ИНТЕЛРОС > №1, 2018 > Муравей на мониторе

Ольга КЛЮКИНА
Муравей на мониторе


03 февраля 2018

Как мы жили с Инной Лиснянской на даче

Клюкина Ольга Петровна — прозаик и драматург. Родилась в поселке Приволжский Саратовской области. Окончила филологический факультет Саратовского университета им.Н.Г.Чернышевского. Публикуется с 2001 года. Автор романа «Эсфирь», серии книг  «Святые в истории. Жития святых в новом формате», других произведений для взрослых  и детей. Живет в Калуге. В журнале «Дружба народов» публикуется впервые.

 

 

По компьютерному монитору ползет муравей. Он сам похож на маленькую черную букву. Я слежу, как муравей снизу вверх пытается пересечь диагональ экрана, потом резко меняет курс и начинает двигаться вдоль строки. Неужтоостановится на точке? Нет, пробегает мимо и замирает вдруг на букве «к». Признал родню? Он сам напоминает букву «к», а еще «ж» и «е», если принять во внимание браво торчащие усы.

Похоже, муравей загипнотизирован светящимся квадратом экрана, излучающим свет и тепло. Может быть, это не обычный муравей, а фанатичный читатель? Или даже в душе писатель? Не случайно же он живет на писательской даче в Переделкине.

Осторожно подцепляю муравья на лист белой бумаги и стряхиваю в сад. Пусть расскажет другим, что видел. Про светящийся инопланетный муравейник, в котором живут буквы.

 

* * *

Что и говорить — странно, а может быть, даже очень странно — поселиться на все лето на даче с незнакомым человеком. Тем более, если этот человек — известный поэт Инна Львовна Лиснянская. И, как многие говорили, с тем еще характером.

«Лидия Корнеевна Чуковская не могла работать, если знала, что за стенкой  кто-то есть. А мне нужно, чтобы рядом было живое дыхание, без этого я никак не могу», — объяснила мою миссию Инна Львовна, ИЛ.

Моя подруга Маша Лыхина — Машер — Маруся — Манюша — Маньчик, —  как на разные лады с нежностью называет ее ИЛ, нынешним летом не смогла быть постоянно таким «живым дыханием», она приезжает на дачу примерно раз в неделю.

Поэтому теперь за стенкой дышу я.

 

* * *

По улицам в Переделкине ходят необычные люди. Многие смотрят или под ноги, или прямо перед собой, не обращая внимания на прохожих. Несут себя поверх заборов. Ограждают себя от лишних впечатлений и ненужных знакомств.

Первое время меня удивляла такая «деревенька», теперь — нисколько.

ИЛ тоже говорит: «Не люблю знакомиться с незнакомыми». Я знаю, какой она бывает надменной и неприступной — от испуга. И как умеет маскироваться от непрошенных гостей в сигаретном дыму.

Пачки с крепкими дамскими сигаретами «More» ИЛ держит в нижнем ящике письменного стола, пополнением запасов ведает самый надежный человек — Маша. Каждое утро ИЛ отсчитывает в пустую пачку десять длинных черных сигарет, а потом весь день их пересчитывает и потихоньку подкладывает новые.

Лена Макарова, дочь ИЛ, как-то заметила: «Мама, ты часто говоришь такие вещи, что просто уму непостижимо! Но потом поняла: ты же — как ребенок. Перекладываешь из пачки в пачку свои сигареты — как будто в игру играешь».

 

* * *

Как-то я спросила ИЛ, почему она редко смотрит телевизор, только футбол.

«В детстве я любила делать пирожки из песка. И так верила, будто они настоящие, что ела песок, весь рот песком набивала… Мама и няня меня ругали, объясняли, а я, как только начинала играть — опять за свое. Вот и с телевизором так. Знаю же, что это чьи-то выдумки, кино, а все равно переживаю по-настоящему, жую, и всякую гадость тоже…»

К тому же спортивные комментаторы говорят громко — их она слышит.

Летом ИЛ исполняется восемьдесят. Про предстоящий юбилей говорит кратко: «Ужасная вещь». Или: «Страшное дело».

 

* * *

На днях ИЛ рассказала, какой у нее в молодости был заносчивый характер. И как ее любил поддевать Корней Иванович Чуковский, когда они встречались на дорожке в Переделкине.

 «Чуковский делал вид, будто меня не узнавал, и громко спрашивал: «А кто это там идет? Кажется, Юнна Мориц…» А я, вскинув голову, гордо проходила мимо. В следующий раз: «Уж не Новелла ли это Матвеева?» Я снова молча прохожу мимо. Когда он в очередной раз спросил: «Кто это там идет навстречу, уже не...?», я остановилась и выпалила ему в лицо: «Это идет великий Корней Иванович Чуковский». Он рассмеялся, спросил: «Инночка, а что это мы все время ссоримся?» И позвал в гости».

Все это было когда-то: гордость, творческие амбиции, борьба за свое место в литературе, перстни, модная чалма на голове…

Но для меня реальность — сегодняшнее утро. ИЛ сидит за кухонным столом напротив, в старенькой ночной рубашке. Она любит именно протертые, мягкие, чтобы чувствовать себя дома в «рубашечном настроении». Окно приоткрыто в весенний сад, в чашках дымится кофе. Мы рассказываем друг другу сны или просто говорим обо всем, что придет в голову.

