-то такое — я не слушал. Я знал, что Коту нужно хорошенько поесть, и если ему нужно внимание женщины — пусть: впереди нас ожидали тяжелые испытания. Бедный Курт.

Мы возвращались. Кот сразу пошел к лифтам — свалилась работа, ему позвонил на мобильный телефон начальник отдела, а мы с Синус зашли в магазинчик на первом этаже, посмотреть книжки. Точнее, я зашел в магазинчик, а она увязалась за мной.

Я пролистывал Платона и ждал, когда Синус перестанет с умным видом рассматривать корешки книг. Молчала она недолго.

— Стоишь и делаешь вид, что листаешь, а сам только и ждешь, чтобы я с тобой заговорила.

Хорошо, что я смотрел в книгу и она не видела моего быстро покрасневшего лица. Надо же так исказить смысл! Я задержал дыхание и сделал вдох, еще раз  задержал — выдох. Сердце успокоилось. Я выглянул из-за книги и посмотрел на коллегу строгим взглядом офицера, но Синус вновь затараторила.

— Ладно, ладно, не нервничай так, я нестрашная. Все же скажи, зачем ты играешь, стреляешь, как ребенок? — Опять она об игре! — Сойдешь с ума раньше времени. А к старости ты сойдешь с ума без вариантов, — утвердительно заявила Синус и продолжила допекать меня: — Занялся бы всерьез работой, ведь ты мастер, каких я не встречала. Тебе все по силам! Любое дело!

— Что ты называешь делом? Гаечные демонстрации? — Она меня все же допекла.

— А что?! Тоже работа, это смотрят люди, значит, хотят смотреть, значит, им необходимо. Твоя игра не нужна никому, а на гайки, особенно на их прикручивание, смотрят с удовольствием. Согласись, в нашей работе есть нечто привлекательное. — Синус засмеялась. — Это все условности. В шахматной игре или в футболе, даже в книгах, в романах, в стихах — не больше смысла. Там те же гайки. Открутил — прикрутил.

Я бросил на нее пустой взгляд.

— Интересно, Гиви, а ты всех игроков знаешь в лицо? — От этого «интересно, Гиви» мне стало нехорошо.

— Нет. Есть еще Вава (Vava). — При звуке таинственного имени я почувствовал легкий прилив сил. — Она снайпер. Появляется редко, и мне кажется, что она появляется лишь для того, чтобы поохотиться за мной. Когда она меня убивает, она пишет иногда на мониторе что-нибудь злорадное.

— Она воюет лучше тебя?

— Мне очки нужно набирать... я уничтожаю скопления врагов, а Вава — снайпер, засядет где-нибудь, выстрел, и бегом менять позицию. В этом разница.

— Так тебе и надо. — Синус взяла у меня Платона и захлопнула книгу. — Этот умный дядя не для тебя. А отчего ты думаешь, что она женщина? — Она поставила древнегреческую мудрость на прежнее место.

— По почерку. Убивает подло, исподтишка, иногда ударом приклада в затылок. И делает это столь трепетно, что порой мне даже нравится ее низость….

— Смотри, не влюбись, ведь любить нужно женщину, а не снайпера.

— Ты не понимаешь. Когда женщина воюет, когда она тебя убивает, в этом есть что-то… некое братство… хотя она противник. И это опасно. Нельзя отвлекаться от главной цели. — Я не сказал болтушке, о какой цели идет речь!

— А если Вава из твоих воздыхательниц? — с легкой иронией произнесла Синус, и я улыбнулся. Слышали бы Шматко, Грог или Папандопуло! Воздыхательницы! Разве что берлинки с фаустпатронами.

— Нет, действительно, у меня была подруга, — сказала Синус, — которая, чтобы вытащить своего мужа-наркомана, сама при нем кололась.

— Зачем?

— Думала, что он перестанет.

— Перестал?

— Нет… они потом разошлись… плохая история.

— Вот видишь, ты сама себе противоречишь.

— Никакого противоречия.

— Но ведь они разошлись!

— Ты судишь как мужчина, ты не знаешь, что такое сострадание, жертва.

Мы вышли из магазина и направились к лифтам.

— А почему ты воюешь за фашистов? Они столько горя принесли, бомбили мирные города, убивали. — Когда я подумал, что темы для беседы у нее закончились, она ткнула мне в самое больное место.  Видимо, просто так. Из любопытства.

— Я не фашист, я солдат. А мирные города первыми стали бомбить англичане. Это факт, признанный всеми. Самим Черчиллем, если хочешь. — Я старался быть сдержанным. — Ты видела фотографии разрушенных немецких городов, Дрездена, Лейпцига, Везеля… Ты знаешь, что такое ковровое бомбометание? Это когда город превращается в лунный пейзаж. Одни воронки, и лишь кое-где торчат остовы разрушенных зданий.

— Так война! Ты хотел, чтобы самолеты цветочки разбрасывали? Тебе перечислить наши города и села, уничтоженные фашистами?

— Да, война. Только немецкие дети в детских садах, в яслях, у себя дома — дети  не воевали. Они ничего не знали о войне. Но прилетали самолеты, в которых сидели большие взрослые дяди, отцы таких же маленьких стриженых мальчиков и девочек с косичками, — и все эти книжки, бантики, косички, цветные карандаши, кубики, испуганные детские глаза, слезы, всхлипы и мольбы о помощи, все эти:  «Не убивайте нас, дяди, не бомбите, мама, спаси» и прочие глупости — в один миг весь этот невыносимый мир превращался в пепел.

