Мы предложили участникам заочного «круглого стола» три вопроса  для обсуждения:

1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров  и объемов) и тенденции 2017 года?

2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей ближнего зарубежья?

3. Поле литературного эксперимента: наиболее интересные тексты  и перспективные направления. 

 

Александр Чанцев, литературовед-японист, критик, эссеист-культуролог (г.Москва)

 

«Еще чуть — и полный возврат к соцреализму...»

 

 

1. Несмотря на необычно высокий процент прочитанной отечественной актуальной (но не сиюминутной) литературы (тут — если можно это говорить — хотелось бы поблагодарить электронных флибустеров, оцифровывающих и делающих доступным то, что в другой ситуации, на бумаге и за деньги, раздобыл бы не обязательно), — главным событием на мой, возможно, немного космополитический, взгляд остается литература переводная.

Тут сразу несколько подвигов, которые нельзя не отметить. «Мак и память» Пауля Целана в переводе Алёши Прокопьева — сложно представить, что эти одни из самых главных поэтических текстов прошлого века не существуют на русском давно и в нескольких переводах. А стихотворения эти действительно ключевые, нужно ли говорить, не только для становления новой поэзии, но и — для отмены или продолжения поэзии в будущее в целом. Ответом на затасканную сентенцию-приговор-вопрос Адорно, можно ли писать стихи после Освенцима, обычно привлекают-рекрутируют как раз «Фугу смерти» Целана, вынося позитивный вердикт — вот же, можно. У Целана, к слову, был, возможно, другой ответ — его самоубийство (и не очень важно, из каких мотивов оно соткалось — его хронической меланхолии ли, той историей с его плагиатом ли). В любом случае, на вопрос, можно ли писать стихи  после «Фуги смерти», убедительные ответы-доказательства можно пересчитать по пальцам — или не досчитаться вовсе.

И одним из возможных ответов — или репликой в диалоге, если (банально и ангажированно) считать Паунда«фашистом», а Целана борцом с ним и подобными хайдеггерами-юнгерами, — тут является еще один подвиг. Как уже ясно — новый перевод и комментарии «Кантос» Андрея Бронникова. Даже не обсуждая уже существующие переводы — переводов и экзегез этого произведения должно быть больше одного, ближе к бесконечности.

Как, например, традиция переводов и комментариев следующего литературного памятника, пришедшего наконец-то в нашу литературу в уходящем году: «Манга» Хокусая в переводе Евгения Штейнера. Переводчик как раз упоминает и привлекает то, как комментировали, понимали и склонны были трактовать эту книгу в разные эпохи и в разных странах

2. Прочитать писателей ближнего зарубежья удается гораздо меньше, увы, чем они того определенно заслуживают (и вину с себя отчасти сниму — эти книги часто лишены маркетингово-критического пиар-освещения). Но, хочется похвастаться, удалось же написать о них, о том, о чем давно хотелось — о литературе, конечно, не всего постсоветского пространства, но его среднеазиатской части¹ . Потому что литература близких стран уже несколько лет подряд кажется мне наиболее витальной в пространстве русскоязычной словесности (к ней, кстати, в этом году уверенно прибавилось и кино — грузинские «Заложники», «Теснота», пусть режиссера  и не «ближнезарубежного», а из Кабардино-Балкарии). Наиболее витальной и — трагической.

Ведь литература бывших республик Советского Союза после распада молоха оказалась, возможно, в более тяжелых условиях (экономическое и политическое положение Армении, например, тлевшие уже давно внутриукраинскиепроблемы, те большие и малые катастрофы Средней Азии, о которых теперь широко, хочется думать, узнали после успеха «Заххока» В.Медведева). Соответственно, им нужно было не только преодолевать прошлое, но и активнее бороться-искать новые смыслы и голоса для его выражения, дать слова крику Мунка. Находить, как модно говорить, идентичность и оптику. Живописав чувство потерянности, тотальной амбивалентности, неоправданных ожиданий и даже ресентимента, проститься с ними. И даже если нам в современной (ли) России тут нельзя просто так взять и использовать готовый рецепт, в любом случае, читать о современной — или 90-х! — Украине (А.Никитин и С.Жадан, Ю.Андрухович и Т.Прохасько), Армении (М.Петросян и Н.Абгарян), Грузии  (М.Гиголашвили и З.Бурчуладзе), странах близкой когда-то Средней Азии («Ферганская школа» Ш.Абдуллаева, Х.Закирова, Д.Кислова и других, «Ташкентская» С.Янышева,  Е.Абдуллаева и В.Муратханова, С.Афлатуни, живший в Таджикистане автор «Заххока» В.Медведев и другие) — просто безумно интересно. Ведь это для нас настоящая terra incognita, а жизнь и в нынешнем Тбилиси или Киеве, в нескольких часах дороги, скрыта за глухой (взаимной) завесой мифов, пропаганды и медийного фейкового шума. Известна нам менее,чем жизнь в Европе или Америке. Неизвестна нам так же примерно, как, ведая обо всех пивных в Праге, музеях в Риме и кофешопах  в Амстердаме, не знаем отечественные туристические места интереса.

3. Можно вспомнить книги А.Петровой или Л.Элтанг, их европейскую жесткость, изящность, вычурность и стилистический блеск-всхлип-взрыв. И порадоваться тому, как они выпадают из все жестче формирующегося канона — литература сейчас пошла у нас быть хорошая, качественная, актуальная (А.Рубанов и В.Пелевин, Дм.Новиков и Ш.Идиатуллин, Фигль-Мигль и Д.Быков), но такая все же реалистичная, социальная, еще чуть и — полный возврат к соцреализму…

Но вот «Конец Покемаря», посмертную книгу прозы (после посмертной же стихов) Виктора Iванiва, определить ни просто, ни сложно не получится. Как так  же посмертно изданных Яна Никитина, Александра Шарыпова и Ольги Комаровой. Или Егора Летова, опять же, по (совсем не) доброй традиции представительно изданного после смерти. Как Александра Введенского, Давида Бурлюка, Алексея Кручёных, Павла Зальцмана, Владимира Казакова и Михаила Кононова. Их чуть более младших наследников Игоря Лёвшина, Максима Гуреева и Ашота Аршакяна (умер так рано в прошлом году).

Направление это нисколько, как показывает практика post mortem издания большинства, не «перспективное» и дажескорее всего обреченное. В чем его победа, благородное поражение на века — «мы погибли, мой друг. Я клянусь, это было прекрасно!» (Сергей Калугин)