Рассказ

Маркарян Ольга Эдуардовна родилась в 1990 году в Санкт-Петербурге. Окончила Литературный институт им.А.М.Горького и Российский институт сценических искусств (2015). Аспирантка кафедры русского театра РГИСИ,историк-искусствовед,как литературный критик печаталась в журнале «Октябрь», «Петербургском театральном журнале» и др. Живет в Санкт-Петербурге. В «ДН» — ее первая публикация прозы.

 

 

Маленькая, метнулась — от ворот уже на крыльце. Восемь, быть не может, совсем крохотная. Но скоро как, только что карапуз, разом в школьницу. Однажды выйдет из детской женщиной, он не узнает… Что же встал — лужа, с краю, — он же ужасно, не меньше двадцати минут. Левую из манжеты, быстрый взгляд — три двадцать, и вздрогнул: Айзенгер, аэропорт. Нет же, часы стоят, сколько напоминал себе, батарейка. Вчера еще встали, на лекции, студентов передержал. Это во вторник значит, а сегодня? Какой сегодня день? четверг? пятница? Лекция сегодня. Вторник не может быть. Может быть не сегодня вторник, перепутал, тогда вечер свободный, успеет дописать! Но вчера Лена-староста звонила, переспрашивала: «Вы завтра будете», — проверяет его. Или не вчера, позавчера? А лекция вчера, конечно, пропустил! Нет. Сегодня Айзенгер, а значит вторник, он это запомнил еще полгода назад. Значит, все сегодня.

Но сколько все-таки сейчас, рука привычно в правый карман — нет. Левый — нет. Под пальто, пиджак, брюки, вспомнил: телефон лежит на столе рядом с принтером. Когда из издательского поймали в дверях, искал флешку — там и положил. С краю еще чудом чек на кейтеринг, не вернулся, не взял бы, что бы тогда. Чек-то сразу в портфель, а телефон, значит, оставил. Как он без, вернуться, двадцать минут лишних, плюс к уже-то восьми двадцати. Куда двадцать, в девять уже в лабе Алик, за этим чеком кейтеринга. Хорошо, Алик дождется, отвратительно каждый раз пользоваться его отношением. Если все равно Алику ждать, может махнуть бы крюк к Мите. О чем говорит, он к Мите не едет, вчера еще. А если бы все-таки, сейчас не на Космонавтов, на Трудовиков, остановка лишняя, минута, вот автобус, у метро жил бы, и все бы, а автобус ползет двадцать минут. Двадцать, двадцать. Сколько сейчас времени, предположить тридцать пять, дойти семь, полторы эскалатор сбежать, семь и полторы, восемь с половиной. Улица Петельева — Зимний сад девять, девять и восемь с половиной, семнадцать с половиной, куда половина, восемнадцать, и перейти, длинный, три, и восемнадцать, двадцать один, Рынок — Трудовиков семнадцать, выйти две, вверх пешком, семнадцать, две, девятнадцать, там было двадцать один, девятнадцать, сорок, восемь тридцать пять плюс сорок, куда тут Митя. Вчера посчитал, решил, что еще снова. Почему тогда не ответил внятно, если просит помочь, помогаешь да, а нет, скажи, надо позвонить сейчас, честно. Потянулся в карман — телефона же нет, вот уже как без рук, сколько будут звонить, последний день перед конференцией. Так и знал, забудет что-то, и остальное в пшик. Как встречать Айзенгера, мало ли, и такси. А на телефоне напоминания, теперь все забудет. И будильник на когда в аэропорт пора, четырнадцать тридцать, это он совсем уже, напоминать, что Айзенгер. Всю жизнь ждал и забыть. Но ведь все это, чеки, стулья, банкет, теперь без телефона запутаешься, как нелепо, ерунда какая-то в голове накануне главного, к чему вся жизнь, может быть. И сам в такой час так мелко вчера, уйти спать вместо дописывать. Спасовал в последний, столько месяцев на этот день — отложить! Сам же внушал себе: дедлайн, дедлайн, и если в дедлайн не успел, может, все, не будет?

Из-за суеты. До пол-одиннадцатого с Павлом Юрьевичем кроили время, такое вообще не за два дня до конференции делается. Трех часов не найти, и девать их некуда. Выискать только в ущерб, вместо чего-то, но чего — перерывы уже нельзя трогать, люди, не сделаешь, сами уйдут, остальное в наслойку. Сколько мучились, ни к чему не пришли, сидели бухгалтерия, по минуткам, там откусить, здесь. Сами себе ловушку, все равно утечет, а потом он метаться, с ужасом на часы (батарейки нет), и умолять всех, перерыв, пожалуйста, коллеги, регламент, регламент, а регламента-то нет, блеф. Как могли не докончить, от усталости, нужно сегодня заново, пока не найдут эти три часа. Его и так уже возненавидел вчера Павел Юрьевич, что поздно, ему жена каждую минуту. Лена-то привыкла или просто не заметила. Конечно, она вся в сегодняшнем. А ему до нее вроде и дела нет, он еще упрекает, поэтому никак сегодня задержаться, надо будет сразу к ней, домой, но домой не получится, аэропорт, бегом лекция. И вообще не это сегодня: проект, проект край. Если б вчера ночь высидел — но смалодушничал. Да ведь не в нем дело, там ошибка, из-за нее тоже неделя даром. Не успеть бы вчера все равно. Вот именно, все равно: ни вчера, ни сегодня не успеть. Он ведь знает, сколько еще работы, если не врать. Все уже закончилось. Послезавтра Айзенгер уедет, а это был последний, больше не придется.

Как же так. Такое большое, не могло не случиться. Это же не ему одному, амбиции, это все понимают, что значит. Все ищут и не находят. Найдут без него. Может быть, уже. Может быть, Айзенгер везет сенсацию: немецкие специалисты открыли. Сам Айзенгер открыл. Сделает доклад об этом вместо него. Что за глупость. Знает же исследования немцев. Все, что читал, там еще не подбираются. Да нигде. Сложно поверить: только здесь, только они, ерунда, ясно. Не ерунда, правда. Их группа. Он. И из-за него — не будет. Подведет всех. Он не ляжет вообще, если понадобится, до утра в кулак. Кофе. Душ. Стоя будет работать.