«Я мечтаю пожить еще один год, — мечтает вслух ИЛ. — Но только так, чтобы вообще без болезней. Просто спокойно жить, писать что-нибудь, хотя бы всего один год. Чтобы там, после смерти, вспоминать этот дом, сад, Семена Израилевича, Ленку, когда она сюда приезжала, Машку, тебя, всех… Вот чего бы мне хотелось по-настоящему…»

За окном на разные голоса поют птицы. Время от времени в их хор вклинивается монотонный скрип старой березы: кра-кра-кра… Или вдруг зашумит ветер — как будто по верхушкам берез проносится невидимая колесница.

ИЛ ничего этого не слышит. Зато видит многое из того, чего я в упор не замечаю.

 

* * *

Весеннее освобождение. Об этом хорошо думать, сгребая в саду прошлогодние листья. На дорожке слой влажных листьев просто сворачиваешь, как старую ковровую дорожку, словно делаешь дома уборку.

А под листьями — целый мир, жаждущий освобождения: зеленые травинки, какие-то мелкие узорчатые листочки, чьи-то крохотные норки, растрепанные шишки.

Грабли скр по месту, где весной 2003 года умер Семен Израилевич Липкин. Он лежал в саду навзничь, неподалеку от калитки, раскинув руки. На этом месте пытались посадить какую-то розу, не прижилась. ИЛ рассказывает о муже так часто, что я уже знаю многие его привычки и крылатые фразы.

 «Последние полтора года я постоянно думаю о Сёме, — говорит ИЛ. — Сначала было как-то иначе. Когда я написала этот цикл — «Без тебя», мне стихи помогли немного вытеснить горе. Какое-то время я не думала о нем постоянно, каждый  день — и днем, и ночью. А теперь все время так. Не вспоминаю, а именно думаю, тут есть разница».

 

* * *

Ночью застала ИЛ за компьютером.

«Опять какой-то стишок в голове крутится. Нужно записать, а то ведь так и не даст спать спокойно».

 

«Как хорошо, что я тебе видна

Из звездами усыпанного сна.

Но ты не сокрушайся обо мне.

Друг предает — на то и есть друзья.

Ты видишь: я при хлебе, при окне

Смотрю наверх, антоновку грызя...»

 

Это стихотворение, обращенное к Семену Израилевичу, «целиком придумалось» ночью, а к утру было записано.

«Проснулась часов в пять утра от кашля, а оно все крутится… Выпила кофе, немного посидела на кухне, опять заснула. Точно знала, что не забуду из него ни строчки. Но когда писала, очень сильно волновалась…»

 

* * *

Сегодня в гости приехал Фима Бершин, поэт и давний друг ИЛ. Она очень обрадовалась: «Наконец-то я в таком месте, где могу всех смешить!»

 С Фимой ей особенно нравится смеяться и балагурить. Долго склоняли «похвалу» и принесенную им «пахлаву», рассуждали, что слаще. Даже о больничных муках ИЛ рассказывала с юмором: «Врачи чешут на иврите, а я лежу — вся в проводах! Ну, вся в проводах!»

Фима подхватывает: «Как телеграфный столб»… Она: «Да, приходилось от некоторых проводов отключаться, чтобы покурить, но ведь все снимать нельзя… Я иду по коридору — а провода на мне завиваются, как химические кудри».

Фима поинтересовался, не повлиял ли кардиостимулятор на изменение стихотворного ритма. ИЛ задумалась: «Вроде бы нет, зато повлиял на размеры стихов — после операции они почему-то стали короче».

Из такой интонации вырос роман «Хвастунья». Он весь — как разговор с «Фимкой» или еще с кем-то из хороших знакомых, когда все читатели автоматически причисляются к ближайшему дружескому кругу.

 

* * *

ИЛ любит рассказывать смешные случаи, в жанре трагикомедии. Сегодня —  об одном знакомом, чья парализованная жена после инсульта никого не узнавала. Однажды к ним в гости пришли писатель Миша с другом-математиком Яшей и стали допрашивать бедную женщину: «Ты нас узнаешь? Скажи, мы кто? Ну, скажи?»  Она долго молчала, всматривалась, а потом сказала слабым голосом: «Евреи».

Или рассказ о родственнице, некой тете Мане, которая второй раз вышла замуж. Бывший и настоящий муж всю жизнь друг друга люто ненавидели, но когда тетя Маня умерла, они шли за гробом, обнявшись, и капали друг другу валерьянку.

ИЛ смешно показывает это в лицах, и себя в молодости тоже. Часто вспоминает забавные случаи, которые с ней происходили от природной рассеянности. Например, как однажды пошла мыть руки в ресторане ЦДЛ.

 «Вытираю полотенцем, тру, тру старательно, и вдруг кто-то кричит: «Что вы делаете? Прекратите! Оказывается, на даме был белый роскошный английский шарф, в начале 90-х такие вошли в моду…»

 

* * *

Любимый рассказ про внучку Маню Макарову.

«Как-то мы поехали на Мертвое море. А с ней был парень, который вел себя очень уж раскованно: сажал Маньку при нас на колени, целовал. Вечером мы с Леной ей об этом сказали. А Манька в ответ: «Да что ты, бабушка? Он просто всегда такой… Он своего папу каждый день по два часа целует!»

