Некоторая синтаксическая изысканность заглавия моей статьи — ответ на изысканность заглавия новой книги Рады Полищук «Я и Я». Десяток прежних ее книг запомнился определенностью прицела. «Одесские рассказы»: еврейское счастье, мазл-размазл посреди русских счастий-несчастий. А тут что? То ли Я, то ли не Я. То ли есть, то ли нету. То лисча… то ли стье… Зеркальная сдвоенность, зазеркальная непостижимость. Все — условно.

А между тем — безусловно. Реальные координаты судьбы означены четко. Начало и конец, за рамками коих — то ли чаемая приконченность, то ли нечаянная бесконечность. Быль-небыль имеет — как сформулировали бы когда-то, — конкретно-исторические очертания. Или, как базарят теперь: просто конкретные.

 

 

 

Начало и конец

 

«Тупик коммунизма, то есть полный тупик»

(«Конец прошедшего времени»)

 

А коммунизм тут причем?

Объясняю. Это не тот коммунизм, который приняли в качестве символа веры отцы и деды русской революции, вытащив его из ранних версий христианства, обогативмарксовым «Капиталом» и объявив мировой задачей человечества.

И не тот коммунизм, который, сжавшись до позиций одной, отдельно взятой страны, стал для этой страны боевым знаменем и помог выдержать костоломку мировых войн, из коих вторая опахнула народ такой смертельной угрозой, что еще на полустолетие сковала его все той же стальной «диктатурой пролетариата», сохранявшейся если не в реальности, то на знаменах.

Реально в послевоенное полустолетие диктатура эта понемногу слабела, ее мировая перспектива оставалась висеть в мифологическом воздухе, а повседневная жизнь примерялась к новой реальности в формах если не жестоких, то терпимых.

Конкретно: образование — всеобщее. После школы — институт. Тот самый, о котором мечтали отцы и деды, то есть папа и мама. Учение. Диплом. Работа в престижном (секретном) «почтовом ящике». Гарантированный прож-минимум, аванс и зарплата, отпуск и премия. Пресловутый «пятый пункт» теряет свирепость. То есть? Хочешь жить и работать — живешь и работаешь.

Конечно, воры воруют, пьяницы пьют, начальники буреют. Если у кого родитель — буйный алкоголик, приходится его терпеть, а потом из-под его власти как-то выкарабкиваться… И вообще — вылезать из этого барачного быта, где убийство и самоубийство равно обыденны. Выкарабкаться можно — если хочешь. А главное: если знаешь, чего хочешь. Сидишь в конструкторском бюро с книгой, логарифмической линейкой или паяльником.

А надоест — иди из «ящика». Переквалифицируйся в писатели. Но это уже — когда «коммунизм», обеспечивший тебе начало биографии, — кончается в чресполосьеПерестройки. И это уже совсем другая песня. Финальная. Под нескончаемое кваканье лягушек, предвещающих конец света.

Главная героиня этого первоначально-конечного этапа в романе — загадочная соседка повествовательницы, неуемная спутница по имени (или кликухе) Милая.

Кликуха — от фамилии: Милова. Звучит то обольстительно, то вызывающе. Непредсказуемо и непонятно. И сама эта непонятность чуть не демонстративна. Услужить — пожалуйста! Подлянку кинуть — с той же готовностью. Без колебаний. Свести, развести — без разницы. Донести на того, кого с кем свела, — без колебаний. Какая от доноса радость? Никакой. А преданность откуда? А из этой же непредсказуемости. Может, там гены безумные, может, наследственность от инопланетян. То ли наитие, то ли умопомрачение. То ли любовь к единственному, то ли секс с первым попавшимся. Все, что угодно.

Останься я в пределах традиционной советской этики-эстетики, — спросил бы у автора, сочинившего такое: не лучше ли все-таки было бы выяснить, где там что — где правда характера, а где кривда авторского умысла, то есть не оставлять все эти противоречия на грани бреда или сна…

Это увещевание было бы понятно в условиях социалистического реализма, вериг которого Рада Полищук как писательница сроду не знала.

