Павел Санаев. Хроники Раздолбая. Похороните меня за плинтусом-2: Роман. — М.: ACT, 2013.

 

 

За спиной героя — не только его единственное, как у каждого, детство: позади у него, как у многих, осталась эпоха и страна.

Александр Васютков. Сим-сим

 

На упавшем было градусе интереса литературы к позднесоветской эпохе (завершающими аккордами здесь прозвучали «Списанные» Дмитрия Быкова и «Библиотекарь» Михаила Елизарова) роман «Хроники Раздолбая» Павла Санаева вновь возвращает нас в эти благословенные для гуманитарной археологии времена. И в контексте подуставшей максимы о том, что все уже написано до нас, — неожиданно находит и нишу для оригинальных классификаций, и необычный формат разговора по душам, и, надеемся, благодарного читателя.

Итак, начнем с последнего, попытавшись понять, кому адресован роман. Для текста из категории «личного зачета», когда автор (особенно находясь в прекрасном капиталистическом далеко) тщательно, роман за романом, сугубо для себя описывает личный жизненный опыт, заканчивая неожиданной лирикой в духе «Орфиков» Александра Иличевского, произведение Санаева слишком эпохально. И даже не во временном контексте, а исходя из широких взмахов тематически-идеологического крыла. «Из себя» так не пишут, поскольку личное всегда идет в ущерб «описанию природы». А «природа» у Санаева довольно дикая, буйная, ведь речь о перестроечном времени и далее — о пресловутых бандитских девяностых. Поэтому пропустить личные переживания сквозь призму обществоведения, вписав жизнь своего героя в известную схему событий того времени, было бы, возможно, и просто, и хорошо, и по нынешним временам даже оригинально, но автора «Хроник Раздолбая» занимает другой момент. Его текст, назвать который мистическим триллером язык не поворачивается (а в «роман воспитания» все равно никто не поверит), будет интересен в первую очередь молодым. И рассматривать его стоит исключительно с этих позиций, поскольку прочим возрастным категориям читателей он будет близок лишь в качестве очередной ревизии прошлого. Особенно тем из них, кто поверил в окончательность приговора 90-м, который был вынесен Пелевиным в «Чапаеве и Пустоте» и «Generation П», и теперь с удивлением обнаруживает нынешних «взрослых» авторов вроде Александра Иличевского, который в своих новейших «Орфиках» дожевывает «тему 90-х», чей образ давно уже сформирован тем же Балабановым в кино («Брат», «Брат-2», «Жмурки»).

И это правильно. Интонационно «Хроники Раздолбая» напоминают «Курс выживания для подростков» Ди Снайдера, печатавшийся в журнале «Ровесник» в начале 90-х. Лучшую подачу материала для интересующейся историей предков молодежи вряд ли придумаешь. В романе подробно детализируется детство-отрочество Раздолбая и его взросление (а не развал государственной системы), — и это главное для автора, стремящегося вписать события жизни страны в судьбу своего героя (а не наоборот). Наверное, оттого опознавательные знаки времени довольно схематичны, хотя, безусловно, узнаваемы — толкучка в «Детском мире», очередь в три кольца возле «Макдональдса», спасатели Малибу из одноименного сериала, «которым добивали двухчасовые боевики на трехчасовых видеокассетах». А также «Триллер» Майкла Джексона, «отрывок из которого показывали в передаче "Международная панорама", иллюстрируя падение американских нравов», и позабытая «Ритмическая гимнастика» — «в исполнении девушек, обтянутых цветными лосинами». Впрочем, лучше схематично, чем вовсе конспективно, как в упомянутых «Орфиках», где любовь на фоне эпохи, конечно, главное, но историю советской Родины из нее узнать довольно проблематично.