 Вечером к нам в гости зашел странный молодой человек.

 ИЛ после его ухода: «Надо же, какой… Но мы же ничего о нем не знаем. Может, он тоже своего папу каждый день по два часа целует?»

 

* * *

Оказывается, этой зимой умер Лев Николаевич — сосед и один из дачных «поклонников» ИЛ. Он говорил про себя, будто бы является внебрачным потомком Льва Николаевича Толстого, от какой-то крестьянки.

В августе наш Лев Николаевич примерно раз в три дня привозил на велосипеде яблоки и, прежде чем войти в дом, всегда спрашивал: «Мадам — дома?»

 ИЛ всегда приглашала его к столу, наливала рюмочку водки или вина — что было в холодильнике. Он несколько церемонно выпивал и заводил с «мадам» краткий разговор — что-нибудь о своих родственниках или о политике. Уходя, говорил: «Через три дня я вам еще яблок привезу, должны нападать». И, действительно, привозил, не обращая внимания, что у нас все подоконники и углы завалены подгнившими яблоками.

 Теперь открылось, почему наш Лев Николаевич всегда задавал мне один и тот же вопрос: «Мадам дома?» Оказывается, он очень боялся старости и смерти. И заходил в гости к ИЛ, если знал, что в доме еще кто-то есть. Он признался Марине, помогающей ИЛ по хозяйству: «Мадам же такая старая! Вдруг я приду, а она как раз в этот момент умерла?»

 А сам умер зимой, в одиночестве, хотя лет на пятнадцать был моложе «мадам».

 

* * *

 В саду появились первые желтые цветы, мелкими парочками. Я думала, одуванчики, оказалось — мать-и-мачеха. Они чем-то напоминают детей и старичков: тонкий стебель, большая лохматая голова, очумевший вид спросонья. Но больше всего — бесстрашием. Другие пока что осторожничают, прячутся в земле, выжидают.

Время роста. Время цветов. Время плодов, как положено литературным мэтрам.

В этом смысле ИЛ здорово всех перехитрила! Почти каждый день на свет появляются новые стихи — то три, то сразу пять. Пробиваются, как сквозь асфальт, если вспомнить трудные зимы, болезни, тоску по Семёну Израилевичу, немощь.

И всякий раз чтение нового стихотворения начинается со слов: « Сама не пойму, что получилось…»

 

* * *

От ИЛ ничего невозможно утаить или отделаться общими фразами.

«Своеобразно — не значит хорошо. Скажи, что тебе в последних строках не понравилось, какое-то слово ведь тебя царапнуло».

Но я лишь первое и самое простейшее сито. Новое стихотворение ИЛ должна прочесть разным людям, проверить на слух. Дочери по телефону, желательно в тот же самый день. По принципу: куй железо, пока горячо. Нескольким близким друзьям, в числе которых Дима Полищук — поэт, верный друг и строгий критик в одном лице.

 «Я знаю, когда Диме нравятся стихи, а здесь, если начинаются мелкие замечания, придирки — значит, надо еще подумать…»

Наконец ИЛ отдает новую подборку в какой-нибудь «толстый» журнал, и в таком виде они «застывают». Невидимая миру плавильня, а не просто «весенние цветочки».

 

* * *

Наконец-то, мне удалось разглядеть на дереве поющую птицу. Такая маленькая, издалека похожа на сухой листик. Но если приглядеться, видно, как напряженно вздымается ее рыжая грудка.

ИЛ говорит: «Мне всегда хотелось рассмотреть птиц вблизи… Но у меня такое плохое зрение, редко получается. Конечно, я видела в клетке канареек и попугаев.  Но в клетке — это уже не птица… В Израиле, на прошлой квартире, у меня под окном было полно дроздов, вот их я хорошо рассмотрела и запомнила. Как они поют интересно — захлебываются, чуть картавят. Я когда слушала, все время вспоминала пастернаковскую манеру говорить. Он тоже говорил взахлеб, как-то по-птичьи.  И Мандельштама не зря сравнивали со щеглом — из-за особой посадки головы и манеры речи».

 

* * *

В прошлом году весь день ломали голову над названием нового сборника.

Что только не перебрали: «Новоселья», «Флэшка», «Лопухи», «Дудули-жужули», «Индекс и адресок», «Черноглазая память», «В глубине сосуда», «Озноб», «Перемещенные годы», «Сквозняк», «Человек предместья», «Скобки рук», «Собеседники» и что-то еще.

Вроде бы все примерно о том, а ничего не подходит. Остановились на названии «Поздний гость». Но потом я заглянула в интернет и узнала, что так называется книга Александра Кабакова. Вскоре на первый план вышло название «Замедленная съемка», но Лене по телефону оно не понравилось. ИЛ стала склоняться к «Ознобу», потом возникла «Мерцалка» — намек на ее мерцательную аритмию.

Вездесущий яндекс подсказал, что в словаре Даля «мерцалка» имеет еще одно значение — ночничок, который чуть теплится.

«Меркнуть, мерцать, меркот (калужское) — сумерки, полумрак, полусвет».

Существует и компьютерный термин, обозначающий особые картинки на экране — мерцалки. Он известен молодежи, кто делает себе сайты и хорошо владеет компьютером. ИЛ понравилось, что сразу и Даль, и продвинутая молодежь, но кому ни скажешь «мерцалка» — ассоциация с чем-то болезненным, сердечным.

