Год Великобритании в России отмечен важнейшим для европейской культуры событием — 450-летним юбилеем Уильяма Шекспира. В конце этого года издательство «Центр книги Рудомино» совместно с издательством «Бослен» выпускают книгу Уильяма Билла Макгуайра Брайсона «Шекспир. Весьмир — театр» (William «Bill» McGuire Bryson.Shakespeare: The World as Stage). Билл Брайсон — журналист по профессии, объехал весь мир. Его путеводители стали бестселлерами в Америке, Европе и в Японии. Но главное — он исследователь: историк, филолог, литературовед. Его путешествия в историю — не менее захватывающи, чем путевые очерки. Чтобы проникнуть в XVI век Англии, восстановить панораму жизни елизаветинцев, выстроить по архивным документам театральную карту Лондона и главное — понять, что мы знаем об Уильяме Шекспире, а о чем только догадываемся, Брайсон в 2003 году переехал из США в Англию, где, впрочем, и до того провел большую часть жизни. В 2007 году в серии «Жизнь выдающихся личностей» и вышла эта его увлекательная, написанная на обильном историческом материале и снабженная обширным справочным аппаратом книга о Шекспире, ставшая национальным бестселлером. На русском языке читатель познакомится с ней в переводе Аллы Георгиевны Николаевской, известной переводчицы произведений английских, ирландских и американских писателей, в числе которых — Чарльз Диккенс, Уильям Мейкпис Теккерей, Редьярд Киплинг, Джордж Оруэлл, Сомерсет Моэм и другие. С 2006 по 2013 годы Алла Георгиевна возглавляла издательство «Центр книги Рудомино», сейчас является главным редактором издательства «Бослен», которое к Году Великобритании в России выпустило и ряд других интересных книг, в частности в новой серии «Alter et idem / Другой и тот же самый» — рождественские притчи королевы детектива Агаты Кристи «Звезда над Вифлеемом» и переводы Виталия Бабенко абсурдистских стихотворений английских классиков (с ними наш читатель мог познакомиться в 8-м номере журнала); антологию победителей поэтического турнира прошлого года «Пушкин в Британии», который проходил в Лондоне в 12-й раз; новое, дополненное издание книги Ларисы Васильевой «Альбион и тайна времени» и другие.

 

Мы горячо благодарим издательства «Бослен» и «Центр книги Рудомино», а также лично Аллу Георгиевну Николаевскую за любезно предоставленную ими журналу возможность опубликовать несколько глав из книги Билла Брайсона.

 

 

Ранние годы. 1564–1585

 

Уильям Шекспир родился в мире, в котором было мало людей и в котором сражались за каждого. В Англии 1564 года было от 3 до 5 миллионов жителей, намного меньше, чем за 300 лет до того, когда чума начала свой бесконечный тяжкий погребальный звон колоколов. Число британцев к тому времени заметно уменьшилось. В предыдущее десятилетие населения стало на 6% меньше. В Лондоне почти четверть населения отправилась в мир иной.

Но чума была лишь первой ласточкой в цепи смертей и несчастий. Простолюдин в любую минуту мог заболеть туберкулезом, корью, рахитом, цингой, оспой двух типов (сливной и кровяной), золотухой, дизентерией, фурункулезом и лихорадкой — трехдневной, четырехдневной, родильной горячкой, морской лихорадкой, малярией обыкновенной, пятнистой лихорадкой, а еще бешенством, падучей и множеством других диковинных, неизвестных до того хворей. Конечно же, болезни эти косили всех без разбора. Королева Елизавета едва не умерла в 1562 году — за два года до рождения Шекспира.

Даже сравнительно менее серьезное заболевание — камень в почке, нагноение раны, трудные роды — могло окончиться летальным исходом. Почти такими же опасными, как сами болезни, были способы их лечения. Жертвам делали очистительные процедуры, кровопускание, пока они не теряли сознание; вряд ли подобные методы помогали ослабевшему организму. В то время у ребенка редко здравствовали все дедушки и бабушки.

Многие из этих болезней с экзотическими названиями известны нам теперь под другими названиями (морская лихорадка, к примеру, теперь имеет название «тиф»), а некоторыми болели только в то время. Одна из подобных — «английский пот», ее сумели победить незадолго до рождения Уильяма, в течение нескольких эпидемий она унесла немало жертв. Ее называли «бичом, от которого не спастись», потому что она внезапно налетала на людей: жертва заболевала неожиданно и чаще всего в тот же день умирала. К счастью, кое-кто выживал, и постепенно в сообществе выработался коллективный иммунитет, поэтому к 1550-м годам она исчезла совсем. Проказа, одно из самых чудовищных бедствий Средних веков, тоже, к счастью, перестала мучить людей к тому периоду, и эпидемии больше не вспыхивали с прежней силой. Но стоило этим несчастьям отступить, как появилась другая страшная лихорадка, ее назвали «новая напасть», она пронеслась по стране несколькими вспышками и убила десятки тысяч людей с 1556 по 1559 годы. Еще усугубили ужасное положение англичан очень скудные урожаи 1555 и 1556 годов, которые обрекли людей на голод. То был в прямом смысле слова чудовищный век.

Чума, однако, была самым страшным бичом. Три месяца спустя после рождения Уильяма в похоронную книгу в храме Святой Троицы в Стратфорде вписали зловещие слова — “Hic incepit pestis” («Здесь начинается чума») — возле мальчика по имени Оливер Гунн. Эпидемия 1564 года была ужасной. В Стратфорде умерло по меньшей мере 200 человек, в десять раз больше обычного. Но даже в годы, когда не было чумы, в Англии умирало 16% детей, а в тот год умерло две трети малышей. (Сосед семьи Шекспира потерял всех детей.) В этом смысле самая великая победа Шекспира не в том, что он создал «Гамлета» или сонеты, а в том, что он выжил.

Мы не знаем точную дату его рождения. Ученые проявили неожиданную изобретательность, чтобы определить, какая из двух наиболее вероятных дат и еще нескольких других — самый вероятный день его появления на свет. Традиционно считается, что это 23 апреля, День святого Георгия. Это национальный праздник — День Англии, и так совпало, что именно в этот день пятьдесят два года спустя Шекспир умер, явив своим приходом и уходом симметрию, которую невозможно оспорить, но единственный бесспорный факт заключается в том, что 26 апреля он был крещен. В то время — как следствие высокой смертности — новорожденного крестили как можно раньше, не позднее, чем в первое воскресенье или в первый церковный праздник после его появления на свет. Если Шекспир родился 23 апреля — а это в 1564 году было воскресенье, — значит, самым верным было крестить его 25 апреля, в день святого Марка. Но кое-кто тогда полагал, что именины святого Марка не принесут младенцу удачи, а потому, считают ученые (это одно из предположений), крещение было отложено на один день позже — до 26 апреля.

Нам повезло узнать то, что мы знаем. Когда Шекспир родился, записи в церковных книгах велись аккуратно. Хотя всем приходам в Англии было строжайше предписано за четверть века до того, в 1538 году, непременно регистрировать рождения, смерти, венчания, не все этот приказ выполняли. (Многие подозревали, что внезапный интерес государства к сбору информации был прелюдией к какому-то новому налогу, которого опасались.) В Стратфорде  начали аккуратно вести регистрацию только в 1558 году, Уильям значится в записях, а его будущая жена Анна Хетевэй, которая старше его на восемь лет, — нет.

Но хочу привести еще одно соображение по поводу даты рождения Уильяма, правда, оно носит весьма академический характер. Шекспир родился, когда в стране был юлианский календарь, а не григорианский, введенный в 1582 году в Европе, то есть когда Шекспир уже повзрослел и готовился к женитьбе. Так что 23 апреля для Шекспира — для нас это 3 мая. Поскольку григорианский календарь был иностранной выдумкой, введенной в честь Папы Римского Григория XIII, в Британии он был запрещен до 1751 года, так что большую часть жизни Шекспира и еще 135 лет даты в Британии заметно отличались от дат в Европе — а этот сюжет до сих пор сбивает историков с толку.

Главное событие шестнадцатого века состояло в том, что Англия перешла из католицизма в протестантизм, причем переход этот никак нельзя назвать гладким и спокойным. Англия перешла в протестантизм при Эдуарде VI, при Марии Тюдор — вернулась к католическому вероисповеданию, а при Елизавете — снова перешла в протестантизм. С изменением государственного вероисповедания всякий раз священнослужители, проявлявшие упорство или нерасторопность в желании сохранить в своем приходе прежнююконфессию, подвергались преследованиям. Так, архиепископ Кентерберийский Томас Кранмер и его единоверцы были сожжены после того, как в 1553 году на трон взошла католичка Мария Тюдор. Событие это запечатлено в книге Джона Фокса, полное название которой — «События и памятники тех последних и трагических дней в истории Церкви», но известна она как «Книга мучеников Фокса», которая служила поддержкой антикатолическим настроениям в годы жизни Шекспира. Она была благосклонно принята и Елизаветой, потому как в переиздание была включена глава «Чудесное заступничество леди Елизаветы, ныне королевы Англии», в которой превозносилось ее храброе заступничество за протестантов в годы бурного правления ее сводной сестры (хотя на самом деле Елизавета вовсе не была храброй протестанткой в годы правления Марии).

Хотя это было время величайших религиозных потрясений и многие погибли мученической смертью, в целом переход в протестантизм в стране проходил относительно спокойно — без гражданской войны и многочисленных казней. За сорок пять лет правления Елизаветы было казнено чуть больше 200 католиков. Достаточно сравнить с 8 000 протестантов, которых убили гугеноты в Париже во время Варфоломеевской ночи в 1572 году, и неизвестно, сколько тысяч человек погибло тогда по всей Франции. Это массовое кровопролитие имело в Англии катастрофический эффект — Кристофер Марло обрисовал его в своей драме «Парижская резня» и включил сцены массовых убийств в две другие пьесы — и два последующих поколения англичан-протестантов стали воинствующе патриотичными, но при этом постоянно опасались за свою жизнь.

Елизавете было тридцать лет, пять из которых она была королевой, когда родился Уильям Шекспир; ей предстояло править страной еще тридцать девять неспокойных лет. В глазах католиков она была преступницей и незаконнорожденной. Ее подвергли гонениям Римские папы, сначала отлучив от Церкви, а потом приказав убить. Более того, большую часть ее правления другая претендентка на трон, католичка Мария, ее кузина, королева Шотландская, не уставала напоминать о своих правах на престол. Жизнь Елизаветы была под постоянной угрозой, поэтому предпринимались всевозможные меры безопасности. Ей не дозволялось выходить одной из дворца, и внутри него она была под неусыпной охраной. Ей не разрешали принимать подарки — прежде всего нательное белье, опасались, что оно может быть заражено чумными бактериями. Даже кресло, в котором она сидела, как опасались ее охранники, могли посыпать инфекционной пылью. Когда пронесся слух, что во дворец проник итальянский отравитель, она уволила всех итальянских слуг. В конце концов, она перестала доверять кому бы то ни было и спала, положив рядом с кроватью старый меч.

Елизавета, даже покуда оставалась на троне, была окружена противниками, рассуждавшими о ее преемнике, — эта тема занимала умы нации на протяжении всех лет ее правления, а следовательно, и большую часть жизни Шекспира. Как заметил Фрэнк Кермоуд, четверть пьес Шекспира строится вокруг темы престолонаследия, хотя разговоры такого рода карались законом. Парламентарий-пуританин Питер Вентворт провел десять лет в Тауэре только за то, что позволил себе затронуть эту проблему в своем эссе.

Елизавета не была неистовой протестанткой. Ей нравились многие католические каноны (в англиканских приходах отменили вечерни), она требовала от своих подданных чуть больше, чем формальное объявление о своей принадлежности к англиканской церкви в годы своего правления. Интересы Короны не сводились к строжайшему контролю занеукоснительным соблюдением церковных канонов ее вассалами — достаточно было быть уверенным в их преданности сюзерену. Рассказывали, что если ловили католиков-священников, тайно служивших требу и проповедовавших католицизм, их судили не за ересь, а за предательство. Во время путешествий по стране Елизавета с удовольствием гостила в семьях католиков, если их преданность Короне считалась безупречной. Так что быть католиком в елизаветинской Англии не считалось особым вызовом. А вот к явным католикам, то есть к тем, кто открыто проповедовал католицизм, относились совсем по-другому. Но об этом — дальше.

Католики, которые отказывались посещать англиканские церкви, должны были платить штраф. Те, кто не ходил в англиканский храм, назывались отказниками, а таких было много в 1580 году — около пятидесяти тысяч. До 1581 года за отказ надо было платить совсем маленький штраф — двенадцать пенсов, да и облагали штрафом довольно редко, а потом его резко подняли, и для многих это были очень большие деньги — двадцать фунтов стерлингов в месяц. Интересно, что двести граждан были достаточно богаты и тверды в своей вере, и поэтому платили деньги, которые стали доходной статьей для Короны; в результате собрался капитал в 45 000 фунтов стерлингов, что было заметным подспорьем в годы войны с Испанской Армадой.

Большая часть королевских подданных были «папистами-церковниками», или «хладнокровными протестантами», готовыми защищать протестантизм по первому требованию, но с радостью, даже испытывая счастливый порыв, снова перешли бы в католическую веру, если бы на то была воля королевы.

В протестантизме тоже были свои разногласия и споры. Пуритане (это слово в год рождения Уильяма Шекспира приобрело презрительный оттенок) и «раскольники» различных религиозных направлений тоже подвергались преследованиям — не столько за их верования и особенности церковных обрядов, сколько за привычку не подчиняться властям и смелые, подчас вызывающие высказывания. Когда известный пуританин по имени Джон Стаббс высказался (как нам теперь кажется, абсолютно уместно) по поводу странного брака королевы и француза-католика герцога Алансона¹, ему отрубили правую руку. Держа в другой руке свою окровавленную руку и бросив толпе шляпу, Стаббсвоскликнул: «Боже, спаси королеву!», потерял сознание, и его отнесли в тюрьму, где он провел полтора года.

На самом деле он отделался очень легко, потому что его могли наказать гораздо суровее. Многие осужденные слышали леденящие душу слова: «Тебя отправят туда, откуда тыпоявился… Тебе вспорют живот, сердце и почки выбросят, причинные места вырежут и швырнут в огонь, прямо у тебя на глазах». Во время правления Елизаветы запретили расчленять преступника и подвергать его мучительным пыткам, не давая ему умереть. Но были исключения. В 1586 году Елизавета приказала совершить показательную казнь в назидание другим. Преступником был состоятельный молодой католик Энтони Бабингтон, участник заговора против королевы, целью которого было ее убийство. Бабинггона сняли с эшафота, пока он был в сознании, и заставили смотреть, как ему вспарывают живот и вытаскивают внутренности. Этот чудовищный акт поверг в ужас даже кровожадную толпу.

Монархи чрезвычайно охотно прибегали к физическим расправам и наказаниям, Елизавета тоже часто так поступала, отлучала от двора, а то и заточала в тюрьму тех, кто попадал к ней в немилость (к примеру, вступал в брак без ее благословения). Часто на длительный срок. Теоретически она наслаждалась своей неограниченной властью и правом держать под стражей любого подданного, который посмел не проявлять почтение к представителям другого социального слоя, тем паче, что существовало большое число отличий одного слоя от другого. На самой верхушке общества был, естественно, монарх. Затем — знать, духовенство, аристократия, именно в такой последовательности. За ними — граждане, среди них на особом месте были богатые купцы и им подобные состоятельные люди, словом, буржуазия. Затем — йомены, то есть мелкие фермеры; замыкали эту вертикаль ремесленники и простые работники.

Финансовые законы того времени жестко определяли и одежду подданного, что часто доходило до абсурда. Если гражданин имел доход 20 фунтов стерлингов в год, ему дозволялось носить любую атласную одежду, кроме мантии и накидки, а из бархата он мог шить себе только камзол определенной длины, но ни в коем случае не верхнюю одежду. Нельзя было его шить из алой или синей ткани, цветные камзолы дозволялось носить рыцарям ордена Подвязки  и их наставникам. Рыцарям и их старшим сыновьям при этом запрещено было носить шелковые чулки, этот же запрет касался некоторых (но не всех) посланников и королевских слуг. Ограничения распространялись также и на ткань, из которой шили одежду, — оговаривалось, сколько метров можно потратить на конкретный предмет, а также дозволено ли шить его в складку или нет. И так до бесконечности.

Законы также частично распространялись и на товары отечественного производства, а на импортные товары — практически всегда. Во многом по этой же причине на какое-то время был введен Закон о головных уборах, целью которого было помочь отечественным шапочникам выжить в годы экономиче-ской депрессии; согласно этому закону, подданные должны были носить кепи и фуражки вместо шляп. По непонятным причинам пуритане не признавали этот закон, и их частенько облагали штрафом. Большинство же финансовых законов не соблюдалось столь же неукоснительно. В архивах мы не находим судебных протоколов, касающихся подобных нарушений. Тем не менее, на бумаге они сохранились до 1604 года.

Еда также регламентировалась законами, в которых указывалось, сколько блюд имеет право подданный съесть в зависимости от его положения. Кардиналу дозволялось съедать девять блюд во время первой трапезы, а те, кто зарабатывал в год меньше 40 фунтов стерлингов (то есть большинство), имели право съедать только два блюда плюс суп. К счастью, после того, как Генрих VIII разорвал дипломатические отношения с Римом, тому, кто ел мясо по пятницам, не грозила виселица, но если замечали, что кто-то ест мясо во время Великого поста, его сажали на три месяца в тюрьму. Церковному клиру дозволялось продавать индульгенции на освобождение от запретов Великого поста, на чем они зарабатывали деньги. Странно, что их покупали очень многие, потому как большое количество сортов постного мяса — телятина, цыплята и другая дичь — считались рыбой.

