Рассказ

Винтила Анастасия Юрьевна родилась в 1988 г., окончила БГПУ им. Максима Танка в Минске, журналист, преподаватель белорусского языка и литературы. Автор книг «Ты кто? — Конь в пальто» и «Большой человек». Вела авторскую колонку об отношениях, моде, новостные материалы и колонку о благотворительности в газетах «Новости Чикаго» и «Сhicago News». Изучает  социологию и литературу в Университете Аризоны. Живет в США.

 

 

Я человек здоровый, но есть во мне кое-что непонятное. Все дело в моей квартире и ее шумах. Один вчера порекомендовал мне поменьше жрать. Зову его Грубый шум, его трудно терпеть. Есть Приятный, который позволительно на все реагирует, единственный его минус — инфантильность. Есть еще один, Третий, он появляется с фанфарами, бессмысленно и торжествует во имя головной боли. Это, стало быть, три насчитали… Четвертый — Бытовой — контролирует квартирный антураж: страницами шуршит, вилками гремит в посудомоечной машине, сигналит в телевизоре полицейскими и тихонько шебаршит шторой ночью. Пятый — Поддакивало, вот его я уважаю! Все мои идеи — на ура! Правда, иногда его угнетает Заткнися Ужеся, с ним вечный спор, ибо он уважает дисбаланс. Седьмой… Он есть у всех, только не все к нему прислушиваются. Кряхтение. Старческое тихое кряхтение в темном углу — напоминание, что скоро и ты закряхтишь, а затем уж… Затем уж и шумы прекратятся.

Дурдом. В литературном красноречии «дурдом», а не в буквальном.

 

 

* * *

В тот вечер я был на перформансе в столичном злачном месте. Здесь собиралась тусовка нестандартных, а на самом деле потерянных в своей глупости товарищей. Мы нарядно рассаживались вокруг круглых столиков, ярко-зеленый свет агрессивно освещал сцену, а официанты, не скрывая своего состояния, пьяно шатались между подносом и чаевыми. Я пришел с подругой, между нами ничего, просто ходим вместе. Она веселая, удобная в обращении. Мне не надо с ней по-настоящему дружить, заливать, мол, она в потенции может стать мне спутницей ночи. Просто ходим, ей выгодно (я оплачиваю выпивку), мне комфортно: вроде как одет, когда не один.  В одиночестве ты голый, при этом сзади. Заходишь — все видят красивый галстук, открывают рот в ожидании, а за спиной у меня нет дамы или приятеля, и раздается громкий недовольный выдох, который как бы кричит: еще один неудачник.

 Так вот сидели мы прямо у сцены: я и моя одежда — спутница с пером. Она не курила, берегла жизнь, но ей хотелось выглядеть вызывающе. Поэтому то таскала на голове гнездо, то блестками рисовала себе усы. Однажды повесила посреди лба каплю глазного яблока. Буквально: огромная капля из стекла, в которой был глаз, а вместо зрачка — яблоко. Я тогда вздернул бровь и закатил глаза. Потом подумал: «дурочка», и простил ей все.

 Свет погас. Официант упал, поднос его рухнул, он выругался, и представление началось. Сначала все было очень спокойно, вышли девочки в балетных пачках. Затем по нарастающей все становилось более и более трагичным. Девчушки зачем-то танцевали невпопад под увертюру оркестра. Все было неотрепетировано, посему девки плясали печально, а увертюра радостно грохотала. Потом резко какофонично врезался звук электрических барабанов. Я подумал, что шум Заткнися Ужеся сейчас бы торжествовал, ведь он мог бы на законных основаниях попросить прекратить сей кошмар, и в то же время насладиться дисбалансом. Но квартирный шум остался по месту моей прописки, а вот реальность перформансаиспытывала мои уши. Затем дамы, которые, по всей видимости, занимались балетом факультативно и в младших классах, откланялись. К моему удивлению, на сцене появилась огромная корова, а за ней, в костюме пастуха, молодой парень. Он держал в руках огромный золотистый колосок и печально смотрел в зал.

 — Ах, революция! — по-женски распевал он. — За что ты так беспощадно смешала пастуха и фортепиано. Чу!

 Публика затаилась.

 — Чу! — завывал пастушок. — Чу, как по рельсам гремит поездок! Куда он мчит? Это тот самый поездок, что увез Сергея Васильевича Рахманинова в Швецию!

