Рассказ

Левочский Дмитрий Сергеевич родился в подмосковном поселке Черкизово в 1986 году. Окончил Московский педагогический государственный университет, работал эникейщиком, археологом, учителем, администратором, руководителем, курьером, таксистом... 

Живет в Москве. В «ДН» — первая публикация автора.

 

 

Всем школьным учителям посвящаю

 

Спешка сильно меняет свойства мира. Путь, который ты проходил за пять минут в спокойном состоянии, растягивается до получаса при опасности опоздания. Это похоже на сон: быстрота перебора ногами совершенно никак не влияет на скорость передвижения. Как во сне. А еще скользко.

Я бегу в темноте вдоль шумного проспекта. Сегодня первое кормление по расписанию и вести его мне. Я узнал об этом вчера вечером и совершенно не успел подготовиться: пищевой материал все еще не срезан. Впрочем, я много раз видел, как коллеги готовятся прямо перед кормлениями. Никогда не понимал, как это у них так ловко получается: десяток cечений, потом аккуратно снять с себя пищевой материал, обработать надрез зеленкой и со счастливой улыбкой идти в класс. Ребята-однокурсники из Едагогического постигли эту тяжелую науку за пару лет. Я работаю кормителем четвертый год и до сих пор делаю сечения прямо на кормлении, хоть это и формально запрещено.

Хуже всего утром. Утром больнее. Даже если вколоть тройную дозу кодеина (сделал так один раз, чуть на заснул), боль будет ощущаться. Директор нашего заведения как-то сказал, что это от недосыпа. Посоветовал больше уповать на зеленку, чем на кодеин.

Времени уже нет. Совсем. А надо еще поменять ботинки на кеды и сделать укол. Без этого никак нельзя. Сечение, так и быть, на кормлении.

Здание, где располагается моя работа, тускло светится в сером московском предрассветном мареве. Ручка у двери мокрая и скользкая — тяну на себя. В нос бьет запах каши из столовой и крови — из пока еще пустых классов. Всегда страшно, когда чувствую этот запах. Что-то из детства. По глазам — белый мертвый свет люминесцентных ламп. Работа. Иду по коридору в кормительскую. Много галдящих детей. Сидят прямо на полу. Дети приветливы. Некоторые.

— Здрасть!

— Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Сергеевич!

— Здравствуйте!

— Ой, здрасьте!...

Снова и снова. Дикий коктейль из приветливости, страха, равнодушия, уважения. И смех. Всегда-всегда смех. Дети постоянно смеются. И все время кажется, что над тобой. Каждый раз трудно. Каждый раз воспринимаешь всерьез. Наверное, если бы казнь на электрическом стуле можно было повторить бессчетное количество раз, это было бы похоже. Хотя профессия почетная, чего говорить. Кормим будущее, все дела.

Захожу в кормительскую. Коллеги торопливо мажутся зеленкой, почти все делают сечения перед кормлением. А мне всегда неудобно. Стесняюсь, не люблю демонстрировать людям собственное мясо. Заморочки, как говорят.

На столе готовые для кормления баночки и колбочки с питательными материалами, коллеги уже готовы и теперь допивают чай. Кусков мышц и нервных волокон очень мало, отмечаю я. В основном хрящики и жировые отложения. Жалкое зрелище, конечно.

Недавно я был на развлекательном кормлении для детишек. Зашел посмотреть, пережидая пятничную пробку из Москвы. На сцену выходят здоровенные жлобы — кровь с молоком. С улыбкой отрывают от себя куски упругих мышц, зеленкой не мажутся и швыряют в толпу визжащих от восторга детишек.

Что можем предложить им мы в противовес?

Закатываю рукава и внимательно осматриваю свои руки. За последнее время почти всего объели. Мышц почти не осталось, по рукам незаживающие шрамы от сечений. Придется резать на ногах, делать нечего. Со вздохом достаю резак.

Резак этот памятный — отец подарил. Четвертый год себя режу, а не тупится.

Сечение по Макаренко — простая вещь. Оттягиваешь кожу как можно сильнее и резаком. Полученный питательный материал в колбу, и на кормление. Пара пустяков. Обязательное условие — это зеленка. Инфекций и вирусов полно. Особенно там, где дети.