— Ты перекладываешь с больной головы на здоровую! — Синус возвысила  голос. — На этих тварей никто не нападал, а зря, надо было! Фашисты убили пятьдесят миллионов человек! Сколько еще находят захоронений!  Это наши родные, и до сих пор не все оплаканы!

— Кто оплачет немецких детей? — прошептал я, схватил Синус за пояс, протащил ее с полметра и придавил к колонне перед лифтами так сильно, что та охнула от боли.

— Идиот! Оплачь самого себя! — взвизгнула Синус.

Набат колотил у меня в голове.

— А после войны победители со слезами на глазах устанавливали памятники на площадях разрушенных городов: воин Андрюша спас от смерти немецкого мальчика, боец Джонни накормил проголодавшуюся немецкую девочку. Кто оплачет немецких детей?!

Подошли лифты. Синус вырвалась, грубо оттолкнула меня и вместе с толпой работников бесчисленных служб конвейера вбежала в одну из открывшихся дверей.

— Ни один немец не невиновен, все виновны: и родившиеся, и неродившиеся… — продолжал я говорить себе вслух, — я отлично помню эти слова, — или вот: «Ударьте насилием по расовой гордыне немецкой женщины! Возьмите над ней справедливый реванш!» — Лифты закрылись, и у толпы в кабинах стало одно лицо: двери.

— А ты сам способен совершить насилие? — спросил я себя и прервал размышления.

Просто замолчал.

В этот день я уже не входил в сеть.

Ночью я плохо спал. Mehr als zwei Millionen Deutsche Soldaten starben fur das VATERLAND vor mir. Ich gehe fur meineSohne — im Namen Deutschlands.

 

 

Глава 4. Весна Модильяни

 

Утро занялось серое и неприглядное. Я приехал на работу на час раньше обычного — хотел отправиться в сектор «Ц», чтобы встретить последнее наше подкрепление из дивизии «Шарлемань», французских добровольцев, но задержался  в районе аэродрома Темпельхоф. Увиденное в военном отношении было насыщено деталями. Представьте дерево в открытом поле, одно, два дерева, теперь десять, сто, тысячу, лес. Теперь представьте, что каждое дерево исчезает и на его месте возникает новое, такое же раскидистое, только это уже не деревья — а взрывы, комья земли, и все это происходит непрерывно в доли секунды, и не в чистом поле, а посреди зданий или того, что от этих зданий осталось, и между сплошными непрекращающимися смертоносными каскадами огня и разрушенными строениями мечутся люди, проносятсяперебежками увешанные оружием команды, перемещаются машины, посекундно кого-то вдавливает в землю, разрывает на куски — кроваво-черная завеса без неба. Только за два часа я смог подобраться к одной из позиций дивизии «Мюнхеберг». Сквозь случайно образовавшийся просвет я увидел, что из ближайшей траншеи, метрах в пятидесяти, мне замахали. Последние метры я полз: поднять голову не было никакой возможности, я рыл лицом грязь. Земля в такие минуты становится матерью. Понятно, что могут убить и лежащего неподвижно, и ползущего, и вроде бы надо броситься скорее вперед, но когда вся вселенная угрожает тебе смертью, земля становится  единственной твоей защитницей. Прижимаешься к ней лицом, говоришь ей, и она слышит. Наконец я поднял голову: вблизи меня, в траншее, сидели солдаты. Они были похожи на волчат, со страхом и любопытством глядящих из темного логова наружу. Глаза сверкали из-под касок, а кругом клубилась черная пыль  и шипели осколки. Солдаты протянули мне свои черные руки, вцепились в плечи, и я свалился в укрытие, как мешок. Офицер и несколько рядовых радостно обступили меня.

— Мы вас узнали, Гиви, и не только по погонам! — они хохотали. Хотелось плакать. Вместо инструктажа мы просто поговорили — в бою это важнее разбора диспозиции. Делились впечатлениями, переживаниями. Офицер был очень смешливый молодой человек лет двадцати, из-за боевого грохота и живости своего характера он не говорил, а весело кричал. По его словам, рота заняла позицию вчера в полдень и сразу попала под непрерывный артиллерийский обстрел и бомбежку. Никто из пополнений не смотрит, куда какое подразделение прикомандировано: если есть полк, рота, взвод, да хоть один-единственный солдат и рядом укрытие, — там сразу и зарываешься, и только после этого пытаешься осмотреться. Главные силы дивизии сконцентрированы вокруг Карштадт-Хоххауса и шоколадной фабрики. Гражданское население разбегается кто куда. Русские выжигают огнеметами все дома, из которых ведут огонь, а огонь ведут отовсюду. Дивизия сохранила несколько десятков танков, но в общей адской картине они выглядят как игрушечные. Рядом с обгоревшими домами — убитые женщины, вооруженные фаустпатронами. Мне пояснили, что их множество, они добровольно сидят в проемах окон в ожидании подхода русских танков, и когда в здание ударяют снаряд или авиабомба, они вываливаются на улицу со своим оружием, как правило, уже убитые.

Последние слова офицер прокричал мне дважды, а один огромный довольный военной жизнью солдат со штурмовой винтовкой в руках весело прибавил к рассказу офицера: «Наши силезки, Гиви, сражаются образцовым образом!»