Но вдруг догадка пронзает мой затуманенный читательский мозг: а ведь эта неуловимость типа, эта невменяемость характера, эта муть-перемуть поступков и мотивировок — не от недоработки повествования! Она — цель повествования! Открытие того характера, того типа, который обнаруживается в новой реальности, после конца химерического «коммунизма».

И невозможность понять, что за человек перед нами, — не случайна. Человек боится, что его поймут, раскусят, разгадают, выведут на чистую воду. Он, этот новый человек, таится, он прячет что-то… и не достояние, которое не спрячешь, а… пустоту.

Пустота, которая оказалась за всеми «химерами», — вот потаенное состояние людей. Это — ключевое слово в экспертизе Рады Полищук. Или — реже, но и понятнее для всех: скука.

Скука. Тоска. Морока. Пустая суета.

«Точка. Конец прошедшего времени».

За мгновение до точки:

«— Он жив?

— Нет. Уже… четыре года, четыре месяца и восемнадцать дней…

— Он знал, что это ты рядом с ним?

— Нет. Он никого не узнавал, ничего не помнил… Он целовал мои пальцы…

— Ты была с ним, когда он умирал?

— Да. — Она впервые сказала "да". — Мы умирали вместе».

У милой обманщицы на дне неуловимо-изменчивой души неистребимо живет — любовь. Тайком от всех. Сокрыто.

Все — прилипчивы, как мухи. Не поймешь, кто такие. Ни сторожа, ни дворники. И ты с ними.

И я?!..

 

 

 

Чаемая приконченность

 

— Ах, тебе этого мало? Слушай, не зли меня, умоляю, мне сейчас не до этого. А то я тебя убью, честное слово...

(«История одного убийства. Псевдодетектив»)

 

На этом честном слове тут все и держится. На слове, которое вырвалось в сердцах. В телефонном разговоре — сорвалось и улетело.

Ну и что из этого? «Одно дело орать: я убью тебя! И совсем другое… совсем другое…»

И тут оказывается, что это «совсем другое» не просто реально, а куда реальнее того, что тебя в самом деле окружает.

Чтобы это «самое дело» (то есть убийство) не показалось обманным, мобилизуются традиционные художественные средства: образы и краски. Кроваво-красное по мертвенно-белому. Белый барс с красными глазами. Ну, и черное, конечно. Черная кошка, которая путается под ногами, мешая героине вскочить верхом на метлу и взлететь, без разбега, вертикально вверх, как в трубу.

Но прежде чем вылететь в трубу из обыденности того, что происходит на самом деле, оценим это самое дело.

Потаенный смысл его все тот же: пустота. Все та же тоска одиночества, которая оборачивается скукой обыденности, морокой, суетой, бессмыслицей. Судьба — сплошь потери. Гибнут женихи и мужья, один за другим, то неожиданно (под колесами), то ожидаемо (сказал «я умираю» и отлетел). А если жив, то — имитация жизни. «Утренний секс на бегу, газеты, телефон…»

Голос в трубке — приговор: «Я тебя убью»…

Приговор — реальность. Все остальное — ирреальность. Сон? Бред? Мистика? Мистификация? Мистика, переходящая в мистификацию? Мистификация, переходящая в мистику? Или это без разницы? Бытие, потерявшее статус бытия и повисшее в загадочной конкретности? Роковой размен жизни и смерти в существовании современного человека?

Можно укрыться от конкретных событий, но нельзя укрыться от невозможности понять, где конкретное переходит в потустороннее, и наоборот. Смерть — это жизнь, реализовавшаяся из небытия. Жизнь — это небытие, реализовавшееся из смерти. Милая, ты где?!

«Я его убила, даже если он жив».

«Бесконечна пустыня, что от рождения до самой смерти зовется жизнью».

«Жизнь — смерть. Ожидание длиною в тире».

Псевдодетектив, написанный героиней-повествовательницей по договору с современным издательством и получивший «шумный успех», открывает в прозе Рады Полищук тихую катастрофу бытия, потерявшего высший смысл среди распавшихся конкретностей того существования, где пустота и одиночество компенсируются утренними поцелуями и сексом на бегу, а роковая истина объявляется по телефону.