 В этот момент хлопнуло что-то за кулисами, и появился тонкий высокий человек во фраке, за ним выкатили на колесиках мини-пианино. Я бы назвал его пони-пиано. Зал аккуратно зааплодировал. Я напрягся, пытаясь уловить смысл не только происходящего на сцене, но и понимающих кивков зрителей.

 — Я буду играть на фортепиано, а вы слушайте, — томным голосом произнес тонкий.

 Моя спутница поерзала немного на стуле, по детским положила руки на коленки и прищурилась, выражая свою полную заинтересованность происходящим. Я покосился на нее и подумал, что быть дурой в ее случае удобное амплуа: выгодно при любом раскладе, а спроса с поведения нет, только умиление.

 На сцене абсурд почковался. Томный пианист ударил головой в пони-пиано, звук разрезал уши присутствующих и эхом направился блуждать по черепной коробке. Я стойко старался выглядеть спокойно и уверенно. Пастух задумчиво поглаживал колоском свои юные щеки, а корова мычала. Затем животина подалась вперед, оступилась и рухнула в оркестровую яму. Пианист на сцене продолжал мучать клавиши своим лбом, а музыканты разбегались с матом на устах. Зрители же в восторге демонстрировали овации.

 Я встал. Меня расстроило все, но больше всего тот факт, что представление было очень коротким. Моя подруга сняла гнездо со своей головы и швырнула пианисту под ноги.

 — Храните его, маэстро! — крикнула она.

 Тонкий улыбнулся и подхватил подарок с пола. Пастушок присел в реверансе, и оба исчезли за кулисами. Дали свет и фоновую музыку. Пьяный официант наклонился ко мне.

 — Что пьете? — спросил он, заплетаясь.

 — Компот из молока гватемальского хорхе, — решил я сострить.

 — Понятно, — совершенно спокойно кивнул гарсон и налил мне в стакан водки щедро.

 Моей подруге налили шампанского. Я заплатил, и официант удалился.

 — Гватемальский хорхе? — спросила спутница.

 — Мне кажется, это соответствует абсурдному представлению на сцене, — и я махом глотнул водки.

 — Почему каждый раз ты плюешься цинизмом и скепсисом?

 — Потому что я постоянно оказываюсь в том самом месте, где мне приходится демонстрировать свою объективность.

 — А по-моему, все очень взаимосвязанно прошло, — улыбнувшись,  она оглядывалась по сторонам. — И Рахманинов, и революция, и современное искусство — все так переплелось.

 — Тебе не кажется, что все это выглядело одной сплошной импровизацией? Одна корова чего стоила? И потом, слишком уж коротким получилось представление.

 Словно услышав мои слова, надо мной нависла слюнявая морда коровы, которая все это время спокойно разгуливала между столиками. Окружающие воспринимали ее как естественный атрибут.

 — Вот видишь? Какая красивая корова, — улыбнулась подруга, — участвует в нашем разговоре. А что касается длительности перформанса на сцене — не забывай, сегодня век современных технологий. Никого не удивишь длинным шекспировским Гамлетом. Благо, сегодня все быстро начинается, заканчивается и продолжается, как эта корова в массы. Она идет, задевает столы, угощается с тарелок и существует вне театра. Понимаешь? Сегодня нет деления между сценой и зрителем — полное проникновение.

 — Пошлятина, — и я закурил.

 Корова чавкала чем-то прямо над моим правым плечом. Я с отвращением посмотрел на слюнявый свой пиджак и попытался отодвинуть животное.

 — Не трогать рогатый скот! — услышал я надрывный голос. — Я сказал: не трогать крупный рогатый скот! Это собственность театра и часть представления!

 К нам бежал кудрявый коротконогий мужичок. Я улыбнулся, а моя подруга сделала вид, что его не существует.

 — Уважаемый, вы забыли, что оплачивали вход с указанием личных данных? — запыхавшись, выкрикивал он. — Не стоит забывать, что мы все про вас знаем, так что корову оставьте в покое, от греха…

 — Когда Гренландия пыхтела, я в рог коровий протрубил… — я дымил сигаретой.

 Моя подруга по-лисьи улыбнулась.

 — Рог коровий? — вскипал коротконогий. — То есть вы сейчас о корове в дроблении говорите? Пошлый водкохлеб! Штраф!

 Он так визжал, что у меня потрескалось сознание. Потушив сигарету, стараясь отстраниться от крика гадкого горлодера, я надел пиджак и кинул несколько купюр на стол.

 — Купи себе закуски, а то от шампанского можешь ассимилировать в этом бреду, — сказал я спутнице.

 — Ты куда?