Наши силезки. Сестры. Кто их оплачет?

Берлинцы не могли больше сопротивляться, не хватало людей, боеприпасов, ничего не хватало. Несчастное ополчение плюс мальчишки: пылкие сердца.

Из окна увидел дикую картину: по улице шла маршем колонна гражданских, поверх которой покачивались, как лес огромных эскимо, фаустпатроны. Дети от 10 до 14 лет, человек четыреста. С угла нашего дома громыхнуло. Русский танк выстрелил, по-моему, «ИС», и дал длинную пулеметную очередь. Первые ряды разметало в кровавые куски, остальные в боевом порядке отступили за угол ближайшего дома.  В танк полетели гранаты фаустпатронов. Танк отполз. Сумасшествие. А ведь это дети. Беспримерный героизм.

Лифт не работал. Я спустился по лестнице вниз с двенадцатого этажа. Быстро прошел Славянский бульвар и свернул за магазин с видеотехникой. Как и договаривались, грузовики с бойцами из «Шарлемани» ждали меня там. Из девяти грузовиков добрались семь, по сорок пять человек в каждом. Я оглядел бойцов. Воинственные «мушкетеры» были вооружены новейшим оружием: кроме фаустпатронов, гранат простых и винтовочных, бесконечных лент для пулеметов МГ-42, у всех были современные штурмовые винтовки «Штурмгевер-44». С ними был Грог.

— Vive la France! — крикнул я воинам: все, что знал по-французски. Те в ответ промолчали. Один из них с вызовом неприятно сузил глаза и посмотрел сначала на мои погоны главнокомандующего, потом — мне в глаза.

— Где ты их нашел? — спросил я Грога.

— Сами напросились. Это ведь из «Шарлемани». Не зря я в институте учил французский — пригодилось. Говорят, что они идейные и лучше им не перечить.  Хотят немедленно на передовую.

— Ладно, — кивнул я другу, — отправь их в «Нордланд» к Циглеру.

Грог воинственно поднял над головой гранатомет, и грузовики тронулись  в направлении  Кутузовского проспекта, громыхнув в кузовах солдатами и их непереносимым для врагов вооружением.

Двери лифта открылись, и я увидел Синус. Она вернулась.

— Пойдем на улицу, — сказала она. — Там весна.

— Меня от весны воротит. Я люблю лето 41-го.

— Тебе придется полюбить весну 45-го, или ты погибнешь как личность.

На улице светило солнце. Перед гайкоцентром никого не было.

— Прочти мне стихи, — Синус отстраненно смотрела куда-то в сторону.

«Она знает, кто я?»

 

— Двенадцать, двенадцать,

А к небу шестёрки,

Умножить на два —

Будут те же двенадцать.

 

— Всё?!

— Да.

— Как красиво! Что это?

— Сейчас придумал.

Женщине понравилось или не понравилось. Женщине понравится что угодно, если она настроилась на лирический лад. Нужно было возвращаться на передовую.

— Я хотела сказать тебе… ты ведь очень хороший... Ничего, что я тебе это говорю?

— Женщинам нравятся офицеры, — сказал я.

 Я устал.

— У тебя все? — спросил я. Синус взяла меня за руку и повела в сторону парка. Мы шли и дышали воздухом — это так называется. Земля горела под моими ногами, а она куда-то тащила меня.

— Погуляли? — спросил я раздраженно. Синус вскинула глаза с материнским состраданием.

Мы вернулись на работу.

Расставшись с Синус, в курилке я увидел балагуривших Шматко, Папандопуло и Белла. Я подошел к ним, пожал всем руки и закурил. Разговор моих товарищей чуть сбился — из-за пожатий, но через секунду вновь непринужденно продолжился. Говорили неведомо о чем: о работе, о машинах, о кредитах — все в кучу. Друзья вспомнили неполученную премию, посмеялись над этим, плюс каждый рассказал по непристойному анекдоту, кроме Белла — он стеснялся грубых выражений. Зачем им это? Я вспомнил слова Синус, ее совет быть ближе к людям.

Подошли «цифры» из отдела поставок красок и закурили как по команде.

— Знаешь, — сказала 7, — моя дочурка вчера в школе получила неуд ни за что! Учителей надо гнать взашей!

— Не говори! — оживилась 5. — Нам даже домой, представляешь, позвонил директор школы.

— А у меня, девчонки, с завтрашнего дня отпуск, еду в… — перебила их 18.

— Да что ты! — Цифры посмотрели на 18 с завистью.

— Да, — продолжила отпускница, — вот если бы еще премиальные подкинули!

— Эх! Разве они дадут, жмоты! — Цифры синхронно скорчили гримасу, затянулись и выпустили дым.

— Мой говорит мне, давай поедем… — сказала 18.

— Я бы этих учителей… — сказала 5.

— А премию не дадут, можно даже не мечтать. — 7 была не в духе.