Новый поэтический сборник ИЛ назвала: «Птичьи права».

 

* * *

Заговорили о Марии Сергеевне Петровых — на днях столетие со дня ее рождения.

«Я всегда говорила, что Мария Сергеевна — средний поэт. Уж никак не Тарковский. А Сёма со мной спорил — он любил и защищал своих друзей. И вообще очень о ней беспокоился. Как-то Мария Сергеевна вместе со своей подругой Верой Звягинцевой решила вступить в партию, уже заявление написала. Сёма, когда услышал, ужасно рассердился, стал орать на них матом, топал ногами… Это он-то, матом! Мария Сергеевна не стала подавать заявление и потом говорила: «Сёмушка меня спас». Натура была художественная, придыхательная, любила сильных мира сего…»

Наутро ИЛ сообщила: «Мне сегодня снился Сёма, ругался на меня: «Зачем ты так говорила про Марию Сергеевну? Ты же просто не понимаешь!»

 Я чуть не поперхнулась, спросила с испугом: «А меня он хоть не ругал?»

«Нет-нет, ничего такого, мы же с ним просто так говорили, в качестве общего анализа…»

 

* * *

А недавно ИЛ приснился сон, как она встречает за калиткой хромающего Рассадина. Он остановился и сказал: «Давай обнимемся хоть на минутку».

На следующий день гость принес ей книгу Станислава Рассадина с дарственной      надписью: «Инне — нежно».

ИЛ относится к своим снам с детской серьезностью, но без лишней мистики. Ей и здесь присуще трезвомыслие.

 «Я думаю так: есть реальность, есть сны, а есть третья реальность, которая и есть наше воображение. Мы живем, видим и обдумываем сны — эти две реальности тесно между собой соприкасаются, и потом из этого вырастает искусство».

 

* * *

Дар импровизации. В юности ИЛ не знала молитв и молилась в храме своими словами, стихами.

«Оля, назови любое слово — только из того, что видишь на столе. Мне нужно этот предмет видеть».

Назвала первое, что попалось на глаза: «сахар». И тут же возникло утреннее стихотворение, где были размышления о сладости и горечи жизни, белый снег, семена, бедный юноша, исполненный каких-то тщетных надежд, еще что-то. Длинное и очень стройное стихотворение. Я пожалела, что у меня не было диктофона, чтобы его записать.

Но ИЛ возразила: «Я бы все равно не дала тебе ничего записывать. Это же просто мои игрушки! Мой феномен пытались изучать, приезжал даже какой-то профессиональный психолог… А стихотворение про сахар я уже забыла. Просто хотела тебе показать, как я тогда в юности молилась»…

 

* * *

Стало так тепло, что ИЛ ненадолго выходит на крыльцо. Из-под земли пробились лопухи — пока что в виде шишек, похожих на еловые, только фиолетовые и мягкие. Они вылезают из-под сухих корней, как сизые младенцы из утробы земли. Позже шишки превратятся в диковинные цветы, а к августу лопухи вымахают выше человеческого роста.

Гигантские лопухи под кухонным окном многократно воспеты в стихах.

Несколько дней шли дожди, шишки растут на глазах. ИЛ говорила: «А мне нравится такая дождливая, серенькая погода, я по ней соскучилась…», а потом что-то затосковала. Новые стихи перестали нравиться, разве что три, «а, может быть, вообще только одно».

По поводу самых последних говорит: «Вода, пошла вода»… Каждый год примерно так: весной и в начале лета стихов много, потом они иссякают, чтобы снова…

 

* * *

 В нашем саду зазеленели даже посаженные в прошлом году цветы, которые казались безнадежными. И купленные возле метро, почерневшие в электричке маки и соседские «огоньки», не выдавшие ни цветочка. На пакетике с надписью «флорентийская лужайка» было написано, что через месяц из семян должен вырасти целый ковер полевых цветов, и он все лето будет меняться.

 ИЛ веселили мои усилия садовода: «Не вышло по их!» Оказалось, растениям нужно было просто пережить зиму, потерпеть. Куда ни глянь — уроки терпения.

 ИЛ теперь ничего не хочется писать, кроме писем к Лене в Израиль. Решила «с горя» начать дневник. Записала первую строчку: «Дождь то идет, то стоит в виде тумана» и обнаружила, что это — начало нового стихотворения, которое «вдруг само написалось».

 В него каким-то образом влетела даже сойка, которую ИЛ утром удалось разглядеть с крыльца, и вообще все настроение последних дней.

 

В горле першит, но от чего не знаю —

То ли пчелы кропотливость припоминаю,

То ль синеву подкрылий — неба клочок,

То ли пустых усилий влажный зрачок.

 

 

* * *

За утренним кофе ИЛ рассказывала, как последние годы ее часто вписывали в мероприятия, на которых она не была. Например, на поэтический фестиваль «Белые ночи».

«По радио говорили, как группа московских поэтов, среди которых — и Лиснянская — ходят по Питеру, любуется белыми ночами, разводными мостами. Потом появилась статья в «Литературке», так тоже было обо мне. А я (с победной интонацией) в это время сидела на своем крыльце в Переделкине»!