И потом засыпать на Айзенгере у всех на виду, на глазах у самого Айзенгера, за столом оргкомитета. А необоримо, уж сколько раз, не выспавшись постоянно. После без сна на работу, еле сидишь, как если б тяжести носил много дней. Потом как-то отпускает, пройдет и вдруг навалится снова, не уйдешь. Сон — властное, сны не снятся, ляжет и утро, темное тесное. Сегодня будильник сразу, как заснул. Полчетвертого. Сломан. Лену разбудит! Рванулся к тумбочке: Лены нет, простыня еще в складках, из ванной шум воды, жестко, сплошной — Лена всегда максимальный напор. Лег обратно, слушал. Потом стихло. Шаги, дверь, свет, и в белом махровом полотенце Лена, под полотенцем узкая, костлявая какая-то стала, похудела, нервы. «Вставай, Федь, семь, Маришку пора…», — и вышла.

Только такие слова между ними. Если вообще. Он ложится под утро, она спит, он встает, она уходит, ей раньше. Вот увидел ее не в куртке — как впервые за сколько. Это из-за операции она себе исключение, полчаса попозже. А ведь он всегда, засыпая: надо утром раньше, на эти ее полчаса, ухватить, а для спать крохи не важно. Но всегда утром — Лена одетая в прихожей, или вообще, звякнула щеколда.

Только во сне рядом, ирония. А раньше сколько гуляли ночами, так и в памяти, будто тот год круглый белая ночь. И познакомились когда, к ночи, в сумерках разглядел на остановке: лес, она одна, стоит голосует — как не боится? С большими цветами, собрал ей кто-то там на даче. Остановился, села, дверью брякнула, держись. Стоять, да, страшно, вас тоже боюсь. Но уже не боялась, с первой минуты все, как не голосовала, а в давно условленном ждала. Что, если б нет, если б чуть позже, чуть раньше, ничего, все равно встретил бы, все равно ее. Не случайно. Или как раз случайно, ошибка, перехватил чужое, потому и ломается. Чушь, чужое, у них с Леной всегда, до небылицы совпадает. А что треснуло, это сам, недостаточно. Под Новый год, как раз у Маришки каникулы, а он закончит проект, и Лена уже посвободнее — нужно выбраться, хотя бы в Ореховое, это их место. Наконец втроем. Маришка вообще родителей не знает, а уж что такое оба. Когда потеплеет, будут гулять все вместе вечерами, в конце концов у парка живут. Будут как на работу. Надо гулять, и вообще, белые ночи раз в году. В этом году, кстати, как-то их не было. Кажется, несколько лет уже. Очевидно, меняется климат. А что вообще было летом? Заканчивали с программой Ястребова, нет, это в апреле. Первый семинар, нет, в сентябре, конечно, учебный год. Совсем недавно. Так что же летом?

Проект. В июне проект, ну конечно. Так давно, и дотянуть впритык! Но ведь заведомо нереальные сроки, это было в середине июня, как забыть, встреча со Сбойковым. Казалось, хорошо, если выслушает, и вдруг, на месте — техзадание, финансирование, смета и срок первого этапа, сразу. После стольких лет впустую, такая радость была, что непривычно. Были белые ночи, ну как же. В тот вечер с Леной ушли, как раньше, все мосты, от моста Победы до Успенского. Ведь и Лену, в тот же самый день (вот оно) пригласил к себе Соломов, сказал: «Елена Станиславовна, оперировать будете?» Запомнил эти слова, потому что Лена смешно изображала, как под усами шепеляво: «Елена Станиславовна, оперировать будете?» Какой-то ненастоящий день, вдруг все сложилось, без преград, и то, что дал Сбойков невыполнимые полгода, казалось — а и отлично, вызов, азарт, скорее исполнится. Потом еще конференция, в те же сроки, как специально, и решился: написать Айзенгеру, написал и всю ночь промучился, зря написал. Айзенгер ответил назавтра, благодарил, обещал приехать. Быть не может. Все ждал: что-то случится, сорвется что-нибудь и на свои места реальное. Но потом и число известно, число уже зарок, двадцать первое приезжает: сегодня. Со сроком проекта почти в один, конечно это как знак, показать Айзенгеру, заинтересовать к совместно. И в последнюю ночь не довести, спать лечь! Потому что уже из последнего, с лета без вздоха, азарт, смешно, дыхание бы перевести. Еще в первые дни протрезвел, сроки-то переоценены, невозможно, физически не успеть. Одно только, что раньше столько делал вхолостую, спасает. Ирония, спасение — потерянные годы. Он бы давно, если б дали, если б возможность, пять лет, может, все десять. Был бы сейчас молод, молодой инженер, амбициозный проект, а получается дебют когда первая седина торопит. Он, конечно, не один, их поколение не вовремя, девяностые. Раньше бы или позже. На двадцать лет вот бы позже, забрать назад. Кому сейчас двадцать, студенты, аспиранты, Алик: сразу начнут. Правда, начнут откуда, советская закалка — теперь-то где. Все где-то выпало. Непонятное такое чувство в последние годы, вроде все продолжается, а оглянуться страшно. Завибрировало в кармане, звонят, резко руку — нет, нет телефона. Показалось, как обычно.