Может быть, все-таки Роми? Он обещал, что обязательно придет к нам на помощь, но когда? Я вернулся к себе, сел в надежное кресло моего долгожданного мира и сразу успокоился. Народ собрался в «доме Павлова». Я выбрал снайперскую винтовку и проскочил под огнем к красному кирпичному зданию. Поднялся на второй этаж, оглядел мертвые окна разрушенных домов напротив. На крыше одного из них я увидел красноармейца. Он лежал и высматривал в прицел противника. Я выстрелил и бегом вниз — менять позицию. На мониторе появилось: «Гиви убил Ирину Сергеевну» — это мужчина, известный боец. «Прости, брат». Я спрятался над входом в здание, лег и замер. По направлению ко мне двигались двое солдат врага. «Одного убью — второй заметит». Я решил подождать. В наушниках раздался близкий топот их сапог. Они уже поднимались по лестнице. Не целясь, я убил одного из них выстрелом в голову.  На перезарядку времени не было. Я вырвал из кобуры «Люггер», вскочил и подбежал ко второму солдату. Пока тот соображал, откуда выстрелили, я разрядил в него всю обойму.  «Гиви убил Канариса», «Гиви убил Монгола». Эти отомстят. Я посмотрел в окно. Мелькнул огонек одиночного выстрела. Все померкло.  «Вава убил Гиви».   Я посмотрел повтор. Вава стреляла из-за бруствера. Появилась надпись:  «Тебе не понравилось?»  Я нажал на F и ожил между серыми зданиями на виду у всех, но прятаться, комбинировать мне не хотелось. Я стал ориентироваться на вспышки выстрелов и стрелял сразу наповал. За минуту я вышел в лидеры, опередив ближайшего соперника на 10 очков.

Кругом меня шуршали осколки и свистели пули, разрывались гранаты. Каждый бился сам за себя, не согласовывая своих действий с друзьями. После получасового боя мы переместились в «Карантин». Я носился между домами и кричал: «Я Гиви!», потрясая непобедимым МП-40 на страх врагам Нового Порядка. Ничто не могло сдержать моего напора. В тот день я на всех картах достиг выдающихся результатов, но это было всего лишь разминкой, устрашением перед главным боем. Я помнил, что все решит сражение на подступах к Рейхстагу при подавляющем численном превосходстве «союзников».

В перерыве между боями я вновь справился у знакомого компьютерщика о Ваве, и тот сказал мне, что Вава вошла в игру из комнаты 30.

На следующий день, в воскресенье, я был в отменном настроении. Повесив куртку на вешалку, я взял сигареты и пошел в курилку, где меня поджидала Синус — как же без этого! Наверное, поджидала, но, заметив меня, она удивленно вскинула брови.

— Мне предстоит такая выходная неделька! Столько дел! И собаку нужно  к ветеринару, и родителей на дачу отвезти, потом — уборка!

— Синус, у тебя нет более серьезной темы для разговора?

— У каждого человека проблемы вообще-то, и если мои проблемы тебя не волнуют, то что ты называешь темой?

— Что-то другое.

— Например?

— Например... например, я рассматривал вчера портреты Модильяни.

— Да, я тоже люблю Модильяни, но собаку тем не менее везти к ветеринару придется.

— Так вот, я заметил, что портреты его даже самых близких людей не то чтобы бездуховны, они… как бы это сказать точнее, они просты, как земля. За ними, кроме этой земли, ничего нет.

— Кроме земли? Земля — это много.

— Да, — ответил я, вспомнив, как говорил с землей у позиций дивизии «Мюнхеберг».

— Не все портреты! — Синус вдруг запротестовала. — Не все, есть и другие. Например, Пикассо.

— Монстр со злыми и тоже простыми, как земля, глазами. Не в этом дело. Все творчество Модильяни делится на портреты других и автопортрет.

— Я его не помню.

— В нем такая мука… Модильяни сидит с закрытыми глазами и весь его облик — это непереносимое страдание от того, что он знает правду о других и правду о себе. Он боится открыть глаза, чтобы самому не увидеть вдруг того, что видел в других: землю, пустоту.

— Да иди ты...

Я закрыл глаза, чтобы не видеть.

 

 

Глава 5. Явление воина

 

Кот окликнул меня и указал на здание метрах в пятидесяти от нас. Мы всей группой бросились к позициям у окон, щелей, проломов в стенах здания, засели и навели фаустпатроны на разбитую дорогу, где с минуты на минуту должны были показаться русские танки.

Вдруг мы увидели идущего  посреди  улицы огромного воина, увешенного  с головы до ног всевозможным оружием. Он тяжело ступал. Его голубого цвета каска была украшена, как торжественным венком, надписью: «Украина цэ Европа». Левой рукой «монстр» вздымал гранатомет, а правой — «ППШ», за спиной у него торчали еще три гранатомета, снайперская винтовка, шесть авиабомб, четыре «стингера», пулемет МГ-42, ленты которого обвили тело наподобие средневековой кольчуги,  а также лазерная пушка. За поясом неизвестного солдата торчали десяток ручных гранат, два пистолета «ТТ» и один «Вальтер».

Я и Белл выбрались из укрытия. Едва я шаркнул сапогами по камням мостовой, как боец взвел на нас все свое бесчисленное оружие, передернул все затворы и готов был вести огонь из всех стволов разом. Страшная картина. Я улыбнулся и снял каску. Отведя в стороны, но не бросая оружия, воин закричал: «Гамарджоба, Гиви! Как семья, как дома, как здоровье?! Белл, дорогой, как я рад тебя здесь видеть! Ведь никого из своих!»