Звенит звонок. Значит, все уже в классе. Успеваю наспех вколоть кодеин, любезно предложенным коллегой шприцем, иду в класс. По дороге в глазах немного расплывается, в груди — сладкое тепло. Я это заслужил. Своею болью заслужил. Мне не стыдно, что на работе.

Вот и дверь класса. За ней гул, будто бы сотня ульев с пчелами. Здравствуйте, пчелки. Ваша мама пришла — молочка принесла. Вдох — и дверь на себя.

Самое трудное — это поздороваться. Еще труднее увлечь. Чем я могу заинтересовать этих сытых, упитанных кругляшей? Уж конечно не своим телом. Но это надо делать. В этом и заключается моя работа: делать невкусное вкусным.

— Здравствуйте, ребята!

Тридцать пар нехотя поднятых на меня глаз.

— Здраааасте! Ой, а вы без колбочки? Кушать не будем?

— Будем, будем, не успел просто. Так! Кто напомнит, что мы кушали в прошлый раз?

Ленивая тишина. Думать и вспоминать съеденные куски моего бицепса не хочет никто. Хотя довольно жирно вышло. Детки наелись, и бицепс, кстати, почти зажил. Спасибо зеленке.

— Би...бицепс, — неохотно говорит девочка Лена. Белокурая такая и тихая. Очень смешно кушает — одно удовольствие смотреть.

— Ага! Значит сегодня — мышцы бедра. Открываем свои дневники питания и пишем!

Я стараюсь оттянуть самое неприятное, беру мел и кривовато вывожу на доске: «Бедро». Медленно возвращаюсь к кормительскому столу и сажусь в мягкое кресло. Как же хочется спать. Возьми себя в руки. Вперед.

Главное не думать о процессе. Все должно получиться само собой. Приспускаю штаны (для этого приходится чуть привстать) и резцом прямо по прохладной коже.

Боль все-таки есть. И еще какая. Огненно-злобная, лютая боль. Руки дрожат, что есть плохо. Отрываю от себя кусок мяса с кожей. Он совсем небольшой, нужно еще как минимум три-четыре. И еще резцом и еще. Бум-бум-бум — в голове застучало, алый туман в глазах. Но кодеин продолжает свое действие, я как бы смотрю на происходящее со стороны. Как это можно вынести, немыслимо. Мои друзья давно записали меня в камикадзе. Но я делаю. И буду делать.

Четыре куска мяса в банке. Нога горит. Я обливаю ее зеленкой, и боль пропадает. Можно надеть штаны. Дети равнодушно смотрят на мои действия. Кто-то смотрит в окно, кто-то в экран смартфона. Детям скучно.

— Так! Подходим по одному к столу!

Дети подходят, а я короткими сечениями кромсаю отрезанный кусок собственного бедра. Сегодня хорошо отрезал. С хрящиками.

— Сергей Сергеевич, я колбу забыл!

Опять этот Петя. Тощий, худенький такой. Вечно все забывает. Прямо как я в его возрасте.

— Значит сегодня останешься голодным, — поучительно сообщаю непутевому Пете, но достаю запасную колбу для питания и передаю ребенку.

«Нет ничего страшнее для ребенка, чем остаться голодным, — всплывает в памяти написанное в академическом учебнике Макаренко, — даже сытого ребенка легко напугать отсутствием еды. Требуется, однако, умеренность в этом приеме».

Умеренно, умеренно, не злоупотребляю. Дети вяло жуют мое мясо. Пока все более-менее заняты, я незаметно делаю себе еще один укол — прямо в место разреза. Все-таки щиплет. И болит.

— Бедро, дети — начинаю рассказывать я, чувствуя, как медленно затухает боль от укола, — это одна из самых питательных и полезных частей организма! В одной только мышце, которую вы сейчас едите, свыше тысячи калорий и десятки полезных витаминов!

Это не обязательно рассказывать. Можно вообще ничего не говорить. Твоя основная цель — накормить детей, чтобы они знали, какое на вкус мясо. Чтобы были заняты и не ели всякую дрянь. Мне хочется чем-то заполнить пустоту кормления. Тянет говорить.