Ограничениям и запретам были подчинены почти все стороны жизни. Местные власти могли оштрафовать фермера за то, что он выпустил своих уток на дорогу, за то, что незаконно присвоил себе городской гравий, пустил к себе в дом гостя, не получив разрешения у судебного пристава. Самый первый раз мы наткнулись на фамилию Шекспира в связи с проступком, который Джон совершил в 1552 году, за двенадцать лет до рождения Уильяма. Его отец был оштрафован на один шиллинг за то, что собрал у себя во дворе на Хенли-стрит в Стратфорде кучу навоза. Это было не просто нарушение общественного порядка, но и угроза для соседей: в городе участились вспышки чумы. Штраф в один шиллинг был серьезным наказанием, столько, скорее всего, Шекспир зарабатывал за два дня.

О молодом Джоне Шекспире известно не очень многое. Он родился в 1530 году, вырос на ферме возле Снитерфильда, но юношей перебрался в Стратфорд (немногочисленные потомки называли поэтому его сына Снитерфильдским бардом), стал перчаточником и портным кожаных изделий, работал только со светлой и мягкой кожей. Тогда это было чрезвычайно почетным ремеслом.

Стратфорд считался крупным городом. В нем жило около двух тысяч человек — в Англии в то время было всего три города, население которых превышало десять тысяч. Он находился в восьмидесяти пяти милях к северо-западу от Лондона — четыре дня надо было добираться туда пешком и два дня верхом — на одной из главных дорог, по которым везли шерсть из Уэльса в Лондон. (Почти все добирались пешком или верхом, другого способа не было. Экипажи как средство общественного транспорта появились в год рождения Шекспира, но их стали широко использовать лишь век спустя.)

Часто говорят, особенно те, кто стремится убедить нас, что Уильям Шекспир был неграмотным, что у него не было никаких данных и никакого образования, чтобы стать драматургом и быть автором пьес, которые ему приписывают. Можно с уверенностью сказать, что неграмотность в Англии тогда была практически повальной. Согласно статистике, 70% мужчин и 90% женщин не умели расписываться. Но чем выше был социальный уровень, тем выше — показатель грамотности. Среди ремесленников — а в их число входил и Джон Шекспир — уже 60% могли читать и писать, это весьма внушительная цифра.

Вывод о том, что отец Шекспира был неграмотным, исследователи сделали на том основании, что он вместо своей фамилии ставил значки на документах, дошедших до нас. Но многие елизаветинцы, особенно те, кто считал себя чересчур загруженным делами, ставили вместо подписи значок, даже те, кто умел читать и писать; точно так и современные бизнесмены помечают на полях служебные записки. Сэмуель Шенбаум пишет, что современник Шекспира, житель Стратфорда Адриан Квини подписывал все бумаги крестом и мог бы считаться соответственно неграмотным, если бы до нас случайно не дошло письмо, написанное изящным слогом им собственноручно, адресованное Уильяму Шекспиру в 1598 году. Не следует забывать, что Джон Шекспир поднимался по социальным ступенькам, занимая все более высокие должности, и будь он неграмотным, ему вряд ли бы это удалось. Каким бы ни был Джон — грамотным или нет — он пользовался авторитетом и уважением в обществе. В 1556 году он был избран на первую из своих многочисленных должностей в муниципалитете — контролером продажи пива. В его обязанности входило следить за тем, чтобы все в городе, включая владельцев таверн и магазинов и уличных торговцев, соблюдали правила продажи пива, в том числе и ценовые. Два года спустя он стал полицейским, что требовало, как и нынче, физической силы и храбрости, а на следующий год стал сборщиком штрафов, не предусмотренных законом. Потом он стал соответственно горожанином, казначеем муниципалитета и олдерменом (членом городского управления). Последняя должность предполагала, что к человеку, занимающему ее, обращались со словом «мастер», а не просто «добрый человек». В конце концов, в 1568 году он получил самый высокий выборный пост в городе — пост старшего бейлифа, то есть мэра, хотя тогда эту должность так не называли. Так что Уильям Шекспир родился в семье весьма почетного горожанина.

Одной из обязанностей Джона-бейлифа было оплачивать из городского бюджета представления бродячих актеров. В Стратфорд стали регулярно приезжать актеры, и вполне оправданно допустить, что впечатлительный юный Уильям побывал на многих представлениях, что, вероятно, воодушевило его, а может, он обзавелся знакомствами в актерской среде, что позднее облегчило ему путь в лондонский театр. По крайней мере, он увидел актеров, с которыми потом очень сблизился.

Вот и все, что было известно о Джоне Шекспире на протяжении 400 лет. Но в 1980 году кое-какие находки в государственном архиве открыли нам другую, весьма сомнительную сторону его характера.

— Похоже, он якшался с темными личностями, — рассказывает Дэвид Томсон. — В 1570-е годы он четыре раза привлекался к судебной ответственности (или ему грозило судебное расследование — в записях не всегда четко это прослеживается) за торговлю шерстью и ростовщичество — и то, и другое было противозаконным. Ростовщичество считалось особенно «гнусным, тяжким грехом», говоря высоким штилем, коим пользовались законники, а штрафы за это выписывали очень суровые. Джон совершал эти преступления в особо крупных размерах. В 1570 году его обвинили в том, что он ссудил Уолтеру Мессему 220 фунтов стерлингов (включая проценты). Это была очень большая сумма, в пересчете на современный курс около ста тысяч фунтов стерлингов. Мессем не представлял собой «хорошего риска», после его смерти его имущество было оценено лишь в 114 фунтов стерлингов, то есть в гораздо меньшую сумму, чем Шекспир ссудил ему.

Такие операции были связаны с чрезвычайной опасностью. Тот, кому предъявляли обвинение, терял всю ссуду и проценты, должен был заплатить штраф и мог угодить за решетку. Этот закон применялся — хотя и не совсем справедливо, надо заметить, — к любому кредиту. Если кто-то покупал у вас шерсть, заверяя, что он расплатится позже, и вы, соответственно, просили добавить небольшой процент, это тоже считалось ростовщичеством. Скорее всего, Джона Шекспира обвиняли в подобных сделках, потому как он торговал крупными партиями. В 1571 году, к примеру, его обвинили в покупке 8400 фунтов шерсти. Это очень большая партия шерсти, а значит, сделка была связана с большим риском.

Мы не знаем точно степень его вины. Информаторы, как подчеркнул Дэвид Томас, иногда намеренно возбуждали судебные иски, хитроумно рассчитывая, что ответчик, даже если он и невиновен, предпочтет пойти на мировую до суда, чем предстать перед затяжным судом, который обойдется ему к тому же в большие деньги. И один из обвинителей Джона Шекспира засвидетельствовал в своих бумагах, что он участвовал в таком неправедном процессе.

В любом случае, в 1576 году в деловой жизни Джона Шекспира имели место подобные неприятные события; Уильяму было тогда 12 лет. Джон в одночасье перестал участвовать в общественной жизни города и посещать собрания. Он был внесен в список девяти жителей Стратфорда, которые перестали ходить в церковь, «боясь, что их арестуют и отдадут под суд за долги». Его друзья в муниципалитете уменьшали сумму налогов, которые ему следовало платить, или вообще не брали их с него. Они выбирали его членом городского совета в течение десяти лет в надежде, что он поправит свои дела. Но он так и не смог их поправить.

Мать Уильяма, Мэри Арден, оставила нам куда более честный рассказ о себе, если не сказать — гораздо более яркий и поучительный. Она принадлежала к боковой ветви очень знатного рода. Отец ее был фермером, семья жила в достатке, но, скорее всего, не шибко богато. У нее было восемь человек детей: четыре дочери, из которых лишь одна дожила до старости, четыре сына, которые дожили до своего совершеннолетия, но только Уильям женился. О них (за исключением Уильяма) мало что известно. Джоан родилась в 1558 году, вышла замуж за местного торговца шляпами по имени Харт и дожила до семидесяти семи лет. Гильберт родился в 1566 году, стал отличным галантерейщиком. Ричард родился в 1574 году и умер, когда ему было лет сорок, больше нам о нем ничего не известно. Самый младший, Эдмунд, стал в Лондоне актером; в каком театре он играл и пользовался ли он популярностью, нам тоже неизвестно, он умер в 27 лет. Его могила — в соборе Саутварка, он единственный из восьми детей Джона Шекспира, похороненный не на погосте церкви Святой Троицы в Стратфорде. Семерых детей Джона назвали в честь близких родственников и друзей семьи. Исключение составил Уильям — кто именно подсказал его родителям это имя, остается маленькой тайной, как почти все, что касается его жизни.

Считается (и об этом часто пишут исследователи), что Шекспир получил отменное образование в местной грамматической школе, Новой Королевской школе, которая находилась на Черч-стрит, в Гилд-холле. Вполне возможно, что так и было, хотя сей факт не имеет письменных подтверждений в школьных архивах того периода, поскольку они давно утрачены. Известно только, что в школу принимали всех желающих местных мальчиков, каким бы парнишка ни был бестолковым и слабеньким, лишь бы умел читать и писать, а Уильям Шекспир умел. Королевская школа была очень высокого уровня, и ее щедро поддерживали власти. Директор получал зарплату 20 фунтов стерлингов в год, почти в два раза больше, чем школьные директора в других городах, даже больше, чем директор школы в Итоне, об этом не раз упоминается в архивных документах. Три педагога были выпускниками Оксфорда.

Мальчики учились, как правило, лет 7–8, поступали в 7 лет. Учебный день был длинным и страшно утомительным. Ученики сидели на жестких деревянных скамейках с 6 утра до 5–6 вечера, у них были только две короткие переменки, а занятия — 6 раз в неделю. (Седьмой день был свободным, скорее всего, для того, чтобы дети ходили в церковь.) Большую часть года они даже не видели дневного света. Легко понять строчку из пьесы «Как вам это понравится…» о мальчике, «ползущем неохотно, как улитка, в школу».

Дисциплина была строгой. Когда студента готовили к преподаванию в школе, его, как правило, учили «науке порки», но в сравнении со многими частными и местными школами грамматическая школа в Стратфорде считалась домом отдыха. Мальчики в Вестминстерской школе в Лондоне спали в амбаре для хранения зерна, без окон, в нетопленом помещении, мылись ледяной водой, питались впроголодь, и их частенько секли. (Между прочим, такие условия были во многих английских школах и в двадцатом веке.) Занятия начинались на рассвете, в конце уроков часто были дополнительные и индивидуальные занятия, так что мальчики сидели за партой до поздней ночи.

У Шекспира было много уроков латыни, не в пример известной фразе Бена Джонсона о том, что он знал «немного латыни и еще меньше древнегреческого»; мальчики в грамматической школе целые дни зубрили латинские тексты — читали, запоминали наизусть, писали, часто бубнили их про себя. Одну из главных фраз в то время — «Спасибо тебе за твое письмо» — надо было повторить на латинском языке 150 раз разными способами. С помощью этих упражнений Шекспир узнал все правила риторики — метафору и анафору, гиперболу и синекдоху и другие премудрости образной речи. Как пишут Стэнли Уэллс и Гари Тейлор в своем предисловии к оксфордскому полному собранию сочинений Шекспира, любой ученик грамматической школы того времени получал куда более глубокую подготовку в латинской риторике и литературе, «чем большинство наших современников, имеющих диплом филолога, специалиста по античности». Но больше они ничего не узнавали. Все свои знания по математике, истории и географии Шекспир получил не в грамматической школе.

Он окончил ее в 15 лет. Что он делал потом, никто не знает, хотя этот вакуум наполнился многочисленными легендами. Самая распространенная из них — что он занимался браконьерством, охотился на оленей в поместье сэра Томаса Люси в Чарлькоте, неподалеку от Стратфорда, пока его не поймали. Но ему удалось сбежать из города. Эту историю и даже ее подробности повторяют и по сей день. Рой Стронг в своем труде «Портреты Тюдоров и якобинцев» пишет, что Уильям покинул Стратфорд в 1585 году, «чтобы спастись от судебных преследований за браконьерство в Чарлькоте», но что на следующий год его нашли в Лондоне. На самом деле мы не знаем, когда он ушел из Стратфорда, или когда он перебрался в Лондон, или что он вообще украл хоть что-нибудь. В любом случае маловероятно, что он охотился в Чарлькоте на оленей, потому как лишь в следующем веке там появился парк с оленями.

Единственное, что мы знаем наверняка о ранней юности Шекспира — это то, что в ноябре 1582 года священник в церкви Вустера сделал запись в церковной книге о том, что Уильям Шекспир подал прошение на разрешение вступить в брак. Невестой, согласно книге записей, была не Анна Хетевэй, а Анна Уотли из соседнего Темпл Графтон — это тоже загадка, которая позволила некоторым биографам предположить, что он ухаживал одновременно за двумя девушками и сделал обеим предложение, но отказался от Анны Уотли в пользу беременной Анны Хетевэй. Энтони Берджесс в пылу воображения решил, что юный Шекспир «отправился в Темпл Графтон покупать овечьи шкуры и влюбился в хорошенькую дочку продавца, нежную, как цветок боярышника, и робкую, как олененок».

Скорее всего, Анны Уотли никогда и не было. За четыреста лет поисков шекспироведы не нашли никаких следов ее существования. Священник из Вустера просто не был внимательным писцом. В книгах записей той же рукой выведено Baker — Бейкер вместо Barbar — Барбар, Edgcock — Эджкок перепутано с Elcock — Элкок, вместо Bradeley — Брэдли записано Darby — Дарби. Так что превратить Хетевэй в Уотли ему не составило особого труда. Более того — а специалисты по Шекспиру воистину неутомимы — в записях в другой книге в тот же день зафиксирован некий Уильям Уотли, получается, что эта фамилия просто застряла почему-то в башке писца. Но никто тем не менее пока что не смог объяснить, как в книге появился Темпл Графтон, ведь невеста была родом из Шоттери!

Само свидетельство о браке потеряно, а другой документ — брачный контракт — сохранился. На нем фамилия и имя Анны Хетевэй написаны верно, а фамилия Шекспира превращена в Shegspere — Шегспира. Это первое из вызывающих удивление искажений. Брачный контракт стоил 40 фунтов стерлингов, и он позволял совершать обряд шедших под венец после оглашения. Обычно оглашают трижды, поэтому обряд венчания должен был быть проведен безотлагательно. 40 фунтов стерлингов платили, чтобы застраховаться перед церковным начальством, подтвердить, что молодожены не подведут его и не заставят пойти на другие расходы, к примеру, на отмену венчания. Это была очень внушительная сумма — по нынешнему курсу 20 000 фунтов стерлингов, особенно если отец кого-то из новобрачных в таких долгах, что боится выйти из дома, чтобы его не арестовали и не бросили в тюрьму. Поэтому все торопились обвенчать пару.

И тем не менее, такая спешка вызывает некоторое недоумение — ведь ничего из ряда вон выходящего не было в том, что невеста шла под венец беременной. В день свадьбы около 40% девиц были в таком положении — об этом говорит нам статистика, так что чем вызвана эта спешка, остается только гадать. Необычным было и то, что Шекспир собрался жениться в восемнадцать лет. Парни старались жениться после двадцати пяти, ближе к тридцати, женщины — чуть раньше. Но эти показатели очень разнятся. Сестра КристофераМарло вышла замуж в двенадцать лет (а в тринадцать умерла в родах). До 1604 года возраст, в котором разрешалось вступать в брак, для девушки был двенадцать лет, а для юноши — четырнадцать.

Мы очень мало знаем о жене Шекспира, совсем ничего — о ее характере и уме, религиозности, личных качествах. Мы даже не знаем, звали ее Анной или нет. В завещании ее отца она упоминается как «Аннес» — по-английски Agnes, «g» тогда не произносилось и считалось, что Аннес и Анна — одно и то же имя. Мы знаем также, что у нее было шесть братьев и сестер и что она родом из зажиточной семьи. И хотя дом, в котором она выросла, часто называют коттеджем, даже избушкой Анны Хетевэй, это было красивое, солидное здание, состоявшее из двенадцати комнат. Она умерла в 1623 году, на ее могильной плите начертано, что ей было 67 лет. Исходя из этого, мы можем заключить, что она была гораздо старше мужа. Могильная плита — единственное свидетельство ее возраста, больше нигде мы не находим упоминаний о нем.

У них с Уильямом Шекспиром было трое детей — в мае 1583 года родилась Сюзанна, в начале 1585 года — близнецы Джудит и Гемнет, а все остальное неизвестно. Мы ничего не знаем об их отношениях: жили они в согласии или в вечных распрях. Даже не знаем, отправилась ли она с мужем в Лондон или нет, видела ли спектакли по его пьесам или нет, вообще проявляла интерес к его творчеству или нет. У нас нет свидетельств, что они относились друг к другу с теплом и любовью, впрочем, мы не знаем, питал ли Шекспир к кому бы то ни было подобные чувства. Соблазнительно думать, что они были привязаны друг к другу, по крайней мере, в первые годы их брака — ведь у них были общие 
дети! — но вполне можно допустить, что они любили друг друга и сохранили это чувство все годы их брака (хотя часто были в разлуке). Два момента, в которых мы уверены, — их брак длился до его смерти, и он посылал в Стратфорд деньги, как только начал их зарабатывать, что, конечно, не может быть веским доказательством его любви к жене, но и не служит опровержением.

Итак, Уильям Шекспир был беден, в свои неполные 21 год стал главой растущей семьи — не очень-то завидное положение для юноши с амбициями. Но каким-то образом преодолев все эти неблагоприятные обстоятельства, он добился большого успеха в профессии, которая требует способности победить конкурента, пройдя через немалые препятствия, причем добился он успеха в далеком городе почти мгновенно. Как ему это удалось — навсегда останется загадкой.