Как не взять, именно сегодня, вдруг что-нибудь кровь из носу, пока он до рабочего, до лабы — напортачат. А когда до лабы, взгляд на часы, три двадцать, стоят. Все как заколдованное, именно в этот день, без часов, без телефона, и возвращаться пришлось. Надо было список дел, не собрался, и выйти было раньше, запас. Но Маришка, куда уж раньше, и так торчит всегда перед классом, могла бы, как все дети, спать. Да еще так темно утром, будто он ее в школу тащит среди ночи. Будет еще темнее, до конца декабря, месяц. А если время вообще не повернет на кольце. Будет ввинчиваться в декабрь, и в январе темнеть, и в феврале, и вообще. Что за глупость. Надо отдохнуть. Не ждать Нового года, прямо сейчас с Леной в Ореховое, после конференции послезавтра. Вот только если выгорит с проектом. Тогда нет, тогда будет самая работа с техниками, дай бог. И еще зачетная неделя. Ладно, в Новый год. Там за праздники внести б коррективы по начавшимся работам. И потом сессия, четыре экзамена он. Ну хотя бы к весне, даже лучше, вот как раз светлеть будет, но там тем более пойдут доработки, и ответственное. Мама права: вы вообще не живете, говорит. Правильно говорит. Он сам понимает, так и умереть не заметить. Или Лена умрет, он не заметит. Что за чушь. Но ведь знает, как ей сложно, и что он из того. Ничего он не знает, может быть, вправду не в шутку, а он не видит, проглядел, а потом. Да нет, с Леной чего бояться, она умница, всегда была умница, вот все чувствуют, ездят. Он сам ездит. Отдохнуть ей надо, он допишет проект, и тогда куда-нибудь вместе, в Ореховое. В парк непременно погулять. Надо восстановить как-то, любовь громкое слово, любовь куда деться, просто разговаривать отвыкли. Как-то так разделило. Работа, меры не знают. И семья тоже. Даже папина смерть, хотя казалось бы. Но все-таки не ее отец, все же чувствуется. Даже Маришка как-то их отдаляет — с ней по очереди, хотя что там, она все с бабушками. Когда был как она, отца не хватало, безвылазно на заводе. Правда, всегда мама, она не как Лена. Лена сильная, а с мамой было хорошо, в детстве любил ее почти болезненно. Тоску по папе на маму тоже. Ненавидел эту его стабильность, утром на работу, вечером домой, скажет, сделает, и никогда лишнего. Тогда думал — холодный, а сейчас, что может так уставал, на лишнее просто сил не было. И вот умер, а в голову не могло, казалось, папа же всегда всё. Мама и винит работу, надорвался отец. Но так отчаянно с этим заводом — может, только им и держался, может, гораздо бы раньше без, кому знать. Семья бы не удержала. Или неправ он к отцу. Уметь бы такое чувствовать, не умеет, никогда не умел, может быть, и в Лене бы понял. Про папу легко сейчас фантазировать, смерть, вспоминай что хочешь. Да и при жизни-то одними фантазиями, какой это был человек, так и не узнал. Надо было теперь-то, вырос, хоть вопросы какие-то, да просто приходить. Конечно, откладывал. Как-то даже мстительно, получи за детство — в сущности, в жизни так и не встретились. И не научился, маме забывает звонить. Давно заметил: как-то меньше ее любит, чем в детстве. Хорошо не экзаменует, звонит сама.

Тут же и звонит. Это не мама, это Лена наверное, еще не могла закончить, или случилось что, или это по конференции, скорее всего, руку в карман, там нет. Опять забыл. Опять померещилось, постоянно мерещится звонок: вечный страх, кому-то что-то не сделал. Или это одиночество, что-то ждешь. Не то, речь — что Лена не сможет дозвониться. Закончит, будет набирать, он не снимет, она обидится, решит, ему все равно. Или хуже, наберет один раз, и всё, не взял так не взял, дома поговорим. Он вечером телефон, а от нее один непринятый, для галочки. Так и будет, она уже давно так. А раз так, то не надо доводить, сам ей из лабы, в конце концов, лучше помешает, чем ждать. Главное, чтобы все хорошо. Больше она все равно не скажет. И его, что он делает, никогда не спросит, только про результат, получилось не получилось. А он разве про детали, давно нет, и отвыкла. Но сегодня же не детали, результат как раз, многих дней, лет даже, каждый час звонить, вдруг раньше, он должен знать, как только. Когда, она говорила, в девять, а сколько продлится не сказать, не меньше четырех часов, это час дня, за Айзенгером выезжать в час пятьдесят, телефон только в лабе, и все, снова без телефона. Если до поймает, а если дольше, попросить у водителя, у Жени, из аэропорта с автомата, из гостиницы, но будет гонка, опаздывать к Маришке, от Маришки студенты. Айзенгер в пятнадцать двадцать, авантюрой такси на пятнадцать сорок, но шанс, вдруг уложится. Иностранец, с визой может задержка, да и самолет, тогда студенты, опять отмена, да еще прямо перед занятием, свинство. Или в любом случае в институт, Айзенгера на Женю, этот только и предлагает. Нет, сам, при чемтут Женя! Айзенгер его ждет, и он его ждал все годы, даже когда еще и помыслить. К Жене, значит, ревнует, ну и пусть, в конце концов не Женя.