 

* * *

Ночью в комнату ИЛ залетела птица, или ей так показалось. Хотя все может быть.

Недавно я проснулась от того, что ко мне на кровать прыгнула серая кошка и так же быстро проскользнула сквозь оконные решетки обратно в сад. Я думала, что это сон, пока не увидела на подоконнике следы кошачьих лап.

 «Птица, влетающая в дом — это очень нехорошо, — говорит ИЛ. — Как-то в наш дом залетели одна или две синицы, точно не помню. Мы с Мариной их долго выгоняли. В этот год умер Семён Израилевич».

Я стараюсь не поддаваться. Семён Израилевич умер в конце марта, значит, в том году наверняка окна настежь еще не открывали. Каждый твердит свое.

К вечеру у ИЛ начался озноб, поднялась температура. При этом она пытается шутить: «У меня сейчас так дрожат плечи, как у цыганки в танце».

Расстроились, что мечта о годе или хотя бы об одном лете без болезней оказалось несбыточной. «Скорую» вызывать отказалась — из страха, что сразу же увезут в больницу и тогда вообще «пиши-пропало». Стала звонить знакомому врачу, но пальцы так дрожали, что не могла набрать номер. Ужасалась, что забыла и путает номера телефонов, которые всегда помнила наизусть.

Утром стало лучше, температура упала до 37.

«Говорят: молодая душа. Как банально звучит! А как еще сказать? Я порой начисто забываю, что мне восемьдесят лет. Лишь когда начинаю ходить и задыхаться, либо кашляю, вспоминаю о возрасте»…

Хорошо бы бросить курить, но, как говорит ИЛ, « не получа»… Длинные черные сигареты «More» и яркий маникюр считаются частью ее поэтического имиджа. Многие молодые поэтессы с этого и начинают: «Инна Львовна, какие у вас красивые руки!», «Покажите свой маникюр», «Какие красивые ногти!», «А что вы курите?» «Вас невозможно представить без сигареты»… А она — то недовольно хмурится, то с улыбкой демонстрирует руки. Игра продолжается.

 

 * * *

Разговорились вдруг о внешности и вообще о красоте. ИЛ призналась, что всегда считала себя некрасивой, прежде всего из-за небольшого косоглазия с детства. Потом сделали операцию, но в молодости швы разъехались, так и осталось на всю жизнь.

Смешно вспоминала о своем знакомстве с Семёном Израилевичем в доме творчества в Малеевке, где за ней, по ее словам, «увивались мужики». Но когда стала рассказывать Сёме о своей жизни, он спросил удивленно: «Откуда столько поклонников? Вы же такая некрасивая»… Позже признался, что нарочно так сказал, чтобы сбить гонор. А она решила про себя: «Ах, значит, я некрасивая? Ну, ничего, ты все равно будешь у моих ног». С этого началась их долгая история любви.

 

* * *

Такое чувство, что в Переделкине все пишут стихи. Соседка по даче — Надежда Кондакова — принесла «Литературку» со своей подборкой. С газетой тоже произошел смешной случай. На первой полосе — анонс с портретом и подзаголовком: «Время Надежды Кондаковой» и приведено начало стихотворения: «Семидесятые — глухие, восьмидесятые — слепые, и девяностые — лихие…»

 А ИЛ подумала, что весь столбик на первой полосе — стихотворение, и начала за завтраком зачитывать вслух:

 «... И девяностые — лихие... Россия и ВТО, собеседники «ЛГ» — комиссар Евросоюза по торговле Питер Мендельсон и директор экологической программы Международного фонда по глобализации, сам себе режиссер, известный театральный режиссер…»

 Говорит: «Читаю и думаю: вот это Надежда дает, какой свободный верлибр… Прямо обалдела».

 И лишь под конец поняла, что к стихам имели отношение только первые строки.

 

* * *

Плохое настроение ИЛ выражается всегда одинаково. Во-первых, ей вдруг начинает казаться, что «все вокруг держат ее за дурочку». У каждого в этом смысле находятся какие-нибудь прегрешения.

Во-вторых, что к ней «никто не приходит», хотя гость идет косяком.

Но она говорит: «Наверное, ко мне не идут, потому что у меня теперь стихи плохие»…

В-третьих, что людей приходит слишком уж много и «пора закрывать кафе».

В такой день нужно, чтобы Лена, которая каждый день звонит из Израиля, позвонила немедленно, прямо сейчас. И чтобы любимые «чухонцы» сегодня же переехали из Москвы на переделкинскую дачу и вечером пришли в гости.

ИЛ не терпится показать Олегу Григорьевичу Чухонцеву свои последние стихи. Он — любимый «брат» в поэзии и при этом — «равноудаленный» друг, они не виделись целую зиму.

В комнате на столе стоит морская раковина — подарок к прошедшему в марте дню рождения Олега. Раковина похожа на большое, напряженное ухо: когда же придет?

Вскоре и «дурочка», и «кафе» благополучно забываются. Как невозмутимо говорит Машер: «Мы свои кадры знаем».

 

* * *

Многие гости приносят ИЛ почитать что-нибудь свое.

 «Я больше всего боюсь, когда дарят свои книги, потом ведь надо что-то говорить. Прямо пугаюсь, когда вижу новую книгу. И сразу начинаю читать, чтобы уж гора с плеч»… Она не просто прочитывает все подаренные книги, но потом непременно всем звонит, говорит о своем впечатлении.