 — Пойду мизантропировать.

 Подруга кивнула, а орущий во имя коровы пообещал снять с меня штраф посредством каких-то банковских манипуляций. Я стремительно направился к выходу, зеленый свет помещения остался внутри, а я стоял на мокрой черной улице. Решил, что пешком отправлюсь в свою квартиру, где спокойно расстанусь с сегодняшней клоакой идиотизма.

 

 

* * *

 — Ой, а накурился, — первое что я услышал от Грубого шума, когда открыл старую скрипучую дверь.

 — Хорошее свойство: уметь расслабиться в любой ситуации, — Приятный сладко отозвался из гостиной.

 Я снял мокрые ботинки, повесил пиджак на вешалку и, улыбаясь, сел в кресло у раскрытого окна в зале.

 — Знаете, если бы врачи захотели исследовать мою реальность, вряд ли бы меня признали вменяемым.

 — Да, в этом ты прав, — Поддакивало согласилось.

 — Так как прошло представление? — спросил Приятный шум.

 — Совершенно не понимаю, для чего я шатаюсь по этим мероприятиям, — я, зевая, потянулся. — Хрень чистой воды: псевдобалет, псевдореволюция, псевдо Рахманинов и одна настоящая корова.

 — Классическая смесь, — сказал Грубый шум совсем рядом с моим креслом, — когда перформансировать не о чем, сути нет, то идиотизм прикрывают фиговым листом в виде истории.

 — Заткнись уже, — вступил в разговор еще один шум, — пускай каждый занимается своим делом, главное, чтобы не было противовеса. Тяжелая ива односторонняя — в таком ключе дисбалансу надобно быть.

 — Надобно-не надобно, а сквозняк! — рыкнуло старческое Кряхтение из-под моего кресла, — так и сдохну.

 — Как так можно? — Приятный шум дрожал голосом. — Зачем вы так неуважительны к вопросам жизни и смерти?

 — Сквозняк же, ты что? дурак бесчувственный? — грубо прохрипело Кряхтение.

 — Да, сдохнуть можно, — Поддакивало тихо хихикало.

 — Я всего лишь выполняю свои обязанности, — послышался Бытовой шум, — мне надо звучать ветром, так в штатном расписании было предписано.

 — Так что? Шум есть, а сквозняка нет? — удивилось Кряхтение.

 — Именно, — подтвердил Бытовой.

 — Не может такого быть, — не согласился Приятный.

 — Может, — вставил свои пять копеек я, — вот вам пример. В бухгалтерии педвуза работали козлы, все нормальные люди, вне рабочего помещения даже помогали друзьям, и не только. А вот на работе — козлы. Так что это? Нет козлов или есть?

 — Ты загнул, — сказал Заткнися Ужеся.

 — Может, ему надо нашептать, чтобы не пил водку, — с риторической интонацией послышался голос Грубого, — паленую, наверное, тебе наливали в Зеленом ресторане.

 На какое-то мгновение стало тихо, только Бытовой шум тихонько щекотал Кряхтение сквозняком. Я размышлял о своей доле: вечно быть в компании семи абстракций.

 — У меня идея, — сказал я. — Мне надо выбрать жизнь какую-то и потом с ней сойтись и продолжить.

— Да… — протянул Поддакивало.

— Что ты ему дакаешь, — Заткнися Ужеся издал сморкающийся звук. — Он же поди и выберет себе путь, как мы потом с его женой будем уживаться? Или на восток переселится? Там научат…

— Тебе бы законсервировать все, — рявкнул Грубый. — Пускай болтает словами о жизни в своем углу. Не мешай человеку разлагаться.

— Правильно, я с вами совершенно согласен, — снова согласился Поддакивало.

— Поменьше согласных! — уже из кухни крикнул Кряхтело. — Они мешают ушам расслабляться.

— Произнесите последнее слово по слогам, — предложил Бытовой шум. — Получится: рас-сла-блять-ся.

— Ха, ругательненько получается, — хихикал по-детски Приятный шум.

— Ты неправильно разобрал слово, — сказал я строго. — следует…

— Не следует, — шепнул мне Заткнися Ужеся, — оставь все в таком дурдоме, получается, что все кругом неправы.

Я встал, выглянул в окно и удивился: на пустой улице перед моим подъездом стояла корова. Смотрела она прямо на меня, стоявшего в темном окне. Ощущал я себя в этот момент героем из чикагского фильма тридцатых годов: влажная блестящая ночная улица, галантный наглец на втором этаже, и она внизу требовательно заглядывает в глаза главному герою…

— Корова! — крикнул Приятный, и я оторвался от полета мысли.