Да как же напрямик в институт — а Маришка. Надо думать в лучшем, успеет, пятнадцать сорок, ну пятнадцать пятьдесят, четыре из аэропорта, и всего-то Сталинградское напрямую, но оно каждый дом, квартал, и еще пробки, час хорошо. Четыре, час, пять в гостинице. Заселить Айзенгера, ладно, Женя, сам в пять же к Маришке, от гостиницы метро десять, эскалатор минута, Фарфоровская — Рынок шесть, десять, один, шесть, семь, семнадцать, Зимний Сад — Улица Петельева девять, десять, было семнадцать, двадцать семь, полшестого. Что считать, ясно, нету, уже занятие в шесть. Лене-старосте сказал двадцать, опоздает на сорок минимум. Чуть ли не каждый раз опаздывает, некоторые уже стали приходить в семь, мол, все равно вы позднее. Входят нагло, вызывающе, эта самая Лена-староста, а он действительно только начал. Или не нагло, может, сами с работы, а кто-то и детей отвести — вечерники, они ведь тоже, как он. Сам-то он, наверное, еще наглей, куда уж, я педагог, мол, опоздаю захочу, без меня не начнете, хотя и доли этого в мыслях. Есть хорошие ребята, они не будут так, есть Валя. Наташа, девочка хорошая широкоплечая, Лёша Лазов, и еще Лёша, который старше, перспективный, но поздновато. Эти да, глаза, и вообще, но потом засыпают все, расплываются, будто он их сквозь сон — а и бывало. Борются, вздрогнут, выпрямятся, и снова. Как он знает, вот сам если завтра на Айзенгере, ужасно. Да и пропустить, не в докладе дело, что он еще о нем не знает, но сам Айзенгер, вот так близко, можно будет смотреть на него, не видео, живой. Не совпал сперва, посмотрел, как только интернет и можно, думал другой, крупный, а этот вертлявый, потом привык. Пусть какой угодно — Айзенгер, когда впервые прочел на первом курсе, чувство: мой, и обязательно уже умер. Потом оказалось, жив, работает, и сразу сложнее, беспокойнее: встретиться. По какому праву, несоизмеримы, а если откажет или молчанием, то обидишься, хотя не по росту обижаться. Может, и стоило бы, в глухие годы к нему с идеей, вот оказался-то простым, нашел бы помочь, и время бы не упущено. Но наверняка в Германию, жить бы сейчас в Германии, другая жизнь. Тогда как раз Виктор уехал, вот и они бы. Лена бы нет, ей все чуть ли не пересдавать, а то медсестрой, смешно. Хотя Лена, она, может быть, и там сдала бы, справилась. Нет, все равно Айзенгеру он не мог, просто не мог тогда и все. Другой человек был, себя вспомнить. Айзенгер это как в небе. Все скромность дурацкая, не скромность, узость. Давно бы без нее. Как еще посмел этим летом, от того, что чудом каким-то проект пошел, вдруг дерзость. Он поначалу даже выпрямился, спина, как Лена все без толку приучала в первые годы. А тут потому что распахнулось все, даже зловеще как-то, несбыточно, вот и Айзенгер согласился, а если сейчас еще соблазнится в проект. Нужно завтра момент удачный, скорее всего после, когда провожать в театр, в машине, один на один. Будет правда Лидова, но что делать, сам же не может на спектакль остаться. Что за спектакль, советское что-то. Не в спектакле, должен был остаться, но Маришка. Для нее важна цифра, логика, день рождения переносить, не понимает, дело в дне. Должен был объяснить, настоять, он-то взрослый, в конце концов. Праздник на выходных после конференции, вместо этого согласился, как вечно. Всех подводит своими согласиями, себя доводит, завтра заведомо опоздать. Айзенгера в театр к без пятнадцати семь, тоже с конференции впритык, а дома уже в полседьмого, мама, Света с Гошей, Сеня с Любой — Сеня с Любой, видимо, нет, а то и помирятся до завтра. Так что там, полседьмого. А театр уже без пятнадцати семь, это на Французской, оттуда метро пятнадцать минут на автобусе кругами или двадцать пешком, пешком надежней, в метро Зимний Сад — Улица Петельева девять минут железно и три на эскалаторы, девять и три двенадцать, и было до метро двадцать, двенадцать и двадцать тридцать два, уже к без пятнадцати четверть восьмого, и пятнадцать до дома, вместо полседьмого полвосьмого. Все уже ждать голодные, злые, мол отец последним в день рожденья дочки. Да еще Маришка и вправду переживает. Вообще она слишком обижается, это из-за них. Вот и тут, учат не опаздывать сами. Света подогревать, она всегда, Лена и мама его выгораживать. Просил звать попозже, так на шесть тридцать это еще сторговались. Света когда ей удобно, им с Гошей с работы, на работу с утра. А Маришка ее любит, и она, кстати, Маришку, всегда ей такие подарки.

Подарок забыл. Надо же было на Строителей. Как же так? Надо было раньше! До конференции. Давным-давно заприметил, как специально для Маришки, еще так обрадовался. Чего тогда не купил, денег не взял, вечно копейки носит. Теперь говорить о чем. Что же он, с пустыми руками? Сегодня невозможно, или перед аэропортом, нет конечно, еще заезжать за программками в типографию, крюк на Мира, это юг. А завтра уже никак, если только с утра, исключено, ему проследить заранее, в девять в конференц-зале, до десяти магазин не будет. Хоть бы вчера вспомнил, что бы это дало, дало бы, был последний день, когда выкроить, вот он ездил насчет кейтеринга, это на Николенко, как раз соседняя, можно бы и до Строителей. Как бы успел, его в семь Павел Юрьевич. Всяко опоздал. А вот вышел бы в офис кейтеринга полчаса раньше, он решал с проектором, ну пятнадцать минут, не без пяти шесть, пять двадцать пять, до кейтеринга полчаса и там ждал минут двадцать, считай все час, шесть двадцать пять бы освободился, офис там у метро, и в этот игрушечный бы, пишут пятнадцать минут от метро, врут, ну в сорок пять минут бы обернулся туда-обратно, шесть двадцать пять, сорок пять, семь ноль пять. Намного ли позже к Павлу Юрьевичу, Строителей — Александровская это, возьмем, на три дольше, чем Николенко — Александровская, значит двенадцать, длинный переход, пять, семнадцать, и Александровская — Площадь Космонавтов девять, семнадцать и девять двадцать шесть, три, двадцать девять, тридцать, и пятнадцать, сорок пять, семь ноль пять плюс…

Улица заморщинилась и поехала, словно кто-то потянул за край. Фонари пошатнулись — бокалы, друг об друга и в дребезги, светом в глаза, ослепило. Тут же улица и остановилась, фонари на место, свет в два луча к двум фарам, справа и слева. В ушах еще что-то отзвуком, странное, то ли крик петуха — понял, тормоза визгнули. Не знал, что похоже.

Капот белый, морда как кит. Бампер пачкает куртку. Хлопнула дверь (тихо, японцы умеют нависное), и каблучки просыпались по асфальту. «Вы живы?» — маленькая женщина, руками его за плечи, руки ей высоко. Вся белая, в белой шубке, белый пух воротника, белая меховая шапочка, испугана, похожа на велюрового зайца, с которым Маришка засыпает в обнимку. Дождь, слякоть: такая белая испачкается, как-то обидно.

Отстранилась, лицо ладонями, и слезы. Перчатки, из бледной кожи, ровная строчка, и уже на перчатках — нет, думал слеза, это стеклышко золотых часиков блеснуло. Вдруг снова к нему, дернулась, и носом в грудь: «Вы живы, вы живы», — повторялось, теряя углы: вы-жи-вы-жи-вы-жи… Не знал, что делать, обнял тоже, гладил как-то нелепо ее шапку, мех легкий, прикоснуться боязно, как к лепестку. Так странно, что плачет, также горько Маришка, и боязно обнять, не рассчитаешь, сломаешь, но это женщина, молодая, его лет — и с силой чувство, будто годы не было.