Часто склоняются к такому объяснению. В 1587 году, когда Шекспиру было 23 года, в одной из ведущих актерских трупп — «Слуги королевы» — произошел несчастный случай, который открыл Шекспиру дорогу на сцену. Во время гастролей по провинции труппа остановилась в Тейме, городке на берегу реки в графстве Оксфордшир. Между ведущим актером Уильямом Кнеллом и другим актером, Джоном Тауном, завязалась драка. В потасовке Таун ударил Кнелла по шее так сильно, что удар оказался смертельным (хотя потом было доказано, что удар был нанесен в целях самообороны, и с Тауна сняли обвинение в убийстве). Гибель Кнелла оставила труппу без премьера, и когда они приехали вСтратфорд, пришлось срочно искать ему замену. Так был приглашен юный Шекспир, который бредил театром. К сожалению, не сохранилось документальных подтверждений, что Шекспир когда-либо служил в труппе «Слуги королевы», равно как мы не знаем, посещала эта труппа Стратфорд до или после трагического инцидента в Тейме.

Во всем этом есть еще одна интригующая деталь. Меньше чем год спустя молодая вдова Кнелла Ребекка — ей было в ту пору 15 или 16 лет — снова вышла замуж. Ее новым спутником стал Джон Хемингс, который был потом ближайшим соратником и другом Уильяма Шекспира и который впоследствии вместе с Генри Конделлом собрал и издал Первое фолио Шекспира после его смерти.

Итак, в архивах сохранилось лишь несколько любопытных замечаний. Трудно смириться с мыслью, что в нашем распоряжении всего четыре коротких записи о Шекспире той поры, до его переселения в Лондон. До того, как он стал знаменитым драматургом, есть только запись о крещении, венчании и рождении детей. В бумагах его отца от 1588 года есть упоминание о нем — в связи с имущественной тяжбой. Но ни слова о том, где же был Уильям в то время и чем занимался.

Молодость Шекспира для нас — случайные зарисовки. Так что, когда мы пишем, что он вступил в период потерянных для нас лет, это действительно так.

 

 

Потерянные годы. 1585 — 1592

 

История знает лишь несколько мест, которые были более опасными и притягательными, чем Лондон в XVI веке. Но если в других городах некоторые стороны жизни считались очень опасными, то в Лондоне они были привычными: сюда постоянно приезжали моряки и путешественники и завозили все новые и новые инфекции.

Чума, которой постоянно болели горожане, каждые десять лет налетала на Лондон смертоносным шквалом. Умирали те, кто не мог уехать во время вспышки эпидемии из города. Этим во многом объясняется большое количество королевских резиденций за пределами Лондона — в Ричмонде, Гринвиче, Хэмптонкорте и так далее. Как только число заболевших становилось больше сорока, а это случалось довольно часто, публичные собрания, кроме церковных служб, запрещались в радиусе семи миль от Лондона.

Почти ежегодно в течение 250 лет смертность превышала рождаемость. Население росло за счет провинциалов и протестантов с континента, с 5000 человек в 1500 году оно увеличилось к концу века в четыре раза. (Показатели, естественно, приблизительные.) (В расцвет правления Елизаветы I Лондон был одним из самых крупных городов Европы, уступая размерами только Парижу и Неаполю. В Англии ни один город не мог сравниться с ним. В одном районе Лондона, к примеру, в Саутварке, жило больше людей, чем вНорвиче, втором по величине городе в Англии. Но чтобы выжить в нем, надо было бороться за жизнь. Нигде в метрополии продолжительность жизни не превышала 35 лет, а в бедных районах — 25. Лондон, в котором очутился Шекспир, был молодым городом.

Большая часть горожан занимала очень уютные владения, их было 448, они располагались внутри городской стены вокруг Тауэра и собора святого Павла. До наших дней уцелели лишь фрагменты стены и старинные названия — в основном названия ворот: Бишопсгейт, Крипплгейт, Ньюгейт, Олдгейт и так далее, но территория, которую стена окружала, и по сей день называется Сити и административно выделена в самостоятельную единицу, а та часть, что окружает Сити, — гораздо больше, но гораздо примитивнее.

Во времена Шекспира Сити был поделен приблизительно на сотню приходов, многие из которых были совсем крошечные, в чем можно убедиться и сегодня, глядя на возвышающиеся вблизи друг от друга шпили (хотя сейчас в Лондоне гораздо меньше церквей, чем было при Шекспире). Число их уменьшилось еще и потому, что некоторые из них объединялись и составляли благозвучные названия — например, церковь святого Андрея с церковью Всех святых или церковь святых Стефана Уолбрука и Бенета Ширхогга с церковью святого Лаврентия Путнийского. Это является ярчайшей иллюстрацией того, какое значение придавали во времена Шекспира религии — на плотно застроенной территории существовали дюжины маленьких приходских церквей, а по соседству возвышался собор Святого Павла, не говоря уж о Вестминстерском аббатстве и построенном на другом берегу Темзы храме Пресвятой Девы Марии, ныне Саутваркском соборе.

По современным стандартам большой Лондон, включавший Саутварк и Вестминстер, был маленьким. Его протяженность с севера на юг всего лишь две мили, а с востока на запад — три, его можно было пересечь пешком за час, не больше. Но для такого впечатлительного провинциала, как Уильям Шекспир, шум, грохот и бесконечная толкотня, мысль, что ты никогда больше не увидишь промелькнувшее лицо, превращали город в нечто безграничное. Здесь, к примеру, в театре помещалось больше людей, чем во всем его родном городе.

Во времена Шекспира стены были крепкими, правда, их почти не было видно, так много домов их облепляло. Поля и луга вдоль стен очень быстро застраивались. В замечательном «Путеводителе по Лондону», опубликованном в 1598 году, его автор, семидесятилетний Джон Стоу², в растерянности подсчитал, сколько улочек, раньше выходивших в поля и луга, где «люди прогуливались на свежем чистом воздухе и на душе у них становилось веселее», сейчас забиты жалкими лачугами и зловонными мастерскими. (Он трогательно сетует, что в городе стало очень много транспорта и молодежи негде гулять. Эту жалобу можно отнести ко всем временам.)

Лондон не расширялся только потому, что для строительства там была неподходящая почва. Глина к северу не позволяла укреплять стены или делать дренаж, поэтому северный пригород долго оставался деревенским. А в целом город тем не менее неукротимо разрастался. Власти постоянно издавали распоряжения, запрещающие строить новые дома ближе, чем на три мили от Сити, а в случае неповиновения им грозил снос, но тот факт, что эти распоряжения появлялись вновь и вновь, означал, что их никто не соблюдал.

Единственное, чему способствовали законы, так это тому, что люди опасались строить дорогие здания возле стен, ведь их могли снести в любую минуту. И Лондон оказался в кольце лачуг.

Большинство районов, которые мы сейчас воспринимаем как части Лондона — Челси, Хэмпстед, Хаммерсмит и т.д. — тогда были отдельными поселениями, порой разбросанными далеко друг от друга деревнями. Вестминстер, резиденция королей — город, главными в котором были Вестминстерское аббатство и Дворец Уайтхолл, он занимал 23 акра и состоял из покоев, кабинетов, складов, арен для петушиных боев, теннисных кортов, арен для спортивных состязаний и прочее — был окружен сотнями акров лугов и лесов, где можно было охотиться. Теперь они стали частями большого центрального парка Лондона: Гайд-парк, Кенсингтон-гарденз, Грин-парк, Сент-Джеймсский парк, Риджентс-парк.

В Вестминстере было 1500 комнат, в нем жила почти тысяча придворных, слуг, служащих, приживалок, это был самый большой и самый деловой дворец в Европе, центр английской монархии и правительства, хотя Елизавета, как и ее отец, правивший до нее, бывали здесь только зимой. Шекспир, поскольку был актером и драматургом, знал Вестминстер, по крайней мере, его часть, отменно. Но дворец, стоявший на месте того, что был построен в 1619 году, после смерти Шекспира не уцелел, сохранился лишь банкетный зал.

Жизнь в Сити была интенсивной, но удобной, нам такое даже трудно себе представить. За исключением нескольких главных оживленных улиц, остальные были уже, чем сейчас, а дома с выступавшими вперед этажами стояли почти вплотную. Так что соседи были друг у друга на виду, все зловонные отходы и испражнения сливались в канавы, и воздух был пропитан миазмами. Мусор был вечной головной болью. (Выгребная яма, как пишет Джон Стоу, получила это название из-за того, что туда сбрасывали дохлых собак, какой бы неправдоподобной эта история ни казалась.³) Богачи и бедняки жили бок о бок, не то что сейчас. Драматург Роберт Грин умер в нищете в лачуге на Доугейт, возле Лондонского моста в нескольких метрах от сэра Френсиса Дрейка, одного из самых богатых людей на земле.

Согласно мнению почти всех историков, ворота в Сити в сумерки запирались, и никого в город не впускали и из него не выпускали до рассвета, хотя зимой в Лондоне темнело очень рано. Думается, что закон этот горожане соблюдали по собственному усмотрению, иначе все дни недели у ворот собирались бы толпы попавших в ловушку возмущенных театралов. Передвижение внутри территории, обнесенной городской стеной, было не под столь жестким запретом. Комендантский час наступал с темнотой, в это же время закрывались таверны, и горожанам не разрешалось появляться на улице, но тот факт, что полицейские и стражи порядка почти всегда выглядели в спектаклях смешными болванами(вспомним Кизила в комедии «Много шума из ничего»), говорит нам, что никто их и не боялся.

Главной географической достопримечательностью города была Темза. Набережные часто не могли сдержать ее течения, и река то и дело выходила из берегов. В некоторых местах ее ширина доходила до тысячи футов — она была гораздо шире, чем сейчас, и являлась основной артерией, по которой путешествовали люди и доставлялись товары, хотя единственный мост, построенный через нее, Лондонский, раздражал всех тем, что мешал движению по реке. Вокруг узкого протока под мостом скапливалось много воды, «пробиться под мостом» было приключением опасным и волнующим. В те времена была такая поговорка: «Лондонский мост построили, чтобы умные по нему проходили, а дураки под ним гибли». Несмотря на то, что Темза была средоточием опасностей, она кипела жизнью. В ней водились камбала, креветки, лещ, усач, форель, плотва, елец, угорь; а бывало, сюда попадали и рыба-меч, и дельфины, и другие экзотические существа, ошеломляя и пугая рыбаков. А однажды случилось и вовсе невиданное: под арками Лондонского моста застрял кит!

Мост был уже в почтенном возрасте, когда Шекспир впервые увидел его. Его построили почти за четыре века до того, в 1209 году, и он оставался единственным мостом через реку еще два века после смерти Шекспира. Он стоял чуть восточнее нынешнего, тянулся на девятьсот футов в длину, словом, был отдельным городом с сотней лавочек, приютившихся во множестве домов, самых разных размеров и архитектурных решений. Мост был самым шумным местом во всей метрополии, но и самым чистым (во всяком случае, с самым чистым воздухом), а потому стал аванпостом богатых купцов, чем-то вроде Бонд-стрит шестнадцатого века. Место здесь было такое дорогое, что строили шестиэтажные дома в шестьдесят пять футов высотой над уровнем реки, на мощных подпорах и скрипящих контрфорсах. На мосту, на его южной стороне, стояло, пошатываясь, уникальное в своем роде здание, которое так и называлось — «Ни на что не похожий дворец». Его построили в конце 1570-х годов.

По давней традиции на южной части моста стояли колья, на которых торчали головы тяжких преступников, особенно предателей, их клевали зловещие птицы. (Обезглавленные тела висели над воротами, ведущими в город, или же их отвозили в другие города королевства.) Голов этих скопилось такое множество, что пришлось нанять Хранителя голов. Когда Шекспир приближался к Лондону, не исключено, что его приветствовали головы его дальних родственников, Джона Сомервиля и Эдварда Ардена, которых казнили в 1583 году за участие в провалившемся заговоре, целью которого было убийство королевы.

Другим самым крупным городским строением был собор Святого Павла, который был даже больше, чем современный, хотя и гораздо ниже его. Шпиль высотой в пятьсот футов, пронзавший небо, сгорел от удара молнии еще до рождения Шекспира, а новый так никогда и не построили. Собор времен елизаветинцев сгорел в Великом пожаре 1666 года, приблизительно через поколение после Шекспира, а на его месте построили по проекту Кристофера Рена величественный белый храм, уцелевший и до наших дней.

Собор Святого Павла стоял на огромной открытой площади, занимающей около двенадцати акров, на ней, как это ни странно, располагались рынок и кладбище. Большую часть времени она была заставлена лавками с типографскими и канцелярскими товарами, что, безусловно, загипнотизировало молодого человека, которого так влекло к себе печатное слово. Книги уже печатали типографским способом, правда, они считались предметом роскоши на протяжении предыдущего столетия, а при Шекспире стали общедоступны, если покупатель готов был раскошелиться. Наконец-то обычный англичанин мог при желании обрести знания и опыт. За время правления королевы Елизаветы было напечатано более семи тысяч наименований книг в Лондоне — этот обширный, часто сырой материал ждал своего часа, чтобы его усвоили, или переработали, или же им воспользовались драматурги, экспериментировавшие в поисках новых способов развлечения публики. Вот в такой мир попал в расцвете юных лет и таланта Уильям Шекспир. Он, должно быть, решил, что попал на Небеса обетованные.

Внутри собора было несравненно более шумно и многолюдно, чем в нынешние времена. Плотники, переплетчики, перевозчики и другие ремесленники предлагали свои услуги, наполняя своими голосами огромное пространство даже во время службы. Пьяницы и бродяги здесь отдыхали, кто-то облегчался в углу. Мальчишки гоняли мяч в нефах до тех пор, пока их не гнали прочь. Были и такие, кто разводил небольшой костерок, чтобы согреться. Джон Ивлин писал спустя несколько лет о своих впечатлениях, когда пришел в собор Святого Павла: «Я попал в огромный храм, где не мог разглядеть священника из-за дыма и копоти, не мог расслышать его, потому что все громко кричали».

Многие пользовались им совсем для других целей — проходили через него, чтобы сократить путь, особенно в дождливую погоду. Желание спрятаться в помещении объяснялось погоней за новыми веяниями моды и стремлением к комфорту. В Англию из Франции пришел высокий крахмальный воротник и стал новым модным трендом в одежде, но, как известно, зачах там в дождливом климате. Модный, но неудобный покрой крахмальных воротников затем перешел в новый экстравагантный фасон — высокий воротник, брыжи, который вскоре получил название «piccadills»⁴ (peckadills, pickadailles, picardillos), еще было около двадцати вариантов слова, отсюда и название улицы Пикадилли. Мода эта становилась «все хуже и хуже каждый день», как писал мрачно один современник. Более того, краска была непрочной, быстро выцветала и теряла свою сочность, что было еще одной причиной прятаться от дождя.

Отчасти по этой причине сэр Томас Грешем основал Королевскую биржу, самое легендарное коммерческое заведение того времени. (Грешем часто ассоциируется с закономГрешема, гласящим, что дурные деньги получаются от честно заработанных, — правда, неизвестно, он это сформулировал или кто-то другой.) Моделью послужила фондовая биржа в Антверпене, в ней было 150 мелких лавочек, составивших один из первых в мире торговых моллов, но главная ее цель и заслуга состояла в том, что впервые купцы Сити — а их было около четырех тысяч — могли заниматься торговлей в закрытом помещении, не страшась дождя. Мы можем удивляться, почему англичане так долго искали способ прятаться от дождя, но факт остается фактом.

Среди других отличий прошлого времени от нынешнего — разница во времени трапезы и меню. Основная трапеза приходилась на дневное время и включала в себя блюда, которые мы сейчас и не едим вовсе — к примеру, жаркое из журавля, дрофы, лебедя, аиста. Те, кто отличался хорошим аппетитом, ели примерно столько, сколько и мы.Современница Шекспира (и друг его семьи) Элинор Феттиплейс оставила потомству кулинарную книгу, которую она вела в 1604 году, — это одна из первых ласточек, дошедших до нас, в которой содержатся рецепты приготовления деликатесов и блюд ее собственного творчества: к примеру, барашка с кларетом и апельсиновым соком Севильи, пирога из шпината, пирога с сыром, сладкого заварного крема, меренги (безе)⁵. Другие описания современников — а пьесы Шекспира и его собратьев по перу в немалой мере тоже служат нам источником — демонстрируют склонность к разнообразной кухне, следовать которой многим из нас было бы слишком трудно.

Для бедных людей пища была гораздо более простой, что и неудивительно. И более однообразной — в основном, это был хлеб с сыром, а иногда — немного мяса. Овощи ели те, кто ничего другого не мог себе позволить. Картофель был диковинным продуктом, к нему многие относились с недоверием, потому что он походил на ядовитый паслен. Картофель вошел в моду лишь в восемнадцатом веке. Чай и кофе вообще никому не были известны.

Представители всех классов любили сладости. Многие блюда украшались сладкой глазурью, даже в вине частенько было очень много сахара, к рыбе, яйцам и мясу подавали сахар. Сахар пользовался таким успехом, что зубы у англичан очень рано чернели, а те, у кого они оставались белыми, чернили их специально, чтобы показать, что они не отказывают себе в сладком. Богатые женщины, включая королеву, использовали косметическую смесь из буры, серы и свинца — весьма ядовитую, а случалось, и очень ядовитую, чтобы выбелить себе на лице кожу, потому как бледность была признаком особой красоты. (Поэтому Смуглая Леди сонетов Шекспира была шокирующим исключением.)

Англичане очень любили пиво, пили его даже за завтраком, в том числе пуритане, опасающиеся всех прочих мирских утех. (Корабль, на борту которого плыл лидер пуритан Джон Уинтроп в Новую Англию, вез десять тысяч галлонов пива, не так уж и много!) Выпивать по галлону в день было традиционным рационом монахов, но можно допустить, что многие позволяли себе куда больше. Иностранцы всегда ценили английский эль. Как отметил один путешественник с континента, напиток был «темным, как конская моча». Состоятельные господа пили вино, причем пинтами.