Дети вроде увлеклись. Аккуратно откусывают и тщательно жуют почти все. Можно расслабиться. Или нельзя: один не ест. В классе он совсем недавно. Ребята с ним не дружат, я знаю это. Ест плохо и на кормления все время опаздывает. Не было времени разобраться с этим новеньким как следует. Как его зовут, все время забываю. Чудное имя какое-то.

— Игнат, почему не ешь?

— Не хочу.

Насупленный, тревожный взгляд.

— Почему?

— Не понимаю, зачем это надо. Ну что с того, что я вашего бедра немного поем? Все равно не наемся. И противно.

Вот всегда находится кто-то, кто все рушит, ломает кайф кормления, напоминая про его истинную природу. В такие минуты даже кодеин бесполезен. Ты ощущаешь вой кровеносных сосудов, нервов, здравого смысла. Зачем? Для чего? Бессмысленно. Бессмысленно. Удачное кормление — это удовольствие, доступное очень немногим. Когда никто не отвлекает. Когда дети наблюдают за тем, как ты режешь свое тело, внимательно и увлеченно, как в реклама масла «Рама». Следят за резаком, разинув рты, полные жидкой слюны. В такие моменты им действительно вкусно. Это наполняет сердце гордостью, восторгом. Ради этого и работаю.

Ни слова не говоря, встаю с кормительского места, быстро подхожу к Игнату, беру его за руки, внимательно смотрю в глаза. Выжидаю несколько минут.

— Сергей Сергеевич, чего это вы?

Я начинаю говорить. Медленным, монотонным голосом без всякой интонации:

— Есть надо. Надо есть. Все вокруг едят. Еда — основа жизни. Сильные едят слабых. Мы сильные. Потому что мы едим. Не важно, хочется тебе есть или нет. Ты ешь, и это главное. Надо есть. Надо есть. Все вокруг едят.

Я не стесняюсь и не боюсь. Я кормитель. Я делаю свою работу как надо. В моей речи не важен смысл. Важны ключевые слова и общая интонация. Смотрю — уже работает. Глаза Игната заблестели, рот приоткрылся, на лбу небольшая испарина. Игнат будет есть. Хороший парень, хоть и с перегибами. Скоро его сосредоточенное сопением над куском моей мышцы присоединилось к общему чавканью, сосанию и даже хрюканью. Хорошее кормление, доброе.

Через полчаса дети дожевывают мое бедро, я ставлю им оценки в журнал. Оценки у всех хорошие. Они едят — и это главное. Меня считают либералом и дилетантом, но мнение у меня твердое — работа есть, а значит дело сделано. И дело надо оценить.

Звенит звонок. Пока ребята собирают окровавленные колбочки, пока болтают и шутят, уходя из класса, я с вежливой улыбкой сижу за столом. Пусть видят, что я не устал. Пусть видят, что мне в кайф работать. Каждый говорит «до свидания». Каждый, кто уходит.

Как только дверь за хохочущей толпой закрывается, я со стоном падаю на кормительский стол. Я, оказывается, совсем обессилел. Но я чувствую эйфорию. Всем кормителям знакома эта эйфория после сорока пяти минут власти над чужими желудками. Ты чувствуешь правильность выбранного пути. Гордость и спокойствие.  Я — кормитель. Ура мне.

Тем не менее, больно до сих пор. И ужасно больно. Быстро достать флакон с зеленкой, руки трясутся еще сильнее, спускаю штаны кое-как, не глядя заливаю раны остро-пахнущей эмульсией.

Зеленка — волшебное средство, изобретенное лет десять назад. Если бы не было зеленки, кормлений бы не было. Ткани мгновенно восстанавливаются, кости, хрящики срастаются на глазах. Жжет, но не сильно. Надо только не чесать, и через пару часов у тебя новое бедро уже. Чудо, что говорить.

Этим бедром я смогу накормить еще один класс, но сейчас окно — заслуженный отдых и чай.