Гудки, как будильники, разноголосо — или вправду утро, сон, она ему снилась. А он все равно не отпустит. Звенят. Вдруг огляделся и все увидел: мокрый с крупинками асфальт, у поребрика лужи, люди, фары вереница, красный фонарь светофора. Вдруг слетела с глаз муха-близорукость, давно мешавшая, и даже дождь увидел, сам дождь, как еще до очков. Увидел и сразу почувствовал капли на руке, рука на ее плече, они стоят, обнявшись, посреди дороги, он стоит посреди дороги, обнимая случайную женщину. Снова дверь, глухо (немецкая?). Длинная тень срезала луч, и мат, как кипяток. Закрыл ее плечом, а тому как мог жестко: «Замолчи живо. Уедем». Собственный голос, простота, резкость слов — женщина встрепенулась, отпустила его, бросилась к машине и, уже садясь, задержалась: «Простите меня, прощайте». Потом дверь, тихая, и мгновенно завелась хонда. Но не ехала, он не мог понять, лицо сквозь дворники, что-то сказать хочет, губы, потом понял: он мешает, у нее на дороге. Шагнул вперед, мелькнуло — вот сейчас-то и собьют, — но машины остановились, пропустили его, и он, пройдя как вдоль строя, ступил на тротуар.

Обернулся, белой хонды не увидел. Так быстро. А сколько они там, минут пятнадцать простояли. Нет, нет, мизерное что-то, пять, три. На часы, стоят. Пару минут все это длилось, а как кажется. Кто она, куда едет? Какая-то тревога. В белом. Но почему он не сел с ней, она же помедлила, хотела, ждала, слепота в нем. Да что он, какая-то женщина, он опаздывает.Забыл, что за день! И Лена. Тут ни при чем Лена. Он мог умереть только что, та могла его убить. Такая — убить. Не могла. Могла, не могла, шел на красный, а если б не сориентировалась вовремя. И себя бы, и ее заодно. Распускается, невнимателен, и фантазии. Сейчас-то все знакомые сюжеты: чтобы ласка, чтобы женщина, чтобы умереть и плакали. Вот и был бы наказан. Сегодня, когда только беречь себя, когда если с ним бы, кто проект. Никто. Должен был Алику, не показал, почему. Чтоб не сглазить. Не поэтому. Испугался. Что Алик украдет, вот уж кто никогда, да нет, что найдет ошибку, что придумает лучше, экономичней, а он же деликатненький мальчик, скажет, Фёдор Сергеич, вы тут вставьте кое-что… Он-то бы в аликины двадцать никогда, так что все справедливо, жалеть о годах, это хорошо о себе думать. Он не то, далеко не то, хотя ведь Алик его любит за что-то же. Алик его сам придумал, вот и люби себе, восторженный, как маленький. А сам тоже, мама пенсионерка, ночами на шиномонтаже. Как-то утром у гардероба, Алик спит, одну руку вытащил, другая в рукаве. Лишь бы проект пошел — возьмет Алика первым делом. Некуда будет взять, не будет никакого проекта, сорвал сроки. Ночи мало, а если б и хватит, ночь ненадежна, что угодно помешать. Скакнет температура, раз и к сорока, и все. Дожить еще до ночи, вот уже чуть не случилось, и теперь не оставят. Не дадут докончить. Он знал, на слишком замахивается, просто не может быть, не может сбыться. Многие считают, это вообще ложный след. Неправда, по нему и дойти только. Прямо сейчас, домой, за расчеты, потому что если сейчас не вернется, что если что-то. Он ведь только чудом, это та женщина, белая, не могла бы его убить. Она и спасла, другой сбил бы. Случайность, спасло, что задержался, шел позже рассчитанного. Но нагонит, тогда без промаха. Пока не далеко от дома ? назад. Лебидинская, дома за пятнадцать минут, к от метро плюс три минуты. Айзенгер, забыл?

Да чего он испугался, кому его преследовать, не хватало мании. Все с ним в порядке, в девять закончит пару, нет, придется задержать, ну в четверть, и сразу  от института на маршрутке пять минут, вечером без пробок, ходят часто,  Инженерная — Большое Поле восемь, три на эскалаторы, пять плюс восемь плюс три, тринадцать плюс три, шестнадцать, полдесятого всего, и там на автобусе, вечером можно, чем крюк метро, за двадцать минут, десять без десяти считай дома. Зачем он считает, но как-то спокойнее, да и не так уж поздно придет. Хотя сразу не сядет, придется с Леной, все расспросить. Надо бы цветы, а вдруг все не так пошло, и цветы не понадобятся. Не надо, надо цветы, около института ларек, завкафедрой покупал на юбилей, правда это в обход пять минут, ну и что. Лилии, он всегда раньше Лене лилии, она любит. Если ларек до девяти, не успеет, тогда можно перед лекцией, еще опоздать, нет, потом. В их районе, он не знает, есть теперь цветочный, был от остановки в другую сторону 24 часа, давно, сейчас есть ли. Без цветов придет, она же понимает, что у него завтра. Они всегда с ней не совпадают, у него завтра, у нее сегодня. Если бы хоть у нее было время. Да ни у кого сейчас нет, он заметил, все теснятся. Нет времени, при Льве Толстом было. Сейчас гонка, машины. Думали, помогут, а они съели. Он не виноват, что опаздывает, это время. Он и виноват, такие вот, «оптимизация», «инновация», носится со своим проектом. Не надо. Не дописывать, спрятать, сжечь блокнот, «delete» на компьютере, чтоб не было. Придти домой вечером, Лене лилии, вино за ее успех. Новые бокалы достать можно, с прошлого года не откроют, Петин подарок. «За нас, Леночка!», щеки красные, снегирь, разговорится вдруг, расскажет все сама, без допытываться. Никуда не спешить, слушать ее, и потом вместо ночи в работе — с ней. Даже не вспомнить, когда в последний раз, потому и подступает. Эта женщина белая, какой-то выход, какое-то окно будто — другая жизнь. Вариант, неслучившееся возможное, эта женщина — его жена, он ее муж, у них дочка, похожа на Маришку.  Но тогда на дороге бы сейчас — Лена, Лена выскочила б из машины, Лена кинулась бы к нему на плечи и плакала. А он бы не узнал, дал уехать, и все теперь, не найти.  Он же ничего о ней не знает. Давно уже, несколько лет. Где она бывает вечерами, когда он допоздна в лабе или в институте, и когда он дома, а ее нет. Он и не интересно, в больнице и в больнице, ему и удобней. Может быть нет никакой операции, никакого Соломова, он тоже не молодой человек, могло давно с ним все что угодно. А она где. Операция удобно сказать, выиграть время. Он поедет сейчас на Сергиевскую, это две пересадки, но ничего, он ее должен поймать как можно раньше. На чем поймать? Поддержать, у нее же операция! Сколько времени, три двадцать, это часы стоят. Сколько бы ни было, девять минут до Зимнего Сада, перейти минута, от Рынка до Мандельштама три, тринадцать, и там перейти, в час пик три минуты, тринадцать и три, шестнадцать, и еще четыре до Сергиевской, за двадцать минут доедет, пять на эскалаторы, и идти десять, через сорок минут там. А у нее все быстро и благополучно, она выйдет из операционной, обрадуется: Федя! Федя, что с Маришкой, вот что она скажет, испугается, а потом еще хуже: «Ты просто так всех своих подвел, что ли?» Вправду, сколько сейчас времени, уже, наверное, очень поздно, он только к метро, батарейку вот тут в ларьке в часы, наконец. Нет, пока продавщица нужную, циферки мелкие, с лупой завозится, мало ли сколько сейчас — нет, завтра. Но если завтра забыть, просто не сможет конференцию. А слева уже собирают елку, зеленые болванки одна на другую. У метро ступени скользкие, упасть и сломать ногу, и никуда больше. Тогда-то проект спокойно, месяц бы назад, нарочно надо было, не догадался.