Табак появился в Англии спустя год после рождения Шекспира, поначалу он считался предметом роскоши, но вскоре стал так популярен, что к концу века в Сити было не меньше семи тысяч табачных лавочек. Его курили не только удовольствия ради, но считали панацеей от разного рода хворей — от венериче-ских болезней, мигрени, даже при одышке, полагали, что он защитит и от чумы, посему заставляли курить табак малых детей. В то время в Итоне детей били, если учитель обнаруживал, что кто-то из учеников не выкурил свою норму табака.

Преступность в королевстве цвела махровым цветом, а потому преступники поделились на «цеха». Кто-то становился «ловцом кроликов», или попросту мошенником (домашних кроликов выращивали, чтобы приготовить из них блюда, поэтому они были на удивление послушными), другие становились foists (карманниками), nips (щипачами),nippers, hookers (ворами, которые крюками воровали вещи через окно), abtams (притворявшимися лунатиками, чтобы отвлечь внимание жертвы) и прочими разного рода шулерами и вымогателями — whipjacks, cross biters, cozeners, courtesy men. Все постоянно ссорились и дрались. Даже поэты ходили с оружием. Актер Габриель Спенсер убил на дуэли ДжеймсаФрика, а двумя годами позже его самого убил Бен Джонсон. Кристофера Марло втянули по меньшей мере в две смертельные схватки, в одной из них он помог товарищу убить молодого хозяина таверны, а в другой, в пьяной драке в Дептфорде, убили его самого.

Мы не знаем, когда Шекспир очутился в Лондоне в первый раз. Знаем только, что он полностью исчез с горизонта и о нем ничего не известно с 1585 по 1592 годы, когда он уехал из Стратфорда (оставив там жену и семью) и стал драматургом и актером. В истории литературы нет более явного белого пятна и более заманчивой темы.

Первым стремился выяснить правду Джон Обри, который писал в 1681 году, много лет спустя после кончины Шекспира, что тот был учителем в сельской школе, но никаких письменных доказательств тому мы не имеем. Среди других версий — путешествие в Италию, служба в армии Фландрии, морское путешествие — по самой романтичной версии, он плыл с Дрейком на «Золотой лани». На самом деле все легенды родились только потому, что шекспироведы хотели заполнить эти годы хоть чем-нибудь, чтобы объяснить, откуда взялись отразившиеся в его творчестве те или иные знания, опыт и интересы.

Часто пишут, к примеру, о том, что в пьесах Шекспира очень много метафор, связанных с океаном и что в каждой пьесе есть упоминание о море. Но довод, что это говорит в пользу его увлеченности морской стихией, станет менее убедительным, если вспомнить, что слово «моряк» встречается у него всего лишь четыре раза, а «морская жизнь» — только дважды. Более того, как писала уже давно Каролайн Сперджен, морские аллюзии Шекспира почти всегда рисуют море как враждебную, неприступную стихию, средоточие штормов, угрозы кораблекрушений и невероятной глубины — именно такую перспективу рисуют те, кто не привык находиться в плавании. В любом случае, подсчитывать количество неких определенных слов в тексте опасно. Шекспир пишет об Италии гораздо чаще, чем о Шотландии (35 раз, а о Шотландии — 28), а о Франции гораздо чаще, чем об Англии (369 упоминаний о Франции, а об Англии — 243), но вряд ли мы станем утверждать, что он был французом или итальянцем.

Одно из возможных объяснений того, где и как провел эти годы Шекспир (тема, столь волнующая ученых), состоит в том, что он не сразу обосновался в Лондоне, а сначала отправился в северную Англию, в Ланкашир, — ведь он был католиком и не посещал англиканских богослужений. Впервые эту версию выдвинули еще в 1937 году, но лишь в последнее время она приобрела весомость. Надо сказать, что теперь она превратилась в сложную и хитроумную историю, построенную по большей части на предположениях (и думаю, ее сторонники легко откажутся от нее). Суть ее заключается в том, что Шекспир долго жил на севере, где был учителем, а может, и актером (в конечном счете, следует помнить, что где-то же он должен был готовиться к актерской профессии), а ответственны за это католики.

Безусловно, в тот период общаться с католиками не составляло труда. В юные годы Шекспира около четырехсот англичан, ставших во Франции иезуитами-миссионерами, разошлись по всей стране и тайно совершали богослужения для католиков, часто собираясь в поместьях людей, принадлежавших к римско-католической церкви. То была деятельность, сопряженная с опасностью. Около четверти миссионеров поймали и казнили, а остальные перестали проповедовать и вернулись во Францию. Те, кого не поймали и кто нашел в себе смелость вернуться в Англию и начать проповедовать снова, были очень активные и бесстрашные люди. Роберт Парсонс и Эдмунд Кэмпион обратили в свою веру или вернули в католицизм двадцать тысяч человек во время только одного паломничества!

В 1580 году, когда Шекспиру было только шестнадцать лет, Кэмпион проходил через графство Уорвикшир — шел на более безопасный для католиков север Англии. Он остановился у дальнего родственника Шекспира, сэра Уильяма Кэтсби, чей сын Роберт позднее стал вожаком Порохового заговора. Один из учителей в школе, где учился Шекспир (считается, что Уильям учился тогда там), Джон Коттом, был родом из влиятельной католической семьи графства Ланкашир, его брат был известным проповедником, сподвижникомКэмпиона. В 1582 году Коттома поймали, подвергли пыткам и казнили вместе с Кэмпионом. А его старший брат, учитель, покинул Стратфорд — неизвестно, спешно или нет — и вернулся в Ланкашир, где стал открыто проповедовать католицизм.

Есть предположение, что Коттом взял с собой Уилла. Еще один довод в пользу этой версии: на следующий год некий «Уильям Шейкшафт» появляется в списках домовой книги Александра Хогтона, известного католика, жившего всего в десяти милях от Коттомов. Более того, господин Хогтон в своем завещании рекомендует этого Шейкшафта своему единоверцу и другу, землевладельцу Томасу Хескету как трудолюбивого работника. В том же абзаце Хогтон пишет, что у него есть музыкальные инструменты и «одежда для игры», то есть театральные костюмы. «Подобное заявление, — отмечает специалист по Шекспиру Роберт Бирмен, — позволяет предположить, что Шекспир был там или домашним музыкантом, или актером, или и тем и другим».

Согласно одной версии биографии, Шекспир при финансовой поддержке Хогтона переселился в Руффорд, в семью Хескета, и там знакомился с гастролирующими по стране труппами актеров, к примеру, с труппой «Актеры лорда Дерби»; с их-то помощью он и перебрался в Лондон и связал свою жизнь навсегда с театром. Интересно, что один из коллег Шекспира в последний период его жизни, кузнец Томас Сэвэдж, который являлся доверенным лицом дирекции театра «Глобус» по вопросам аренды помещения, был тоже изРуффорда и женат на родственнице Хескета. Интригующее совпадение.

Тем не менее, следует иметь в виду два немаловажных соображения. Первое — Шекспир получал, согласно завещанию Хогтона, на удивление большую ежегодную пенсию — на целых два фунта больше, чем предназначалось кому-либо из членов семьи. Согласитесь, великодушный жест, если учесть, что Уильяму Шекспиру было всего семнадцать лет и что он прослужил в доме Хогтона до его смерти лишь несколько месяцев. Гораздо логичнее было бы, если бы усопший пожаловал такую пенсию более пожилому человеку, проработавшему у него долгие годы.

Не меньшее удивление вызывают метаморфозы его фамилии. «Шейкшафт», безусловно, не настоящее его имя. Некоторые ученые полагают, что это северная огласовка фамилии Шекспир и что наш Уилл не собирался скрывать свою подлинную фамилию, а просто пользовался ею. Может быть, так оно и было, но тогда возникают новые сомнения. Фамилия «Шейкшафт» не была редкой в Ланкашире. В переписи 1582 года значится семь семейств под этой фамилией, проживающих в графстве, причем в трех из них были люди с именем Уильям. Поэтому приходится принимать на веру, что именно этот молодой человек был Уиллом из Стратфорда. Как лаконично формулирует Фрэнк Кермоуд в своей статье о католическом влиянии на поэта (в журнале «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью»): «Нет серьезных или сколько-нибудь убедительных доводов, позволяющих поверить в эту версию, есть только страстное желание».

К тому же не следует сбрасывать со счетов и тот факт, что у Шекспира было достаточно времени, чтобы после путешествия в Ланкашир вернуться в Стратфорд, где его ждала Анна Хетевэй. Первого младенца Шекспира, Сюзанну, крестили в мае 1583 года, а значит, зачать ее Анна могла в августе предыдущего года, когда, как считается, он был в Ланкашире. Вполне возможно, Уильям Шекспир находился со своими единоверцами-католиками в Ланкашире и предавался любовным утехам с Анной приблизительно в одно и то же время — и в нем созревал актерский талант, — но возникает вполне резонный вопрос: не слишком ли перенасыщенным такими разными событиями и состояниями оказался этот период?

Мы не знаем, насколько религиозным был Шекспир и был ли он в принципе верующим. Доказательства и свидетельства этого весьма разноречивы. Сэмюеля Шенбаумаизумляют бесконечные библейские аллюзии в его текстах; к примеру, сюжет с Каином появляется двадцать пять раз в тридцати восьми пьесах — очень высокий показатель. А ОттоЕсперсен и Каролин Сперджен полагали, что Шекспир не испытывал никакого тяготения к библейской тематике, и отмечали, что нигде в его работах мы не встречаем слов «Библия», «Святая Троица», «Дух Святой» — к этому выводу пришел недавно британский историк Ричард Дженкинс. «Чем больше читаешь елизаветинцев, тем больше удивляешься скудости в творчестве Шекспира религиозных мотивов». Британский авторитетный ученый Стэнли Уэллс, напротив, полагает, что пьесы Шекспира — «сплошь в зашифрованных библейских аллюзиях».

Короче говоря, почитатель Шекспира найдет подтверждение любому из этих посылов, касающихся его личности, — все зависит от того, что он или она хочет найти у него.(Или, как писал сам Шекспир, в строке, частенько неправильно цитируемой: «В нужде и черт священный текст приводит».) Профессор Гарварда Гарри Левин писал, что Шекспир отрицал право на самоубийство в «Гамлете» и других пьесах, в тех, где это противоречило христианской догме шестнадцатого века, но облагораживал и романтизировал этот акт в своих римских и египетских пьесах, поскольку в них писать об этом было допустимо (и даже безопасно). Из тех скудных свидетельств, что дошли до нас, явствует, что Джон Шекспир и Уильям строго исполняли свой долг протестантов касательно заключения брака и крещения, независимо от глубины своей веры — ведь никто не знает их внутреннего состояния, их мыслей.

Дэвид Томас из Национального архива считает, что в любом случае маловероятно получить когда-либо однозначный ответ на вопрос, провел ли Шекспир эти годы в Ланкашире с католиками или еще где-то. Он пишет: «Если он не вступал в те годы в брак, у него не рождался младенец, он не покупал недвижимость и не платил налоги — а в то время англичане его социального положения не платили налогов, — не совершал преступления, его не отдавали под суд — его имя никак не зафиксировано в записях. Насколько нам известно, он ничего подобного не совершал». Единственное упоминание о нем содержится в документе того периода, причем на него ссылаются косвенно, и нет никаких указаний на род его занятий и место жительства.

Столкновения между католиками и протестантами достигли своего апогея в 1586 году, когда Мария Стюарт, королева Шотландская, была втянута в заговор против королевы Английской, целью которого было сбросить Елизавету с престола. В результате Елизавету убедили дать согласие на казнь Марии, что, хотя и неохотно, она сделала. Убийство монархической особы, пусть даже и угрожавшей престолу, явилось суровым актом, спровоцировавшим ответную реакцию. Весной следующего года Испания направила к берегам Британии могучую флотилию, поручив своим вассалам захватить английский трон и взять в плен Елизавету.

Мощнейшая флотилия из всех, по словам историка, «что когда-либо бороздили моря», — Испанская Армада, казалась непобедимой. В бою она занимала около семи миль морского пространства, была вооружена мощнейшими орудиями: у нее было 123 000 пушечных ядер, почти 3000 пушек плюс мушкеты разных калибров и легкое оружие, и все это — в распоряжении тридцати тысяч человек. Испанцы были уверены в быстрой и сокрушительной победе, называя ее победой во славу Всевышнего. Как только Англия капитулирует, полагали они, ее флот будет захвачен испанцами, а перспектива создания единой протестантской Европы потерпит крах.

Но не все пошло, как планировалось. Английские корабли были более подвижными, маневренными, не сильно возвышались над уровнем воды. Они проворно сновали по морю, нанося испанскому флоту удары то тут, то там, а орудия испанцев, установленные на высоко возвышающихся палубах, палили мимо цели — ядра пролетали над кораблями англичан. Англичане были гораздо более опытными в морском бою, командовали гораздо лучше (так, во всяком случае, мы читаем в исторических работах). Надо честно признать, что большинство кораблей испанцев были не боевыми, а транспортными судами — словом, громоздкими, неуклюжими мишенями. Англичане к тому же могли использовать в своих интересах и то, что они отлично знали свои территориальные воды, приливы и отливы, течения, да и могли уходить на отдых и на ремонт в свои порты. Но самое главное — у них были преимущества в техническом оснащении вооружения: англичане стали делать чугунные пушки, другие нации еще не успели внедрить это новшество у себя. Пушки стреляли куда лучше и были гораздо устойчивее и прочнее, чем бронзовые орудия испанцев, которые быстро выходили из строя, а после двух-трех залпов надо было ждать, когда они остынут. Матросы часто забывали об этом, тем более в разгар боя, и сами гибли возле них. Словом, у испанцев матросы не были готовы к морскому бою. Их стратегией было подойти к судну врага и забраться на его палубу, а потом схватиться в рукопашном бою.

Поражение было сокрушительным и зрелищным. Англичанам понадобилось всего три недели, чтобы разбить вражеский флот в пух и прах. За один день у испанцев было ранено восемь тысяч человек. Охваченные ужасом и, не зная, что делать, испанцы повели свой понесший сокрушительные потери флот вдоль восточного берега Англии, вокруг Шотландии и очутились в Ирландском море, где их ждали не менее жестокие удары судьбы — сильнейшие бури и штормы, от которых потерпели крушение по меньшей мере две дюжины кораблей. Согласно хроникам, тысяча тел испанцев была выброшена на ирландский берег. Тех, кому удалось спастись и добраться до берега живыми, убивали, чтобы отобрать их побрякушки. Когда остатки Армады доплыли до родных берегов, выяснилось, что испанцы потеряли семнадцать тысяч из тридцати тысяч матросов, отправившихся на эту операцию. Англия не потеряла ни одного судна.

Поражение Непобедимой Армады изменило ход истории. Англия переживала небывалый патриотический подъем, о чем Шекспир писал в своих исторических пьесах (почти все они написаны в последующей декаде). Этот подъем патриотизма помог Англии стать могучей мировой империей, которой подчинились все морские территории и земли, начиная с территорий Северной Америки. Помимо всего, протестантизм в Англии победил. Если бы одержала верх Армада, восторжествовала бы испанская инквизиция; кто знает, чем бы это обернулось для елизаветинской Англии — и для юноши из Уорвикшира, собравшегося преобразовать английский театр?!

А теперь любопытный постскриптум к этой главе. Через сто пятьдесят лет после кончины Джона Шекспира землекопы рыли участок возле развалин дома Шекспиров наХенли-стрит в Стратфорде и нашли завещание — «Последняя воля моей души», так оно называлось, — в котором содержалось признание Джона в его верности католицизму. Образец подобного волеизъявления о своей принадлежности католической вере в Англию тайком провез в свое время Эдмунд Кэмпион.

С тех пор ученые спорят, подлинный это документ или нет, подлинная ли на нем подпись Джона Шекспира, и что это значит — и значит ли — для определения конфессииУильяма Шекспира? На первые два вопроса ответ никогда не будет найден, потому как вскоре этот документ был потерян, а ответ на третий в любом случае может быть лишь гипотезой, догадкой.

 

 

В Лондоне

 

Присутствуя в 1596 году на спектакле нового театра «Лебедь» в Лондоне, турист-голландец по имени Иоганнес де Витт создал один весьма ценный документ, который, похоже, до него никто не создавал. Он нарисовал — довольно примитивно, без учета перспективы — зал театра «Лебедь», то, как он его видел с центрального кресла на верхнем ярусе. На рисунке отображена большая, выступающая вперед, частично покрытая крышей сцена, а в глубине ее — башня, в которой виднеется артистическая уборная — это словосочетание мы впервые встретили у Уильяма Шекспира в его пьесе «Сон в летнюю ночь» — там актеры переодевались и держали реквизит. Над артистической уборной возвышаются галереи для музыкантов и зрителей, и еще это пространство при необходимости использовали и для сценического действия, например для сцен на балконе. Этот набросок очень напоминает то, как устроен внутри театр «Глобус», который сохранился до наших дней на Бэнксайд.

Рисунок де Витта был утерян, но, к счастью, его приятель сделал аккуратную копию у себя в блокноте, который сохранился в архиве библиотеки университета Утрехта в Нидерландах. И лежал он там, никем не замеченный, в течение трехсот лет. Но в 1888 году немец по имени Карл Гедерц наткнулся на него, увидел в нем рисунок и, к счастью, — чудеса, да и только! — догадался, что это очень важное свидетельство, потому как он был уникальным, единственным изображением того, как выглядел елизаветинский театр в Лондоне. Не будь его, мы бы так и не узнали, как в то время были устроены театры. Его уникальность подтверждается и тем, что изображение внутреннего устройства очень похоже на интерьер нового здания «Глобуса», ставшего репликой старого.