В то время как в «Хрониках Раздолбая» и любви, и Родине внимания уделено более чем достаточно. Перед нами безоблачное советское детство, пускай без папы (который даже повеситься толком не сумел) и с отчимом, зарабатывающим благородным трудом на посту директора издательства. «Завтраки в школе были бесплатными, одежду и проездной покупали родители, и кроме как на самолеты (модели самолетов, конечно же. — И.Б.-Т.) тратиться было не на что». Для идеальной картины немного подкачала мама, делающая на мужнины алименты дорогие подарки сыну (фотоаппарат, увеличитель плюс регулярные пять рублей на пленку, реактивы и фотобумагу), и оттого, наверное, автор порой вкладывает в ее уста пошловатые сериальные американизмы вроде сентенций о разбитом сердце: «Иначе ударишься потом сердцем так, что куски не склеишь». А вот папа хоть и отчим, а молодец, и с речевыми находками-выдумками у него все в порядке, поскольку «переживал за приемного сына как за любимую команду, проигрывающую 2:1 в полуфинале». Переживать, впрочем, было отчего. Во-первых, школьные пьянки, вытеснившие «грустные размышления о собственной никчемности, предстоящих выпускных экзаменах и необходимости решать, что делать после школы». Во-вторых, спекуляция магнитофонными записями. Об отсутствии у отпрыска навыков боевой и политической подготовки и говорить нечего (уроки политинформации прогуливал, в армию по здоровью не взяли), и кто такой Ельцин, уже учась в институте, он, естественно, не знает.

Кстати, автору этих строк как непосредственному свидетелю выращивания тепличных московских юношей, слушающих для вящей мужественности исключительно металлический рок, доподлинно известны результаты такого воспитания. Вот только в жизни все немного жестче, чем в литературе, какой бы «Духless» ни подвизался в качестве оной. Справедливости ради стоит заметить, что во времена, описанные в «Хронике Раздолбая», в Москве обитало два типа «современной молодежи». Один из них — это, как правило, уже повидавшие виды и побывавшие в армии ребята (в романе Санаева таких целых два — армеец Валера и коммерсант Мартин, оба студенты МГИМО), которые в ответ на вопль приятеля, вернувшегося с очередного пикета возле Белого дома — «Мы там за свободу стоим, а вы тут водку пьете!» — отвечали со знанием дела: «А вы не пробовали за нее посидеть?». В отличие от подобных юношей с белыми повязками пикетчиков на голове, они были подкованы в современной философии (богоборческий спор на даче в романе Санаева тому хороший пример), сыпали направо и налево шутками, каламбурами и, главное, цитатами из до недавнего времени подцензурной классики вроде «Мастера и Маргариты», а также расхожими фразами из репертуара Остапа Бендера. С одной стороны, это, конечно, свидетельствует о популярности образа трикстера и плейбоя в стиле Василия Аксенова, а с другой — о не менее вечной неграмотности (половой и культурной) того же Раздолбая, который ни книжек, ни газет, естественно, не читает.

Второй тип «современной молодежи» начала 90-х, к которой, собственно, и принадлежит Раздолбай, это детки из порядочных семей, где любили академика Сахарова и верили в вечные культурные ценности вроде романа «Два капитана» и фильма «Доживем до понедельника». Им было позволено играть в литературу и искусство, учась на дневных отделениях творческих вузов (а не на заочных, как упомянутым бывшим армейцам, которым надо было зарабатывать на жизнь), слушать металлический рок (картинками в его стиле были разукрашены их первые книжки стихов) и, в общем-то, особо не беспокоиться о будущем. И неважно, что со временем жизнь брала свое, в «литературе» и «искусстве» оставались единицы, а основная масса — вроде Раздолбая — переходила на заочное отделение, искала работу и вливалась в ряды то ли очередных «митингующих», то ли тусующихся на Арбате, то ли просто созерцающих жизнь на пенсию сердобольной бабушки, читающей на кухне Надсона и Толстого. Весьма симптоматично об этом типе молодежи начала 90-х уже было в «Учителе цинизма» Владимира Губайловского, чей герой сообщал: «Моя мама — врач. Мой папа — горный инженер. А я — бабушкин сын». Ему, как и Раздолбаю у Санаева, учиться было некогда: «Нужно и пива попить с товарищами, и портвейна хлебнуть не забыть, и в лес на каэспэшный слет выбраться, и стишки написать». Впрочем, у Раздолбая еще и вечный комплекс подросткового инфантилизма присутствует, и из любого каэспэшного далека он вернется домой с подбитым глазом и скажет: «Нашел, мам, компанию — интеллигентные люди, не урлы. Были бы урлы — убили бы».