— Да-да, именно она, — согласился Поддакивало.

— Не нравится мне она, — недовольно произнес Заткнися. — Попроси Бытового пошуметь маракасами, может, свалит?

— Это корова, а не испанский бык, — ответил Бытовой. — Ей твои маракасы до одного места.

— И тут его идеи ушли в коровий мозг, — рассмеялся Грубый.

— Мои идеи не имеют ничего общего с присутствием здесь этого животного, — тихо сказал я, — но вот теперь ко мне придут из Зеленого ресторана и спросят за рогатый скот: упрекнут, что я виновен в хищении. Чего она приперлась?

Корова сплюнула по-человечьи и направилась к подъезду. Я видел, как ее круп вписывался в проем входной двери. И никого, ни единого свидетеля — соседи спали, прохожих не наблюдалось — поздно. А ведь именно меня потом будут на суде спрашивать, зачем я корову упер!

— Му-у! — послышалось у входной двери.

— И прошу заметить, я к этому звуку никакого отношения не имею, — строго ответил Бытовой.

— Тебя никто не спрашивает, — огрызнулся Грубый.

— Впусти ее, а то простынет, — Приятный шумел в коридоре.

Я набрал воздуха полную грудь и отворил дверь. Корова хлопала огромными глазами и смотрела внимательно на меня.

— Ну чего встала? Входи, — призвал к движению я.

— А ведь я говорил, паленая водка, — сказал Грубый.

— Это ты нас не пали, — шепнул Заткнися Ужеся. — Откуда тебе известно, корова это или нет?

— Не видно, что ли? — ответил Грубый.

— Много ты видишь, — ответил Заткнися. — Не все, что видно, очевидно.

— Философ!

— Ну, чё? Долго мне тут стоять? — нагло растянула слова корова.

— Говорящее животное! — сказал Грубый.

— Я смотрю, у тебя слишком много поддакивал, — скривилась корова.

— Почему это много? Я одно, — обиженно отозвался Поддакивало.

У меня закружилась голова, и я уперся спиной в стену. Бытовой перестарался и шуршал обоями так, будто их беспощадно рвали. Корова вошла, качая задом, как девица с улицы красных фонарей. Шумы притихли. Гостья вошла в гостиную, осмотрелась. Кряхтенье глухо кашлянуло, будто в кулак.

— Присаживайтесь, — старческим голосом пригласил шум.

— Ты чё, старый? Слепой? Я корова, — жуя нахамила она.

— Ах, простите-простите.

Я, признаться, удивился Кряхтенью: он никогда не извинялся, а сесть тем более не предлагал. Старый шум был круглый эгоистом, который издевался надо мной, напоминая, что скоро на его месте окажусь я сам — старый, одинокий, пугающийся любого сквозняка.

— Тогда стой, — сказал надменно Грубый.

— Да-да… — Поддакивало шумело из спальни.

— Так, короче, звуки, отвалите, я с хозяином пришла договориться, — корова попыталась повернуться ко мне, задевая стеллажи с книгами.

Я не выдержал: она почти снесла мою стеклянную пирамиду. А ведь я ее не декларировал, посему трофей! Быстро прыгнул в сторону гостиной и плечом пихнул корову в сторону. Морда ее оказалась напротив моей, взгляд был враждебным.

— Ну ваще…— промычала она.

— Дои ее! — вставил Заткнися Ужеся.

Корова яростно лягнула задним копытом, а я быстро закрыл ее теплые уши своими руками, потому как шумы стали перебрасываться остроумными фразочками о том, как правильно доят коров.

— Так! — крикнул я. — Давайте заткнемся и выслушаем, зачем она пришла.

Корова кивнула и принюхалась своим мокрым носом к чему-то.

— Неспокойная у вас атмосфэра, — произнесла она, — мууууууки, сплошные мууууки.

— Очень вас прошу пояснить, с какой целью вы пришли ко мне в дом.

— Пора, — строго сказала она.

— Куда?

— Выбирать пора.

— Я не совсем понимаю, о чем вы.

— Ваша фамилия Кнопочкин?

— Да.

Шумы засмеялись.

— Что ж ты молчал? Мы столько стеба потеряли! — хохотал громче всех Грубый.

Корова выдохнула и продолжила:

— Пришло время выбирать, что вы дальше делать собираетесь. Честно сказать, меня порядком достало разбираться с такими, как вы, но что поделать — работа такая.