Поэтому я очень удивилась, когда ИЛ потребовала, чтобы я ей принесла все свои книги. И роман «Эсфирь» тоже? И роман. И все детские?

«Разумеется, должна же я знать, с кем живу под одной крышей. Я, вон, уже зататалдычила тебя своими стихами. Для писателя важно иметь среду, быть среди своих. Вот я сейчас и есть немножечко твоя среда… Только учти, я буду читать не для того, чтобы сделать тебе приятно».

Теперь по утрам мы говорим об Ионе-пророке, Иосифе Прекрасном или о египетских отцах-пустынниках. ИЛ читает прозу как стихи, обращая внимание на каждое слово и лишнюю запятую. Мастер-класс на дому. Она выписала из романа предложения, которые хорошо было бы сформулировать по-другому, на отдельных листочках — вопросы, уточнения.

 «Когда я работала над поэмой «В госпитале лицевого ранения», то почти две недели мучилась с одним из сонетов, кажется, двенадцатым. Нужно находить строки, которые будут уже несомненными, без вариантов».

 

* * *

ИЛ придумала свою формулировку, как не обижать посредственных поэтов.  «У вас в стихах хорошие предметы». В стихах ведь всегда есть какие-нибудь предметы. И действительно, что в них плохого?

Но иногда она бывает и безжалостной. Об одном человеке: «Он — идиот».

Немного помолчав: «Понимаешь? Он — пламенный идиот. Это ведь совсем плохо».

 

* * *

Говорили о литераторах, которые всегда находятся в восторге от всего, что они пишут.

 ИЛ рассказывала об одном таком поэте. В газете «Правда» было опубликовано его патриотическое стихотворение, которое начиналось так: «Я в России рожден, родила меня мать»… Он очень им гордился, и не понимал, почему на него все пишут пародии.

 Этот поэт всегда находил повод себя похвалить. Даже когда поигрывал на бильярде, говорил: «Да, в игре мне не везет, зато стихи хорошо пишутся».

 Однажды он вышел в бильярдную и громогласно объявил: «Все! Написал сотое стихотворение о любви. Тема закрыта!»

 

* * *

Выдалась большая прогулка. Мой друг повез нас покататься по Москве. ИЛ радовалась как ребенок: Донской монастырь, Патриаршие пруды.

Сидя на скамейке на Патриарших закурила свою длинную черную сигарету и отметила, глядя вслед девушке в обтянутых джинсах: «Ого! Какие здесь ходят фигуры».

Мой друг удивился: «Где? Я не заметил…»

Особенно ее заинтересовал желтый велокэб, который возит вокруг пруда желающих. Но прокатиться на нем ИЛ не согласилась: «Зачем? Лишний раз демонстрировать свою старость?»

Дома выяснилось, что именно ее заинтересовало.

«Какая хорошая рифма: «неба — велокэба». На самом деле, к небу трудно придумать хорошую рифму, все слишком избито»…

 

* * *

По всему дому лежат черновики: на столе, на холодильнике. На одной  стороне — исправленные варианты новых стихов, на другой — список продуктов, которые на базаре должна закупить Марина: свекла, лук реп., картошка, морковь, капуста, мясо, индейка, чай, рис, яйцо, лимоны, яблоки и так далее. Тоже в столбик.

Поэзия и проза жизни: готовый экспонат для музея. Но многое уже потеряно.

В начале 90-х один знакомый, приехавший из Англии, передал ИЛ книгу митрополита Антония Сурожского с дарственной надписью и письмо от автора, где он ставил ее стихи в один ряд с Ахматовой и Цветаевой.

ИЛ показала письмо Семёну Израилевичу, и тот сказал: «Кто-то из этих…твоих… восторженных». Они оба тогда не знали, кто такой митрополит Антоний.

Какой-то журналист взял книгу с дарственной надписью, письмо и больше не вернул. ИЛ теперь жалеет, что тописьмо потерялось, как и многое другое.

Про себя ИЛ так говорит: «Народ меня не знает. Хотя по моим стихам пишут научные работы, исследования. Ну, и что с того? Нормальная жизнь нормального поэта средней руки…»

 

 * * *

 ИЛ рассказала, что с молодости терпеть не могла выступать со своими стихами. Для телевидения снялась всего лишь раз или два, да и то, потому что «Сёма очень захотел». Она даже спряталась, и ее сняли «обманом». Попросили о чем-то рассказать, пообещав, что это нужно лишь для информации, а потом вставили кадры в фильм.

«Однажды меня пристыдили, что я соглашаюсь выступать только за четырнадцать рублей, а бесплатно никуда не хожу…У меня тогда Лена в больнице лежала, очень деньги были нужны. Мы выступали в каком-то большом зале. Андрей Вознесенский тогда сказал: «Мы должны вместе выступать на стадионах. Видишь, как тебя хорошо принимают?» Но все равно не хотелось, это не мое».

 

* * *

Наконец-то на дачу переехали «чухонцы». Наверное, уже в половине девятого вечера Олег Григорьевич с Ирой пришли «на борщок».