Обдало сухим жаром. Пожилая женщина из советских, берет, фиолетовая седина из-под — придержала дверь. Хотел придержать дальше, но из рук: над кассой электронные часы, недавно вместо стрелочных: 14:23. Сколько он шел от школы. Несколько часов. Через час Айзенгер в аэропорту. Но тогда почему темно на улице, обернулся, ночь, фонари, так и есть! Как он говорил: не рассветает. Выбраться отсюда! В другой город, не метро, электричка, плацкарт, взять Маришку и Лену, маму! Надо сперва отсюда выйти, стена из людей, все в пальто, плотные, щурятся, не пустят.

Да ведь это просто часы сломаны, испугался, дурак. Как его на руке, так и эти. Настолько нервы, уже грань. Может, надо у Лены спросить, кто неврозами. Таблетки какие-нибудь. Опаздывает, один бог знает сколько времени, все часы как заведенные. Наконец турникет, 26 руб остаток высветилось, если к Мите все-таки, то обратно не хватит, касса, очередь, не поедет же к Мите. Тут тоже толчея — обошел сбоку, влез. Свинство в эскалатор влезать, он это каждый день. Побежал. Страх высоты с детства, а эскалаторы почти отвесные. Разгонишься слишком, равновесие, не удержаться, слетишь, о ступени. Не бегите по эскалатору. Всегда под руку. Нельзя не бежать, он вечно опаздывает, симптом, человек такой. И вдруг телефон.

Нет, забыл же, показалось. Как на этот раз явно, его рингтон, ползучие гаммы, поставить что-то нормальное руки не дойдут. И звонит и звонит. За ним следом, не отстает никак, кто-то бежит за ним с его телефоном — обернулся, никого. Нет, это в портфеле, и вибрирует, неужели все-таки с собой. С собой! Как он туда, ведь всегда в кармане. Значит все, значит и Лена, и все ему смогут. Вот радость.

Кто сейчас? Лена? из лабы? Достать — но останавливаться, промедление, поезд пропустить. Не надо, посмотрит в вагоне. Это Митя, наверное, обиделся, звонит. Смолкло. Вместо бросилось в уши: запомни, смотри, пятнадцать, пятнадцать, три, три, три! Три, три, три, что это вообще такое, реклама ваниша, нет, это время, конечно, уже три, опять.Поезд из тоннеля подъезжает, бежать — вырвался с эскалатора, женщину толкнул в пакет, два марша ступеней. Народу как-то много сегодня, справа обычно меньше, когда работал в ту сторону, пустые вагоны, соблазн сесть, запрещал себе, обязательно проспит выйти.

Поезд заскрипел, остановился, столпились. Часы! Слева сверху, повернулся и замер: 21:39:18. Тоже. Вот и хорошо, теперь можно выдохнуть, во всем метро сломались. 19, 20. Идут. Идут, но неправильно. Система слетела. Да разве связаны, странно. Хотя, поэтому-то наверное, везде на электронные. Впихнули в вагон, в дальний угол, с силой в «не прислоняться». Двери столкнулись с грохотом, похоже, как автомобили. Поезд оторвался, сбивчиво застучал. Надо бы телефон, потянулся к карману — в портфеле, нет, не высвободить. Текст Зины! Должен был же ей прочитать, советы. Одиннадцать страниц, сколько успеет, Улица Петельева — Зимний Сад, девять, Рынок — Площадь Космонавтов, пятнадцать и девять, двадцать четыре минуты, одиннадцать страниц, это он легко, только не достать, портфель зажали. Он на следующей, так раскачивает, поезд ускоряет, хорошо, быстрей будет, только за поручень бы — поискал ухватиться, руки, мужская с кольцом, и молодая…

Поезд круто свернул, накренился, сорвавшись, помчал по кругу. Прямо перед глазами, на узком чьем-то запястье пластмассовый циферблат, как лягушка, пульсировал и рос: крупные стрелки, крупные цифры, двадцать пять шестого. Страх, сухой и отчетливый, скребнул горло. Все часы разное время.

Сошел с ума.

Успокоиться. Все в порядке. Часы на руке у девушки просто стоят. Вскинул взгляд: стоят, конечно, секундная стрелка, длинная, зависла над пятью. Вот и все. Все в порядке. Вдруг очнулся, какая глупость нервничать, он прекрасно, полно живет, у него семья, дочка, Лена золотая, любят друг друга, работа, и тут стрелка, словно пересилив препятствие, сдвинулась с места и мерно зашагала вниз. К шести, к рукаву, прямая рука продолжает стрелку, к плечу, к красной сережке-бусине. Мелкая паника, как озноб, и в виски. Это поезд стучит, это не поезд стучит — часы тикают, у всех на запястьях, в вагоне, во всем поезде, на станциях, на проспекте снаружи, секунды роем, снуют, залепляют глаза.