— А кем вы работаете? — поинтересовался я.

— Неважно, кем я работаю, а вот ваш выбор определяет многое.

— Знаете, выбор — это очень важное дело, — я сел на свое кресло и снова  закурил. — Когда живешь в мегаполисе, кругом столько абсурда, а приходишь домой, рассуждаешь… Думаю, с выбором не стоит торопиться.

— Как это не стоит? Чё за торможение? — недовольно спросила корова.

Шумы притаились, я знал: они любили, когда у меня получался философский монолог. Корова смотрела уставшими и требовательными глазами.

— Вот вы говорите — выбирать, — важно сказал я. — Такой мир сумасшедший, дурости так много. А ведь для меня все серьезно. Смотрю: все как по графику стремятся — родился, первое слово сказал — проверили вовремя ли, — потом в сад отправили, следят, чтобы не тюфяк, но и по морде не дают давать другим, и так в целом всю жизнь. Смотришь на себя и думаешь: в чем смысл жизни-то? А я думаю, что надо ввести в график момент, который контролирует, когда и кому можно себе вопрос о смысле ставить. Первый вопрос должен быть — имею ли я вообще какой-то смысл. «Жизни», это уже потом, а смысл я какой-то несу, или мне просто сесть, пожрать, тело свое ублажить. Помню, сидел на лавочке, фонтан, парк Горького. Мимо мужик потащил санки, следом студент с папкой, а потом папа с дочкой идут. Она так хохотала, видимо, ей отец какие-то истории смешные втирал. Тогда и я засмеялся.

Корова закатила глаза.

— Мне это все не интересно.

На кухне кашляло Кряхтенье. Я продолжил.

— Так вот, когда я засмеялся, то подумал: чего ты ржешь, Кнопочкин? Ты шутку знаешь? Может, они обсуждают какую-то гадость?

— У тебя крыша двинулась, — услышал я голос Грубого. — Что ты несешь? Спроси эту молочную, чего конкретно ей надо, и пускай валит! Что ты перед ней трактатишь?

— Значит так, — встряла корова. — Вам пора определяться, что дальше. Потому что все слишком далеко начало заходить. Вы согласны или нет?

— Менять свою жизнь? — я затушил бычок. — Не уверен. Все дело в том, что меня устраивает одиночество. Видите ли, оно, мое одиночество, относительно, ведь я дома живу один, а поговорить всегда есть с кем. У меня есть подруга, госпожа Васечкина — мне хватает женской энергии. Пару раз в неделю я позволяю себе выйти в свет, понаблюдать за современным искусством, оплачиваю все свои счета и удаляюсь в свою конуру. Почему сегодня вас так заинтересовало мое состояние?

— Прогони эту дрянь, — настаивал Грубый.

— Мне кажется, лучше, если он не прогонит ее, но пошлет прямо здесь, — предложил Заткнися Ужеся.

— Согласен, — Поддакивало хихикал.

Корова произнесла долгий «ом». Вдруг она стала светиться белым, а лицо ее превращалось в лицо какой-то упитанной женщины. Я испугался.

— Что с вами? — спросил я. — Водички хотите?

Корова покачала головой недовольно.

— Милый мой, пожалуйста, выпейте таблетки, у меня смена заканчивается, — она с тоской смотрела на меня.

— Что же это вы мне предлагаете? — я встал и отстранился к окну. — Какие таблеточки? Я сегодня на концерте был, водку пил, вы там тоже были. А алкоголь нельзя мешать с лекарствами.

— Кнопочкин, вспоминайте, — говорила корова и переливалась то мордой рогатого скота, то женским лицом. — Не были вы в театре. В магазине были, я вас там встретила, вы несли какую-то чушь, говорили с этикеткой водки, на ней было фото картины Ивана Крамского «Неизвестная». Я хотела вас вывести, а вы чуть не расколотили все, пока убегали. Менеджер орал…

— Ой, — я скривился, — что вы такое сочиняете?

— Вам надо принять лекарства, — сказала корова, — я ваша сиделка.

Откуда-то издалека я слышал, словно призыв к чему-то, слово: «озаряйся!» Кадрами я вспоминал уколы в ягодицу, врачей, мигрень, карточку больного по фамилии Кнопочкин.