 

 

 

Нечаянная бесконечность

 

Я лежу, а вокруг меня непрерывно суетятся, хлопочут люди, люди, люди…

(«Лицо, покинутое ангелом-хранителем»)

 

Лежа среди людей, героиня Рады Полищук в надежде вернуть ангела-хранителя переходит на французский язык:

«Лямур».

Что?!

«Да-да — лямур».

Родным читателям объясняет:

«Любовь — это такая зараза, не излечишься».

Еще более родным — растолковывает:

«Главное — чтобы это случилось. После не будет ничего — только истерзанная удовлетворенная плоть».

Удерживаюсь от цитирования соответствующих сцен. Соблазн немалый: в прозе Рады Полищук эротические страницы — одни из самых ярких. На радость читателю, который может подумать, что это и есть сверхзадача.

Меж тем сверхзадача Рады Полищук — не в описаниях истерзанной и удовлетворенной плоти, а в той загадке бытия, когда встречаются, приглядываются, меняются ролями Я и Я.

Припадают и пропадают.

Припадают друг к другу в круговерти притворных объятий, лживых слов, бессмысленных встреч и прощаний. И пропадают в бездне нечаянной бесконечности, таящей смысл этой круговерти.

Смысл брезжит — в миг любви, которая сцепляет жизнь со смертью. Жизнь в этот миг означает смерть, смерть — возвращение к жизни.

К какой жизни, если эта жизнь все время маскируется в смерть, в шальной разгул, в экстаз соития, после которого люди «сидят, прижавшись друг к другу, и не знают, что же им теперь делать».

Люди, люди, люди… Сторожа и дворники…То ли сторожа собственного Я, то ли дворники, чающие это Я очистить.

От чего очистить?

От того, что скрывается за жужжанием мух, липнущих к сладкому, за кваканьем лягушек, чующих конец света. От пустоты, мороки, скуки. От ощущения плоти, обессиленной в контактах с людьми, то ли реальных, то ли воображаемых.

В реальных — есть что-то древнее, инстинктивное, какая-то звериная дремучая тайна, какая-то природная сила, перечить которой бессмысленно.

В воображаемых — страшно даже подумать, что… если естеством действительно исчерпывается предназначение.

Оно, предназначение, прячется в какой-то другой сфере, в ином измерении. Оно висит в пустоте, таясь и прячась под загадочным Я, которое не дает покоя...

— Если Я — есть, то что же есть — Я?

А ведь что-то есть…

Что?

Нечаянная бесконечность?.. Что-то выше похоти и страсти? Что-то, похожее на шелест травы, на шорох ресниц, на всхлип языка…

Нет, оно ни на что не похоже.

«Ноет, воет и течет…»

«Нечто невыразимо, липуче-тягостное, обволакивающее меня изнутри… Что-то, не знаю что… Которого вроде бы и не было… Оно все-таки утекло. А значит — было».

«Быть — было»? Некоторая синтаксическая изысканность такой формулировки все-таки обнадеживает: повторы слов хороши тем, что очерчивают неназываемое.

А назвать хочется…

«Нечто, ну, не знаю, даже слово сразу не могу подобрать…»

«Самосознание»? «Самопожертвование»? «Служение»?

Видением маячит сквозь мельтешащее «конкретное».

Чистое — сквозь нечистое. Непритворное — сквозь притворное. Живое — сквозь неживое.

У Рады Полищук — нестандартный дар видения той реальности, которая бьется в несмиренной мятущейся одинокой душе, и она смеет (и умеет) пронзительно и ярко писать о том, что, по ее словам, «только в кругу анонимных сотоварищей по беде рассказать можно, чтобы каждый понял: он — не одинок, рано еще — вниз головой с двадцать первого этажа, есть выход, быть может, странный (подзаголовок книги, как жанр — «Странные странности»), быть может, — призрачный…»

Кажется, вот-вот ухватишь. Сил не жалко… Только бы не упустить…

Оно того стоит.