Если бы автор отследил жизнь своего героя немного далее (что, возможно, произойдет в продолжении «Хроник Раздолбая», заявленном в финале), то, кроме «поплавка» (значок о высшем образовании, выдаваемый вместе с дипломом), о котором его мама говорит, что он еще никому не помешал, мы бы наверняка узнали о «трех годах оплаченного безделья», коими называли аспирантуру. Или четырех? — автор этих строк, написавший за месяц свою кандидатскую и славно проживший упомянутые (и оплачиваемые) годы, уже и не помнит. Так что покуда лишь узнаем от самого Раздолбая о том, что «"Суриковка" давала пять лет понятной определенности, и, чтобы отказаться от уютной колеи ради манящей, но рискованной свободы, нужна была воля, которой у Раздолбая не было», а уж работа «была из области далекой "взрослой" жизни, а ему хотелось хоть куда-нибудь поступить, чтобы еще на пять лет продлить беззаботную пору ученичества, когда чувствуешь себя при деле, но всерьез ничего не делаешь».

Упомянув об отсутствии в романе Санаева некоторых универсальных схем дальнейшего развития жизни (ведь речь о герое тогдашнего времени, и поэтому историческая панорама при этом обязательна), отметим, что многие из ее моментов — важные, наверное, психологически — в «Хрониках Раздолбая» комкаются, утаптываются, концентрируясь в компост для читательского домысливания. «Вся память прожитых лет в один миг показалась ненужным балластом, — торопит события автор. — Страх перед двойкой и радость новому самолетику, смущение на призывной комиссии и воспитательные беседы отчима, школьная дружба и первая пьянка — всю эту рухлядь захотелось вышвырнуть вон из памяти, как плюшевые игрушки, с которыми он играл до шести лет и которых застеснялся в семь».

Впрочем, публицистикой и конспектом романа «Хроники Раздолбая» не назовешь. Некоторые сцены прописаны (и не оттого, что они типичны), психологизм, поначалу хоть и вялый, присутствует (подсматривание в женской раздевалке с прямо-таки фольклорными милиционерами, устраивающими облавы у бассейнов). Опять-таки, характеры не вовсе ходульные, а если даже узнаваемы, так ведь нынче мало кто читает, и автор недаром расставляет повсюду вешки упомянутых литературных памятников: «Золотой теленок», «Мастер и Маргарита». На подобных аналогиях порой «воспитательная» интрига и выстраивается. Так, один из друзей героя, словно Воланд (он, кстати, и мнит себя им), творящий зло ради добра, недаром зовется Мартином. Согласимся, уже само имя Мартин (Лютер Кинг, как шутят в романе, но продолжение у имени другое, более соответствующее, и это не обязательно Хайдеггер) — явно не «наше», а уж графская родословная, которой кичится герой, и вовсе возносит все его богохульные речи на вершину, откуда уже мерещится Умка-Пелевин и Сорокоуст-Сорокин.

Хотя Пелевин тут все-таки присутствует, этим-то «роман воспитания» Санаева и отличается от скучной документальной саги вроде упомянутых «Списанных» Быкова. А именно — включением мистиче-ского элемента, экзотической изюминки вроде таинственных «кремниевых людей» эпохи Сталина из того же «Учителя цинизма», которая венчает типичный «роман вспоминания» Владимира Губайловского. В «Хрониках Раздолбая» это «богословская» составляющая романа, и хотя это еще не «богатый Господь для богатых господ», как у Пелевина, но героя такой, чуть подправленный современными практиками концепт мироздания (наряду с положенными благами детства) вполне устраивает: «— Ну, Бог, ты даешь! — с улыбкой думал он по пути в институт. — Сам бы я никогда не начал этот разговор с мамой, ты подсказал. Неужели ты все-таки есть?

— Конечно, есть, — отозвался внутренний голос.