«Нет! Не может быть! Я псих!» — кричал я про себя. — «Мало того, принимая эти таблетки, я знал, что я псих. Они не устраняли моих галлюцинаций, но давали мне возможность определять, что реально, а что нет, поэтому мне разрешили пожить дома, ибо опасности для общества я не представлял. Я намеренно прекратил прием препаратов — мне надоело осознание собственного состояния. Нет ничего хуже быть психом, думают многие, но хуже всего быть психом и знать об этом. Сиделка  Коровина — женщина добрая — пришла ко мне и просит принять таблетки. Не хочу!»

Коровина подошла ко мне. Грубый шептал, чтобы я ее прогнал, Приятный плакал, а Кряхтенье смеялось ехидно. Я решил схитрить.

— Послушайте, — начал я спокойно. — Позвольте мне остаться в моем состоянии.

— Это решение не в моей компетенции, — строго сказала абсолютная корова. — Я работаю, мне платят…

— Послушайте, я псих, — полушептал я. — Какой от меня толк? Вы же сами сказали: принимайте решение. Дайте мне его принять, умоляю. Какой толк от человека, который живет в двух мирах? Оставьте меня в том, где я ищу смысл жизни и слышу свои грамотные голоса. Пожалуйста!

— Кнопочкин…

— Нет, вы только не отказывайте мне так сразу. — Я торопился не дать ей отказать. — По сути мой дурдом — это не опасная параллельная реальность. Ну говорю я с этикетками, а для меня это диалог с девушкой с гнездом на голове…

— Вот видите, — перебила меня корова.

— Нет, вы только посмотрите на эту особь, — встрял Грубый шум. — Ей объясняют, даже правду ее признают, а она все равно недовольна. Признайся, что в нашем понимании ей больше подходит быть наглой коровой, чем в ее реальности — вежливой стареющей сиделкой.

Я смотрел на корову с надеждой. Она теперь была полностью рогатым скотом и нагло смотрела на меня.

— Так чё? Ты будешь как-то расширять сознание? Или мы останемся в этой комнате до утра? — спросила она.

— Вот, я теперь с вами согласен! — обрадовался я. — А как расширить?

— Ты тупой? Двигай извилинами, — корова осматривала мое жилище.

— Давай, дои ее! — крикнул Заткнися Ужеся. — Она же просит!

Я дернул нервно плечом, отряхиваясь от наглых предложений шумов. Корова мелькнула состраданием на лице сиделки.

— Вам нужно срочно принять лекарство, — ласково произнесла она.

Я встал. Мне ничего не оставалось: либо я сдамся, либо она позвонит в клинику, и меня упекут в стационар. Протянул руку. Так и стоял, пока она набирала на кухне воды. Кряхтенье недовольно и старчески ворчало на Коровину, Грубый матерился, говорил, что были бы у него ноги, то ей была бы поставлена подножка, Приятный обещал пожаловаться маме, а Поддакивало со всеми соглашалось. И тут в моей голове раздался шум, до этого не звучавший — тот, что провоцировал головную боль. Молотком застучал по вискам, раздражая мой мозг. Коровина принесла воду и две таблетки зеленого цвета. Я держался левой рукой за висок, а правой тянулся к таблетке. Взял сразу две и поднес ко рту. Шумы галдели, моя голова трескалась — все семь шумов плясали на грани моего сознания. Уже открыл рот… «Прощай мой мир, в котором я могу так остроумно шутить, называть водку молоком гватемальского хорхе и видеть себя чикагским красавцем. Да здравствует реальность, где все это останется, но я буду понимать: это игрища мозга!»

— Вы знаете, чтооооо... — неожиданно замычало лицо Коровиной. — Не надо. Оставьте. Эта новая программа — полная ерунда. Мы все психи, все на таблетках, просто кто-то меньше сопротивляется, а вы… Кто знает, где правда? Вы, когда говорили о смысле жизни, так не похожи были на идиота.

— Вот, есть еще бабы в миру, — довольно сказал Грубый.

— Так кто же знает, где реальность? Что если магазин — это выдумка, в которой мы лбом столкнулись, а ваш мир — настоящий? Не ешьте таблетки…

— Знаете, что? — сказал я уверенно. — Раз такая история, то я предлагаю вам сегодня таблетки свои тоже не вкушать. Пойдемте вместо этого прогуляемся по парку.

— Но я могу потеряться в реальности и оказаться в другом месте в своем сознании, — призналась женщина.

— Я вас найду.

Бытовой шум первым, а за ним и все остальные шесть зааплодировали.

 

 

 * * *

 Светало. По парку вдоль реки прогуливались Кнопочкин и его подруга корова. За ними бежали санитары, но двоих это не волновало, потому что людей в белых халатах они просто не замечали.