Спустя два десятилетия после визита в Лондон де Витта, другой голландец Клэй Ян Вишер сделал знаменитую гравюру — панораму Лондона, изобразив на переднем плане театры Бэнксайда, и «Глобус» в том числе. Почти округлый, с соломенной крышей, он очень похож на «деревянное О» Шекспира и остался единственным изображением этого театра. Однако в 1948 году ученый Шапиро доказал достаточно убедительно, что Вишер рисовал, используя более раннюю гравюру 1572 года, когда театры, которые он запечатлел, не были еще построены. Из этого следует, что Вишер даже не был на самом деле в Лондоне, а потому вряд ли может быть для нас надежным свидетелем.

Соответственно, мы можем полагаться лишь на одну иллюстрацию, относящуюся к тому времени и нарисованную с натуры, — на картину богемского художника ВенцеславаХоллера, которую он создал в конце 1630-х годов или в начале 1640-х. Она называется «Вид в перспективе»; это очень милая зарисовка, «пожалуй, самая красивая и гармоничная из всех панорам Лондона» — так оценивает ее Питер Акройд, но довольно странная, поскольку в ней дается вид с точки, которая чуть выше фасада Саутваркского собора (раньше это был храм Спасителя и Пресвятой Девы Марии), словно Холлер смотрит вниз на собор с другого здания, а такого здания на самом деле и не существовало.

Итак, это панорама — чрезвычайно точная, насколько можно судить, — но ни один человек такой панорамы не видел. Более того, на ней — второй «Глобус», не первый, сгоревший в 1613 году, за три года до смерти Шекспира. Второй «Глобус» был замечательным театром, к счастью, гравюра Холлера дошла до нас, потому что вскоре здание снесли, но, без сомнения, в нем не ставились «Юлий Цезарь», «Макбет» и дюжина других пьес Шекспира (мы можем быть почти уверены в этом). В любом случае «Глобус» был крошечной частицей композиции, автор запечатлел его на расстоянии девятисот футов, так что деталей почти нет.

Вот таков изобразительный канон театров шекспировских времен и чуть более поздних, которым мы располагаем: неумелый набросок интерьера театра, к которому Шекспир не имел никакого отношения; не очень достоверная панорама Лондона, выполненная человеком, который, может, никогда там и не был; и один рисунок театра, для которого драматург никогда ничего не писал, причем он нарисован уже после того, как Шекспир ушел со сцены. Самое большее, что можно сказать в их пользу, так это то, что все эти изображения напоминают нам театры, в которых служил Шекспир, а может, они и вовсе не похожи.

Письменные источники того периода ненамного более достоверны. Больше всего сведений о посещении театра в шекспировскую эпоху мы можем почерпнуть из писем и дневников туристов, для которых достопримечательности Лондона представляли подлинный интерес, и они делились своими впечатлениями. Правда, порой неясно, чем эти записи могут нам помочь. В 1587 году провинциал, попавший на спектакль театра «Слуги лорда-адмирала», писал отцу, что один актер поднял мушкет и выстрелил из него, но пуля «пролетела мимо и убила ребенка, а беременная женщина выскочила на сцену и ударила другого актера что было сил по голове». Маловероятно, чтобы актеры палили друг в друга из заряженных настоящими пулями мушкетов, которые в шестнадцатом веке были на самом деле чуть посерьезнее, чем бенгальский огонь, — да еще в закрытом пространстве, но если это было так, то в кого, интересно, пуля должна была попасть? В архивах театра «Слуги лорда-адмирала» не сохранилось приглашения на Рождественский бал при дворе, который должен был состояться в следующем месяце, — актеры труппы по своему положению получали приглашение ко двору автоматически, а значит, они попали в немилость.

Еще меньше мы знали бы о том, как протекала жизнь в елизаветинских театрах — каким правилам она подчинялась, что актеры должны были делать — если бы не дневники и бумаги Филипа Хенслоу, владельца театров «Роза» и «Фортуна». Хенслоу был человеком весьма деятельным, причем в разных областях, правда, далеко не все они были благопристойными. Он был антрепренером, ростовщиком, торговцем лесом, красильщиком, производителем крахмала, но главное — держал притоны. Он был известной личностью среди писателей — одалживал им небольшие суммы денег, а потом держал на коротком поводке, требуя проценты, часто они расплачивались своими пьесами. Однако, несмотря на все свои недостатки, он остался в истории благодаря подробным дневниковым записям; те, что относятся к 1592 — 1603 годам, дошли до нас. Его «Дневник», как обычно называют эти записи, не был на самом деле дневником, настолько разнообразны содержащиеся в нем сведения: в нем есть советы, как лечить глухоту, наводить порчу, даже где и как следует пасти лошадей. Но в нем содержатся бесценные детали о повседневной жизни театра, в том числе упоминания пьес, поставленных в его труппе, имен актеров, занятых в них, длиннейшие списки предметов реквизита и костюмов (среди них — загадочное «платье для невидимки»).

В бумагах Хенслоу сохранился подробный контракт на строительство театра «Фортуна» за 440 фунтов стерлингов от 1600 года. Хотя здание «Фортуны» было не очень похоже на «Глобус» — оно было большим, скорее квадратным, а не круглым — и хотя в контракте нет чертежей и рисунков, в нем есть спецификации, касающиеся высоты и глубины ярусов и галерей, толщины деревянного бруса для полов, состава штукатурки для стен и другие детали, которые сослужили неоценимую службу при строительстве точной копии театра «Глобус» на Бэнксайд в 1997 году.

Театры как места развлечения публики были новым феноменом в Англии во времена Шекспира. До того представления давались во внутренних дворах, или в залах больших домов, или в иных помещениях, обычно используемых для других целей. Настоящее здание для театра — «Красного льва» — впервые было построено в 1567 году в Уайтчэпелеантрепренером Джоном Брейном. Почти ничего нам не известно о «Красном льве», мы не знаем, пользовался ли он успехом у зрителя, похоже, его век был недолгим. Тем не менее, спустя девять лет после завершения строительства Брейн снова в нем появился, на этот раз вместе со своим сводным братом Джеймсом Бербеджем, плотником по роду занятий, но душой и призванием — актером и импресарио. Их новый театр — они так его и называли, «Театр», — был открыт в 1576 году в нескольких ярдах к северу от городских стен вШордитче, неподалеку от Финсберийских полей. Скоро извечный соперник Бербеджа Хенслоу открыл театр «Куртина» почти рядом, и Лондон стал настоящей театральной Меккой.

Уильям Шекспир не мог бы выбрать более благоприятного момента для своего появления. К тому времени, как он приехал в Лондон, предположительно в конце 1580-х годов, повсюду возникали театры и на протяжении всей его карьеры продолжали возникать, как грибы после дождя. Согласно закону о вольностях⁶  их строили за стенами лондонского Сити, там, где не действовали городские порядки и установления. Они оказались поэтому в одной компании с домами терпимости, тюрьмами, пороховыми складами, неосвященными кладбищами, домами умалишенных (печально известный Бедлам находился неподалеку от «Театра») и вредными производственными цехами мыловарения, крашения, дубления, на самом деле губительными для здоровья человека. Прядильщики и мыловарщики держали около своих цехов кучи костей и животного жира, отчего воздух был пропитан жутким запахом, а дубильщики складывали свой товар в чаны с собачьими экскрементами, чтобы сделать его мягким и гибким. Так что до театра пока доберешься, надышишься мерзким воздухом.

Новые театры по-разному справлялись со своими финансовыми трудностями. В течение первых трех лет существования театр «Куртина» устраивал у себя состязания по фехтованию, а другие лондонские театры, за случайным исключением «Глобуса», сводили концы с концами только благодаря другим развлечениям — чаще всего звериным боям. Разного рода увеселительные зрелища не были особенностью только Англии, но считалось, что там ими особенно увлекаются. Королева Елизавета часто, принимая чужестранных гостей, развлекала их медвежьими боями в Уайтхолле. Классический бой медведя заключался в следующем: его выводили на ринг, часто привязывали к столбу и начинали натравливать на него мастиффов. Но медведи были дорогим развлечением, поэтому вместо них частенько в ход шли буйволы и лошади. А то еще сажали верхом на лошадь мартышку и начинали натравливать на них собак. Вид вопящей обезьяны, вцепившейся в гриву лошади в ужасе за свою жизнь, и прыгающих внизу собак, которые норовят схватить ее, считался самым роскошным зрелищем, какое могли предложить публике. А тот факт, что зритель, который проливал слезы на представлении «Доктора Фауста», на следующий же вечер приходил в тот же зал, чтобы развлекаться, наблюдая, как гибнут беспомощные животные, говорит нам о нравах шекспировских времен куда больше, чем любое другое письменное свидетельство.

В век расцвета пуританского вероисповедания люди, испытывавшие отвращение к плотским развлечениям, предпочитали перебираться жить в дикий Новый Свет, чем претерпевать «вольности» Старого Света. Пуритане с отвращением относились и к театру и во всех природных катаклизмах, включая землетрясение 1580 года, винили его. Они считали театр с его скользкими, похотливыми каламбурами и бесконечными переодеваниями притоном проституток и негодяев, скопищем заразных болезней, местом, где человека отвлекали от служения Господу, источником нездоровых сексуальных вожделений. Все женские роли тогда исполняли юноши — так было до эпохи Реставрации, наступившей в 1660 году. Соответственно, пуритане полагали, что театры — приют для содомии, что в шекспировские времена каралось как величайшее преступление⁷, и прочих греховных связей.

О театральной жизни слагались разного рода небылицы. В одной рассказывалось, как некая молодая женщина упросила мужа отпустить ее посмотреть пользовавшийся успехом спектакль. Муж нехотя разрешил, но строго-настрого наказал следить, чтобы карманники не украли у нее кошелек, и прятать его под нижними юбками. Вернувшись домой, она, рыдая, созналась, что у нее украли кошелек. Муж, понятное дело, удивился. Неужели жена не почуяла, что у нее кто-то шарит под юбкой? Ну да, почуяла, ответила та охотно, «руку соседа, но я решила, что он не кошелек ищет».

К счастью для Шекспира и последующих поколений, королева пресекала на корню любые попытки ограничить развлекательные зрелища, по воскресеньям в том числе. Во-первых, она сама была их поклонницей, но не менее важно то, что ее правительство получало немалые доходы, выдавая разрешения на аренду площадок под игру в кегли, театральные представления, игорные дома (хотя азартные игры были запрещены в Лондоне), на продажу и производство товаров, необходимых для подобного рода дел.

Но, несмотря на то, что ставить спектакли разрешалось, они подлежали строгой цензуре. Мастер увеселительных мероприятий проверял все драматиче-ские произведения и давал или не давал на них лицензии (каждая стоила семь шиллингов), а потом лично приходил на представление, чтобы убедиться, что происходящее на сцене не нарушает законов приличия. А тот актер, который ему не понравился, теоретически мог быть отправлен в тюрьму, где его подвергали наказаниям и пыткам. Бен Джонсон с друзьями в 1605 году, вскоре после того, как на трон сел Иаков, в спектакле «Эй, к востоку!» позволили себе весьма остроумные, но столь же несдержанные шутки в адрес неожиданно нагрянувших в королевский двор неотесанных, немытых шотландцев, за что были арестованы, и им грозило наказание — лишиться носа и ушей. Именно из-за постоянной опасности (и принятого в 1572 году «Акта о бродяжничестве», согласно которому бродячих актеров, не имевших лицензии на театральные представления, подвергали наказанию — пороли кнутом), такие труппы искали защиты у знатных вельмож. Патрон брал актеров под свою защиту, а они делали его имя широко известным по всему королевству, укрепляя его авторитет и популярность. Какое-то время вельможи собирали под свое крыло актеров, как позднее люди богатые коллекционировали скакунов и яхты.

Представления давались обычно около двух часов пополудни. По улицам прохожим раздавались афишки о предстоящем представлении, а на крыше здания, где должен был показываться спектакль, вывешивали плакат, напоминавший горожанам о спектакле, на всю округу гремели фанфары. Чтобы попасть в театр и стоять возле сцены, надо было заплатить пенс. Те, кто хотел сидеть, должны были заплатить еще один пенс. А кто хотел еще и подушку получить, чтобы помягче сидеть, добавляли третий пенс — в те времена обычная дневная зарплата составляла 1 шиллинг (12 пенсов) или того меньше. Деньги бросали в специальную коробку, которую потом относили в комнату, где она хранилась, то есть в кассу⁸.

А тем, кто мог себе позволить дополнительный сервис, продавали, к примеру, яблоко или грушу (которые служили им снарядами, они кидались ими в актеров, если что-то происходившее на сцене им было не по нраву), орехи, имбирную лепешку, эль, да еще вошедший в моду табак. Маленькая курительная трубка стоила три пенса — гораздо дороже, чем входной билет. В театрах не было туалетов, по крайней мере, специально отведенных комнат. Несмотря на довольно просторные помещения, которые занимали театры, атмосфера там царила достаточно доверительная, потому как ни один зритель не сидел и не стоял дальше пятидесяти футов от сцены.

Декораций было мало, а занавеса и вовсе не имелось (даже в театре «Куртина»⁹), зрители не могли отличить день от ночи, туман от солнца, поле боя от будуара, просто им говорилось со сцены, что и когда происходит в пьесе. Так что с помощью нескольких фраз и воображения зрителя определялось место действия. Как отмечали Уэллс и Тейлор, «Оберон и Просперо просто сообщали, что они превратились в невидимок, и зритель верил этому».

Никто так блистательно и экономно не описывал место и время действия сцен в своих пьесах, как Шекспир. Помните первые строки «Гамлета»?

«Бернардо: Кто здесь?

Франсиско: Нет, сам ответь мне; стой и объявись.

Бернардо: Король да здравствует!

Франсиско: Бернардо?

Бернардо: Он.

Франсиско: Вы в самое пожаловали время.

Бернардо: Двенадцать бьет, Франсиско.

Франсиско: Спасибо, что сменили; холод резкий,

                      И мне не по себе»¹⁰.

В нескольких кратких строках говорится, что дело происходит ночью, холодно («объявись», то есть «раскрой плащ»), что встретившиеся мужчины — солдаты в дозоре, что они встревожены. Всего лишь с помощью нескольких слов (одиннадцать из них в оригинале — односложные) автор приковывает к происходящему внимание аудитории. Костюмы тщательно продумывались, сшить их стоило недешево, но похоже, часто они не соответствовали историче-ской эпохе. Мы можем сделать такой вывод, посмотрев рисунок некоего Генри Пичема (или что-то вроде того, судя по подписи в углу картинки), запечатлевшего одну из сцен «Тита Андроника». Когда именно и где происходило представление, совершенно неясно, на рисунке мы видим самый драматический момент действия: Тамора умоляет Тита пощадить ее сыновей.

Тамора очень тщательно прорисована: ее поза, ее платье; на удивление очень яркие костюмы у всех персонажей (некоторые похожи на те, что носили в античности, а другие просто времен Тюдоров). Для зрителя и актеров, скорее всего, достаточно было намека на историческую эпоху. Реализм утверждал себя в виде запекшейся крови. Органы барана или свиньи, ловкое движение рук — и в сцене убийства над телом трепещет сердце жертвы, а баранья кровь расплескивается, попадая на меч, и хлещет из ран, благо она совершенно того же цвета, что и у человека. Искусственные руки и ноги разбрасываются на поле боя — «столько крови, сколько на самом деле льется», как наставлял один из постановщиков. Представления, пусть даже и мрачные, заканчивались непременной джигой, зажигательные танцы были наградой за терпение зрителя.

То было время динамичного развития театральной техники. Как писал Стэнли Уэллс, «пьесы стали длиннее, более динамичными, более зрелищными, более сложными по сюжету, более эмоциональными, в постановках были богатые декорации, в чем проявлялся талант их постановщиков». Игра актеров стала менее напыщенной и искусственной. В шекспировское время в театре заявляют о себе естественность и правда жизни, и сам великий драматург во многом способствовал этому. Шекспир и его современники проявили подлинную широту в тематике и сценических решениях. Итальянские драматурги, соблюдая классическую античную традицию, должны были строго соблюдать место действия — оно должно было происходить на городской площади. В пьесах Шекспира действие происходило повсюду, автор был волен в своем выборе: на холмах, в крепости, в замках, на поле боя, на заброшенном острове, в заколдованных лощинах — словом, где угодно, куда готова была пойти за ним одаренная богатым воображением публика.

Пьесы, особенно в письменном виде, были на удивление разной длины. Даже в сокращенном виде и без перерывов «Гамлет» шел почти четыре с половиной часа. «Ричард III», «Кориолан», «Троил и Крессида» были немного короче. Пьеса Джонсона «Варфоломеевская ярмарка» шла почти пять часов, ее сократили (и правильно сделали). Шекспир и Джонсон были на удивление плодовиты, из двадцати девяти пьес, каждая из которых состояла из трех тысяч строк, а то и больше, бывших в репертуаре с 1590 по 1616 годы, двадцать две принадлежали перу Джонсона и Шекспира.

Особым испытанием для публики и актеров был тот факт, что женские роли исполняли мужчины. Когда мы представляем себе, какие женские образы создал Шекспир — Клеопатру, леди Макбет, Офелию, Джульетту, Дездемону, — то понимаем, что актеры непременно должны были быть лицедеями. Розалинде в пьесе «Как вам это понравится» принадлежит четверть строк текста. Шекспир, безусловно, верил в талант исполнителя этой роли, юного актера. И тем не менее, хотя мы многое знаем об исполнении актерами мужских ролей в шекспировскую эпоху, мы практически ничего не знаем о том, как играли женские образы. Джудит Кук в своей книге «Женщины Шекспира» пишет, что она не смогла найти ни единой записи о женской роли в исполнении юноши. Мы даже ничего не знаем о юных актерах, не знаем, сколько им было лет. Для людей консервативных взглядовподобный сценический трансвестизм становился источником серьезного волнения. Они боялись, что зрителей в равной степени взбудоражит как женщина, действующее лицо представления, так и юноша, игравший эту роль.