— И если тебя слушаться, все будет получаться к лучшему?

— Всегда.

— Я буду! Мне понравилось».

Но, повторимся, «богатого Господа» здесь избегают, ведь у юных неофитов все несколько иначе, и автор это отлично понимает, поэтому у нашего героя «Бог оказался своевольным и если уж молчал, то молчал». Но даже когда он молчал, места хваленой метафизике в жизни типичных героев конца 80-х — начала 90-х вроде Плюмбума и Курьера, на чьей яркой кинематографической узнаваемости строит схему своего «Дома солнца» автор «Хроник Раздолбая», еще не было. Время тогда короталось просто и безыскусно, и пока мама смотрела по телевизору исторический съезд с академиком Сахаровым, можно было просто прослушать три альбома «Айрон Мейден» и двойной концерт «Джудас Прист».

Кстати, о музыке. Ей в романе Санаева уделено немало внимания. Ей, а также сопутствующим аксессуарам вроде «серебристого чемодана мощного двухкассетного "Шарпа" с тремя "топориками" на эмблеме», посвящено немало пылких, детальных и ностальгических строк. Об этом в современной литературе до обидного мало, и неудивительно, что подобное, музыкально-ностальгическое, напоминает лишь какую-то позабытую пряную прозу перестроечного периода, в которой герой расплатился в баре «горстью магнитофонных кассет». У Санаева об этом эквиваленте счастья чуть точнее, и «сорока рублей могло хватить на четыре магнитофонных кассеты, двенадцать ужинов в пиццерии или один перелет в Ригу туда-обратно». Да и вообще, чуть ли не с «музыкального» этапа жизни героя у него начинается взрослая жизнь, и читатель заодно узнает: «Любой пласт, если не считать говна, что "Мелодия" штампует, от полтинника до сотки на "толчке" вроде нашего. Покупает себе продвинутый чел такой пласт, сразу начинает его отбивать — дает знакомым писать за пятерку».

Таким нехитрым образом, когда вневременная романтика нивелируется более точной во времени прагматикой, «Хроники Раздолбая» оказываются некой санацией, своеобразным и давно ожидаемым «очищением» 90-х — от обязательных Пелевина с Балабановым, словно от вездесущих малиновых пиджаков и группы «Ace  Of  Base». То есть, на самом деле это было чудесное время, когда упомянутой группы (и не менее культовых авторов) еще не было, и по старой памяти слушали «Бони М». И вообще, 90-е Павла Санаева — это реквием по мечте, сыгранный виртуозно, но по известной партитуре, и хоть нет ни пиджаков, ни рэкета, и один из друзей главного героя загадочно говорит о том, что «лед тронулся, хотя этого почти никто не знает», имея в виду ломку системы и подступающий рынок, а другой уверяет, что «бизнесмен — это спекулянт с душой — вся разница», но рынок этот какой-то картонный, киношный, узнаваемый, а из бизнеса — конечно же, компьютеры, и обязательно без хард-дисков, что напоминает о речах Брежнева, оказавшихся на купленной на балке пластинке «Лед Зеппелин». Помните, куда в шестидесятых наобум вложил свои денежки полоумный Форрест Гамп из одноименного фильма? Правильно, «в какую-то яблочную компанию», обернувшуюся со временем всемогущей корпорацией «Apple».

Смешно и немного грустно — словно в «Тайном дневнике Адриана Моула» Сью Таунсенд — в новом романе Павла Санаева. Интересно становится, начиная с четвертой главы. Именно в описанное здесь время автор этих строк побывал на практике в Юрмале (куда герой романа приезжает на отдых) и многое узнал о тамошней экзотике. Романом в этих несоветских местах могло стать любое приключение харьковского Незнайки, если это, конечно, не Лимонов. Пивные бары с телевизорами и горы неизвестно для чего предназначенного тоника, дресс-код в ресторанах, а также книги — дефицитные книги вроде Шукшина и Жюля Верна в магазинчиках, внезапно возникающих в глухом переулке! Впрочем, глухих там нет, это мы ходили глухие и немые от увиденных сокровищ. В частности, автор этих строк привез с балтийского, так сказать, взморья томик Бальмонта и невообразимого Маркеса, которого до этого, беря в библиотеке, привык перечитывать каждое лето. И строчки Санаева догоняют сладкие воспоминания о номенклатурной Юрмале: «Белые лежаки, бирюзовый кафель и тысячи солнечных бликов, плясавших на воде в унисон с солнечными зайчиками на мозаичных стенах, складывались в картинку, похожую на кадр из фильма про Джеймса Бонда».