Нет времени. Исчезло. Но как это нет времени: что-то длится. Поезд движется, свет не погас. Разговоры. Это по инерции, когда все заметят — остановится. Почему еще никто — закричать, поезд перекричать. Его за психа. И правильно. Не псих, это невроз. Из-за проекта съехал, надо голову иметь браться, а не только амбиции, я вам план в несколько месяцев, пятилетку за год! Нет, не будет — он знал — проекта, и Айзенгера не будет. Не могло быть, вот и началось. Потому и время исчезло. А и не было. Тогда как жить бы, невозможно. Поезд забирает вбок, в сторону от станции. Почему так долго, не как обычно, едет. Никто ничего. Может, просто флешмоб такой, похоже студенты рассказывали. Все сговорились часы на разное, это может по всей стране, по всему миру. Все знают, кроме него.

Надо спросить. Будто обычное, как всегда спрашивают, вот впереди парень. Погромче, в наушники: подскажите, пожалуйста, сколько времени? «Не выхожу». Не повернулся, вжался вправо, пропускает. Значит, ничего страшного, никуда не уехали, все остановку планируют. Выйти, вот что нужно, посмотреть на платформе, там и телефон достать, и спросить. Да что он там увидит — что все в порядке, конечно, просто себя накрутил. Выйдет — потеряет время, две минуты с лишним между поездами, когда и так спешка. А это же просто нафантазировал. «Мужчина, идете?» — нелюбезно сзади. И зачем-то ответил «да», протиснулся вперед. И тут же: нельзя было! Теперь будет правдой. Всех перепропустить, снова вглубь, спрятаться, до своей остановки, и там, выйдя, на часы не смотреть, отвернуться, тихонько к эскалатору. Только тогда еще можно все как есть, как было, по-прежнему. Только так еще шанс проект, и хоть раз всех увидеть. А может, спастись совсем, забыть, ничего этого не было, вот именно, не было, так и будет считать. Поезд медленней, платформа, люди стоят спокойно. Конечно же, все хорошо. Все равно выйти нужно, пропустить, он почти у двери, впереди только девушка в желтой шапке. В руках царапанный samsung, тыкает в экранчик крашеным ногтем. Кислотных оттенков шары хлоп о дно экранчика, разрываются, хлоп и разрываются, а чуть выше цепкие циферки блестят: 10:37.

Медленнее, медленнее. Дернуло. Двери разъехались, дыра в платформу, сзади давили — наружу. Над платформой справа: 16:13:47. 48. 49, 50, и как бы догоняя, под ними: 1:36, 37, 38… «Нашел *встать», толкнули больно ногой о ящик, на станциях эти ящики, никто не знает, что в них. Толпа из вагона в платформу, из платформы  в арку — гусеница. Вторая — внутрь, в вагон, опять дополна.

Теперь ничего не сможет. Вот, значит, что жизнь отчеркнет. Беспомощный. Обузой Лене, а Маришка. Уйти, мама примет, на ее пенсию, не показываться, ему вообще теперь к ребенку нельзя. Если с ним, значит, и с Маришкой может. Лучше не знает, может, обойдется. Лену освободить. Но мама, как после папы ей еще это, а если не мама, не к кому, один. Ничего с ним нет. Вот же разумно, логика, рассуждает. Так, так и бывает, он слышал: как будто все понимаешь. От перенапряжения, люди справляются, справляются, а в последний момент — всё. И навсегда уже. Разгоняется поезд, если меж вагонов, это мгновенно. Он сходит с ума: как это можно, под поезд, из-за чего, из-за ничего, все спокойны. Просто заговорить с ними, просто голос, и пройдет. Простите, пожалуйста, сколько времени!

— Двадцать минут первого.

Посмотрите, пожалуйста, на часы. Да, вон те, главные. Они же показывают другое, видите?

— И правда. Наверное, сломались. Я опаздываю, простите.

Простите, пожалуйста, сколько времени. Посмотрите, пожалуйста, на тех часах совершенно другое. На моих, посмотрите, третье.

— Да, странно. Сломались, наверное. Извините, молодой человек, некогда.

Пожалуйста, простите, сколько времени? На тех другое. На моих еще другое. Все часы показывают разное время! Где ж теперь правильные! По какому времени вы живете! Какое время суток!

— Выйди проверь!

— Долго пил, мужик!

— Не расстраивайтесь вы так!

Две косички. У него такие студентки.

— Не расстраивайтесь вы так. Все же в порядке. Просто часы сломались все сразу, — и она уже в поезде, поезд поплыл, двери хлопнули, вагоны быстрей, лицо ее на том же месте, ни с места, косички. Вагоны быстрей, он вдруг понял, что так же, неуправляемо ускоряясь, бьется сердце. Сердце! Вот в чем дело. И ужас конца: вот как отец умер. Попятился назад, у арки на скамейку, успокоить сердце, все потом.

Надо «скорую». Позвать людей. Как их позвать, он их звал, они все видят и не понимают, знай свое. «Сломались. Сломались». Даже он закричи, даже на скамейку встанет, станет за головы их хватать — они ничего, сели поехали, и вонсколько обратно набралось на платформе. Они все видят, соглашаются. И вздрогнул: он один в толпе сумасшедших.

Снова грохот в тоннель. Нужно сбежать отсюда, из метро, от них, скорей выйти, выйди проверь. И заходить было нельзя, он знал, он боялся метро. Наверх! Если сейчас не, то поздно — встал, тяжелый портфель, поправил лямку, оглянулся, в арку несколько шагов. Сзади взвизгнул поезд, как собаку ударили. Толпа пеной, с шипом, через край — спиной понял. Нагнали. Застрял в узком горле, сник, куда вжимало, он туда. Вправо тихая стрелка: exit, выход, но его прочь, вбок, в куртки, в шерсть. Пыльно дышать, темно, толпа без потолка. Вдруг передний ряд оборвался, ухнул разом. И он следом, пол ушел, навернулся, вниз, устоять. Едва. Упади, растоптали, раньше не понимал, как.