Мы обнялись. Pill был из украинской повстанческой армии. Белл спросил,  что Pill здесь делает? Ответ был прост: за что идет война, он не знает, но так как он при оружии, нужно теперь куда-нибудь выстрелить.

Я коротко обрисовал обстановку, сказал, что есть наши танки, а есть русские, есть еще американцы и англичане, и он может стрелять, куда душе угодно, а нам с Беллом пора идти. Мы еще раз обнялись, пожелали друг другу здоровья, удачи и простились. Пока Pill стоял посреди улицы и осматривался, куда бы пальнуть, я приказал всем подразделениям быстро отойти на пятьсот метров. Едва наши приступили к отходу, как Pill уже подбил десяток русских танков, утопил в Шпрее какую-то злосчастную баржу, разнес в щепки здание, где мы занимали оборону. На свою беду как раз появилась союзная авиация. Американцы безуспешно который день бомбили бункеры в километре от дипквартала. Pill сбил «стингерами» все самолеты, уничтожил бункеры лазерной пушкой (а заодно и здания, стоящие на пути к бункерам), расстрелял, куда глаза глядят, все  патроны всех своих автоматов и винтовок и с минуту еще стоял, размышляя, что делать с неиспользованными ручными гранатами? Швырнув гранаты в реку, полюбовавшись на грохот, учиненный ими, и на то, что во время его выступления ни один из немцев и русских даже носа не показал, Pill покинул поле боя. Перед этим он зачем-то поджег валявшиеся неподалеку автомобильные покрышки и пробурчал себе под нос: «Ще не вмэрла Украина». Русские и наши перекрестились.

Едва Pill покинул поле боя, как в общем грохоте канонады мы услышали рев двигателей подошедших к реке новых русских танков «ИС». Ближе, еще ближе! Они стали оттаскивать подбитые машины. Мы бросились к исходным позициям, то есть  к развалинам, оставшимся после «украинского» погрома. Русские расчистили себе дорогу и пошли в атаку.

Поднялись решетки прицелов фаустпатронов, сдвинуты предохранители,  огонь! — сзади нас брызнуло пламя, облако дыма окутало стрелков, а вперед устремились снаряды, стабилизированные четырьмя крылышками. Удар, взрывы, башню переднего танка выворотило, второй танк (снопы искр из металлических плавящихся осколков попали в боевое отделение) тяжко подсел, и его боеприпасы вдруг непрерывной серией взрывов сотрясли стальной каркас. Все завершилось одним ужасающим взрывом, от которого задрожал весь квартал, и тяжелые куски изуродованной рваной стали разлетелись далеко вокруг. Обездвиженные танки блокировали улицу. Их нужно было оттащить тем, кто за ними следовал, под прикрытием дыма из-за сосредоточенной стрельбы из зданий, занимаемых противотанковыми командами.

Здесь меня опрокинуло.  «Вава убил Гиви».  Опять! Рядом с надписью появился значок, означавший, что меня убили ударом приклада. Я отсмотрел на повторе, как это произошло. Она обошла линию огня дворами, переулками и т.д. Словом, зашла мне в тыл и убила.

Я встал с места и направился прямо к кабинету 31, в котором она должна была находиться, следуя своему правилу строгой очередности. Я нашел этот кабинет. Открыл дверь, но в нем за рабочим столом сидел какой-то старик и смотрел мультфильм про русалку. Я извинился и отогнал бредовую мысль, что Вава именно этот старик. Даже не смешно. Я позвонил  знакомому компьютерщику, но тот сегодня не работал, а посвящать в проблему его коллегу — человека постороннего — я не решился. «Вава не убежит, — подумал я, — а знакомый компьютерщик придет завтра».

В 4 часа 30 минут 2 мая без подготовки началась первая атака сражения за Рейхстаг.

Пехотинцы 150-й стрелковой дивизии устремились к «логову» и сразу попали меж двух огней:  из  Рейхстага и развалин Кроль-оперы, которая тоже была укреплена. Русские понесли страшные потери и отступили. После мощного артобстрела в 11.30 начался второй приступ.

15-я стрелковая дивизия Советов атаковала затопленный котлован для железнодорожного туннеля силами своего 756-го стрелкового полка и 674-го — на правом фланге. На левом фланге она была усилена 380-м стрелковым полком 171-й стрелковой дивизии, который присоединился к ней у швейцарской миссии. Наши контратаки на дипломатический квартал силами главным образом батальона моряков-курсантов не могли сдержать этого штурма, но это и не входило в мои планы. Напряжение нарастало. Я чувствовал необыкновенный прилив сил.

Я позвонил знакомому компьютерщику (он вышел на работу) и услышал от него, что Вава вчера находилась в кабинете №1. Я был поражен. Как я мог сразу не догадаться! Она вела счет апрельским месяцем. Тридцать дней. Не тридцать один.  И сейчас она, если войдет в игру — а она не может теперь не войти — будет во втором кабинете! Как это просто!

Я вернулся к своим и занялся организацией обороны.

 

 

Глава 6. Вава

 

Третий приступ начался  в 13 часов артиллерийской подготовкой. В 13.30 русская пехота пошла в атаку, но попала под обстрел из «Зообункера» ПВО. До наступления темноты красноармейцы не могли продвинуться, за исключением 525-го полка 171-й стрелковой дивизии, наступавшего на крайнем левом фланге от дипломатического квартала. Полк прошел незамеченным. Русские захватили также мост Кронпринца  и подвели танки по набережной, идущей от моста Мольтке к мосту Кронпринца.