Презрительное отношение к женщинам, рискнувшим стать актрисами, — чисто североевропейская традиция. В Испании, Франции и Италии женские роли исполняли женщины, что приводило британских путешественников в ужас, они были искренне удивлены, когда видели, что женщины способны играть себе подобных, причем ведут себя естественно, как в обычной жизни. Шекспир очень часто использовал этот трюк с подменой пола, его героини — Розалинда в «Как вам это понравится», Виола в «Двенадцатой ночи» — то и дело переодевались в юношескую одежду, тем самым создавая чрезвычайно двусмысленную ситуацию: юноша играл женщину, игравшую юношу.

«Золотой век» театра длился примерно столько, сколько длится жизнь человека, но каким плодовитым и успешным был век Шекспира! С момента открытия «Красного льва» в 1567 году и до закрытия всех театров пуританами семьдесят пять лет спустя лондонские театры продали билеты пятидесяти миллионам зрителей, то есть в десять раз больше, чем было англичан в шекспировское время.

Чтобы безбедно существовать, лондонский театр должен был собирать ежедневно до двух тысяч зрителей — около одного процента всего населения города, давать приблизительно двести представлений в год и не снижать показателей в условиях жесткой конкуренции. А чтобы зрители покупали билеты, надо было постоянно менять репертуар. Большинство трупп давали по меньшей мере пять разных спектаклей в течение недели, а то и шесть, а в свободное время разучивали новые пьесы и репетировали.

Новую пьесу могли в премьерном месяце ставить всего лишь три раза, потом оставить ее в репертуаре на несколько месяцев или вовсе перестать играть. Считанное число спектаклей по одной и той же пьесе играли десять раз в году. А потому очень быстро возникала потребность в новом материале. Но что действительно достойно восхищения, так это то, какого отменного качества достигла в то время драматургия. Тем не менее, можно по пальцам пересчитать авторов, которые существовали на заработки от своей профессии. Хорошая пьеса могла стоить десять фунтов стерлингов, но так как пьесы чаще всего были детищем нескольких авторов, порой полудюжины, на нос получалось совсем мало (а проценты с продажи или со спектакля или дополнительные гонорары тогда не предусматривались). Томас Деккер состряпал — сам или в соавторстве — до тридцати двух пьес за три года, но никогда ему не удавалось заработать больше двенадцати шиллингов в неделю, и он провел большую часть жизни в долговой яме. Даже Бен Джонсон, который был обласкан фемидой, пользовался головокружительным успехом и почетом, умер в нищете.

Как это ни покажется странным, пьеса принадлежала театру, а не автору-драматургу. Законченную пьесу отдавали на досмотр Мастеру зрелищ, он выдавал на ее постановку лицензию, и пьеса становилась собственностью труппы. Иногда критики удивляются, что в архивах Шекспира после его смерти не было найдено ни одной рукописи его пьес или суфлерских экземпляров. На самом деле было бы удивительно, если бы их обнаружили.

Для драматургов и актеров театральный мир был одновременно азартным и деловым, а для таких, как Уильям Шекспир, который был драматургом, актером, совладельцем и, не исключено, что де-факто и постановщиком (в его дни не было такого статуса), мир этот превращался практически в безумие. В репертуар труппы, случалось, включали одновременно до тридцати пьес, так что ведущий актер обязан был запомнить до пятнадцати тысяч строк за сезон — это приблизительно равно тому, чтобы выучить каждое слово в этой книге, — а еще запомнить, какие он танцует танцы, когда сражается на мечах, и какие костюмы когда меняет. Даже самые преуспевающие труппы не могли себе позволить держать больше дюжины актеров, а потому им приходилось часто исполнять по несколько ролей в одном спектакле. Например, в драме «Юлий Цезарь» — сорок действующих лиц, а еще слуги, плебеи, сенаторы, солдаты и свита. Хотя многие из них говорят всего лишь несколько реплик, а то и вовсе молчат, надлежало в каждой сцене помнить детали реквизита, свои реплики, где следует стоять на сцене, когда входить и выходить, когда именно появляться на сцене. Это задача не из легких, к тому же костюмы были на бесконечных застежках и пуговицах — к примеру, на обыкновенном камзоле их было больше двух дюжин, да еще ярды шнуровки.

В подобной парилке превыше всего ценилась надежность партнера. В бумагах Хенслоу находим, что актеры подвергались суровым контрактным обязательствам, включавшим разного размера штрафы за прогулы репетиций, пьянство, опоздания, неготовность к «смене костюма» в нужный момент, за то — поразительно! — что актер в сценическом костюме отправлялся гулять по городу. Костюмы были очень дорогими, поэтому и штраф был колоссальным — сорок фунтов стерлингов (правда, такую сумму ни с кого ни разу не потребовали). Но даже гораздо меньшие провинности порой стоили актеру двухдневного заработка.

Шекспир, судя по всему, играл на протяжении всей своей театральной биографии (в отличие от Бена Джонсона, ушедшего со сцены, как только смог себе это позволить), по документам он значится в актерском составе 1592, 1598, 1603 и 1608 годов — то есть на протяжении всех фаз своей карьеры. Совмещать функции актера и драматурга было чрезвычайно трудно, но, без сомнения, это давало ему возможность (при условии, что он сам этого хотел) следить за процессом пристальнее, чем если бы он отдавал свое произведение во власть другим, что делало большинство драматургов. Согласно традиции, Шекспир исполнял заметные, но не главные роли в своих пьесах. К примеру, в «Гамлете» он охотнее всего играл Призрака. На самом деле мы не знаем, какие именно роли он играл, но то, что они были необременительными, весьма понятно: ведь ему приходилось быть, помимо того, что он сочинял эти пьесы и играл в них, еще и постановщиком. Но, похоже, ему нравилось исполнять роли в своих спектаклях, он брал себе даже роли ведущих действующих лиц, если это не противоречило самому материалу пьесы. Он значится в списке актеров как исполнитель главных ролей в пьесах Бена Джонсона «Всяк в своем настроении» в 1598 году и «Падение Сеяна» в 1603 году.

Соблазнительно, даже закономерно считать, что Шекспир, попав в Лондон, перебрался в Шордич, расположенный к северу от стен Сити. Там находились «Театр» и «Куртина», там жили драматурги и актеры, кутили, пировали, частенько дрались и умирали порой не своей смертью. Кристофер Марло, которому вскружил голову успех его пьесы «Тамерлан Великий», подрался с хозяином таверны Уильямом Брэдли. Приятель Марло Томас Уотсон, тоже драматург, вступился за него и толкнул в грудь Брэдли. Удар оказался фатальным. Оба писателя оказались в тюрьме — Марло вскоре отпустили, а Уотсон провел там пять месяцев. Отпустили их на свободу только потому, что было доказано: инициатором драки стал Брэдли, а подсудимые действовали в целях самозащиты. Мы вправе полагать, что убийство Брэдли было предметом обсуждений во всей округе, но был ли тогда там Шекспир и слышал ли он эти пересуды, не знаем. Однако в том, что он услышал об этом приключении, сомнений быть не может — он очень скоро внезапно появился в лондонском театре.

Тем не менее, мы точно не знаем, когда именно это событие произошло. Даже не знаем наверняка, когда именно потомки Шекспира услышали о нем как о драматурге и актере.Дотошный и педантичный во всех деталях Хенслоу сделал запись в своем дневнике, касающуюся постановки «Харви VI» в театре «Роза», состоявшейся в первую неделю марта 1592 года. Есть все основания считать, что это была постановка драмы Шекспира «Генрих VI», ее первой части, которую приняли с необычайным энтузиазмом. Она собрала во время премьерного спектакля три фунта шестнадцать шиллингов и восемь пенсов — весьма внушительную сумму — и выдержала тринадцать представлений в последующие четыре месяца, то есть больше, чем какая бы то ни было другая пьеса того времени. Но успех пьесы, особенно ее премьерного спектакля, влечет за собой вопрос: «Публика в массе своей действительно предпочла идти на премьеру пьесы малоизвестного драматурга, или же это была теперь уже утерянная пьеса на ту же тему, принадлежащая перу какого-то маститого автора?» Проблема еще и в том, что не сохранилось записей, свидетельствующих о том, что Шекспир — драматург и актер — вступал в деловые отношения с труппой Хенслоу.

Первое внятное упоминание о Шекспире как о драматурге содержится, как это ни странно, в виде злобной ремарки в тоненьком своеобразном памфлете; а ведь к тому времени он был уже автором нескольких пьес — вероятно, пяти, а может, и большего числа, — хотя остается до сих пор неясно, каких именно.

Полное, достаточно пространное название памфлета: «На грош мудрости, приобретенной миллионом раскаяния. Описывает глупость юности, фальшь случайной лести, страдания равнодушных и проказы обманщиц-куртизанок. Написано до его кончины и опубликовано во исполнение его последней воли», автор — Роберт Грин, который и в самом деле был верен обещанию, данному им в заглавии своего памфлета, — умер, как только тот был готов к печати.

Грин был автором бесчисленных памфлетов, самым ярким представителем группы «Университетские умы». Но в обычной жизни — гулякой и грубияном. Он удачно женился, но, растранжирив деньги супруги, бросил ее с ребенком и завел себе любовницу — женщину сомнительной репутации, прижил с ней второго ребенка, которого наградил громким именем Фортунат; он жил со своей семьей в съемной квартире в Доугейте, рядом с Лондонским мостом. Здесь, выпив как-то вечером слишком много рейнского вина и съев слишком много селедки (так говорится в записях современников), Грин заболел и начал медленно умирать, в нищете и одиночестве, притом потягивая вино — столько, сколько мог выдержать его угасающий организм. Но, перемогаясь в течение последнего месяца жизни, он написал два сочинения, в которых находим след его собственной биографии и полные яда мысли о других писателях. 3 сентября 1592 года он испустил дух. Ему был тридцать один год, а может быть, тридцать два — подходящий возраст для лондонца, чтобы отойти в мир иной.

Сохранились только две копии памфлета «На грош мудрости…», вряд ли его кто-нибудь стал бы перечитывать, если бы не одно приковывающее к себе внимание предложение, затерявшееся в бесконечных путаных пассажах: «Да, не верьте им: потому как невесть откуда выскочившая ворона важно щеголяет в наших перьях, сердце тигра в оболочке актера (Tigers heart wrapt in a players hide). Она воображает, что может вымотать из себя белый стих не хуже вашего, а будучи всего только Иваном на все руки (Johannes factotum), считает себя единственным потрясателем сцены (Shake-scene) всей страны».

Если намек на «единственного потрясателя сцены» не попадал прямо в цель, то отсылка к «сердцу тигра в оболочке актера» наверняка была понята всеми — ибо это парафраз строки из «Генриха VI», третьей части. Ясно из контекста памфлета, что Шекспир обрел уже достаточную популярность, чтобы разбудить зависть в умирающем литераторе, но, тем не менее, считался пока новичком, а не новой звездой.

Никто из потомков не знает точно, как отреагировал Шекспир на нападки отходящего в мир иной Грина. Между ними, не исключено, существовала вражда на личной почве, но более вероятно, что дело в профессиональной конкуренции. Грин, очевидно, считал: раз Шекспир — актер, его забота произносить со сцены строки, а не писать их. Творчество — удел выпускников университета, пусть и отпетых гуляк. (Грин был снобом, то есть выпускником университета, правда, попавшим туда из низших слоев общества — его отец был шорником). Во всяком случае, Шекспир или кто-то от его имени должен был ответить в знак протеста, потому как вскоре редактор и личный секретарь Грина Генри Четтл прислал апологию, преисполненную унижения и просьб о прощении, превознося честность и прекрасный нрав Шекспира, «его веселый, изящный слог» и прочая, прочая.

Четтл был гораздо менее расточителен в своих извинениях в адрес Кристофера Марло, хотя тот подвергся гораздо более злобной атаке со стороны Грина (к тому же, как и многих других, Грин не называет его открыто), а все потому, что автор в своем небольшом сочинении обвиняет его в атеизме — в то время это было очень серьезное обвинение.Почему же Четтл проявил себя гораздо уважительнее (или трусливее) по отношению к Шекспиру, чем к легко узнаваемому и опасному Марло, — интересная загадка, но разгадать ее не представляется возможным. Как бы то ни было, никто никогда так не оскорблял Шекспира.

В то время, когда начали появляться записи о Шекспире в театральных хрониках, их перестали вести из-за очень сильной вспышки чумы. Спустя четыре дня после смерти Роберта Грина было приказано закрыть все лондонские театры, они были закрыты на протяжении двух лет, за исключением коротких периодов. Наступили беспримерно тяжкие дни. В Лондоне по меньшей мере десять тысяч человек умерли за один год. Театральным труппам запретили выступать в столице, и они были обречены на тяжелое существование — перемещаться с места на место.

Что делал Шекспир в те годы — неизвестно. Постоянно ускользающий от взгляда историков, на эти два, а то и больше, года он просто исчез. Как всегда, существует много версий по поводу того, где он провел два года эпидемии чумы — 1592-й и 1593-й. По одной из них считается, что он путешествовал по Италии, что отразилось в его творчестве: вернувшись, он написал итальянские пьесы — «Укрощение строптивой», «Два веронца», «Венецианский купец», «Ромео и Джульетта», — хотя по меньшей мере одна из них была написана раньше и ни одна не требовала путешествия в Италию. Единственно, что доподлинно известно, так это то, что в апреле 1593 года, в канун его двадцатидевятилетия и спустя чуть больше полугода после того, как закрыли театры, Уильям Шекспир написал поэму «Венера и Адонис» с посвящением, которое было столь цветистым и учтивым, что даже спустя четыреста лет оно не может не вызывать сочувственного отклика. В посвящении говорится:

«Ваша милость,

Я сознаю, что поступаю весьма дерзко, посвящая мои слабые строки Вашей милости, и что свет осудит меня за избрание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но если Ваша милость удостоит меня своим благоволением, я сочту это высочайшей наградой и клянусь посвятить все свое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь Вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать плохой урожай. Я представляю свое детище на рассмотрение Вашей милости и желаю Вашей милости исполнения всех Ваших желаний на благо мира, возлагающего на Вас свои надежды…»

Персона, к которой адресовано это обращение, — не пожилой знатный вельможа, а бледный, стройный, женоподобный юноша девятнадцати лет — Генри Ризли, Третий граф Саутгемптон, барон Титчфильд. Его отец умер, когда мальчику было всего семь лет, и его отдали на воспитание лорду Берли, лорду-хранителю королевы — практически ее премьер-министру. Берли следил за тем, чтобы он получил хорошее образование, а когда ему исполнилось семнадцать лет, потребовал, чтобы он женился на его внучке леди Елизавете де Вер, дочери Эдуарда де Вера, семнадцатого графа Оксфорд. Долгое время те, кто полагал, что Шекспир не был Шекспиром, приписывали де Веру авторство пьес великого драматурга. Саутгемптон отказался от этого брака, за что заплатил колоссальный штраф в пять тысяч фунтов стерлингов (сейчас эта сумма равна приблизительно двум с половиной миллионам). Он действительно не хотел жениться на внучке Берли.

Саутгемптон, похоже, любил в равной мере компанию как женщин, так и мужчин. При дворе у него была возлюбленная, некая Елизавета Вернон, но во время службы в Ирландии при графе Эссексе он занимал покои с молодым офицером, которого «любил заключать в свои объятия и распутничать с ним», как писал один любитель жареного. Он, должно быть, был особенным солдатом, поскольку его отличительной чертой была бросающаяся в глаза женственность. Мы точно знаем, как он выглядел — или как хотели, чтобы он запомнился потомкам, — потому как Николас Хиллард, известный портретист, нарисовал миниатюру с его портретом, на котором он запечатлен с заколотыми и переброшенными через левое плечо золотисто-каштановыми локонами. А в то время мужчины не отращивали длинные волосы, во всяком случае, не причесывали их таким манящим образом.

В 2002 году открылись и вовсе неожиданные обстоятельства, когда в Хэтчлендс-парке в Сюррее обнаружили другой портрет Саутгемптона, на котором он был изображен одетым в женское платье (или демонстративно женоподобное), в позе, поразительно напоминающей прекрасного юношу, которого «природа наградила женским ликом / И сердцем женским — только без тщеты…»¹¹ , с такой любовью описанного Уильямом Шекспиром в Двадцатом сонете. Время, когда был написан портрет, как полагают специалисты, — 
1590 — 1593 годы, в то время Шекспир как раз и добивался расположения Саутгемптона.

Мы не знаем, понравилось или нет Саутгемптону стихотворение Шекспира, посвященное ему, но публика полюбила его. Опубликованный сонет пользовался величайшим успехом у читателя — куда большим, чем пьесы, и его перепечатывали минимум десять раз при его жизни (хотя до нас дошло лишь одно издание, которое хранится в Оксфорде в библиотеке Бодли). Поэма «Венера и Адонис» написана в повествовательной форме, она обладает довольно богатой для своего времени живой поэтической формой, ее длина — 1194 строки, но она гораздо строже по своему содержанию, чем ее предшественница — «Метаморфозы» Овидия, в которых восемнадцать сцен изнасилования и изрядное число эпизодов грабежей, не говоря о всем прочем. Шекспир отказался от сцен насилия, а сосредоточился на других темах — любви, страсти, смерти, мимолетной, хрупкой красоте — на том, что отвечало вкусу елизаветинцев и обеспечивало поэме успех у читателя.

Бьет в грудь она себя, и сердце стонет…

Она раз двадцать всхлипнет: «Горе, горе!»¹² 

Такие строки задевали сердечные струны елизаветинцев и обеспечивали произведению победу. Издатель, Ричард Фильд, был товарищем Шекспира в Стратфорде, и поэма так хорошо продавалась, что другой, более успешный издатель, Джон Харрисон, выкупил у Фильда права на Шекспира. На следующий год Харрисон издал новую поэму Шекспира — «Лукреция», источником которой послужила поэма Овидия «Фасты». Эта работа была значительно больше — 1855 строк, написана семистрочной строфой, воспевала целомудрие и, как и само целомудрие, не пользовалась популярностью у читателя.