Они не виделись полгода и говорили обо всем: о болезнях, операции, литературной жизни, премиях, стихах. Олег Григорьевич заговорил о том, что порой его мурашки пробирают от самых, казалось бы, незатейливых, несделанных стихов. Потом о себе: «У меня так бывает: напишешь, долго что-то меняешь, шлифуешь, а потом пускаешься в долгий обратный путь, в поисках первоначального варианта».

ИЛ читала свои новые стихи. Олег слушал внимательно, с непроницаемым лицом. Когда гости ушли, она долго не могла успокоиться: «У меня такое чувство  было — как у двоечницы. Читала и думала: как все плохо, слабо, какой кошмар».

 Я напоминаю: «Но ведь Олег Григорьевич сказал — хорошо, хвалил»… «Да, но ты же слышала, что он говорил про сырые, несделанные стихи. Наверное, это он на меня так намекал». «А как же тогда — мурашки?»… «Они меня пробирали. Я когда читала, у меня аж спина горела от волнения».

Наутро ИЛ рассказала сон, будто бы пришла на какое-то публичное выступление в мини-юбке, почти раздетая, «как голая». Похоже, после вчерашнего чтения стихов. Зато волнение напрочь растворилось во сне. Она даже обещает каждый день ходить от крыльца к калитке и тренироваться в ходьбе, чтобы нанести «чухонцам» ответный визит.

 

* * *

На праздник, День Победы, я пошла на могилу к Семёну Израилевичу, посадить цветы. ИЛ удручает, что там кое-где видна голая земля. Все утро мы говорили о войне.

Липкин всегда, с детства верил в Бога, а на войне тоже все время молился. Сначала его послали в Таллин, на флот, его корабль разбомбили. Он оказался в воде, сумел зацепиться за какую-то доску, но подплыл какой-то рослый солдат и его отпихнул, чтобы самому спастись. Липкин плыл в открытом море, молился, и его подобрал какой-то корабль. Дальше его отправили в Ленинград, сказали: «Ну, вот, здесь немного отдохнешь». Началась блокада Ленинграда. Липкину чудом удалось выбраться из блокадного Ленинграда на каком-то грузовике, он попал на Донской фронт. Там началось наступление, и он оказался в тылу у немцев, откуда выбирался «с двойным страхом»: и как еврей, и как командир. После этого его отправили в Сталинград, сказав: «Вот тут ты передохнешь хоть немного». Началась Сталинградская битва.

В Сталинграде был такой случай: Липкин стоял под деревом возле блиндажа и молился. Товарищи крикнули ему из блиндажа: «Скорее иди сюда, начинается обстрел». Но он не пошел, хотел закончить. А через несколько минут в блиндаж прямым попаданием угодил снаряд, и все, кто там был, погибли.

ИЛ говорит о Семёне Израилевиче: «Бедненький мой, отвоевался, отдыхает», а на следующий день — уже стихотворением.

 

С розой я пришла и с водкой

Пью из горлышка.

Я пришла с военной сводкой:

Выспись, Сёмушка!

 

«Ну, вот, ты сходила, а я написала… Сама-то дойти не могу, хоть так…»

 

* * *

В ход идет каждое впечатление.

Сегодня Марина рассказывала о сыне, каких-то мелких семейных неурядицах, вздохнув: «И так мне что-то стало жалко своего зяблика!»

Этот зяблик, и мои отцы-пустынники, и несколько дней молчания, когда не писались стихи, — все тесно сплелось в новом стихотворении «Звук и камень».

Чтоб из пустословья выйти,

Мне во рту держать бы камень. Зяблик, зимородок, звон!

Да, держать бы за щеками, — как держал его в Египте

Старец Агафон.

И я уже почти не удивляюсь, к повседневным чудесам быстро привыкаешь.

 

* * *

Умерла Римма Казакова. ИЛ вздохнула: «Ах, как жалко», они в молодости немного дружили.

«Римма такая была веселая, любила танцевать… Когда мы жили в Доме творчества, она приходила ночью и до утра рассказывала о своих романах, у нее было много любвей… В поэзии она в то время подражала Евтушенко, стихи были советские, комсомольские. Я ей говорила: «Римма, когда же ты наконец выйдешь из комсомольских штанишек?»

 Вечером, перед сном, снова вспомнила: «Вот ведь, Римма — тоже боролась за переделкинские дачи, она в этом смысле бойкой была. А зачем ей теперь все это? Какая же суета!»

 

Нет, твои ценности не пропадут.

Неба лазурь, травы изумруд,

Золото солнца, дождя серебро,

Моря волнистый аквамарин,

Гладкая платина снежных вершин

И надмогильный камень габбро —

Все нажитое тобой добро.

 

Это стихотворение — как разговор и мысленный спор с Риммой.

 

* * *

Сегодня на меня вдруг накатило «переживательное» настроение. Тоска по дому, мальчишкам, и всякое такое. ИЛ заволновалась: не обидела ли она меня чем-то ненароком?

«Но ведь я все-таки выносимый человек, скажи? Многие поэты — просто невыносимые люди, невозможные…»

Постаралась скрыться от всех в саду. В дереве над столом появилось дупло, откуда раздается ровный равномерный стук. Время от времени туда прилетает дятел, приносит червяка. Может, там вылупились птенцы? Почему-то мне кажется, что птенцов в дупле два. Мои сыновья...