Четвертый приступ начался в 18.00, когда спустилась темнота, усиленная дымом, закрывшим небо. При поддержке танков русская пехота дошла до входных лестниц Рейхстага.

Дверь Рейхстага оказалась замурованной кирпичной стеной, но с помощью двух минометов, опустив горизонтально их стволы, они пробили в ней брешь. И в эту пугающую темноту пехотинцы бросились без команды, молча. Теснились знамена.

Контратака моих бойцов была подготовлена. Она должна была быть сокрушительной.

Времени у меня оставалось минут сорок, чтобы дать всем русским собраться  у Рейхстага.

Вдруг неподалеку, слева за Рейхстагом, я увидел одиноко стоявшего краснозвездного воина, он держал в руках снайперскую винтовку и смотрел на меня с вызовом. Над городом, над улицами, полными скопившейся огневой техники и безумными толпами сражающихся пехотинцев, над дымящимися развалинами зданий проносились серые, напитавшиеся гарью облака, но воин стоял недвижно, будто эти облака проносились только над ним, и вообще во всем свете был лишь он, одинокий краснозвездный воин, упершийся ногами в круглую Землю. Он не целился, дуло винтовки было опущено вниз. Он ждал, когда я обращу на него внимание. Красноармеец давно мог убить меня, но стоял не шелохнувшись.

Это была его проблема. Времени для анализа его поведения у меня не было.  Я перезарядил автомат. «Может быть, он просто забыл выйти из игры?» — подумал я, но солдат резко поднял винтовку, выстрелил и снова опустил оружие. Фонтанчик взметнулся у моих ног и покрыл пылью черные блестящие сапоги. «Нарочно выстрелил мне под ноги. На психику давит». Я усмехнулся и навел ствол, спасенья не было. Воин все стоял неподвижно и гордо смотрел на меня. Я подождал секунду-другую. Что за блажь? Да ты будешь стрелять или нет, сволочь! Я дал с пояса короткую очередь. Всплеснув руками и отбросив винтовку, солдат упал. На панели возникло:  «Гиви убил Ваву».

Я медленно шел к ней, как к обелиску. Вава лежала на асфальте в пилотке  с красной звездой, широко раскинув руки, и глаза ее странно смотрели. Я обошел ее кругом, и мне почудилось, что это она повернулась на асфальте, что серый асфальт превратился в небо, а Вава поворачивается на нем, как некий знак, полный глубокого таинственного смысла. Цвет ее лица был бледен. Из раны навылет, дымясь, текла кровь. Больше выносить это не было никаких сил.

 

 

Глава 7. На диване

 

Я открыл дверь во вторую комнату и вошел. Она не слышала, она сидела, как кошка, за компом в наушниках в большом черном кресле, поджав ноги. Туфли ее валялись рядом.

Я подошел ближе. Придвинул к ней стул, повернул его спинкой к себе и слегка нагнулся, сложив на спинке руки, как крылья. Прилетели.

— Вава, очнись, — сказал я и легонько толкнул ее в локоть. Синус испуганно оглянулась и резко сняла с головы наушники. Кресло развернулось, как башня танка.

— Ты!!!

— Я!

— Как?!

— Не бойся. Просто я тебя вычислил. У разведчиков это бывает.

— Я и не боюсь. Я и не разведчик. Это шутка! — Она быстро пришла в себя  и наигранно разулыбалась.

Повисла минутная пауза.

— Почему ты не стреляла? — прервал я молчание.

— Хотела узнать, выстрелишь ли ты первый?

— Выстрелил.

— Я почувствовала.

— Было больно?

— Не очень. Пуля прошла грудь навылет. Возможно, это пуле было больно.  Тебе-то — точно нет, чего уж тут!

Мы еще немного помолчали, хотя время меня поджимало: нужно было возвращаться и руководить последним боем.

— Есть какое-то объяснение всему этому? — спросил я.

— Хотела тебя отвести от глупого занятия.

— А! Как в той истории! Ты мне что-то такое рассказывала о друге-наркомане.

— Не о друге, а о муже моей подруги.

— Без разницы, муже, не муже, главное ведь результат, верно?

— Нет, главное — сострадание, ты опять ничего не понял.

— Хорошо, — сказал я, — а почему тогда не со мной, не в одной команде, почему не с нами вместе?

— Ты не поймешь.

— Постараюсь. А то как-то странно получается, воевать самым подлым образом, да еще и против меня — и все из сострадания! Где логика?

— Подлым образом? Я ведь не подняла на тебя оружия на сей раз — ты в меня выстрелил, и мне, я солгала, мне было очень больно.

— Это не ответ.

— Мой дед погиб под Москвой.

Я нервно расхохотался.

— Мои соболезнования, — сказал я, отсмеявшись.

— Мой дед погиб под Москвой, защищая Жизнь. Слышишь?

— Слышу. А в Финляндии у тебя не погибли родные при нападении твоего деда на мирную страну? А в Польше, в Прибалтике?

— Закончили разговор. Теперь мне все ясно. — Башня воспламенилась от собственного огня — ее глаза вспыхнули: — Это даже хорошо, что так произошло!  Я думала, что мне надо разобраться в тебе, мне надо что-то увидеть особенное, а что именно — не знала… самую суть! И вот я увидела. Ты даже не фашист (на экране русские на лестницах Рейхстага сцепились с нашими в рукопашной).