И вновь она начиналась посвящением фатоватому графу:

«Его милости ГЕНРИ РИЗЛИ,

герцогу САУТГЕМПТОНУ,

барону ТИТЧФИЛДУ

Любовь, которую я питаю к Вашей светлости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства Вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет принято Вами. То, что я создал, принадлежит Вам, то, что мне предстоит создать, тоже Ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано Вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значимее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены Вашей светлости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.

Вашей светлости покорный слуга

Уильям Шекспир».

Поскольку эти два посвящения — единственные, с которыми Шекспир открыто обращается к реальным лицам от собственного имени, шекспироведы, естественно, нацелились на них, чтобы понять, что они могут из них извлечь. В чем многие уверены, так это в том, что во втором посвящении больше доверительности — а может, и любви, — чем в первом. А.Л. Роуз не знает другого примера «подобной интимности в посвящениях елизаветинцев», и это заключение, пропитанное аналогичной убежденностью, перекликается с другими ему подобными.

На самом деле мы ничего не знаем об этих отношениях, не знаем, было ли между Шекспиром и Саутгемптоном что-нибудь. Но, как пишут Уэллс и Тейлор в полном собрании сочинений, изданном ими, «любовь, с которой Шекспир говорит о нем в посвящении к “Лукреции”, предполагает, что их связывали очень сильные чувства». Выдвигалось предположение, что Саутгемптон был тем прекрасным юношей, о котором Шекспир пишет в сонетах, созданных, скорее всего, приблизительно в то время, хотя они были опубликованы пятнадцать лет спустя. Но Мартин Виггинс из Бирмингемского университета считает, что посвящение аристократу «было распространено, а его целью было стремление обрести патрона». И Шекспир был одним из нескольких поэтов — среди них Томас Нэш, Гервейз Мархем, Джон Клапхем и Барнейб Барнс, — которые искали покровительства Саутгемптона в тот же самый период (по сравнению с подобострастными посвящениями его соперников просьбы Шекспира закономерно выглядят сдержанными, честными и преисполненными чувства собственного достоинства).

Саутгемптон в любом случае не в состоянии был оказывать слишком щедрую помощь. Хотя его доход составлял 3000 фунтов стерлингов в год (около 1500000 фунтов стерлингов по современному курсу), когда он достиг совершеннолетия, ему по наследству перешли большие долги, и он оказался втянут в невыгодные сделки. Более того, согласно условиям завещания, по которому он вступал в наследство, он обязан был отдавать треть дохода матери. Прошло несколько лет, и он, по словам того же Виггинса, «стал безнадежным банкротом». Все это опровергает версию о том, что Саутгемптон подарил Шекспиру — был в состоянии это сделать — 1000 фунтов стерлингов, о чем повествовал первый биограф Шекспира Николас Роу в начале 1700 года, а потом, как ни странно, эта версия находила поддержку других ученых, к примеру, у Сидни Ли в «Национальном биографическом словаре».

Итак, к 1594 году Шекспир твердо шел к успеху. Он был автором двух великолепных поэм и заручился поддержкой крупного вельможи. Но вместо того, чтобы преумножать свои достижения на этом многообещающем поприще, он покинул поэтическое поле и окончательно вернулся в театр; сей поступок мог показаться эксцентричным, если не надуманным, поскольку ремесло драматурга было не в сильной чести, а результаты его труда, какими бы удачными они ни были, редко замечали критики.

И тем не менее Шекспир окунулся в этот мир с открытым сердцем. Он никогда с тех пор не посвятил ни одной строки ни Саутгемптону, ни какому-либо другому вельможе, не искал ничьей поддержки. И написал лишь одно произведение — «Феникс и голубка» — для публикации, его издали в 1601 году, во всяком случае, мы знаем только об одной поэме. Больше ничего не было издано под его именем при его жизни и с его ведома, в том числе и пьесы, которые отныне стали единственным объектом его творчества.

Театральная сцена, на которую Шекспир вернулся, весьма изменилась за прошедшие два года. Во-первых, его главный соперник, Кристофер Марло, ушел в мир иной за год до того. Марло был всего на два месяца старше Шекспира. Хотя являлся выходцем из бедных слоев населения — его отец был сапожником из Кентербери, — он в юности перебрался в Кембридж (поступил туда учиться) и добился высокого положения в обществе.

Господь знает, каких вершин он достиг бы, если бы в 1593 году не попал в серьезный переплет. Весной того года внезапно по всему Лондону стали распространять пронизанные вызывающей враждебностью к чужестранцам плакаты со строками, которые были написаны в подражание популярным в то время пьесам, в частности «Тамерлану» Кристофера Марло. Правительство было настолько озабочено внутренней безопасностью в стране, что в год тратило двенадцать тысяч фунтов стерлингов — фантастическую сумму — на слежку за своими гражданами. То был период, когда люди всеми силами старались не привлекать к себе внимания власть предержащих. Среди тех, кого вызывали на допрос, оказался Томас Кид, друг Марло, его сосед по дому и соавтор пьесы «Испанская трагедия», пользовавшейся огромным успехом у зрителя. Под пытками (или из страха перед ними), находясь в тюрьме, Кид обвинил Марло в том, что он «неверующий, нетерпимый и бессердечный», но самое главное — что он богохульник и атеист. То были очень серьезные обвинения.

Марло предстал перед Тайным советом, его допрашивали, потом отпустили под подписку о невыезде далее 12 миль от королевской резиденции: чтобы он был постоянно «под рукой», на тот случай, если его обвинители сочтут своевременным снова вызвать его на допросы. В противном случае ему грозит наказание — как минимум ему отрежут уши, и то если все обернется для него хорошо. Так что для Марло наступили очень трудные дни. Как писал его биограф Дэвид Риггс, «суды при Тюдорах не выносили оправдательных приговоров».

Находясь в столь драматичной ситуации, Марло устроил с тремя сомнительными парнями пирушку в доме вдовы Элеоноры Буль в Дептфорде в Ист-Лондоне. Там, согласно акту, составленному коронером, вспыхнула ссора из-за счета, и Марло — который вообще-то был драчуном — схватил кинжал и пытался ударить им Инграма Фрайзера. Фрайзер, защищаясь, выхватил кинжал и ударил Марло в голову, попав ему в лоб над правым глазом; в принципе, считается, что трудно нанести в то место смертельный удар, однако он убилМарло. Это официальная версия. Некоторые историки полагают, что его убили по приказу королевы или ее тайных агентов. Как бы то ни было, Марло был убит, когда ему исполнилось двадцать девять лет.

В этом возрасте Шекспир успел написать сравнительно легкие вещицы — «Бесплодные усилия любви», «Два веронца» и «Комедию ошибок» — вот, в сущности, и весь список того времени. Марло, напротив, создал выдающиеся произведения: «Мальтийский еврей», «Трагическая история доктора Фаустуса», «Великий Тамерлан». «Если бы Шекспир тоже умер в тот год, — писал Стэнли Уэллс, — мы бы считали, что Марло более великий драматург, чем Шекспир».

Без сомнения. Но что бы было, если бы оба остались живы? Они оба выдержали бы этот поединок? Представляется справедливым заметить, что творческий потенциал Шекспира был гораздо богаче.  Марло не обладал талантом комедиографа и талантом в создании женских образов — а Шекспир в этом блистал. К тому же невозможно представить себе, что столь вспыльчивый и склонный к агрессии юноша, коим был Кристофер Марло, мог бы дожить до уравновешенного, мудрого, продуктивного возраста пожилого человека. Шекспиру природой была дана способность творить долго.

Кид умер на следующий год, ему было тридцать шесть лет, он так и не пришел в себя после пыток в тюрьме. Грин тоже уже умер, а Уотсон вскоре отправился вслед за ним. Так что у Шекспира не было серьезных соперников до 1598 года, когда на сцене появился Бен Джонсон.

Для театральных трупп годы эпидемии чумы тоже стали последними. Бесконечные поиски провинциальных площадок для многих оказались непосильными, и труппыХертфорда, Сассекса, Дерби и Пембрука почти одновременно приказали долго жить. В 1594 году остались лишь две известные труппы — «Слуги адмирала» под опекой Эдуарда Алена и новая труппа «Слуги лорда-камергера» (названная так в честь главы королевского дома) под покровительством Ричарда Бербеджа, в которые поступили талантливые актеры закрывшихся театров. Среди них были Джон Хемингс, впоследствии ставший близким другом Шекспира и (спустя почти тридцать лет) соиздателем Первого фолио, и известный комик Уилл Кемп — именно для него (как резонно предполагается) Шекспир напишет много прославивших Кемпа ролей, к примеру, пристава Кизила в комедии «Много шума из ничего».

Шекспир до конца своих дней не расстанется с этим театром. Как замечали Уэллс и Тейлор, «он единственный выдающийся драматург, у которого были столь постоянные, прочные творческие отношения с одним театром». Этот союз оказался счастливым и успешным, все его члены вели похвальный — во всяком случае, по сравнению с другими — трезвый, прилежный, добропорядочный образ жизни.

Шекспир казался белой вороной среди других членов труппы — не отличался качествами примерного семьянина. Бербедж был любящим супругом и отцом семерых детишек, его семья жила в Шориче. Хемингс и Конделл тоже были примерными семьянинами, соседями в богатом приходе св. Марии Олдерменбери, где являлись столпами своей церкви, и многодетными отцами — на двоих у них было двадцать три ребенка.

Короче говоря, они вели себя пристойно. Не приносили с собой в пабы кинжалы и не устраивали драк. Вели себя как бизнесмены. А шесть раз в неделю собирались вместе и доставляли людям часы ни с чем не сравнимого высокого наслаждения.

<…>

 

 

Годы славы. 1596 — 1603

 

Не во всех проявлениях годы елизаветинского правления были «золотым веком». Историк Джойс Юингс называет доверие к тому, что елизаветинцы испытывали восторг к своему времени, «частью фольклора англоговорящих людей», и добавляет, что «мало нашлось бы людей в Англии в 1590-е годы, страдавших от нищеты, безработицы и экономической депрессии, которые сказали бы вам, что они живут в прекрасном мире, или что благодаря мастерству и изобретательности их современников они построили прекрасное, справедливое общество».

Чума отобрала у многих семейств главу дома, оставив их без опоры, а из-за войн и прочих иностранных кампаний в стране возник целый социальный слой инвалидов, калек, которые не получали от государства никаких денег. То был век, во время которого о слабых и немощных не пеклись. Как раз в то время сэр Томас Грешем стремился разбогатеть в Лондоне, он постоянно выживал простой люд из их домов в графстве Дурхем, обрекая их на голод, а сам превращал их пахотные земли в пастбища, тем самым возвращая понемногу вложенные деньги. Так он стал самым богатым простолюдином Англии.

Природа тоже совершала тяжкие преступления. Плохие урожаи повлекли за собой нехватку продуктов, цены постоянно росли. В Лондоне начались голодные бунты, против простого народа выступала армия. «Вероятно, впервые в Англии Тюдоров в разных районах от голода умерло очень много людей», — пишет Юингс. Недоедание стало хроническим явлением. В 1597 году средняя заработная плата была меньше третьей части того, что зарабатывали на век раньше. Большая часть продуктов, которой питались бедняки, — бобы, горох, крупы — стали стоить в два раза дороже, чем они стоили за четыре года до этого. Буханка хлеба по-прежнему стоила один пенс, но если раньше за пенс можно было купить буханку весом в три с половиной фунта, то к 1597 буханка усохла до восьми унций, в нее подмешивали чечевицу, желудевую муку и прочее. Для работяг, по свидетельству СтивенаИнвуда, тот год был самым тяжким за долгие годы, самым тяжким в истории.

Остается удивляться, что кто-то из работающих мог позволить себе пойти в театр, однако почти все хроники того времени свидетельствуют, что театр был чрезвычайно популярен у рабочего класса на протяжении всей депрессии. А вот как они могли себе это позволить — остается загадкой, потому что в шестнадцатом веке в Лондоне люди работали с 6 утра до 6 вечера зимой, а летом — до восьми вечера. Спектакли игрались в середине рабочего дня, значит, люди сбегали с работы. Как-то им это удавалось.

У Шекспира были свои мрачные причины для страдания в те годы. В августе 1596 года в Стратфорде неожиданно умер его одиннадцатилетний сын Гемнет от неизвестной болезни. Мы не знаем, как Шекспир перенес эту потерю, но мы берем на себя смелость утверждать, что он пишет об этом в «Короле Иоанне» приблизительно в тот же год:

 

Оно [Горе] сейчас мне сына заменило,
Лежит в его постели и со мною
Повсюду ходит, говорит, как он,
И, нежные черты его приняв,
Одежд его заполнив пустоту,
Напоминает милый сердцу облик¹³.

 

Но в таком случае возникает проблема, как давно отмечал театральный историк, сэр Эдмунд Чемберс: «Как же он смог тогда в те же самые три-четыре года такой ужасной утраты написать свои лучшие произведения — создать Фальстафа, принца Хэла (Генриха, принца Уэльского), короля Генриха V, Беатриче и Бенедикта, Розалинду и Орландо? А затем — Виолу, сэра Тоби Белча и леди Белч?» Пожалуй, это неразрешимое противоречие.

Как бы глубоко ни потрясло горе Шекспира, для него тот период оказался временем растущей славы и профессионального успеха. К 1598 году его имя стало появляться на титульных листах изданий его пьес ин-кварто — безусловный знак их коммерческой ценности. В тот же самый год Фрэнсис Мерес написал о нем хвалебные строки в своей книге «Сокровищница ума». В 1599 году была опубликована поэтическая книга «Страстный пилигрим» с его фамилией на титульном листе, хотя он согласился включить (или его уговорили) только два сонета и три поэтических отрывка из «Бесплодных усилий любви». Чуть позже (точная дата неизвестна) студентами Кембриджа была поставлена пьеса «Возвращение с Парнаса: Часть I», в которой были слова: «О, дивный мистер Шекспир! Я повешу его портрет в моем кабинете при дворе», что означало: Шекспир в то время был кумиром, и его портрет вешали на стену.

Первое упоминание о Шекспире в Лондоне, не связанное с театральной летописью и относящееся к этому периоду, чрезвычайно загадочно. В 1596 году он и еще трое —Фрэнсис Лэнгли, Дороти Соер и Анна Ли — были заключены под стражу, потому как некий Уильям Уэйт написал на них жалобу: будто бы «они напугали его до смерти». Лэнгли был владельцем театра «Лебедь», то есть одного с Шекспиром круга, но, насколько нам известно, вместе они не работали. А кто были упомянутые женщины — неизвестно, несмотря на бесконечные усилия шекспироведов, они так и не были идентифицированы, даже догадок на их счет ни у кого нет. Что за скандал вспыхнул тогда и какую роль в нем сыграл Шекспир — также неизвестно.

Уильям Уэйт был сомнительным типом — в другом судебном разбирательстве содержится его характеристика: «ненадежный, дрянной человек», — но на что конкретно он жаловался в своем исковом заявлении, никто никогда не узнает. Единственное, что объединяло всех участников конфликта, — местожительство, они жили по соседству, поэтому не исключено, что прав был Шенбаум, когда предположил, что Шекспир оказался в роли ни в чем не виноватого свидетеля чужого скандала. В любом случае это яркая иллюстрация того, как мало мы знаем о биографии Шекспира и как мало деталей нам удается прояснить, а лишь добавляем в нее темные места.

Отдельный вопрос — почему в этот период Шекспир перебрался в Бэнксайд, не очень спокойный район, хотя продолжал служить в «Театре», который находился по другую сторону стен в Сити? Добираться всякий раз было делом нелегким (учитывая, что с наступлением сумерек ворота в Сити закрывали), а Шекспир в то время был постоянно занят. Он писал и переписывал пьесы, учил роли, помогал на репетициях режиссерам, принимал активное участие в финансовых и административных вопросах, к тому же тратил уйму времени на личную жизнь: на судебные тяжбы, покупки недвижимости, и хочется верить — на поездки домой.

Спустя девять месяцев со дня смерти Гемнета, в мае 1597 года, Шекспир купил большой, но довольно ветхий дом в Стратфорде, на углу Чэпел-стрит и Чэпел-лейн. «Нью-Плейс» был вторым по размерам домом в городе. Он был построен из бревна и камня, в нем было десять каминов, пять красивых фронтонов, а рядом с ним — довольно большой участок земли, на котором находились два амбара и вишневый сад. Доподлинного прижизненного изображения дома нет, и каким он был в точности, мы не знаем, поскольку располагаем наброском, сделанным спустя полтора века неким Джорджем Вертью, но судя по рисунку — это было внушительное строение. Дом находился в неидеальном состоянии, Шекспир купил его за весьма скромные деньги — 60 фунтов стерлингов, хотя Шенбаум считает, что подобные цифры часто занижали, чтобы уменьшить налоги, так что остальная сумма, которая не фигурировала в документах, доплачивалась покупателем наличными.

Чуть больше чем за десять лет Уильям Шекспир стал состоятельным человеком и закрепил свое положение в обществе фамильным гербом (поначалу он ходатайствовал от имени своего отца и заплатил за него немалые деньги); благодаря этому гербу отец, сын и все их потомки могли считать себя дворянами — хотя после смерти Гемнета у семьи не было наследника. Желание получить герб нам, спустя столько лет, может показаться мелким поступком выскочки, может, так оно и было, но среди людей театра это стремление было типичным. Джон Хемингс, Ричард Бербедж, Огастин Филлипс и Томас Поуп подавали прошение на получение герба и получили его, то был особый знак отличия, который помогал им в дальнейшем. Стоит помнить, что карьера этих людей во многом зависела от степени респектабельности, которой они обладали, а в то время она значила очень много.

Джон Шекспир очень долго не мог получить дворянский титул и пользоваться его привилегиями. Он умер в 1601 году, в возрасте около семидесяти лет, потерпев за четверть века до того финансовое фиаско, а этот период равнялся почти третьей части его жизненного срока.