Лестница. Только ноги, ступеньки, конца, как в винтовой. Вниз, вниз, считай, раз, два, три, четыре. Усыпляет. Заснет, упадет, раздавят. Раз, два. Стоп. Резко стиснуло ребра, если дальше, все. Все смешались, ритм сбился: кто-то плечами режет. Пальто черное, и лицо прямо перед — отчаянное, влажное. Его лет. Жмет, проталкивается, против, простите, куда. Тоже заметил, время! И не как он — нет, наперерез, высвободиться, борец. Проторит, его путем, следом, только надо вспять, тоже плечами. Поздно. Уже ритм обратно, все глаза угрозой. Второго не пустят, и щелка, куда тот — все. Заглотиликуртками, нету. Надо было первым. Тот-то — такой же, и лицом, как он сразу не признал, на него и похож. Как так может быть, чертовщина, кто кого первый, либо один, либо другой, как дуэлью. Тот выиграл, выжил. А он.

Неуклюже ногу, что такое, ровно. Вдруг ослабла толпа, в две стороны, дышать. Своды, лампы. Светится постер, бритва Gillette, и еще, еще, одна и та же под каждым сводом, по всей что ли станции. Станция, какая. Другая. Тут в порядке, наверное, с часами, глюк той линии, вот и все! Тут в порядке, тут утро, люди нормальные, по лицам видно. Посмотреть только на часы. Кинулся в арку, платформа, тоннель, отсвет поезда рябит. 15:48:56. А внизу: 2:05, 2:06, 0:00, 0:01, 0:02… Обнулилось. Вот они, правильные часы — секундомер. Умер, умер.

Ну конечно. В этом все дело. Он так и остался на Лебидинской на мостовой, та женщина его сбила, все-таки сбила насмерть. Нет, он умер раньше, сразу как вышел из дому, нельзя было выходить. У подъезда с инфарктом. На глазах у Маришки! Он должен был отвести Маришку, иначе слишком. Отвел и умер у школы. Или успел дойти до метро. Дошел, поднялся, у входа. Но как же так, умер, а все среди живых. Привычка.

Что за ерунда. Он живой. Вот со временем что-то случилось, ужасное. Огляделся, вздрогнул. Стоят себе. Позвонить домой, Лене, маме. Они знают, что делать, всегда знают. Как он позвонит, у него телефона нет, есть, звонил в портфеле на эскалаторе. Кто звонил, Лена, испуганная, не знала, что делать, он не снял. Вцепился в застежки, не открывается, замкнуло, затряс, нитки с мясом. Не важно, руку просунуть, бумаги, острые, платки, шнуры, компьютер греется невыключенный, где же. Надо сесть, спокойно поискать. На скамейку, аккуратно, по одному. Бумаги. Платки. Компьютер. Шнуры. Вот же, лежит себе. Сколько на нем. +7. При чем тут. 9. 21:16. 11:63. 15. 24. Это номер. Непринятый вызов. Не Лена.

Чей это? Надо перезвонить. Почему больше не звонят? Он же пропал, почему никто не ищет. Пропал, забыли. Все. Они просто не могут, нет связи, сами не знают, что делать. Есть связь, этот же прозвонился, пятнадцать двадцать четыре. Или что это был за звонок. Не надо перезванивать, ни в коем случае. А если Лена была с чужого, а с ее что. Попросила кого-то, этот кто-то ушел уже, или надо скорей, может еще рядом. Работает, не работает? Не работает. Есть, три гудка. Сняла трубку, Лена, Лена! Почему она молчит. Что с ней? Лена! Что случилось. Не молчи, что там на экране мигает, что-то красное, «абонент занят». Все, не работает телефон.

Может быть, правда занято. Может быть, не Лена. Та женщина его искала, из белой машины. Как она его искала, где она телефон взяла. Зачем его искать. Надо маме позвонить. Надо Мите позвонить, сказать, что он точно не приедет. Опять грохот, опять туда сюда. По кругу ездят. Что он хотел сделать, маме позвонить. Грохот перестанет — позвонит, а вчера собирался, забыл. Мама не сердится, мама его пожалеет. Скажет, что все в порядке, что он просто устал, что просто выспаться. Лишь бы поезд не грохотал, сколько, это уже невыносимо — ему надо маме, срочно! Нет, пусть погрохочет, он пока успокоится как-нибудь, а то мама по голосу. И начнет, разнервничается, то что всегда, что я тебе давно говорила, себя расходуешь, не спишь, плохо кончится. Вот и договорилась. А ему даже хорошо. Даже удобней, если подумать. Никому не должен. Никуда не ехать. И мучения с проектом — все. Знал же, что не получится, чего лез. Отпустить. И Лену отпустить. Бессмысленные меры, и ему проще, и ей. Он не умер, нет. Он отлично придумал, сам все устроил, сам время испортил. И теперь он будет отдыхать, будет сидеть себе на этой скамейке. И телефон выключит, чтоб не искали. Никто не знает, где он.

А он тут. Шел от Лебидинской, дворы, площадь Лихачева, эскалатор, спустился вниз, проехал станцию — чтобы прийти на эту скамейку. С самого начала сюда. Жутко. Поднял глаза, увидел: поезд, двери открыты, услышал: «Осторожно». Вскочил, легкий портфель, все дело в скамейке, она его не пускает, бежать от нее, куда угодно, нет, по старому плану! Двери захлопнулись, он внутри. Успел. И вспомнил: поезд не туда, это не та ветка, не та скамейка. Что теперь. Ничего. Он сейчас доедет до следующей, вернется обратно, перейдет, их ветка, и все как с утра, как собирался, до шага. В лабу, потом в аэропорт, в школу, в институт и домой, неукоснительно, все выполнит. И встанет на место, люди все так живут. Забудет, не поверит даже, что было. Надо только наладить. Тут увидел место, свободное, между пожилым человеком и женщиной, странно, никто не садится, протиснулся между людьми и сел. Хотя ему ведь на следующей, но так заманчиво пустовало. И вдруг всплыли в голове мамины слова, надо спать, спать, он понял, что давно еле сдерживается, тяжелая голова, зевота, глаза закрывались, вспышкой отчаянное — встать срочно, иначе — и заснул.