— Это всего лишь игра. — На экране русские начали одолевать, и я заторопился — пора было возвращаться.

— Нет, — упрямо мотнула головой Синус. — Для кого-то игра, но не для тебя, потому что ты — бот. Для тебя нет разницы — свои или чужие. Бот.

Я покрутил пальцем у виска.

Синус встала с кресла и босиком метнулась к двери. В ее руке звякнули ключи. Она воткнула их в замочную скважину и решительно повернула несколько раз. Мои глаза мгновенно стали шире комнаты.

— Ключ! — Меня как подбросило.

— Ударишь? — Она подвинула меня плечом и вернулась на свое место перед компьютером.

Синус забралась в кресло, опять поджав под себя ноги, и невозмутимо уставилась в экран, где погибали наши. Меня этому не учили. Я не знал, как поступать с живыми людьми.

— Если ты не откроешь дверь, я… — сказал я и понял, что теряю лицо.

— Ты думаешь, что вычислил меня? Я специально меняла кабинеты в строгой очередности, потому что знала, что ты меня захочешь вычислить, и сама навела тебя на себя. Вела тебя, как дурака, 28, 29, 30 — до второго мая, и ты клюнул. Сиди теперь здесь, как мышь.

— Что?

Синус выключила компьютер, и вместе с компьютером выключился мир. Как конец света. Простой и скорый. Ни Берлина, ни воинов, сражающихся за него, ни героизма, ни трусости. Пустошь.

— Застрели меня, как ты один раз уже сделал.

Комната озарилась солнечными лучами, и в воздухе поплыли желтые пылинки. Я не ответил ей.

Мы просидели, не говоря друг другу ни слова, около часа. Все было кончено. Берлин, я не сомневался, пал, и русские устроили на площади перед Рейхстагом победную пальбу.

— Ты сама не знаешь, что ты наделала, — проронил я просто, без пафоса. Будущего не было.

Она была обыкновенная, умная, расчетливая сумасшедшая. Бессмысленное существо. Женщина. Получеловек.

Весна болезненно проникла в меня.

От неверной оценки ситуации в душе возникло чувство завершенного ужаса.

Я смотрел в окно и бессмысленно любовался весной, где цвели цветы и огнем ненависти горели наши дома. Любовался бессмысленной весной.

Синус бросила ключи на стол.

Я взял их, встал и пошел к двери.

— Мужчин на земле не осталось.

Дверь облегченно отжалась.

— Не теряй лица, снайпер, — сказал я с усмешкой.

— Гиви!

— Прими цианистый калий, Вава, — бросил я ей вместе с ключами и захлопнул за собой дверь.

Я медленно брел по коридору к лифтам. Повсюду валялись трупы моих товарищей и красноармейцев, дымились обломки оргтехники и гайки, гайки…. Курт лежал, сцепившись в рукопашной с каким-то огромным воином. Оба они были покрыты рваными ранами: очевидно, попали под пулеметный огонь. Белл лежал навзничь, сжимая в левой руке гранату, — правая рука его была оторвана. Рядом с ним в беспорядке валялись русские — незнакомые мне, изуродованные смертью. Я узнал только одного из них: Суппер с искаженным от ярости лицом перед смертью пытался достать рукой до «ППШ» с обугленным прикладом. Из груди Суппера торчал обломок штыка. Странно согнувшись, прижавшись к перилам лестницы, сидел Папандопуло. Вокруг него валялись сотни гильз, а перед ним лестницу на два пролета покрывали сраженные красноармейцы. И куда бы я ни глянул, куда бы ни шагнул, всюду на меня смотрела бесстрастными глазами земля Модильяни. Вот еще воины, вот еще, вот разбросанные остатки цифр и чисел мужских и женских тел, погибших от  взрыва авиабомбы... Еще вчера все были живы, у каждого — семьи, все вели бытовые разговоры, которые меня так раздражали. Восстаньте же, воины, поговорите о машинах, премии, о женщинах, расскажите самый глупый анекдот…

Я искал кого-нибудь, любого живого человека. Перед помещением покраски я нашел Роми. В черном мундире, изорванном штыками и пулями, он лежал прямо перед входом, а внутри покраски не было места, где не валялись бы убитые им враги. Наверное, он возвратился из своих грез, увидел поле боя, может быть, погибших Курта и Белла, вспомнил обещание, вспомнил нашу дружбу, схватил автомат и молча бросился вперед?.. Я сорвал с себя рыцарский Железный крест с Дубовыми листьями, мечами и  бриллиантами и бросил его на бездыханное тело Роми, повернулся и пошел обратно к лестнице. Перед Папандопуло я вдруг увидел стоявшего на коленях солдата. От пережитого я словно оглох и не заметил, как он здесь оказался. Это был Прапорщик Шматко (Fahnrich Shmatko). Он замер перед убитым другом, и слезы текли из его глаз. От радости, что вижу его живым, я хотел броситься к другу, обнять, но вместо этого подошел, громыхая болтающимся на боку МП-40, и сказал, ткнув прапорщика стволом автомата в плечо: «Враг не должен видеть наших слез. Надо уходить».