Все еще посапывая и морщась, иду отдыхать — в кормительскую. Она уже полна коллег. Пьют чай, смеются, весело переговариваются. Это всегда так после кормления: минут двадцать совершенно непередаваемой радости, но теперь уже с коллективом.  В такие моменты ничего не страшно: ни зарплата низкая, ни бессмысленность процесса. Ты не один. Ты занят полезным и важным делом.

Я присоединяюсь, наливаю себе чаю. На столе мутные пятна крови, пахнет зеленкой. Терпкий, странный запах.

Разговоры в кормительской, как правило, о детях. Кто как кушает, кто что предпочитает. Слушать их бесполезно. Какую бы информацию ты тут ни получил, все это не важно. Пустой треп для отдыха. Никто никогда не объяснит, как надо вести кормления. Я несколько раз даже заходил к коллегам в классы, смотрел, что там происходит. Это их очень смущает и раздражает. Меня, кстати, тоже. Мало того, что в твою плоть и кровь впиваются тридцать настырных глаз, еще и взрослые смотрят. Мужчины застенчиво застегиваются, женщины стыдливо прикрывают грудь и попу, которую режут чаще всего. Как и чем кормить, каждый решает сам. Книжки, руководства и прочая учебная лажа — все это бессмысленно и бесполезно. Я вот привык резать ноги и руки. Это проще и доступнее всего, не стесняешься и не боишься. Спрашивал совета у старших товарищей не раз, но никто ничего толком не сказал. Корми сам, как умеешь, это я понял почти сразу, в самый первый год работы.

Дверь кормительской осторожно приоткрывается и в проеме показывается пара внимательных глаз карего цвета. Коллеги, занятые беседой и чаем, не видят. А я нервный, сразу замечаю присутствие. Дверь открывается, и заходит Она.

Мы познакомились год назад в курилке. Она кормит младшие классы. Кормит грудью, вероятно, самым нежным и питательным мясом, что есть у молодой девушки. Несколько раз мы спали у меня дома. Несколько раз встречались и бродили по вечерним улицам. Вместе очень интересно. Я рад ее приходу, улыбаюсь и киваю. Она тоже улыбается и кивает в сторону двери. Я бесшумно поднимаюсь с места, хватаю куртку и выхожу в коридор.

Курить на работе очень приятно. И в глаза ее смотреть тоже. Столько удовольствий сразу, класс. Про боль уже не помню. Она затягивается сигаретой и быстро выпускает дым, глядя на меня. Мы не разговариваем. Смотрим друг на друга и улыбаемся. Ни с кем у меня так не было. Чтобы молча. Молчать с девушкой ведь тягостно, неприятно. Но с Ней иначе все. В том числе и молчание. Удивительная.

— Знаешь, я не смогу завтра к тебе приехать, — тихо говорит Она

— Почему?

Вместо ответа Она распахивает полы куртки, поднимает свитер. На месте левой груди зияет огромная черно-красная рана. Сквозь красное мясо видны белые ребра — как клавиши пианино — гладкие, блестящие. Она опускает свитер.

— Жуть какая, — говорю. — Это мелкие что ли?

— У меня сегодня замена была. Старший класс кормила. По привычке грудь резанула... А они здоровые лбы, жрутмного. Думаю, недели две будет заживать.

— Ты и так мне нравишься.

Она улыбается и легко касается моей руки. На работе мы не обнимаемся и не целуемся, стараемся не общаться при людях, зачем лишняя огласка?

— Ты очень хороший, — говорит. И в глаза смотрит. — Очень.

Вместо боли теперь любовь — жаркая, дрожащая, как желе, и такая же сладкая, должно быть. Любовь может заменить мне кодеин и чай, коллег и гордость за свою непростую работу.

Можете меня совсем не кормить, урезать зарплату и орать на ед.советах. Но пока со мной любовь, я буду работать. Любовь и зеленка. Любимые мои, единственные на всю жизнь лекарства.

Сигареты шипят и трещат, когда давишь их о пепельницу. Как кузнечика давишь. Или таракана.

Улыбаемся, идем обратно в кормительскую, болтаем о всякой ерунде.

Звенит звонок. Громко, но недолго совсем.