Насколько состоятельным был Уильям Шекспир в те годы, мы не можем судить. Большая часть дохода ему шла оттого, что он был пайщиком театральной труппы. От самих пьес он получал сравнительно немного — в шекспировское время за законченную пьесу платили шесть фунтов стерлингов, за шедевр, не исключено, гонорар повышался до десяти фунтов. Бен Джонсон за все годы творчества заработал меньше двухсот фунтов стерлингов, а Шекспир ненамного больше.

Некоторые знатоки полагают, что в годы расцвета он зарабатывал не меньше двухсот, а может, и семисот фунтов стерлингов в год. Шенбаум считает, что нижний показатель его заработков более правдоподобен, да и не всегда Шекспир зарабатывал такие деньги. В годы эпидемии чумы, когда все театры закрывались, заработки становились мизерными.

И тем не менее, без сомнения, в свои тридцать лет Шекспир был состоятельным гражданином — хотя, если сравнивать его гонорары в двести или семьсот фунтов стерлингов с 3300 фунтами стерлингов, которые мог позволить себе потратить на банкет придворный Джеймс Хей, или со 190 000 фунтов стерлингов, которые потратил граф Саффолк на свой замок «Одли Энд» в Эссексе, или с 600 000 фунтов стерлингов, которые заполучил сэр Фрэнсис Дрейк в результате одной удавшейся морской авантюры в 1580 году, — это сущие пустяки! Шекспир был состоятельным человеком, но отнюдь не финансовым титаном. Однако, каким бы преуспевающим он ни становился, он не переставал быть скаредным. В тот же год, когда он купил «Нью-Плейс», в Лондоне его объявили виновным в неуплате налога в 5 шиллингов, и на следующий год ситуация повторилась.

Хотя мы не знаем, сколько времени он проводил в те годы в Стратфорде, очевидно одно — он появлялся в городе в качестве инвестора, а порой и истца в судебных тяжбах. Но соседи держали его за человека солидного и состоятельного. В октябре 1598 года Ричард Квини, гражданин Стратфорда (его сын потом женился на одной из дочерей Шекспира), обратился к Шекспиру с письменной просьбой ссудить ему тридцать фунтов стерлингов — в пересчете на современный курс это 15 000 фунтов стерлингов, немалая сумма. Правда,Квини то ли передумал, то ли нашел выход из положения, потому как письмо это он не отправил адресату, и его нашли в бумагах Квини после его смерти.

Немного удивляет, что в то время как Шекспир не скрывал своего финансового благополучия (правда, делал это весьма изящно), труппа «Слуги лорда-камергера» переживала трудный период. В январе 1597 года Джеймс Бербедж, ее путеводная звезда и наставник, умер — ему было 67 лет, и это случилось как раз в тот момент, когда у театра истекал срок действия лицензии. Бербедж незадолго до этого вложил большие деньги — почти 1000 фунтов стерлингов — в покупку и перестройку старого монастыря Блэкфрайерс, находящегося в Сити, задавшись целью переоборудовать его в стационарный театр. К сожалению, лондонцы, жившие по соседству, послали петицию градоначальнику с просьбой остановить планыБербеджа.

Сын Джеймса, Кэтберт, начал переговоры относительно оформления лицензии — обычно эта процедура проходила безболезненно, но владелец оказался несговорчивым. Похоже, у него были другие планы относительно земли и строения, находившегося на этом участке. После года проволочек пайщики театра решили действовать более решительно.

Ночью 28 декабря 1598 года члены труппы «Слуги лорда-камергера» с помощью дюжины работяг стали разбирать «Театр», переносить его через замерзшую Темзу под покровом темноты и ставить на новом месте — так гласит легенда. На самом деле (что неудивительно) это заняло гораздо больше времени, чем одну ночь, но сколько именно — предмет постоянных дебатов. В контракте на строительство театра-соперника «Фортуна» говорится, что стройка длилась шесть месяцев, а следовательно, раньше лета он не был готов (как раз летом наступал в Лондоне для театров мертвый сезон).

Новый театр «Глобус», так его назвали, стоял в ста — или около того — футах от реки и чуть западнее Лондонского моста и Вестминстерского аббатства. (В 1997 году точную копию «Глобуса» построили не на том же месте, как часто считают посетители, а рядом со старым зданием.) Хотя Саутварк обычно описывают как средоточие борделей, бандитских притонов и других городских кошмаров, на рисунках Висчера и Холлера этот район изображен тихим, усыпанным листьями, а «Глобус» стоит на краю чистых, радующих глаз полей, и возле его стен коровы щиплют травку.

Члены труппы Шекспира стали пайщиками «Глобуса». В феврале 1599 года городские власти выдали лицензию на право владения землей, на которой стояло здание театра, на 31 год Кэтберту Бербеджу, его брату Роберту и пяти другим членам труппы: Шекспиру, Хемингсу, Огастину Филлипсу, Томасу Поупу и Уиллу Кемпу. Размер пая Шекспира менялся со временем — сначала его доля составляла одну четырнадцатую, а потом одну десятую, по мере того как другие пайщики покупали или продавали свои доли.

«Глобус» иногда называют «построенным актерами для актеров», и в этом много правды. О нем часто говорят — «это деревянное О» (например, в «Генрихе V»), а в других хрониках тех дней упоминается его круглая форма, но непохоже, чтобы он был правильной круглой формы. «Плотники при Тюдорах не умели гнуть дуб», — писал театральный историк Эндрю Гурр, а для круглых стен требовался гнутый дуб. Скорее всего, здание представляло собой многоугольник.

«Глобус» был построен исключительно для театральных представлений, там не зарабатывали на петушиных боях, травле медведей и прочих народных развлечениях. Первое письменное упоминание «Глобуса» относится к ранней осени 1599 года, когда молодой шведский турист Томас Платтер сделал подробное описание увиденного 21 сентября — включая спектакль в «Глобусе» «Юлий Цезарь» с участием пятнадцати актеров, о котором он так отозвался: «Это очень удачная постановка». Это первое упоминание не только «Глобуса», но и пьесы «Юлий Цезарь». (Мы многим обязаны Платтеру и его дневнику, благодаря которому нам стали известны подробности постановок елизаветинского театра в Лондоне — что может прозвучать как ирония, потому как он не говорил по-английски, а значит, почти не в состоянии был понять увиденное.)

Новый театр сразу же затмил своего главного конкурента — «Розу», театр, где служил Эдуард Аллен и где играла труппа «Слуги лорда-адмирала». «Роза» находилась в соседнем переулке, она существовала к тому времени семь лет, но поскольку ее построили на заболоченной местности, в зале было сыро и неудобно. Проиграв своему сопернику, труппа Аллена перебралась в другое место, через реку, на Голден-лейн, возле Крипплгейт, там она построила театр «Фортуна», он был даже больше, чем «Глобус». Это единственный лондонский театр того периода, чье описание архитектурного ансамбля сохранилось, и потому наше «знание» о «Глобусе» — экстраполяция этого театра. «Фортуна» сгорела за два часа в 1621 году, оставив труппу «Слуги лорда-адмирала» буквально на улице.

«Глобус» тоже продержался недолго. Он сгорел в 1613 году, загорелась соломенная крыша от искры, отлетевшей от ядра пушки, стоявшей на сцене. Но какими яркими были годы их существования! Ни один театр — может даже, ни одно зрелище в мире — не добивался за каких-то десять лет такого успеха, какого добился «Глобус». Тот период отмечен взлетом творческого гения Шекспира, не знавшего равных себе в английской литературе. С его пера слетали одна за другой пьесы подлинного совершенства: «Юлий Цезарь», «Гамлет», «Двенадцатая ночь», «Мера за меру», «Антоний и Клеопатра».

Они и сегодня повергают нас в глубочайшее волнение! Какой же эффект они производили, когда только появлялись на сцене, когда все аллюзии с происходящими событиями были острыми и современными, а подобных реплик никто раньше и не слыхал? Представьте себе, что должно было происходить со зрителем «Макбета», не знавшим, чем кончится трагедия, или же с сидевшим в примолкнувшем зале и слушавшим в первый раз монолог Гамлета, или с наблюдавшим за игрой Шекспира, когда автор сам произносил написанные им строки?! Подобных театров история практически не знает.

Шекспир в это же время издал (хотя не исключено, что написал раньше) аллегорическую поэму без названия, которую принято называть «Феникс и голубка»,  он включил ее в поэтическую антологию, опубликованную в 1601 году. «Муки влюбленного: жалобы Розалинды» составил Роберт Честер и посвятил своим покровителям: сэру Джону и леди Солсбери. Какие отношения связывали Шекспира с Честером или Солсбери — мы не знаем. Поэма, состоявшая из шестидесяти семи строк, трудна для понимания, и биографы часто обходят ее вниманием (Гринблатт в своем труде «Сила воли и мир» и Шенбаум в книге «Уильям Шекспир: компактное жизнеописание в документах», как ни странно, даже не упомянули об этом произведении), а Фрэнк Кермоуд, напротив, высоко ее оценил, назвав «удивительным произведением, не знающим себе равных в этом жанре», особо отметив ее язык и богатую образную систему.

Однако — а это «однако» постоянная оговорка во всем, что касается Шекспира, — по мере того, как он писал свои величайшие произведения и достигал пика славы, в его личной жизни намечался поворот: он все упорнее стремился вернуться в Стратфорд. Сначала он купил «Нью-Плейс» — а для человека, у которого до того никогда не было собственного дома, эта покупка стала серьезнейшим событием, потом он приобрел участок земли и коттедж неподалеку, через дорогу от «Нью-Плейс» (может, домик предназначался для слуг, потому что он был слишком мал, чтобы служить удачным капиталовложением). Затем взял в аренду 107 акров сельскохозяйственных угодий к северу от Стратфорда за 320 фунтов стерлингов. Летом 1605 года он потратил весьма солидную сумму — 440 фунтов стерлингов и купил в трех соседних деревнях под пятидесятипроцентные закладные землю, рассчитывая с «зерна, сена и скошенной травы» зарабатывать по 60 фунтов в год.

В разгар этих приобретений, ранней зимой 1601 года, Шекспир с товарищами оказались втянутыми в пренеприятное и опаснейшее дело — стали сообщниками (хотя и не главными участниками) заговора против королевы. Главным зачинщиком был Роберт Деверо, второй граф Эссекский.

Эссекс был приемным сыном графа Лестерского, долгое время являвшегося фаворитом Елизаветы и де-факто ее супругом. Эссекс был на тридцать лет младше Елизаветы, но тоже считался ее фаворитом, он был своенравным, безрассудным молодым упрямцем. Постоянно испытывал ее терпение, но в 1599 году королева впала в бешенство, когда Эссекс в качестве лорда-наместника Ирландии заключил мир с ирландскими повстанцами без дозволения на то ее величества, а потом самовольно вернулся в Англию, не получив от королевы никакого распоряжения. Вне себя от гнева, Елизавета поместила Эссекса под домашний арест. Ему запретили общаться с женой, даже выходить в сад на прогулку. Но что еще хуже — его лишили всех его почетных регалий и должностей. На следующее лето домашний арест был снят, но удар, нанесенный его самолюбию и кошельку, был слишком сильный, и он со своими единомышленниками начал разрабатывать план восстания и свержения королевы. Среди его сторонников оказался и граф Саутгемптон.

Как раз в это время, то есть в феврале 1601 года, сэр Джелли Мейрик, один из приближенных графа Эссекса, обратился к труппе «Слуги лорда-камергера» с просьбой дать для него спектакль «Ричард II» за вознаграждение в два фунта. Спектакль, согласно просьбе Мейрика, должен был идти в здании «Глобуса», куда разрешили пустить публику; а актеров убедительно просили включить в спектакль сцены низвержения и убийства монарха. Это был преднамеренный, подстрекательский поступок со стороны Мейрика. Сцены, о которых шла речь, были настолько политически острыми, что ни одна типография не решалась печатать их.

Важно помнить, что для елизаветинского зрителя историческая пьеса не представляла собой отражения седой старины, она воспринималась как зеркало происходящих событий. Поэтому представление «Ричарда II» неминуемо превращалось в злонамеренную провокацию. Совсем незадолго до того в Тауэр посадили молодого драматурга ДжонаХейворда, обвинив его в том, что сцену, в которой Ричард II отрекается от престола, в его пьесе «Первая часть жизни и правления Генриха IV» он написал в сочувственных по отношению к герою тонах, усугубив свой проступок посвящением графу Эссексу. Шутки в адрес верноподданнических особ были тогда непозволительны.

И тем не менее, 7 февраля актеры «Слуг лорда-камергера» послушно отыграли спектакль, выполнив все инструкции. На следующий же день граф Эссекс в сопровождении 300 человек покинул Стрэнд и направился к Сити. В его план входило сначала захватить Тауэр, потом Уайтхолл, а потом уже арестовать королеву. Абсолютно глупый план. Он надеялся, что престол вместо Елизаветы займет Иаков VI Шотландский, причем Эссекс был убежден, что в пути он обретет союзников. В результате никто не поддержал его — ни одна душа. Его люди ехали верхом по пустынным, молчаливым улицам, на их крики никто из затаившихся, насторожившихся граждан не откликнулся. Они не могли надеяться на победу без поддержки толпы. Не зная, что же ему делать, граф Эссекс остановился перекусить, после чего повернул со своей маленькой (и на глазах разбегавшейся) армией назад в Стрэнд. Возле Ладжгейта они повстречали горстку испуганных солдат, которые схватились за оружие и сделали несколько выстрелов. Одна пуля пробила шляпу Эссекса.

Его революция обернулась фарсом, он ретировался, заперся у себя дома и оставшиеся часы на свободе отчаянно пытался уничтожить документы, изобличавшие его. Впрочем, это было бессмысленно. Очень скоро отряд солдат арестовал его и его главного соучастника Саутгемптона.

От имени актеров труппы «Слуги лорда-камергера» на допросе присутствовал Огастин Филлипс. Нам мало что известно о Филлипсе, известно только то, что он стал доверенным лицом актеров и великолепно вел себя на допросе: убедил судей, что актеры просто сваляли дурака, играли под давлением высоких особ. В результате постановили, что они не нанесли никому никаких оскорблений, и им было велено сыграть другую пьесу перед королевой в Уайтхолле в тот самый день, когда она подписала приказ о смертной казни Эссекса — а именно, во вторник на Масленой неделе, в 1601 году. Эссекса казнили на следующий день. Мейрик и пять других заговорщиков были обезглавлены. Саутгемптона ждала та же горькая участь, правда, он избежал наказания благодаря мольбам его матушки, имевшей при дворе немалое влияние. Он провел два года в Тауэре, вроде бы в относительном комфорте, занимая несколько комнат, за что платил в казну 9 фунтов в неделю.

Голова Эссекса уцелела бы, если бы Господь дал ему терпение. Спустя всего лишь два года после его водевильного бунта королева ушла в мир иной — и очень быстро трон занял человек, за воцарение которого Эссекс поплатился жизнью.

 

 

----------------------------

© Bill Bryson, 2007.

© Издательство «Центр книги Рудомино».

¹ То был странный союз, королева годилась ему в матери – ей было почти сорок, а ему 18, к тому же герцог был коротышкой и уродцем. (Его сторонники предлагали ему отрастить бороду, чтобы стать привлекательнее.) Лишь смерть герцога в 1584 году положила конец этой истории (Прим. автора).

² Стоу был портным, жил в бедности, всю жизнь писал свою великую хронику. Ему было 73 года, когда ее опубликовали. Гонорар составил 3 фунта стерлингов и 40 экземпляров книги. Когда Иакова I попросили помочь старику, он ограничился двумя записками, в которых разрешил ему просить милостыню. Стоу последовал совету короля и стал просить подаяние на улицах Сити, но без особого успеха (Прим. автора).

³ Выгребная яма — houndsditch от hound (гончая собака) и ditch (ров, яма).

⁴ Слово «пикадилли» впервые было зафиксировано драматургом Томасом Деккером в 1607 году в пьесе «К северу от Хо». Здание рядом с современной Трафальгарской площадью стали называть горожане между собой Дом Пикадилли, наверно потому, что его владелец торговал брыжами (piccadills). Улица, которая идет на запад к Гайд-парку, взяла свое название от этого дома, а не от кольца перьев вокруг шеи. (Прим. автора).

⁵ В книге Феттиплейс полно забавных историй, это целая энциклопедия рецептов блюд, советов, как чистить и убирать дом, других домашних советов, собранные ею у родственников и друзей. Среди этих друзей был Джон Холл, зять Шекспира. Так что вполне возможно, что она была знакома с драматургом, по крайней мере, наверняка слышала о нем. Но даже если бы она представляла себе всю значимость этой личности для потомков и то, как мы были бы ей благодарны, оставь она хотя бы какие-то намеки о его личности и вкусах, она вряд ли сделала бы это (Прим. автора).

⁶ Имеется в виду Великая хартия вольностей.

⁷ Стивен Оргел подчеркивает, что хотя содомия и преследовалась законом, на практике к ней относились толерантно, во всяком случае, обходили этот грех молчанием. Гораздо больше подвергали себя опасности преследования законом гетеросексуальные женщины, которые вели свободный образ жизни, потому как если они рожали, то незаконнорожденные дети серьезно усугубляли их положение и степень ответственности (Прим. автора).

⁸ По-англ. коробка — box, касса – box-office.

⁹ «Куртина» — по англ. «curtains», что значит «занавес».

¹⁰ Уильям Шекспир. Гамлет, принц Датский. Акт I. Сцена 1. Перевод М.Лозинского.

¹¹ Уильям Шекспир. Сонет 20. Перевод Н.Пальцева.

¹² Уильям Шекспир. Венера и Адонис. Перевод Б.Томашевского.

¹³ Уильям Шекспир. Король Иоанн. Акт V, сцена 4. Перевод Н. Рыковой