— Гиви!.. — воскликнул прапорщик, и глаза его на одно мгновение засияли. — Гиви! Ты живой! — И тут же снова погасли. — Все наши погибли… сколько смертей… ради чего? — Шматко еле выговорил последние слова, но он их выговорил.

Ради чего… Ради чего?!! — Они вечно, что ли, будут задавать этот невыносимый вопрос!

Я стоял один во всей Вселенной, и никого не было рядом. Я был один во тьме. Спотыкаясь о трупы, я побродил еще минуту-две, пытаясь найти среди убитых Грога, но в общей окровавленной массе тел я его не отыскал.

Никому не нужный, бесполезный, я вышел на улицу и закурил. Я поднял воротник куртки и, перебегая улицу, бросил взгляд на закатно-бурое небо, где союзная авиация пласталась под вечерними серыми облаками и принимала на свои крылья первые капли дождя. Дома горели, и по остаткам несчастного фольксштурма непрерывно била русская артиллерия.

Откуда-то из небытия появилась машина. Она шла на большой скорости и резко затормозила передо мной.

— Гиви, мы вместе? — Голова Грога была перебинтована: по вискам сквозь бинты текла кровь. Грог, держа руку на руле, перегнулся к окну и сквозь разбитое стекло очумело улыбался жизни.

— Живой?

— Живой! Ну, так что, Гиви? И где ты, кстати, был? Мои бойцы из Шарлемани все погибли.

— Нет, я своим ходом. Спасибо. Воевал, где я мог быть!

— Знаешь, нас впереди еще ждут войны, но такой романтичной, как эта — уже не будет никогда.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думаю, что это было в первый и последний раз, когда люди смогли облечь свои помыслы в розовые идеалы. Одни бились с нацизмом, другие освобождали мир от большевизма, но теперь все кончено. Теперь только нефть и газ. Нефть и газ. Больше так красиво воевать не придется. Не поверишь, но мне захотелось снова перечитать Лен... (Последнее слово, в котором я разобрал только первые три буквы «ЛЕН», было тщательно замарано. —  Т.Т.).

Грог откинулся на сиденье и умчался.

Проследив за его машиной, я сел в свою, стоявшую невредимо здесь же у обочины, нажал на газ и, объезжая воронки, сквозь копоть и гарь за минуту проскочил зону огня. Затем остановился посреди разбитой снарядами улицы, вышел из автомобиля и пошел пешком.

Бесчисленные небесные слова, как осколки разрывающихся авиабомб, впивались в мой мозг, они все неслись именно на меня — и не пролетали мимо. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Семен Гудзенко. Плач слабых. Нет. Мы молча с боем отступали. Лермонтов. Чушь, чушь! Zarathustra antwortete: Я люблю людей. Nietzsche. Я не говорил этих слов никогда! Шори ца нислиан пикреб сцрис. Галактион Табидзе. Это ближе. Бывалые воины, простите меня. Я кричу, как чибис в тумане.  Клав Элсберг.

Конец.

...Ich sagte es niemals. Schori za nislian pikrebs szriis. Galaktion Tabidze. Es ist schon neаr. Ja. Die erfahrenen Kampfer, verzeihen Sie mich. Ich schreie, wie der Kiebitz im Nebel. Klaavs Elsbergs.

Das Ende.

1. На этих словах — «бывалые воины…» — повествование заканчивается,  и продолжения нет. «Продолжения нет» значит то, что его действительно нет (сказано на случай, если кто захочет изыскать что-либо на сей счет). Я привожу последние строки в подлиннике, и читатель может сам оценить, насколько верен мой перевод. Только стих Галактиона Табидзе я оставил в приведенной транскрипции, как это сделал сам автор — он не посчитал нужным дать немецкий подстрочник.

2. Некоторое время после прочтения повести я пытался понять, о чем эта книга, и кто он был, воин Гиви, фанатик, не разобравшийся в трех соснах? Не найдя скорого ответа, я перестал об этом думать. Больше того, когда мне вновь приходила мысль разобраться в прочитанном, у меня сразу начиналась головная боль, и я обрывал бесплодные попытки.Иногда лишь, глядя в пасмурное небо, мне кажется, что я слышу, как говорят высоко друг с другом вдохновенные души: Grog, Vava, Givi, Der Kater, Bell, Kanaris, Pill, Romi и все другие безупречные герои неизвестного варварского времени, но о чем они говорят, я не разбираю.

3. Сейчас я смотрю на вечерний город и вспоминаю, как я нашел эту книгу. Надо мной проплывает светлое звездное небо, а наш микрорайон укрыт паутинкой огней, принесенной неизвестно с каких облаков — ее будто накинули. На дрожащих ее нитях я вижу мистическую рукопись, свернутую в свиток и запечатанную золотой печатью. Она внешне очень похожа на ту, найденную мной, когда закатное солнце обильно освещало город. Но она другая. Это как небесные и земные деревья, как небесная и земная Германия, — о чем говорится в «Розе мира». Я чувствую, стоит протянуть руку, и небесная повесть «Call of Duty» сама оторвется от паутины и поплывет ко мне — огнистые нити поначалу вытянутся за ней, но после соскользнут фонтанчиками, всхлипнут и растворятся в золотистом вечернем озере, словно пар, излив вокруг тончайшее сияние. Стоит протянуть руку, и эта повесть — моя, но знать, что в ней, у меня уже нет никакого желания.

 

Славянский бульвар, 2073 год