Когда угоревшие от эрзаца «западного» изобилия харьковские незнайки вернулись в родной институт, туда уже пришло письмо об их ухарстве во время производственной практики — саботаже, поджоге школы и срыве графика работы целого завода. Одним словом, «оккупанты», что тут скажешь. И даже стандартной отговоркой «мы за вашу свободу на митинги ходили, а вы визовый режим ввели» не отделаешься. Поделом, наверное. Но им, кстати, тоже досталось. Все их звезды вроде — условно — Анне Вески немногим позже пели в московском Марьино на площадках возле универсама, а знаменитый кабак, где выступала Лайма Вайкуле, их собственные бандиты, говорят, сами же и сожгли.

Наверное, что-то подобное происходит с героем романа Санаева, столкнувшегося в Юрмале с правилами новой жизни и осознавшего, что на всех своих новых друзей ему приходится смотреть снизу вверх. Миша был фанатичным служителем музыки, которым он восхищался; рижанин Андрей — опытным ловеласом, на которого он мечтал быть похожим; Мартин и Валера знали о жизни столько, что казались ему втрое старше, а шалопай Сергей мало того что жонглировал дорогими вещами, как мячиками, так еще оказался любим красивой заботливой девушкой. Кстати, что касается девушек, поначалу Раздолбай долгое время боялся, что «она будет жечь его своей красотой, а он — топтаться перед ней на сброшенных брюках, прижимать к груди худенькие ручки, чтобы они не казались нитками, и походить на пережившего засуху кенгуру», а после оказался обычной «открывалкой» для уехавшей в Лондон возлюбленной.

Отдельно стоит отметить, что обывательская точка зрения, позиция и взгляд на мир отображены в «Хрониках Раздолбая» как нельзя лучше. Это умные отчимы сравнивали не магазины и рестораны, а танки и ракеты, и лучше советских тогда, действительно, не было, а их отпрыски мерили свое детское счастье совсем другими мерками. И юному Раздолбаю «было непонятно, как можно считать их общество прогрессивным, если все по-настоящему хорошее прорывается к ним из "непрогрессивного" общества – машинки, джинсы, хорошая музыка». И пускай «лучшей музыкой в мире» наш герой долгое время считал «Битлз» и Челентано, а все остальное было все-таки родом из «ближней» заграницы — то ли из Прибалтики, то ли из Польши и ГДР, но именно на обывательских позициях дольше всего задержалась у нас ностальгия «по настоящему». Жирующие в СССР не перестали жировать и в дальнейшем, капиталистическом будущем, а вот маленькие радости некогда большого дома очень скоро исчезли из обихода советского мещанина. «Курево по талонам стало, — по привычке сеял он панику в "демократические" времена. — Утюг сгорел, хотел новый купить — на полках ни одного. Ладно, сигарет скурили больше, чем выпустили — могу понять, но утюги, сука, где?»

Таким образом, роман Павла Санаева — эпохальное полотно, ода ностальгической радости и гимн смутному времени — может быть прочитан еще и как сугубо приватная драма рядового гражданина некогда большой страны. Для одних это сопоставление фактов, для других — очередные откровения (ведь где еще прочтешь «личные» переживания об августовских событиях 1993 года), для третьих — вообще открытие советского прошлого, словно для самого героя романа, в одночасье позабывшего, «как выглядят сыр, гречка или мясо, и ему даже не верилось, что такие продукты когда-то продавались свободно». Думается, что так же свободно автор «Хроник Раздолбая» мог бы описать всю историю СССР. И хорошо, у него еще все впереди.