ИЛ несколько раз прогулялась до стола, долго разглядывала дупло. Даже стук сумела расслышать — «похож на звук поезда». Попыталась завязать разговор: «Я вот думаю о том, как все-таки трудно понять другого человека… Вот ты о чем-то весь день переживаешь, а я ничего не понимаю, и так часто бывает…»

Этот день потихоньку улегся в стихотворение, где есть:

 

В чужие бы заботы уйти мне с головой, —

Стать для чужого сердца — целительным теплом,

Чужим рукам — подмогой, чужим ногам — травой.

Ну хоть семейству дятлов надежным стать дуплом.

 

Выяснилось, что в дупле сидят не птенцы, а дятлиха. Дятел носит ей червяков, а она изнутри долбит и обустраивает жилище.

Но это ИЛ уже не заинтересовало: «Все, тема дятлов закрыта!»

 

* * *

Сегодня случился «выход в свет»: побывали в гостях на даче у Олега Чухонцева и Иры. Пили зеленый чай с тортом, разговаривали. Но самое интересное началось, когда Олег Григорьевич принес проигрыватель и поставил старую пластинку с записью голосов птиц. На первой стороне — соловьиные трели, щебет и болтовня соек, которые, оказываются, умеют подражать разным голосам и звукам. Соек относят к птицам-пересмешникам: они очень похожеизображают лай собак, скрип калиток, смех, голоса других птиц. Ира Поволоцкая сказала, что в нашей местности сойки чаще всего хрипло и довольно противно мяукают по-кошачьи.

Но это было только начало концерта. На второй стороне записаны говорящие птицы, и это — настоящее чудо. ИЛ особенно впечатлила канарейка, которая высоким голосом восторженно повторяла: «Ой, какая хорошая птичка! Ой, какая хорошая птичка!» ИЛ слушала канарейку, приложив ладонь к уху, и смеялась.

 

* * *

Дорожки в Переделкине засыпаны какими-то мелкими белыми шариками, похожими на снег. Недавно выпадал град, даже подснежники лежали вповалку, но откуда снег в солнечный день?

Оказывается, крошки от пенопласта. Повсюду идет гигантская стройка, возле дачи Церетели возводится еще один дворец, и ветер разносит повсюду белые  шарики — модернизированный град…

На обочинах дорог расцвели первые незабудки. Скоро повсюду появятся голубые незабудковые поляны — как маленькие озера. Переделкинские незабудки тихо твердят: нельзя забывать, нельзя забывать… Здесь жили, писали люди, которых нельзя забывать.

Почему-то прежде я не замечала в природе такой дикой скорости. Мне всегда казалось, что это я спешу, все время куда-то бегу, а фоном медленно проплывают картины времен года. Ничего подобного! За скоростью одуванчика невозможно угнаться. На ветках сирени уже налились тяжелые красно-фиолетовые гроздья, готовые без промедления выплеснуться наружу. Крапива, одуванчики, сныть в нашем саду чуть ли ни локтями пихаются, пытаясь друг друга опередить. Никаким «флорентийским лужайкам» не успеть.

Если что-то посадить на месте, более-менее пригодном для огорода, придется потревожить муравейник, целое государство. Как это перенесет мой муравьиный «брат-писатель»?

 

* * *

На днях говорили с ИЛ о Библии и вообще о времени в историческом масштабе. Ее стихи на библейские темы все какие-то по-матерински жалостливые. И про Руфь («Бьются пожитки о спину, ноют плечо и спина…»), и про Иону-пророка («Пускай отдохнет пророк»). Особенно, до слез, ей жаль Младенца-Христа и Богородицу.

Я пыталась развить мысль о том, что человек — венец творения еще и потому, что нашему рождению предшествовали грандиозные исторические события. И все эти древние катаклизмы сидят в нас, как атомы, только дремлют до поры до времени. Никогда не знаешь, на что вдруг отзовется душа, у каждого из нас своя цепочка этих исторических «атомов».

ИЛ слушала мои доморощенные рассуждения с неожиданным сочувствием, вспомнив, как Семён Израилевич в девяносто лет сделал поэтический перевод «Гильгамеша» — первой книги человечества.

Удивительно, что поэзия помогает разглядеть муравья и представить человечество в виде огромного муравейника — причем сразу, одновременно, и в этом нет никакого противоречия.

 

* * *

Показала фотографию, где ИЛ сидит на крыльце дачи «чухонцев» в каком-то сиянии, на снимках против солнца так бывает.

ИЛ рассказала, что раза три в жизни сияла по-настоящему, когда это замечали и другие. Всякий раз это было в момент влюбленности или какого-то наивысшего счастья. Первый раз, еще в молодости — в Баку. Один раз это видел Семён Израилевич. Он был поражен, восклицал: «Боже мой! Что же это такое?», а наутро под впечатлением написал свое знаменитое стихотворение.

 

Склонясь, я над тобой стою

И, тем блистанием палимый,

Вопрос, ликуя, задаю: —

Какие новости в раю,

Что пели ночью серафимы?

 

«Только я про это никогда никому не говорила. Потому что всякий скажет: ну, совсем уже старушка ку-ку… Но это было на самом деле. Мне потом объясняли, что у каждого человека есть биополе, и в какие-то исключительные моменты его «пробивает» и может быть видно»…

Может быть, вчера тоже был такой особый момент, после «Ой, какая хорошая птичка!»

 

9 марта 2017 г.


Вернуться назад